Текст книги "Красно-коричневый"

Глава двадцать шестая

Решение на теракт было принято. Оружие возмездия – ручной гранатомет одноразового действия с визуальным прицелом, – было обеспечено. Литая тяжесть трубы, снаряженной коммулятивной гранатой, тонкий запах лаков и смазок, серо-зеленый цвет с черными литерами маркировки, – все было знакомо и зримо. Ожидая, когда доставят оружие, Хлопьянов мысленно поднимал на плечо заряженный взрывчаткой цилиндр, ощупывал пальцами пластмассовые элементы, спусковой крючок.

Припадал напряженным глазом к прицелу, захватив размытый вихрь приближавшихся лакированных лимузинов, фиолетовые сигналы, воспаленные при свете солнца, зажженные фары. Пускал навстречу дымную клубящуюся трассу. Превращал кортеж в рыжий огненный взрыв.

Он носил в себе это зрелище, как женщина носит плат. Взращивал его и лелеял.

Оставалось исследовать цель. Изучить маршрут движения. Выбрать по маршруту позицию, с которой безошибочно и точно он поразит лимузин президента.

Он отправился на рекогносцировку на Успенское шоссе, по которому каждое утро из загородной резиденции выезжал кортеж. Садился на автобус и катил по летним подмосковным соснякам, по узкому синему асфальту, приглядываясь к чистеньким деревенькам, к высоким глухим заборам правительственных дач, к постам ГАИ, где, облаченная в милицейскую форму, располагалась президентская охрана. Сходил, забредая в маленькие магазинчики, покупая какую-нибудь снедь, пластмассовый флакон с пепси-колой. Садился на скамейку, закусывая, наблюдая за трассой, по которой проносились лощеные иномарки, черные правительственные машины, патрульные автомобили с мигалками.

Он двигался вдоль обочины, пропуская лакированные, на вымытых шинах автомобили. Забредал в близкие солнечные сосны, ступая по блестящей сухой подстилке, наклоняясь за упавшей шишкой, за голубым цветком гераньки. И повсюду, в деревеньках, на крылечках магазинов, в солнечных сосняках он был под наблюдением. Встречался с неприметными молодыми людьми, возникавшими как бы случайно – то со спортивными сумками, то с грибными корзинками, то прилегшими на солнечной полянке, то бегущими трусцой по тропинкам параллельно с дорогой. Трасса охранялась, была под контролем, переговаривалась, переглядывалась, передавала его, Хлопьянова, от поселка к поселку, от перекрестка к перекрестку, от сосны к сосне.

Участок вдоль Успенского шоссе был непригоден для проведения теракта. Среди прозрачных сосняков, людных деревушек, на виду у постов не оборудуешь позицию для удара, не укроешься в ячейке, не пронесешь и не спрячешь гранатомет.

Он стал исследовать другие участки правительственной трассы, от Рублевки до Кутузовского проспекта. Ходил в толпе по жарким тротуарам, простаивал среди торговых киосков, заглядывал во дворы, подворотни. Сидел, щурясь на солнце, прикидываясь дремлющим среди бомжей, пьяниц, цыганских гадалок, вдыхая запах дыма, несвежих одежд, гниющих фруктов, слушая ругань, мат, несвязные бормотания, стараясь расслышать среди них звук опасности, позывные рации, переговорные коды, различить замаскированного агента охраны.

Участок трассы был неудобен своим многолюдьем, открытостью, обилием мелких ларьков, киосков, растущих деревьев, заслонявших проезжую часть. Среди мелькающих лиц, торговых точек, шумных сквериков и чопорных учреждений невозможно было найти укромное место, куда бы он незаметно принес пенал гранатомета, обустроил позицию, терпеливо ждал.

Столь же невозможным был отрезок Нового Арбата от Кремля и Манежа до Садового Кольца, где на углу вращался синий стеклянный глобус с надписью «Аэрофлот». Рестораны, кафе, нарядные витрины, непрерывное движение толпы, кишащие милиционеры, патрульные машины, – все исключало теракт, делало невозможным удар. Он брел в горячем воздухе проспекта, среди запаха духов, дорогих Табаков, бензина, наблюдал, как в огромных зеркальных окнах туманятся ресторанные залы, и красивые женщины задерживаются у витрин, где выставлены браслеты и ожерелья.

И вдруг его осенило. Был дом, огромный, одинокий, на набережной, напротив здания мэрии, вдоль которого струился проспект. В ту ночь Каретный и Марк, загадочный боевик-иностранец, брали штурмом контору, палили огнем стариковскую бороду, добывали секретные файлы. Там было окно, распахнутое в золотистый сумрак с близким стеклянным небоскребом мэрии, с белым Домом Советов, с туманной, стеариново-желтой «Украиной», глазированным, кишащим огнями проспектом. Красные хвостовые огни взлетали на мост, исчезали вдали, а навстречу, белые, золотые, катились шары, вспышки света, и Каретный с молодым иностранцем о чем-то возбужденно шептались.

Тот дом на углу, крыша, чердак, – вот место, которое нужно разведать. В слуховом окне, среди асбестовых труб, старых досок, душного, накаленного за день железа он оборудует боевую позицию. Построит ячейку, заранее занесет гранатомет. И в урочный час, легкий, необремененный, проникнет на чердак, затаится в ожидании цели, всматриваясь в мерцание проспекта.

Туда, к этому дому он решил направиться в сумерках, не сомневаясь в успехе.

Дом возвышался на углу проспекта, как темный одинокий утес. Мимо шелестел, брызгал светом, пузырился проспект, оставляя на асфальте мазки света, размытые траектории лимузинов. За домом, на черной ночной реке золотились огни, двигалась баржа, уходила под мост, на котором искрилась дуга, осыпала в черную реку огненные отражения.

Хлопьянов обошел дом снаружи, присматриваясь, нет ли и здесь постов, переодетых, притаившихся в подъездах охранников. Было пустынно, из огромной квадратной арки дуло сыростью. Начинал накрапывать дождь. Асфальт потемнел, залоснился, а близкое, озаренное здание мэрии погрузилось в млечную дымку, сквозь которую воспаленно, как палубы проплывавшего корабля, сияли стеклянные этажи.

Сквозь арку он вошел во двор. Вспомнил недавнее посещение этого сумрачного тесного подворья, уставленного припаркованными автомобилями, гаражами, детскими песочницами. Тогда, вместе с Каретным и группой захвата они вошли в подъезд, поднялись на лифте и взяли штурмом чью-то контору.

Теперь, проникая в тускло освещенный, пахнущий плесенью и каким-то неорганическим едким зловонием подъезд, Хлопьянов сразу вспомнил эти запахи, и у него возникло чувство опасности. Обострились зрение, слух. Он чутко прислушивался к тишине лестничных клеток, всматривался в зарешеченную шахту лифта.

Вызвал лифт. Смотрел, как перемещается стальной трос, слушал звоны и хруст изношенных механизмов.

В тесном лифте с плевками и окурками на полу, с прожженными и продавленными кнопками, поднялся на последний этаж. Осторожно прихлопнул стальную дверь. Стоял, оглядываясь.

Он помнил, что с этой последней площадки вверх на чердак уводила темная лестница, а квартира, которую предстояло штурмовать, была в глубине площадки. Теперь здесь все изменилось. Ход на чердак и квартира были объединены и закрыты тяжелой стальной, обитой кожей дверью, на которой не было квартирного номера, поблескивала кнопка звонка, слабо светился смотровой глазок.

Хлопьянов осматривал дверь, понимая, что ход на чердак был умышленно упрятан за эту преграду, присоединен к захваченной территории. Быть может, сам захват был произведен ради этого присоединения, позволившего контролировать выход на крышу.

Его подмывало позвонить в дверь, потревожить обитателей, увидеть их лица. А потом извиниться, сказать, что ошибся квартирой, и уйти. Он уже протягивал руку к звонку, когда заметил, что смотровой глазок погас. Кто-то неслышный, невидимый, обнаружил его присутствие, погасил внутри помещения свет, наблюдает за ним. Чувствовалось присутствие человека за железной дверью, его пристальный, наблюдающий взгляд.

Хлопьянов достал из кармана записную книжку, полистал ее. Обвел глазами двери соседних квартир, делая вид, что сверяет номера. Разочарованно покачал головой, спрятал книжку и направился к лифту, имитируя разочарование, ошибку, желая обмануть, успокоить невидимого соглядатая, наблюдавшего за ним сквозь глазок.

Снова вышел из подъезда на воздух, на пустынный сумрачный двор. Было пустынно, мокро. Дождь гремел в водостоках. Пахло мокрым песком, холодной листвой, запахами осеннего увядания, – особыми, знакомыми с детства ароматами уходящего московского лета.

Людей не было видно, только к дальнему подъезду кто-то торопливо прошел под зонтом, сложил перепонки и канул в дверях.

Хлопьянов оглядывал двор, внутренний фасад дома с размытыми, слабо освещенными окнами, чувствуя, как промокают плечи.

Вдоль стены вверх, изломами, на крышу дома вела пожарная лестница. Ее нижний край не достигал земли, а верхний терялся в моросящем сумраке. Дом был слишком хорош, слишком удобен для избранной Хлопьяновым цели. Двор казался абсолютно пустым и безлюдным. И Хлопьянов решился взобраться на крышу по лестнице.

Он разыскал разбросанные в темноте ящики, доски, кирпичи. Соорудил возвышение под нижним обрезом лестницы. Прицелился глазами. Метнулся вверх, слыша, как рассыпалось от толчка его сооружение. Ухватился руками за мокрую железную поперечину. Подтянулся, упираясь ногами в стену, пачкая брюки. И с усилием, обдираясь о невидимые острые кромки, поместился на лестнице.

Никто не заметил и не услышал его прыжка. Шел ровный дождь. Шумели деревья. Стена пахла мокрой известкой. Осторожно, плотно хватая мокрые холодные переборки, он полез вверх.

С остановками, отдыхая, оглядываясь на черную ямину двора, на мотавшиеся вершины деревьев, он достиг карниза. Вышел на крышу, на ее гулкую блестящую ветряную поверхность.

Стоял, прислушиваясь, среди ровного рокота и дребезжания, под небом, по которому тускло бродили пятна и метины света, словно за тучами, просвечивая, двигалось загадочное светящееся существо. Пошел по кровле мимо телевизионных антенн, вентиляционных труб, из которых веяли сквозняки, излетающие из недр дома. Достиг противоположного края крыши, откуда открывался вид на Москву. Стоял, чувствуя, как мерзнут плечи, как горят натруженные, перепачканные мокрой ржавчиной ладони.

Москва туманно светилась, мерцала среди туч, моросящего тумана. Медленно поворачивалась вокруг оси, как оторванная льдина, на которой поместились небоскребы, светлые и темные городские массивы, храмы и трубы. Было ощущение, что льдина медленно тает, ее съедают и рассасывают туманы и воды, и Москва вот-вот начнет погружаться, уходить на дно, расплываясь пятнами исчезающего тусклого света.

Он был один в ночи над Москвой, на крыше дома. И возникло сладкое чувство одиночества, оторванности от людей, и этой оторванностью и свободой вовсе не обязательно было воспользоваться, а просто – стоять и мокнуть на ребристой железной кровле, ощущая мокрым теменем близкое небо.

Это чувство длилось недолго. Он снова двинулся вдоль края крыши, по вибрирующей гулкой жести. Он искал на крыше место, где можно обустроить позицию, удачно расположить пеналы с гранатами, укрыться от случайного взгляда и терпеливо ждать, когда внизу, среди скользящих бесконечных огней, на ртутном проспекте, среди млечных мазков, напоминающих рыбью молоку, не возникнет темный волчок, вспышки мигалок. Группа лимузинов с воем сирен, окружая главную несущуюся машину, станет приближаться, увеличиваться, распугивая и расшвыривая автомобильный поток. И в эту центральную, хищную, защищенную на земле и открытую с неба машину пустить одну за одной несколько дымных гранат. Увидеть из неба, как вспыхивают на проспекте красные взрывы, перевертываются и летят исковерканные лимузины, их водители и пассажиры превращаются в драные окровавленные лохмотья.

Он увидел слуховое окно, козырек над крышей. Приблизился, огляделся. Окно выходило прямо на проспект, в сторону гостиницы «Украина». Там, под кровлей, в темноте, было бы удобно оборудовать огневую точку, удобную для длительного наблюдения, безопасного выжидания, точного направленного удара.

Хлопьянов потянул раму окна. Окно было незаперто, открывалось наружу. За рамой внутри было препятствие, какая-то ткань, мешковина, набитая твердым и жестким. Эти мешки мешали пролезть в окно. Он стал их отстранять и отталкивать. Они сдвинулись, и несколько упало вовнутрь, глухо стукнуло. Осторожно, скрючившись, стараясь не задеть за невидимые гвозди, он опустил ноги вглубь, почувствовал плотную твердую опору. Гибко изгибаясь, влез, утвердился на ровном и твердом.

Он стоял у слухового окна под крышей, слыша дождь, видя в неровный, заложенный мешками проем пульсирующий проспект. Вдыхал теплый запах пыли, железа, распиленного смолистого дерева. Это дерево было у него под ногами, – свежие доски, недавно занесенные на старый душный чердак.

Глаза стали привыкать к темноте. Опора, на которую вначале натолкнулись его ноги, оказалась столом, придвинутым к слуховому окну. На столе размещались какие-то предметы. Он стал шарить, натыкаясь на эти предметы осторожными пальцами. Длинный узкий цилиндр с раструбом оказался фонарем. Он включил его. Белесый сноп света осветил железо крыши, старые балки, укутанные в асбест и ветошь трубы, свежие грубо струганные доски, уложенные на замусоренный пол, стол, на котором стоял термос, бинокль в футляре. Фонарь осветил слуховое окно, которое было заложено набитыми чем-то мешками, положенными один на другой. Некоторые из них были сдвинуты и упали, потревоженные его, Хлопьянова, движениями.

Его вдруг осенило. Место, где он стоял и где хотел оборудовать огневую ячейку, и было оборудованной огневой ячейкой, приспособленной для наблюдения, выжидания и точного снайперского выстрела, направленного вдоль проспекта.

Открытие поразило его. Мешки с землей создавали надежный бруствер. В узкую щель была видна черная река, дуга моста, уходящая вдаль перспектива. На длинном столе, придвинутом к слуховому окну, могло уместиться вытянутое тело стрелка. Термос с горячим чаем был ему подспорьем. Сектор обстрела захватывал мост, проспект, ближние подходы к мэрии и Дому Советов.

Кто-то неведомый опередил его. Угадал его мысли, соорудил для него позицию, и если пошарить во тьме, перерыть груды ветоши, то нашаришь лакированный пенал гранатомета.

Это было абсурдом. Продолжением прежнего бреда, когда его мысли, принадлежавшие только ему, потаенные, сокровенные, становились известны другим. И те, другие, умевшие читать его мысли, пользовались им, направляли его поступки, останавливали их или убыстряли.

Ему стало страшно. Кто-то был рядом. Следил за ним из темноты, присутствовал в затхлой тесноте чердака. Хлопьянов кинул фонарь на стол. Торопливо, цепляясь одеждой за гвозди, вылез из слухового окна, слыша, как свалилось и стукнуло еще несколько мешков с землей.

Дождь шелестел, рокотал. Хлопьянов старался не греметь жестяной ребристой поверхностью. Хватался за вентиляционные трубы, двигался обратно, к пожарной лестнице. И вдруг на коньке крыши, на тусклом, в отсветах небе увидел черную человеческую фигуру. Она была недвижной и плоской, как мишень в тире, с круглой головой и покатыми плечами. Хлопьянов испытал мгновенный ужас, чувство западни, неизбежной гибели. А перед этой гибелью неизбежна схватка, удары, крики, паденье на мокрое грохочущее железо, сползание к краю, туда, где внизу варится и пузырится огнями город. И в это мокрое варево, в каменное огненное месиво – лететь, хватая напоследок ветреный черный воздух.

Этот ужас и обреченность лишь на мгновение парализовали его. Он преодолел паралич, собрал всю волю в агрессивный, управляемый сгусток. Встал в боевую позу, уперев ноги, отведя назад правый локоть, стиснув пальцы, заострив ладонь для протыкающего удара. Стал медленно наступать по рокочущей железной мембране. И оттуда, где чернели контуры с круглой головой и покатыми плечами, раздался спокойный голос:

– Это я. Не волнуйся. Просто забрался по лестнице на тебя посмотреть.

Это был голос Каретного. Застучали его шаги. Каретный приблизился и встал рядом с ним, стряхивая с ладоней мокрую ржавчину, отодвинул со лба прилипшие волосы.

Они стояли на зубчатой крыше, среди вентиляционных труб и антенн. Москва туманно, огромно шевелила сгустки огня, проталкивала их сквозь свои проспекты и улицы, подобно киту, проглотившему комья светящегося планктона.

– Увидел тебя в дверной глазок, когда ты поднялся на последний этаж и отыскивал ход на чердак, – сказал Каретный. Одна половина его лица, обращенная к проспекту, ртутно светилась, а другая была покрыта черным мраком, и на этой черной половине странно мерцал одинокий выпуклый глаз. – Я знал, что ты придешь, ждал тебя.

– Почему? – спросил Хлопьянов, переступая замерзшими ногами по крыше, дребезжащей от бесчисленных капель дождя. – Почему ждал?

– Ты ходил по маршруту. Сначала по Успенскому шоссе – я видел, как ты зашел в магазинчик, купил бутылку «пепси», пил на ступеньках и следил за движением машин. Потом тебя видели в сосняках вдоль шоссе, на полянке. Ты собирал цветочки-василечки. Я узнал тебя на мониторах, которые следят за передвижением по трассе. Ты был замечен на Кутузовском проспекте у Триумфальной арки и у Бородинской панорамы. Я видел твои фотографии – как ты сидишь на скамье и читаешь газету, а глаза твои смотрят поверх газеты на трассу. Ты отслеживал обстановку, ждал проезда правительственных машин.

– Но как ты нашел меня здесь?

– Для той операции, которую ты замыслил, трасса в районе Успенского шоссе, Рублевки и Кутузовского абсолютно не пригодна. Ты это скоро понял. Логика поиска должна была привести тебя к этому дому, который и прежде был тебе знаком. Я поджидал тебя несколько дней, и ты пришел.

– Ты знаешь, что я задумал? Для какой цели исследовал трассу?

– Знаю. Но поверь, сейчас это – пустое занятие. Президент вчера ушел в отпуск. Его уже нет в Москве. А когда он вернется, наступит абсолютно другое время. У тебя будут совсем другие задачи.

Они стояли близко друг к другу. Лицо Каретного на фоне стеклянно-огненной колбы мэрии казалось теперь искусственным, синтезированным из воды, железа, холодного пламени, покрыто металлической испариной. Глядя на это лицо, Хлопьянов вспомнил, как вместе они неслись в вертолете над горчично-желтым Гератом. Зеленые минареты, как стебли хвощей, качнулись в иллюминаторе, машина резко двинулась, уклоняясь от пулеметной очереди, и Каретный, потеряв равновесие, ухватился за плечо Хлопьянова. Теперь, на крыше московского дома, в черной дождливой ночи, Хлопьянов вспомнил то давнишнее горячее пожатие. Было необъяснимо и неслучайно их стояние на кровле высокого дома, среди размытых огней и туманов, – их давнее знакомство, их недавняя встреча, их будущая неразрывная судьба.

– Ты захватил этот офис на последнем этаже, чтобы контролировать вход на чердак? Ты устроил ячейку для снайпера? Тот Марк, офицер еврейского спецназа, – ты его посадишь в ячейку? В кого он должен стрелять?

– Еще неизвестно. И будет ли это Марк. Он, счастливчик, сейчас далеко, на Мертвом море. Там камни на берегу горячие, как сковородка, а вода зеленая, прохладная. Держит на плаву, словно ты пробка от шампанского. Когда выходишь, твое тело покрывается белой соленой пудрой. Так приятно слизывать эту серебристую соль с загорелого плеча черноволосой девушки.

– Ты был в Израиле?

– В Святой Земле должен побывать каждый русский, каждый православный. Ты должен побывать в Вифлееме и увидеть ясли, где родился Христос. Ночью обязательно увидишь серебряную ночную звезду, за которой шли волхвы в своих разноцветных одеждах. Ты должен увидеть врата, сквозь которые Христос на белом осле въезжал в Иерусалим, и люди осыпали его цветами, стелили под копыта осла красный ковер. Мы с тобой поедем туда, найдем в пустыне развалины храма, подымемся туда, совсем как сейчас, и увидим белесые холмы земли Ханаан.

– Скажи, зачем я вам нужен? – тихо спросил Хлопьянов, глядя на ггульсирующий, наполненный дождем и светом желоб, по которому неслась огненная плазма, упиралась в спину Каретного, вырывалась из его черной груди. – Какой вы ставите на мне эксперимент?

– Это не опыт. Ты – не подопытное животное, а мы – не научные работники. Это боевая программа. Мы все включены в эту программу, выполняем боевую задачу. Ты выполняешь функцию под кодовым названием «Инверсия». Твоя психология, твоя воля, твоя безупречная честность, твои идеалы, твоя настойчивость в поисках контактов, – все это было нами учтено. На тебя возлагается задача передачи боевой информации. Ты уже выполняешь эту задачу. Вводишь информацию в среду оппозиции, доставляешь ее нам обратно. Ты – коммуникация, соединяющая оппозиционные группы с центром боевого управления. Считай, что эта встреча на крыше – есть обмен информацией в укромном месте, недоступном для посторонних глаз.

Каретный говорил серьезно, спокойно. Его упоминание о Христе, о разрушенной кровле храма, о таинственной земле Ханаан породили у Хлопьянова мимолетное воспоминание, – бабушка читает вслух свое маленькое, с золотым обрезом евангелие, он внимает ее взволнованному чудному голосу, вникает в загадочный, ускользающий от понимания смысл.

– Ты хочешь сказать, что на основании полученной от меня информации вы взорвали заряд в редакции и убили двух журналистов? Подожгли бензовоз и спалили людей, среди которых были и те, с кем я собирался встретиться? Вы застрелили Вельможу, который посвятил меня в концепцию «Нового курса»? Вы зарубили монаха, который препятствовал вашим сатанинским кампаниям? И все – на основании полученной от меня информации?

– Не мучай себя понапрасну. Мы действительно снимаем с тебя информацию. И нагружаем своей. Но в перечисленных тобой смертях ты неповинен. Просто ты оказался в районе боевых действий. Мы и теперь с тобой находимся в районе боевых действий.

Дождь не переставал. В слуховом окне, обложенном мешками с землей, была обустроена стрелковая ячейка. Стрелок был еще далеко, у Мертвого моря. Цель, по которой откроют огонь, не ведая, блуждала где-то среди туманных огней. И они, два фронтовых товарища, стояли над Москвой, которая казалась огромным китом, всплывшим в ночном океане. Показала свою глянцевитую огромную спину в комьях светящихся водорослей, в фосфорных пятнах планктона.

– Ваши цели? Чего добиваетесь?

– Я тебе уже говорил, – цель вложена в цель! А та в другую! Как утка – в зайца, яйцо – в утку, игла – в яйцо! В каждом объеме явлений заложена промежуточная цель, которая, в свою очередь, является объемом! Программа, в которую включен и ты, работает в определенном объеме, из которого не виден другой! При достижении очередной цели она немедленно превращается в новый объем с заключенной в нем точечной целью! Таким образом, точка раскрывается в бесконечность! Происходит управление историей, создание истории!

Хлопьянов чувствовал, как под мокрой одеждой начинает дрожать его тело. Ему казалось, они с Каретным помещены в туманный пятнистый объем, который является частью другого, большего, где на кровле огромного дома стоят два огромных человека, промокая в ночном огромном дожде, среди туманов и вспышек. Над ними, заключенные в следующий непомерный объем, возвышаются два великана, застыли на кровле дома, громадного, как гора. И этот ряд, расширяясь, уходит ввысь, в мироздание. И в другую сторону, вглубь, сужаясь, маленькие, как лилипуты, крохотные, как муравьи и песчинки, стоят человечки, толкуют о строении мира. Именно так, из объема в объем, повторяясь, в обе стороны, в бесконечность, вырастает Вселенная. Здесь, на крыше, в одном из бесчисленных, промежуточных объемов мира, ему, Хлопьянову, открылся истинный смысл мироздания.

– Скоро случится развязка, – сказал Каретный, проведя по лицу ладонью. И казалось, рука его намазана фосфором – так засветились его щеки, губы и лоб – Задействовано много людей, которые ни о чем не догадываются. Среди них Руцкой, Хасбулатов, Макашов, Анпилов. Есть философы и лавочники, комдивы и приходские священники. Задействована Америка и Калмыкия, теория относительности и история КПСС. Задействован и ты, твои новые знакомцы из патриотических движений и партий. Кого-то убили, из тех, кто не укладывался в схему. Кто-то не справился с отведенной ему ролью и был отсеян. Но большинство остались, будут действовать в схеме. В этой схеме ты – функция. Но для меня ты гораздо большее. Ты – друг, боевой товарищ! Хочу, чтобы мы были вместе. Когда отпылает большой пожар и похоронят убитых, хочу, чтобы ты оставался с нами!

– Кто вы?

– Я отвечу тебе, отвечу, кто мы такие!.. Три проекта, три грандиозных замысла осуществляются один за другим полтысячи лет на континенте «Россия». «Белый проект», создание великой империи, великого Белого Царства, Белого Храма. Он осуществился и рухнул в начале века, породив бессчетное множество отвратительных уродцев и карликов, или, говоря твоими образами – вампиров, кровососов, всю жуть, скопившуюся в подземельях Белого Храма. Казалось, Россия кончилась. Но тут же из праха поднялся «Красный проект», создано Красное Царство, Красный Храм. Карликов и уродцев вновь прогнали в подклеть, в преисподнюю, туда, где им надлежит обитать. Весь нынешний век, меняя мир, спасая его от мрака и мерзости, осуществлялся «Красный проект». Он рухнул на наших глазах, и вновь из подклети появились уродцы и карлики, яйценогие и глазохвостые, как ты их называешь. Расползлись, расплодились во всех уголках России. Но еще невидимый, необнаруженный, обозначился третий «Золотой проект». Мы, действуя тайно, скопили огромные силы, огромные возможности, строим Золотую Россию. Возвращаем ее в мир, который ее ненавидит, но без которой мир невозможен. Всю нечисть, всех червяков и улиток, всех жучков и кусающий гнус мы снова загоним в подклеть, под плиту, в преисподнюю, где им надлежит обитать. Мы строим третий проект, «Золотую Россию»!

Нечто ослепительное, великолепное померещилось Хлопьянову в этих словах. Родное, пьянящее, ради чего стоит жить и дышать, отвергнуть уныние, кинуться вновь в мечту, в заповедную цель. Так хотелось в это поверить, – в существование великого замысла, великого учения о бессмертной России, готовой к новому чудесному взлету. В то знание, которое он тщетно искал, переходя из партии в партию, от вождя к вождю, от одного витии к другому. Стоящий перед ним человек, то грубый и жестокий, то лукавый и тихий, то любящий и молящий, был из тех, кого он, Хлопьянов, искал. Нашел, наконец, на кровле одинокого дома.

– Как станете действовать? В чем ваша сила? Какова моя функция?

– Надо срезать послойно омертвевшие ткани. Мы срезали Горбачева, он лежит в корыте с очистками. Срежем чеченца Хасбулатова, кинем в то же корыто. Очистим место от Гайдаров, Шахраев, Явлинских, – вот уж кого ненавидят! Следом за ними – Ельцин. Выставим печень Ельцина рядом с мозгом Ленина! А затем начнем созидать. Нас много, достойных, отважных. Но людей все равно не хватает. Ты нам нужен. Иди к нам!

– Где и кто ваши люди?

Каретный протянул руку в дождь. Повел по туманному горизонту, и казалось, кончики его пальцев слабо светятся, как люминесцентные трубки.

– Они везде… Они скрыты за кремлевскими стенами в самом близком окружении президента…

Там, куда он указывал, пламенели кремлевские звезды, окруженные алым заревом. Белые, как лед, возносились соборы, окутанные млечным испарением.

– Они в Генштабе, в Министерстве обороны, на самых ответственных, ключевых местах, связанных с «ядерной кнопкой»…

Там, куда он указывал, светилось, словно белый пиленый сахар, министерство на Арбатской площади, его окна светились в ночи.

– Они в церковных приходах, в патриарших канцеляриях, в кружках православных философов…

Его рука, пробираясь сквозь сумрак, нащупала в дымке золотые кресты, резные колокольни и башни Новодевичьего монастыря. Кресты от его прикосновений слабо звенели, и от этого звона дрожала золотая рябь на Москва-реке, катились золотые бусины поезда, бежавшего по метромосту.

– Наши люди в разведке, отслеживают ситуацию в мире, добывают информацию из засекреченных центров противника…

Он указывал вдаль, где, похожий на желтую зарю, горел Хаммер-центр, и за ним по движению огненных пузырьков угадывалась Беговая и Полежаевская со стеклянной ретортой – зданием военной разведки.

– Наши люди в банках, контролируют финансовые потоки, финансируют наши боевые и политические операции…

Он указывал на далекие кровли, на которых загорались и гасли огненные письмена, – названия банков, промышленных корпораций и фирм.

– Они на университетских кафедрах и в торговых киосках, в иностранных посольствах и в развлекательных ночных заведениях…

Он вел рукой, прикасаясь то к озаренному зданию Университета, похожему на зажженный в ночи костер, то к мишуре торговых лотков на проспекте с миганием разноцветных лампочек, то к огненному колесу в Парке культуры, то к белой, наполненной ядовитым кипятком мэрии. Казалось, Москва откликается на его прикосновения миганием реклам, пульсацией мостов, бегом беззвучных туманных корпускул, пропадавших в дожде. Город слышал его, подчинялся ему, посылал зашифрованные сигналы и коды. Передавал информацию, скрывая в своем огненном неясном орнаменте огромную тайну заговора.

– Наши люди везде! Они подымутся по первому слову! Хочу, чтобы ты был с нами, разделил радость победы!

Пленительное, желанное улавливал Хлопьянов в словах Каретного. Напрасно он мучился и искал. Напрасно сомневался, не верил. Был готов на последний отчаянный шаг непосвященного безумного одиночки. Существует мощный законспирированный союз патриотов, неразгромленная разветвленная оппозиция. У нее есть ум, деньги, организационный талант, боевые формирования, средства агитации и контрразведки, средства маскировки и дезинформации. Он, Хлопьянов, был введен в заблуждение умной конспиративной игрой патриотов. Видел в них врагов и только теперь, вознесенный на кровлю дома, познал истину – существование тайного плана, направленного на спасение Отечества.

Он чувствовал облегчение, любовь к Каретному. Больше не надо было скрываться, действовать в одиночку, изнурять себя безнадежными безответными поисками. Он нашел друзей и союзников. Может слиться с ними, прислониться к ним, у них искать защиту и вдохновение.

Смотрел на Каретного, на его мокрое близкое лицо, и оно ему казалось мужественным и прекрасным. Они стояли не на черной железной крыше с покосившимися антеннами и ржавыми вентиляционными трубами, а на стеклянно-золотистой палубе небесного корабля, созданного из неизвестных, неземных материалов.

– Мы поручим тебе очень важный участок работы! Ты будешь бороться с врагами Отечества, где бы они ни находились! В посольствах Америки или Китая! В торговой лавке или в Доме Советов! Мы дадим тебе огромную власть, ибо верим, ты распорядишься ей во благо России! Мы дадим тебе огромные деньги, ты не будешь ни в чем знать нужды и распорядишься этими деньгами во благо России! Мы обеспечим тебя уникальной информацией, и она сделает тебя непобедимой, с помощью этой информации ты разгромишь врагов России! Я проверял тебя, подвергал испытаниям, и ты выдержал все искушения! Предлагаю, вступай в наш союз!