Текст книги "Красно-коричневый"

Хлопьянов, затаив дыхание, отодвинул его – кейс был на месте, тоненький, глянцевитый, окантованный по углам желтой медью, с цифровыми шестеренками секретного замка. Его пощадили танковые снаряды, пламя пожара, мародеры и ищейки президента. Хлопьянов поднял кейс, краем занавески отер с него пыль. Испытывал удовлетворение, чувствуя, как в его электронной программе, словно в прицеле, произошло совмещение двух световых отметок.

Теперь предстояло пройти обратно сквозь кишащие солдатами коридоры, сквозь пыточные камеры и морги, достичь подвала и тем же подземным путем унести драгоценную добычу. Вынести ее на поверхность у бело-розового монастыря. Сосредоточенный, уверенный в себе, он вышел из кабинета и двинулся в обратную дорогу.

Он избрал иной маршрут, не желая встречаться с садистом-генералом и мародерствующими в уборной омоновцами. Навстречу ему попались пожарники в касках и асбестовых робах, волочившие по коридору шланг. В другом месте он встретил саперов с миноискателями, обшаривающих полутемный тупик.

Он спустился в коридор, где еще недавно размещался лазарет и вдоль стен на носилках лежали перевязанные раненые. Сейчас раненых не было, несколько пустых носилок валялось на полу у стен.

Он проходил мимо комнатки, где врачи и санитары, помогавшие раненым, держали бинты, флаконы с йодом и спиртом. Из комнаты навстречу Хлопьянову выходил здоровенный омоновец. Отдувался, кряхтел, оголив пухлый живот, затягивал ремень. Другие омоновцы спиной к дверям толкались в комнатушке. Хлопьянов заглянул через головы – на полу, на тюфяке лежала обнаженная женщина. Четверо омоновцев, вцепившись в ее запястья и щиколотки, прижимали ее к тюфяку. Пятый омоновец снимал торопливо брюки. Встав на колени, заваливался на нее, на ее разведенные дрожащие колени, на груди с темными сосками, на кровавый, полусодранный бинт, закрывавший плечо, на белое, без единой кровинки лицо с черными слезно-безумными глазами.

Хлопьянов узнал ее, ту, над которой держал венец из фольги. Увидев, как тяжелое, жилистое, с синеватыми ягодицами тело омоновца накрывает и плющит ее, Хлопьянов молча, расшвыривая короткими бросками насильников, метнулся в комнату, занес над омоновцем кулак для разящего удара. Не успел его нанести. Тупой толчок в затылок оглушил его. Он провалился в темную пустоту, как сквозь ночной тонкий лед.

Он очнулся, сидя на стуле. Его руки, неудобно прижатые к спине, были скованы наручниками. Вместе с памятью, способностью видеть и понимать, в него, словно жирный стебель, вросла боль в затылке. Перед глазами предстало окно, в вечерней дымке – здание гостиницы «Украина», наклоненное, внимательное лицо Каретного. Он радостно улыбнулся в тот самый момент, когда к Хлопьянову вернулось сознание. На столе, отсвечивая медными уголками, стоял заповедный кейс. И горькая больная мысль – он пойман, провалился. Кончилось его везение, отшатнулась от него незримая, хранящая сила. Погасла угрюмая звезда удачи.

– Ну как? – спросил Каретный сочувствующе. – Полегче?… Перестраховались мои молотобойцы. Лишу их за это премии! – он засмеялся, глядя поверх головы Хлопьянова, и тот боковым зрением, не поворачивая шею, увидел двух молодцов в разноцветных спортивных костюмах. И вновь острое огорчение и тоска посетили его. Его поймали, словили, и теперь его жизнь, лишенная высшего таинственного покровительства, станет протекать по упрощенным жестоким законам.

– Расстроен? Сердишься? – Каретный говорил с интонациями, какими заботливый хозяин разговаривает с заболевшим домашним животным, собакой или кошкой. – Мы вынуждены были это сделать, потому что ты мог пристукнуть этих ублюдков-омоновцев.

Страшное видение – голая, с раздвинутыми коленями девушка, ее черные от ужаса глаза, подрагивающие ягодицы придавившего ее насильника – возникло и кануло. Он, пойманный, сидит на стуле в наручниках. Отобранный кейс, отражаясь в полированной плоскости, стоит на столе.

– Не волнуйся, этих ублюдков мы взяли под стражу. Их будет судить трибунал. Девушку отвезли в больницу. Ей займутся хирург, психиатр. Снимут стресс, залечат рану. Какая ужасная судьба! Только что повенчалась – и потеряла мужа! Тебя можно понять, ты ведь был на венчании, держал венчальный венец. Кстати, и отца Владимира мы увезли с места побоища. Его будут отпевать в Даниловом монастыре и похоронят, как праведника!

Хлопьянов повернул шею и застонал, не от боли, которая, как трещина, пробежала по черепу, а от бессилия и осознания провала, которым закончилось его возвращение в Дом.

Каретный угадал его горечь:

– Ты должен оценить наши оперативные способности! Мы наблюдали за тобой с момента, когда офицер «Альфы» вывел тебя на мост. Ты был без кейса, забыл о нем в суматохе. Мы правильно решили, что ты – человек долга и непременно за ним вернешься. И не ошиблись. Ты вывел нас на кейс.

Каретный повернулся к столу, где на полированной доске, отражаясь медными уголками, стоял, как экспонат, маленький чемоданчик. Причина торжества Каретного, источник нарастающего страдания Хлопьянова, который понимал, что его перехитрили, переиграли более опытные, чем он, игроки. Пускаясь в рискованные комбинации, играя своей и чужой жизнями, лавируя среди опасностей, сбивая со следа врага, он был на виду, был простым элементом в сложной чужой игре, где им пользовались, как фишкой.

– Когда ты спустился с моста и стал петлять, как подранок, ты, конечно, не видел наших людей, которые шли за тобой по пятам, транслировали в Центр каждый твой шаг и взгляд. – Каретный признавался в своих хитростях как победитель, уже не видя в нем соперника, не опасаясь противодействия, ибо игра была кончена. Как великодушный гроссмейстер, он разбирал с проигравшим новичком завершенную партию, указывал неопытному сломленному противнику, как, на каком ходу его заманили в ловушку и разгромили. – Когда ты стоял во дворике и, как завороженный, смотрел на балкон с бельем, с какими-то дамскими лифчиками и трусами, ты не видел наших спецов, которые следили из подворотни… Или когда пришел к Новодевичьему, отыскал свой заветный люк, оглядывался, нет ли слежки, ты, конечно, не знал, что мы наблюдаем за тобой, и твое лицо, как у старовера перед самосожжением, я наблюдал на экране, и плывущего лебедя, и пробежавшую мимо девочку… А там, в подземелье, те люди, которых ты встретил и которые могли тебя уничтожить короткой очередью, они специально дали тебе пройти и потом просигналили о твоем продвижении… И те двое наивных десантников, которых ты так ловко обвел вокруг пальца, что-то им плел про спецотряд, – это были наши «опера», способные молодые ребята, и, будь уверен, они не останутся без награды… Ты наводил нас на кейс, и я боялся лишь одного, чтобы эти скоты-омоновцы, эти жадные пьяные свиньи, не украли кейс, как они украли «Панасоник» из кабинета Ачалова или малахитовую вазу из приемной Хасбулатова. Но кейс они не успели украсть. Ты его вынес… Не огорчайся этому случаю с девицей, не он тебя подвел. Мы уже готовы были тебя брать, когда это случилось. Ты не мог поступить иначе, честный благородный мужчина, советский офицер. Ты – таков, и именно это позволило нам с тобой работать. Это и сделало тебя беззащитным.

Хлопьянов слушал оживленную болтовню Каретного. Переживал свое унижение. Но сквозь это унижение и оглушительное чувство провала, бессилие скованного, окруженного врагами человека в нем мерцало неясное сознание того, что игра еще не окончена. Та комбинация, в которой он проиграл, куда его поместили, как управляемую, подлежащую истреблению фишку, эта комбинация была частью другой, еще более изощренной затеи, о которой недогадывался Каретный, в которой и он был управляемой фишкой. Эта комбинация не видна победителям, захватившим его, Хлопьянова, в унизительный плен, разгромившим восстание, отправившим в тюрьмы вождей оппозиции, превратившим Дворец в зловонное пожарище. Эта комбинация, не ведомая победителям, еще только разворачивается, готовит первые ходы, обрекая победителей на унижение и разгром.

Это необъяснимое, ничем не подкрепляемое предчувствие внушало Хлопьянову надежду. Позволило сохранять спокойствие. Удача не оставила его, а лишь слегка отступила. Ему еще будет дано отыграться, лишить врагов их победы. Он слушал Каретного, глядя на маленький кейс, отраженный в льдистой поверхности.

– Я должен тебе сделать признание, – продолжал Каретный. Было видно, что он продлевает наслаждение, дорожит этим длящимся торжеством, не торопится нанести Хлопьянову завершающий смертельный удар – «удар милосердия», которым закалывают поверженного, истекающего кровью соперника. – Работать с тобой – одно наслаждение! Наша служба психологической борьбы выставила тебе самый высокий балл. Операция «Инверсия» полностью себя оправдала. Твои рефлексы, переживания, идеальные устремления, оттенки морали и этики, твоя повышенная эмоциональность, склонность к жертве, религиозность – все это служило великолепным подспорьем, обеспечившим успех операции. Ты внедрился в сферу, куда у нас не было доступа. Ты добился доверия там, где царит подозрительность. Информация, которую ты приносил в круги оппозиции, путала там все карты, сбивала лидеров, толкала их на ложные действия. Ты этого не знал, не мог знать, ибо находился под комплексным непрерывным воздействием всех наших служб. Ты блестяще справился со своей ролью. Ты – герой! Герой оппозиции! Ты и наш герой, герой молодой России! Ты дважды герой! На Тверском бульваре тебе можно поставить бюст!

Каретный засмеялся, очаровательный, белозубый, щедро делясь с Хлопьяновым своим добродушием, весельем, отдаляя неизбежный «удар милосердия».

Хлопьянов смотрел на кейс, и хотя рассудок подсказывал, что часы его остановлены и все, что сейчас происходит, – есть развлечение умного талантливого палача, приступившего к уничтожению жертвы, оставалась странная надежда на то, что игра не окончена и ему, скованному, с разбитым затылком, под дулами пистолетов, еще удастся посрамить победителей.

– Чтобы добыть этот кейс, мы пошли на большие издержки. Мы позволили тебе протащить к осажденным цистерну с соляркой, что продлило работу их телефонов и раций. После долгих колебаний мы допустили твою связь с командиром «Альфы», и это побудило «Альфу» отказаться от проведения штурма, сорвало план, по которому все защитники должны были быть забиты, как бычки. Но иначе как бы ты вошел в доверие к Руцкому, который именно тебе вручил на сохранение кейс! Мы даже позволили тебе поджечь «Останкино», хотя могли тебя подстрелить на подходе к зданию, но я приказал пропустить. Во время скоротечного боя в коридоре Дома Советов, когда ты наступал на наших раненых, я снова отдал приказ тебя пощадить. Теперь ты знаешь, кому обязан жизнью. Вот что значит дружба двух фронтовых друзей!

Каретный опять счастливо и молодо рассмеялся. А Хлопьянов мучительно размышлял, в какой невидимый тончайший зазор он сможет нырнуть, чтобы избегнуть смерти, какие микроны оставлены ему судьбой, чтобы он метнулся в исчезающе-малую скважину, ускользнул от врагов.

– Ты не представляешь себе, какая в этом чемоданчике концентрация власти! Ее можно черпать по чайной ложечке, растворять в океане, и все равно ее будет достаточно, чтобы управлять континентом! Кто-то создает силовые структуры, танковые группировки, ядерные ракеты, полагая, что они – власть. А власть вот она, в нескольких тонких листках. Расписки, банковские счета, подписанные договоры, несколько видеозаписей. Это и есть настоящий чемоданчик с «ядерной кнопкой». Не тот дурацкий, который таскает в сортир президент, а этот, который ты нам подарил.

Захват кейса – это и есть захват власти. Вчера Руцкой хотел захватить «Останкино», чтобы перед телекамерами раскрыть чемоданчик, показать народу три тонких листочка бумаги, а потом народ сам, голыми руками, по кирпичику разнес бы Кремль. Повторяю, твоим именем назовут проспект в Москве. «Проспект Хлопьянова», неплохо звучит! Но это потом. А теперь давай-ка посмотрим, все ли на месте… Васюта, вскрой чемоданчик!

Из-за спины Хлопьянова выступил здоровяк с расставленными ногами, крутыми плечами, в ярком спортивном костюме. Его лицо было круглое, бело-розовое, с маленькими носиком, и он был похож на вымытую, только что из грядки, редиску. Это внешнее безобидное сходство пропало, когда сквозь тонкую ткань костюма заиграли могучие мышцы, а в глазах загорелся зеленый злой огонек.

– Давай, Васюта, аккуратненько вскрой чемоданчик!..

Спортсмен расстегнул шелковую куртку. Открылись кожаные ремни кобуры, охватывающие могучую грудь и предплечье. Извлек портативный чехольчик, а из него нож со множеством лезвий, отверток, резцов. Подошел к чемоданчику.

– Ты только пойми, что это не танк! Аккуратней! – волновался Каретный, заглядывая сквозь лапы спортсмена, в которых поблескивал инструмент.

Спортсмен приставлял к замку сейфа шильца, буравчики, отвертки. Надавил, уперся штырьком. Замок с легким стоном открылся. Взломщик отошел от стола. Каретный, как фокусник, засучил рукава, потянулся к кейсу, открыл крышку.

Хлопьянов видел участок кейса с медной окантовкой, спину Каретного, его елозящие в чемодане руки. Потом увидел, как оборачивается его белое, словно вылепленное из снега лицо. В побелевших, с расширенными зрачками глазах брызжет бешенство:

– Где?… Где все?

Он схватил кейс, приподнял и вытряхнул на стол содержимое. Этим содержимым были скомканные, серые от грязи рубахи, черные носки и клетчатые носовые платки. Все это грудой упало на полированную доску стола, отражаясь в ней.

– Где все? – потеряв голос, сипло повторил Каретный.

Хлопьянов испытал мгновенное помрачение, словно из мира вычерпали и унесли множество сложных составляющих – красок, значений и форм, – оставив упрощенный обедненный эскиз. Как если бы у него вынули и унесли человеческий глаз и взамен вставили глаз лягушки.

Вся его жизнь в последние недели, смертельный риск, боевые схватки, потеря друзей, разлука с любимой женщиной, молитвы, служение Родине, плен и последующая неминуемая мука и смерть – все было для того, чтобы добыть чемоданчик, в котором оказалась пара скомканных несвежих рубах и грязных носков. Ради дырявых и грязных носков Руцкого он совершал свой жизненный подвиг.

Это было ужасно. Побуждало мозг, горячий, пульсирующий, все еще наполненный болью недавно полученного удара, – побуждало его разум погаснуть, превратиться в маленькую черную точку, исчезнуть в этой точке безумия. Он и исчезал, глядя на груду грязного белья.

То же чувствовал и Каретный. Этой грудой грязных рубах и нечистых носков завершился виртуозный план, многослойная, продуманная до мелочей операция, в которую были включены уменья многих людей, знания психологов, деньги банкиров, технологии разведок, был сожжен и разгромлен Дворец, стреляли танки, и все для того, чтобы добыть этот маленький кейс, праздновать победу и, открыв его, обнаружить пару драных носков.

Кто-то слюнявый, хохочущий, появился из кейса и показал им всем свой мокрый язык. Каретный рылся в грязном белье, и казалось, что он сходит с ума.

Это было ужасно. Это было загадочно. И это было смешно. Велико было несчастье, которое его посетило. Велико изумление, которое его поразило. Ему открылось истинное устройство мира, в центре которого находилось не Солнце, не Божество, не Вселенская Любовь, не милая Родина, а драные носки Руцкого. Это и была искомая картина мира. Созревший плод его мировоззренческих исканий. Великое, завершающее жизнь открытие, – спирали галактик, движение планет и светил, и в центре всего грязный носок Руцкого с торчащим замызганным пальцем.

И он засмеялся. Сначала беззвучно, сжав зубы, тряся головой, дрожа, как от озноба. Потом громко, всхлипывая, заходясь клекотом. Потом во всю грудь, раскрыв широко глаза, грохоча хохотом, брызгая слюной. Сидел с вывернутыми за спину руками, сотрясался на стуле, подпрыгивал и хохотал.

Каретный размахнулся и ударил его в лицо.

– Где другой чемодан?… Настоящий!..

Удар ослепил, но хохот его продолжался. Он захлебывался, хрипел, слезы текли из глаз, а из открытого рта с горячей воздушной струей вырывался хохот.

Каретный снова ударил. Удар оглушил его, но хохот, уже не принадлежавший ему, продолжал изрыгаться, словно в нем, избиваемом, сидело другое, недоступное ударам существо. Хохотало, выдувало наружу сквозь разбитые в кровь губы горячую струю непрерывного хохота.

Каретный больше не бил. Ждал, когда хохот его утихнет. Наконец, истощенный, опустошенный, Хлопьянов умолк, опустив голову, видя, как с разбитых губ свисает красная липкая слюна. Каретный спросил:

– Где настоящий?

– Не знаю, – медленно ответил Хлопьянов. – Только этот…

– Скажи, куда положил настоящий!

– Только этот…

– Может, ты был отвлекающим? Кто-то другой унес?

– Мне дали только этот…

– Скажи, где настоящий, или я тебе пристрелю!.. Нет, не пристрелю, а буду обрабатывать паяльной лампой, как свинью!.. Ну нет, прости, я погорячился!.. Я дам тебе денег, весь этот кейс набью долларами, и поезжай хоть в Испанию, хоть в Италию!.. Или, если захочешь, я оставлю тебя при себе, поручу тебе самое перспективное направление!.. Только скажи, где кейс!..

Хлопьянов преодолевал безумие, восстанавливал дыхание. Смотрел, как мучается и страдает Каретный, как туманится в окне вечерний золотистый небоскреб «Украины»:

– Я не лгу, – сказал он. – Я не знаю, где кейс. Твоя операция провалилась. Вместе с моей. Тебе не стоило стрелять из танков. Мне не стоило кидать бутылку с бензином. Нашелся кто-то третий, поумнее нас. Думаю, это не Руцкой. Значит, существуют в России силы, о которых ни ты, ни я не догадываемся. Значит, русская политика и история станут развиваться не так, как ты думаешь.

Каретный остановился перед ним, смотрел в глаза, и Хлопьянов подумал, что тот снова ударит. Но Каретный сказал:

– Я не стану сейчас с тобой разговаривать. Завтра поговорим… Васюта!.. Шарил!.. – обратился он к тем, кто стоял за спиной у Хлопьянова. – Доставьте его на виллу!.. Если будет рыпаться, пристрелите!..

Те двое ушли и скоро вернулись, затащили в кабинет брезентовые носилки с белой простыней.

– Ложись! – приказал Васюта, сдергивая накидку. – Шевелись, давай! – Он сгреб Хлопьянова за шиворот и рывком, как куль, повалил на носилки, лицом в брезент. – Вот ствол! – сунул он в нос Хлопьянову черное дуло «Макарова». – Не люблю стрелять в упор!

Второй, которого звали Шарип, накрыл Хлопьянова простыней. Носилки подняли, качая понесли. Лежа под простыней, изображая покойника, Хлопьянов чувствовал, как несут его по коридорам, наклоняют головой вниз, опуская по лестницам. Сквозь простыню слышались близкие шумы, голоса, звяканье железа, смех. Звуки множества наполнявших коридоры и вестибюли людей.

Его вынесли наружу, и он понял это по тому, как отодвинулись и ослабели голоса, в них вплелись рокоты моторов, редкие отдаленные выстрелы, ровные гулы города.

– Давай, залезай! – накидку сдернули, и он увидел открытый багажник «мерседеса». Васюта тем же небрежным рывком сдернул его с носилок, вдавил, поместил в багажник. И последнее, что увидел Хлопьянов, скрючившись, заворачивая голову вверх, – белый до половины Дворец, из верхних окон, как из печей крематория, ползет вверх черный кудрявый дым, в котором металось грязное красное пламя.

Крышку захлопнули, «мерседес» покатил.

Он лежал в багажнике в позе эмбриона. Его окружала рокочущая колеблемая тьма. Пахло бензином, резиной, сладковатыми лаками и легким запахом тления. Словно в швах и пазах машины шло разложение биологических остатков. Голова его упиралась в баллон. Близко от уха звякали стеклянные, уложенные в ящик бутылки. В этой позе зародыша, возвращенного в материнскую утробу, не было для него унижения, а лишь продолжение абсурда.

Он думал, высчитывал, сверял. Среди множества недавних впечатлений, мелькания лиц, услышанных слов, он старался уловить невидимый знак, неразличимый намек на присутствие огромного, тщательно засекреченного плана, в котором не только он, Хлопьянов, но и хитроумный Каретный, и всесильный Хозяин, и снайпер Марк, и Руцкой, и множество других людей, игравших каждый свою партию, на самом деле были встроены в неведомую им комбинацию, сыгранную безымянным гроссмейстером. В итоге – огромный пожар, истерзанные тела, потные, с безумными глазами военные, узники в казематах, он, Хлопьянов, закованный в кандалы, трясется в душном багажнике, а главный трофей, вожделенный чемоданчик, ускользнул от охотников, достался кому-то неведомому. И те, кто его домогался, остались в унизительном проигрыше.

Кто он, этот непревзойденный стратег, умудрившийся обыграть штабы и разведки, политиков и интеллектуалов, парапсихологов и магов? Кто этот гений, умудрившийся ускользнуть невидимкой из горящего Дома, пожертвовать им, Хлопьяновым, и нанести непоправимый удар по врагу?

Это не мог быть Руцкой, пылкий, говорливый, поверхностный, подверженный маниям, не сумевший организовать оборону, допустивший бойню в «Останкино», не ставший лидером армии, чья отвага и бесстрашие летчика не сделали его государственным деятелем, искушенным, просчитывающим варианты политиком.

Это не мог быть Хасбулатов, умный, утонченный и нервный, растерявший в своих интригах поддержку оппозиции, связь с губернаторами, оставшийся одиноким, бессильным в своем белом, на рыбьем меху, плаще под ударами танковых пушек.

Это не мог быть Красный генерал, прямолинейный и честный воин без армии, обреченный на поражение, чей орлиный нос, черный берет и усики станут символом сопротивления, так и запомнятся среди горящих перекрытий, стреляющих по толпе транспортеров, пробитых пулями тел.

Это не мог быть Генсек, расчетливый и осторожный партиец, предводитель благородных стариков, уклонявшийся от прямых столкновений, получивший в управление партию, похожую на сухую ботву, лишенную питательных клубней.

Ни один из тех, кого знал Хлопьянов, с кем его сводила судьба, не был способен на эту дерзкую игровую комбинацию, в которой враг потерпел сокрушительный проигрыш.

Кто-то другой, не обнаруживший себя в кровавой схватке, выиграл битву. Уклонился от ударов врага, выхватил и унес чемоданчик, где таится таинственный код управления, дающий власть над историей. И пусть герои восстания, одни с пробитым черепом лежат на холодном кафеле, истекая зловонной жижей, другие сидят в каземате, и тюремщик наблюдает за ними сквозь узкий глазок, а он, Хлопьянов, как куль, брошен в багажник, движется к своей муке и смерти, – тот невидимый гений, безымянный герой жив, на свободе, шагает в толпе, несет чемоданчик. А значит, борьба продолжается, победа возможна, возмездие неизбежно.

Эта мысль восхитила его. Скованный наручниками, забитый в багажник, с ноющим от удара затылком, он словно воскрес. Неведомый лидер, прозорливый и смелый, окруженный соратниками, разгадавший планы противника, продолжает борьбу. Знает о нем, Хлопьянове. Следит, как кофейный «мерседес» мчится по Москве. Ждет удобного момента, когда машина удалится от центра, чтобы напасть и отбить Хлопьянова.

Скрючившись, упершись головой в запасное колесо, а стопами в ящик с бутылками, он стал ждать избавления – внезапной остановки машины, чуть слышных выстрелов пистолета с глушителем, лязга замка. Раскроется крышка багажника, хлынет свет, и он увидит своего избавителя.

Машина сбавляла скорость, останавливалась. Он слышал скрип тормозов, знал, что это остановка у светофора. Чувствовал ускорение, когда лицо его начинало больно прижиматься к какой-то скобе. Ощущал виражи скоростных обгонов, когда его темя вдавливалось в резиновую ребристую покрышку. Различал тембры моторов – тяжелые, рокочущие – грузовиков, которые быстро нарастали и также быстро отставали. Налетающие шелестящие звуки легковых лимузинов. В багажник проникали запахи бензина и один раз едкие – вызвавшие у него кашель, выхлопы солярки. Видно, они остановились у выхлопной трубы «Икаруса».

Спасения не было. Избавитель не появлялся. И его нетерпеливое ожидание сменилось печальным недоумением. Вот и еще один отрезок пути, среди иных бесчисленных, – той дорожки в Тимирязевском парке, по которой мальчиком гонялся с сачком за бабочкой, той кладбищенской мокрой дороги, по которой ступала родня, пронося на руках тяжелый тесовый гроб, – еще один отрезок движения, быть может, последний, встраивается в его длинную, стремящуюся к завершению жизнь.

Машина удалилась от шумной трассы. Остановилась. Багажник открылся. Сверху нависло над ним бело-розовое, как редиска, лицо Васюты. Хлопьянов понял, что они приехали на знакомую виллу. Васюта выдрал его из багажника и поставил на ноги. Высокая ограда, кирпичное островерхое здание, охранники с автоматами.

– Вперед! – толкнул его Васюта. Они обогнули виллу, прошли вдоль подстриженного газона с красивыми кустами белых и красных роз, уже увядающих от холодов. Тут же стояла спортивная перекладина и поодаль – кирпичная пристройка. Васюта отомкнул железную дверь.

– Осторожно!.. Кости не переломай!.. А то завтра ломать будет нечего!.. – хохотнул Васюта и толкнул его в темноту, закрывая дверь.

Хлопьянов со скованными руками слетел по ступенькам вниз. Оказался на холодном бетонном полу, в сырой темноте, в которой резкой солнечной линией над дверью светилась щель.