Текст книги "Красно-коричневый"

Это длилось секунду. Журавли исчезали в золотой синеве. Хлопьянов забывал о них, прыгал через борт, проваливался в пузырящееся, ревущее месиво.

От баррикады, раскрыв объятия, бежали люди, словно хотели обнять, расцеловать всю толпу разом. Сталкивались с лавиной, мешались с ней, кричали «ура!», подбрасывали вверх шапки. Толпа разрасталась, прибывала, заливала все вокруг. Минуту назад гневная, ненавидящая, готовая крушить, убивать, толпа ликовала, превратилась во множество наивных, счастливых, восторженных людей. Хлопьянова обнимала какая-то хрупкая пожилая женщина в шляпке, что-то несвязно лепетала и плакала. После нее он попал в лапищи мужика в драном плаще, который обхватил его за пояс, пытался поднять, гоготал, кричал: «Растуды твою мать!», и изо рта его пахло луком. Изможденный, похожий на послушника, черногривый юноша крестил баррикаду, приговаривая: «Слава тебе, Господи!», а его сгреб за грудки и поцеловал в губы какой-то камуфлированный баррикадник. Две нарядные девушки, похожие, как сестры, тормошили парня с красным флагом, и тот радостно позволил себя тормошить, а потом, не отпуская флаг, целовал их, и они подставляли ему свои свежие пунцовые губы. Кругом все клокотало, смеялось, вопило. Казалось, вот-вот заиграет гармонь, и люди пойдут плясать, и в небе полыхнут и распустятся гроздья салюта.

Хлопьянов увидел, как из Дома Советов появился Руцкой. Без шапки, седовласый, усатый, окруженный охраной, торопился к толпе. Рядом с ним возник человек с мегафоном, загудел, зарокотал, выкликая пылкие призывы и лозунги, упиваясь своей ролью глашатая:

– Да здравствуют трудящиеся Москвы, поднявшие знамя народного восстания!.. Да здравствует свободный народ России, сбросивший тиранию!..

Руцкой приближался под эти мегафонные выклики, решительный, твердый, беря в свои руки управление этой толпой, принимая от нее завоеванную желанную власть, простирая эту власть над всей измученной, изведенной страной, которая прислала к нему, Руцкому, возбужденные толпы, и они зовут его в Кремль, призывают властвовать, сменить в кремлевских палатах ненавистного узурпатора.

Мегафон продолжал рокотать, и в его металлических речениях вдруг появились стуки, как удары гвоздя. Еще и еще. Автоматные очереди пробивали жестяные звуки, Хлопьянов искал глазами огневые точки, а среди автоматных очередей длинно, твердо и громко задолбил пулемет.

Рядом кувыркнулся, зажав руками живот, худой человек в долгополом пальто, воткнул голову в землю, завалился на бок. Молодой, в распахнутом бушлате баррикадник поскользнулся и рухнул, дергался на земле, зажимая руками бедро. Сквозь ткань кровянилось пятно.

Толпа колыхнулась, как хлебное поле от ветра. Ее повело в одну сторону, потом в другую. Как ветер, упавший с высоты, раздувает хлеб до земли, обнажая пустую пашню, так кинулись врассыпную люди, открывая пустое пространство, по которому ползли, замирали раненые и убитые.

Руцкой продолжал шагать. Человек с мегафоном радостно и торжественно рокотал. Но из здания мэрии, из невидимых бойниц било стрелковое оружие. На Руцкого наваливались, тащили его на землю охранники. Один взгромоздился на него, уткнул лицом в землю, а двое других, припав на колено, слепо водили по сторонам стволами.

– Подавить!.. – Хлопьянов слышал сиплый голос Руцкого, выбивавшегося из-под грузного охранника. – Сволочи!.. В народ!.. Приказываю взять мэрию!.. А этих сук расстрелять на месте!..

Его приказ, переданный по рации, и действующая вне всяких приказов, разливавшаяся по толпе ярость и ненависть снова собрали людей и черными косыми клиньями двинули к мэрии. Хлопьянов, сначала снесенный в сторону, а потом единым, дунувшим в толпу порывом возвращенный в бегущее толпище, впервые за эти часы вспомнил, что под мышкой у него в кобуре пистолет. Выхватил его и, держа стволом вверх, кинулся вслед за охранником, за его локтями, спиной, стволом автомата. Отовсюду прыгали, нагибались, бежали к мэрии люди, стараясь миновать открытое, поражаемое пространство. Среди бегущих Хлопьянов увидел Вождя, сосредоточенного, быстрого, с пшеничными усиками, вооруженного автоматом. За ним поспевали двое, мощных, сильных, перетянутых портупеями, с красно-белыми нашлепками на рукавах, оба с оружием, не отстававшие от своего командира.

Остановленная выстрелами толпа напирала с проспекта. Другая ее половина, обстрелянная и сметенная, лежала на земле, за парапетом, в кустах и деревьях. Но уже шевелилась, поднималась, бежала к мэрии. Грузовик, который недавно таранил заграждения, снова двинулся, въехал на пандус. Водитель в кабине крутил баранку, в кузове примостились стрелки, трепетал, развевался на металлической стойке красный флаг.

«Ну, тарань, тарань!..» – торопил Хлопьянов, боком пробираясь вдоль каменной лестницы, стараясь слиться с шершавым гранитом, не подставить себя солнечным стреляющим окнам. «Тарань!..» – повторял он в радостном предчувствии боя, уповая на удачу, на свои сильные напряженные мышцы, на оружие.

Грузовик разогнался на пандусе и ударил радиатором в стеклянные двери. Проломил, осыпал стекла, застрял в переборках. Из глубины ударили ему в лоб автоматы, набили радиатор пулями, разнесли в пыль лобовое стекло. Несколько трассеров вынеслось и погасло на солнце.

Грузовик попятился, окутанный паром, отекая пробитым радиатором, вынося на себе осколки. Водитель радостно крутил руль, не обращая внимания на стрельбу. Разогнался и долбанул переборки дверей, еще глубже вгоняя машину в нутро здания. Пока он дергался, скрежетал, пытался выдраться назад, на пандус, Вождь и два его дюжих бойца двинулись вдоль стеклянного цоколя мэрии, выставили автоматы, в длинных плавных движениях переставляли ноги, все трое похожие на фигуристов, синхронно, на льду исполняющие групповой танец. Они обстреливали просторные окна, стекла вяло, тяжело осыпались, словно весенние сосульки, а стрелки, танцуя, бежали дальше, посылая в глубь мэрии грохочущие очереди. Хлопьянов, отставая от них, поскальзываясь на плоских осколках стекла, бежал следом, всаживая свои редкие выстрелы в темную дымную глубину.

В проломы, в туман и дым, по хрустящим осколкам вбегала толпа. Орали, визжали, всасывались в глубь здания, катились по этажам, коридорам, вламывались в кабинеты. На пандус вбежал казак Мороз, окруженный гурьбой казаков, златобородый, лихой, путаясь в долгополой шинели. Красный генерал, в косом берете, небритый, носатый, раздувая гневные ноздри, увлекал за собой автоматчиков.

– Товарищ генерал!.. – кинулся к нему Хлопьянов, вдруг вспоминая на мгновение свою изначальную задачу, добытые разведданные, разгаданный план врага. Но генерал ошалело взглянул на него, на его воздетый кулак с пистолетом. – Стоять у входа!.. Никого не пускать!.. Намолотят трупов!.. – И пригнувшись, вдруг молодо, по-козлиному прыгнул в глубь здания. Морпех, зло чертыхнувшись, прыгнул следом.

Все длилось секунды, минуты, почти не имело протяженности, сливалось с недавним бегом по Садовой, который привел их к Дому Советов, вознес на ликующий гребень и с этого гребня кинул в мэрию, к солнечным окнам, вдребезги разбитому дымящему грузовику, в глубь проемов с кривыми, висящими осколками стекол, и все это длилось мгновение, и Хлопьянов стоял у дверей с опущенным пистолетом, а наружу уже выходили взволнованные шумные люди.

Появился казак Мороз, сияющий, с огненной золотой бородой, в сбитой набок папахе. Его алые лампасы нарядно, победно струились, автомат картинно висел на плече. Следом из стеклянных дыр выходили пленные солдаты, без конвоя, смущенные, оробевшие, тревожно поглядывающие на толпу.

– Граждане!.. – возвещал казак. – Эти воины перешли на сторону Дома Советов, и теперь они в наших рядах!.. Приветствуем их!..

И толпа наивно возликовала. Уже любила этих растрепанных, нахохленных солдат, обнимала их, целовала, одергивала на них смятые шинели. Женщины тянули им цветочки. Баррикадник ломал хлеб. Солдаты, осмелев, начинали улыбаться, обнимались, братались с народом, их круглые зеленые каски плыли в толпе среди кепок, шляп и платков. И впереди виднелась косматая папаха казака Мороза, вспыхивала его золотая борода.

Появился Вождь, усталый и взмокший. Его бойцы, увешанные трофейным оружием, разгоряченные, из боя, вывели несколько милиционеров в бронежилетах. У одного под глазом наливался синяк. У другого был оторван рукав шинели. Милиционеры по-овечьи жались друг к другу. Конвоир тыкал в них коротким стволом автомата, приговаривал:

– Вперед, суки!.. Пусть на вас люди посмотрят, по которым вы стреляли!..

Народ негодовал. К милиционерам тянулись сжатые кулаки. Кто-то крикнул: «Убийцы!». Этот крик, как ядовитый огонек, побежал по толпе, к ее начиненному динамитом центру, готовый ее взорвать. Но Вождь оглянулся, поднял вверх руку, останавливая негодующих.

– С ними трибунал разберется!.. А мы своих рук не измараем!..

Обожающая толпа закричала ему: «Слава России!» Его подхватили, понесли на руках. Он плыл над толпой, увешанный автоматами, с пшеничными усиками. Был чем-то похож на маленького точеного сокола, готового взлететь.

Из проломленных дверей, откуда вяло сочился дым, вышли баррикадники с трофейными щитами, дубинками. Вывели тощего затравленного человека в длинном модном пальто, без шапки, с исцарапанным бледным лицом. Человек был разут, в носках, сутулился, сгибал тонкую шею, близоруко, мучительно щурился. Его лицо выражало страх, вымаливало пощаду.

– Мужики, мэра поймали!.. Под столом сидел!..

– Какой это мэр!.. Тот короткий, а это глист!

– Значит, зам мэра!.. Это он, падла, у Дома Советов воду и свет отключил!.. Он нас мучил!

– Вот мы ему к яйцам электричество подключим!

Пленник затравленно озирался. Топтался босыми ногами на холодном асфальте. В него летели скомканные газеты, плевки, комья грязи. А он вытягивал тонкую шею, мучительно, жалобно улыбался.

Из толпы вылез здоровенный баррикадник. Держал в руках пустой картонный ящик из-под пива. С силой ударил ящиком пленника, насаживая картонный короб ему на плечи. Лысоватая голова, пробив картонное дно, высовывалась из ящика. Пленник стал похож на чертика, выглядывающего из табакерки. Плакал среди ненавидящей его толпы, был готов принять смертную муку.

– Отставить!.. – из мэрии, окруженный охраной, появился Красный генерал. Усыпанный штукатуркой, в незастегнутом бронежилете, грозный, веселый, с приподнятыми бровями, под которыми молодо блестели круглые птичьи глаза. – Чучело это не трогать!.. Доставить в Дом Советов в качестве рекламы дешевого пива!.. С этой минуты нет у нас больше ни мэров, ни пэров, ни херов!..

Народ, мгновенье назад готовый растерзать своего мучителя, застонал, загрохотал от смеха. Повторял на все лады, с прибаутками, с матюгами, шутку любимого генерала. Несчастного в картонном ярме куда-то увели. Толпа гомонила, гоготала вокруг Красного генерала, норовила коснуться его, тронуть его бронежилет, надышаться одного с ним воздуха, запомнить себя рядом с ним.

Глава сорок шестая

Перед балконом Дома Советов шел митинг. На балкон к микрофону выходили депутаты, истосковавшиеся по цветистым речам, патетических призывам, обличениям и воззваниям.

Люди на балконе, известные и неизвестные, красноречиво или косноязычно говорили все об одном – о победе, о свободе, о вольнолюбивом народе, скинувшем чужеродное иго.

«Свободен!.. – вторил им Хлопьянов. – Я свободен!..»

На балконе рядом ее Павловым, Бабуриным, Константиновым появились Руцкой и Хасбулатов. Их встретили кликами «Ура!», долгим, неутихающим рокотом. Не давали говорить. Оба не останавливали эти крики, наслаждались ими, принимали их как награду за пережитые испытания, риск, долгую, полную опасностей осаду, за свою прозорливость и мудрость, увенчавшуюся победой над жестоким и хитрым врагом.

Сначала говорил Хасбулатов, очень бледный, измученный, в белом мятом плаще. Выразил благодарность народу-освободителю, поддержавшему Дом Советов, прогрессивным журналистам, политикам всех стран, выразившим солидарность с защитниками Конституции. Он сказал, что кремлевский тиран издыхает, Кремль пуст и надо идти туда и посадить в президентское кресло того, кто по праву является президентом России.

Хасбулатов указал на Руцкого. Площадь взорвалась ликованием. «Да здравствует Руцкой!.. Да здравствует Хасбулатов!..» Женщина, стоявшая рядом с Хлопьяновым, подняла на руки маленького мальчика, говорила ему;

– Смотри!.. Вон видишь, дяденька президент!..

Выступал Руцкой. Он выглядел возбужденным, лицо было красным, усы распушились. Его окружали настороженные, зыркающие во все стороны автоматчики. Какая-то дама пыталась через их плечи передать Руцкому букет.

– Нас морили голодом-холодом!.. Поймали в капкан и ждали, когда мы обессилеем и сдадимся диктатору!.. Продажное телевидение называло нас фашистами, натравливало на нас армию и народ!.. Но режим пал, палачи разбежались, как крысы, и мы победили!.. – Он на мгновение умолк, и его остановившаяся мысль плясала, танцевала на одном месте, не зная, куда ей метнуться, и это смятение отражалось на его взвинченном багровом лице. – Сейчас всем народом идем на «Останкино»!.. В прямом эфире расскажем гражданам России, какую страну мы собираемся строить!.. Приказываю идти на «Останкино»!.. – Он уже знал, что делать, мысль его обрела направление и летела вперед. – Приказываю командирам батальонов построить людей!.. Выход колонны через десять минут!..

Толпа ахнула от восторга. Руцкой угадал ее сокровенное чаяние, ее неутолимую страсть – смыть, соскоблить, сдернуть с экранов ненавистные рожи мучителей, оскорбляющие, глумящиеся, картавые, и увидеть наконец родные лица, услышать родные слова. Чтоб на весь белый свет разнести весть о народной победе.

– На «Останкино»! – неслось повсюду. – Первая рота, становись!.. Грузовики – в колонну!.. Выдвижение от мэрии!..

Хлопьянов пробирался сквозь давку, желая занять место в строю, веря, что в «Останкине» и ему будет предоставлено слово. Он встал в шеренгу рядом с рыжим баррикадником в зимней дырявой шапке и молодцеватым, с темными усиками казаком. Сотник Мороз, проходя вдоль шеренги, тыкая каждому в грудь, пересчитывая строй, дошел до Хлопьянова.

– Полковник, ты что здесь делаешь?… Иди в грузовик, будешь командиром машины! – картинно передернул на плече автомат, кивнул в сторону мэрии, где высились брезентовые короба трофейных грузовиков. Колонна, урча двигателями, выстроилась перед мэрией. Две военных легковушки с автоматчиками, среди которых выделялась золотая борода сотника Мороза и черный берет Красного генерала. Автобус, отбитый у ОМОНа, полный баррикадников и демонстрантов, чьи оживленные лица прижались к стеклам. Три армейских грузовика, крытые брезентом, переполненные людьми с металлическими щитами и отобранными у милиционеров дубинками. Хлопьянов поместился в кабине хвостового грузовика рядом с раскосым, азиатского вида водителем, нетерпеливо хлопающем по баранке грязными, в земле и масле руками.

– Я это тель-авидение ненавижу, честно!.. Я дома экран подушкой закрыл, чтоб не видеть, не слышать, честно!.. Приедем в «Останкино», я пойду выступать, скажу: «Конец оккупации!», честно!..

Тут же, за автоколонной, выстраивались демонстранты, раздавался мегафонный голос Трибуна, призывавшего народ своим ходом идти на телевидение. Трибуна не было видно в толпе, ветер относил в разные стороны его голос, и казалось, Трибун одновременно присутствует в разных местах толпы, среди транспарантов, цветов и флагов. Хлопьянов увидел, как вдоль колонны идет отец Владимир, в облачении, с сияющим крестом, золотой иконой, весь солнечный, лучистый, сам похожий на золоченый образ. Он крестил грузовики иконой сверху вниз и слева направо. Люди из грузовиков и автобуса кланялись в ответ, благодарно улыбались, зазывали к себе священника. Колонна уже начинала двигаться, когда к ней из толпы устремился человек с пачкой газет под мышкой. Хлопьянов узнал Клокотова, приоткрыл дверцу кабины, окликнул, и Клокотов, догнав грузовик, вскочил на ходу, плюхнулся на сиденье.

– Этот Руцкой начнет говорить – никак не кончит!.. Три раза воззвание переписывал!.. Я ему говорю: «Давайте я напишу, а вы зачитаете!» А он: «Нет, я лучший в России публицист и оратор!» – Клокотов достал из кармана кассету, где, по-видимому, было записано воззвание Руцкого к народу. Клокотов возбужденно ерзал, выглядывал из кабины, где народ раскатывал в стороны поливальные машины, освобождая проезд колонне.

Мимо мэрии выкатили на безлюдный проспект. Сочно, ярко сверкала река с белой проплывавшей баржей. Золотистая, в осыпях и уступах, возникла гостиница «Украина». Колонна направлялась к Садовому кольцу, и Хлопьянов из кабины вдруг увидел одинокий угловой, выходивший на набережную дом. Его угрюмый фасад, окна, карнизы, водостоки, балюстраду на крыше, слуховые окна с телевизионными антеннами. И ему вдруг показалось, что все вокруг потемнело, поблекло – потухла синяя река с проплывавшей баржей, выцвело солнечное круглое дерево на проспекте, погасли яркие осколки стекла на асфальте. Недавнее чувство освобождения и победной радости сменилось острой тоской и болью.

Он, в своем упоении и слепоте, как и все ликующие, упоенные победой люди – и Красный генерал в головной машине, и казак Мороз с автоматом на измызганных коленях, и Клокотов, прижавший к груди кассету с обращением Руцкого, и сам Руцкой, яростный, властный, обожаемый и боготворимый толпой, – все они находятся под действием гипноза, пойманы в огромную, искусно расставленную западню, управляемы невидимой злокозненной волей, которая протолкнула их сквозь площади и проспекты, сквозь цепи солдат и сдвинутые поливальные машины, кинула на штурм мэрии, усадила в грузовики и теперь ведет в «Останкино», как и было задумано, как было спланировано в чьей-то прозорливой жестокой голове. Он, Хлопьянов, зная об этом, думая все эти дни о расставленной хитроумной ловушке, был оглушен, ослеплен, подвергнут гипнозу. Забыв обо всем, несся со всеми, ударяя ногами в жестяные щиты, сбрасывая с моста обезумевшего солдата, давя каблуками хрустящие солнечные осколки стекла. Не опомнился, не очнулся, не подошел к Руцкому, не оповестил об опасности. Теперь, вместе со всеми, прозрев и очнувшись, едет в «Останкино», где их всех поджидает несчастье.

Его первым побуждением было остановить грузовик, задержать колонну. Выпрыгнуть, подбежать к головной легковушке, где восседал в окружении автоматчиков Красный генерал. Поведать ему о своем сокровенном знании. Предотвратить несчастье.

Но колонна уже сворачивала на Садовую. Перекрывая направление к Кремлю, стояли две мигающие милицейские машины. Постовой с жезлом указывал колонне путь на Садовую. Машины послушно, как коровы при взмахе пастуха, втягивались в Садовую, в насыщенный блеском и дымом поток.

Хлопьянов сидел в кабине между раскосым, сосредоточенно-веселым водителем и Клокотовым, обхватившим пачку свежих газет. Бессильно, безвольно чувствовал огромный солнечный город с тысячью проездов и улиц, с бесчисленными маршрутами, перекрестками, эстакадами, и среди этой путаницы, лабиринта мигающих светофоров и указателей существует один-единственный, строго определенный маршрут, по которому, как по рельсам, движется неуклонно колонна, приближается к определенному для них конечному пункту.

Он увидел, как слева появился, начал их обгонять бэтээр. За ним – другой, третий. Колонна зеленых транспортеров, мерно, мягко приседая на толстых колесах, переливаясь ромбами, поблескивая триплексами, с расчехленными пулеметами, стала их обгонять. На броне в вольных позах сидели автоматчики в серых камуфляжах, в черных, натянутых на головы чулках. В прорезях мерцали глаза и краснели губы. Хлопьянов смотрел на них, угнездившихся на броне с грубым и небрежным изяществом. Считал бэтээры с желто-красными эмблемами, на которых прыгал хищник. Каждая клетка, каждый корешок волоса вырабатывал каплю страха, которые сливались в общий парализующий страх всеведения, – он, Хлопьянов, бессилен предотвратить несчастье.

– Смотри-ка, флаг, красный!.. Наши!.. – воскликнул водитель, кивая на транспортеры. – Перешли на сторону народа!..

На одном из транспортеров на гибкой антенне трепетал красный флажок. Водитель опустил стекло, замахал автоматчикам.

– Даешь «Останкино»! – крикнул он сквозь ветер. – Пристраивайся за нами!

Бэтээр медленно обгонял грузовик, погружался в сумрак туннеля. Автоматчики в черных чулках молча смотрели, как приветствует их водитель. Один из них показал кулак с поднятым вверх большим пальцем, а потом резко опустил палец вниз. Исчез в фиолетовой горловине туннеля.

Москва в предвечерний час была голубой, золотой, в малиновых пятнах солнца. Окна на этажах загорались, словно кто-то огромный бежал, держа над головой огненное зеркало. Свернули с Садовой на Проспект Мира. Мелькнула в прогале церковная главка, белый, как кружевной воротник, Олимпийский стадион. Проехали узорчатый, как печатный пряник, Рижский вокзал. Впереди хирургической сталью засиял монумент с ракетой. Голубыми дымчатыми деревьями возник Ботанический сад. Колонна оставила шумный проспект и свернула к «Останкину», к пруду, к старинной усадьбе, над которыми в перламутровом свете возвышалась телебашня. Колонна направлялась на эту башню, на ее зеленоватые, розоватые, золотисто-красные отсветы, и Хлопьянов завороженно и обреченно смотрел на нее.

– Гля, ни души!.. Разбежались!.. – изумленно сказал водитель.

Пустота и стерильность улицы, близкое, из белой стали лезвие монумента, огромный, воздетый шприц телебашни, хрустальный, в переливах, куб телецентра, солнечные, бьющие из неба прожектора вызывали сходство с операционной, куда привезут больного. Уложат усыпленного во всю длину на асфальт, вдоль розового пруда, золотистого парка, стеклянных стен, у подножья отточенной башни. Это сходство усиливали реанимационная машина, которая обогнала колонну с воем сирены и воспаленным лиловым огнем.

Колонна остановилась перед главным зданием телецентра, стеклянным бруском, в котором отражался угасающий день. Народ выскакивал из автобуса, выпрыгивал из грузовиков. Красный генерал с охраной, среди которой выделялся Морпех, озирался, еще не понимая, куца он должен идти, что делать, какие отдавать приказания.

Перед фасадом вытянулась нестройная безоружная цепочка солдат. Перед ней, покрикивая, посмеиваясь, стали выстраиваться демонстранты, оснащенные кто щитом, кто трофейной дубинкой. Беззлобно подтрунивали, цепляли шуткой солдат. Красный генерал, уже с мегафоном, обретя уверенность, похаживал и покрикивал:

– Грузовики и автобус – обратно, навстречу пешим колоннам!.. Доставить сюда народ как можно скорее!.. Оружие в ход не пускать!.. Митинг отставить!.. Переговоры веду только я!..

Окруженный охраной, он направился к стеклянному входу. Дверь была заперта. Было слышно, как он стучит в нее кулаком.

Демонстранты приблизились к солдатской цепи, похлопывали солдат по плечам, предлагали сигареты.

– Все, парни, отстояли!.. Сейчас по казармам, греться!.. Бобик в Кремле сдох!.. – Пожилой рабочий, повесив за спину трофейный щит, угощал солдат сигаретами. Те смущенно топтались, а потом дружно потянулись к пачке. Рабочий терпеливо подставлял им зажигалку, от которой они прикуривали. – Теперь власть народа!.. Вашим мамкам, батькам хватит спины гнуть на банкиров!.. Над Москвой-матушкой опять красный флаг!..

Красный генерал лупил кулаком в дверь. Ему помогали автоматчики. Хлопьянов издалека видел Клокотова, который, приблизив губы к стеклу, что-то выкрикивал внутрь здания.

Еще не поздно, можно подойти к генералу, отвлечь от стеклянных дверей. Поведать о том, что услышал от Каретного на крыше в ячейке для снайпера. Что узнал от Хозяина во время боев у Смоленской. О чем собирался доложить Руцкому, пробиваясь к осажденному Дому, вовлеченный в бег по Москве. Он хотел подойти к генералу, но башня смотрела на него из небес огромным серебряным оком, и он окаменел под ее немигающим взглядом. Не двигался с места.

Пестрым нестройным ворохом подкатили «джипы», «тойоты», микроавтобусы. Из них выскакивали журналисты, тащили треноги, телекамеры, на бегу щелкали вспышками, разматывали шнуры с микрофонами. Вторглись в толпу, протискиваясь к Красному генералу, попутно стреляли во все стороны объективами, захватывали в них автоматчиков, демонстрантов со щитами, вялую цепь солдат. Мимо Хлопьянова пробежал высокий длинноволосый оператор-иностранец, потряхивая на плече телекамерой. Лицо его было небрито, в капельках пота. На бегу он успел подмигнуть Хлопьянову.

Журналисты облепили Красного генерала, лезли к нему с гуттаперчевыми набалдашниками, утыкались стеклянными рыльцами телекамер. Раздраженный их появлением, он что-то им отвечал, гневно топорщил усы, поправлял соскальзывающий с плеча автомат.

В это время дверь в телецентр приоткрылась. На пороге появился военный, в бронежилете, в сером камуфляже, без шлема и маски-чулка, светловолосый, с короткой стрижкой. На него мгновенно перенацелились телекамеры, потянулись микрофоны. Военный что-то сказал генералу, тот ответил. Они переговаривались, а к ним, прямо в губы, в носы, тянулись черные губки микрофонов, и генерал раздраженно махнул рукой, отстраняя назойливые штыри. Светловолосый исчез, и дверь затворилась.

– Чего он там вякал? – спросил долговязый рабочий отходившего от дверей автоматчика. – Пустят нас, или как?

– Говорит, доложит начальству. Начальство спустится, с ним и поговорят.

– Хрена с ними разговаривать! – зло произнес костлявый парень в вязаной шапочке с утиным носом, держа в руке резиновую дубинку. – Посечь автоматами стекла!.. Облить гадюшник бензином и поджечь!.. А дикторшам подолы на голове завязать и пустить по Москве!.. Пусть, суки, походят!..

Хлопьянов протиснулся к стеклянным дверям, всматривался в прозрачную плоскость. В тусклом холле двигались люди, в камуфляже, в масках, сферических шлемах. Стаскивали ко входу ящики, вешалки, цветные горшки, турникеты. Строили баррикаду. На лестничном спуске, расставив сошки, стоял ручной пулемет. Люди в черных масках и камуфляжах, гибкие и подвижные, напоминали чертей. Хлопьянов насчитал полтора десятка бойцов с тяжелыми автоматами и снайперскими винтовками.

Подкатили грузовики, автобус и легковушки, доставили новую партию демонстрантов, отхватив ее от медленной многотысячной толпы, которая двигалась к телецентру, запрудила проспект где-то между Колхозной и Рижским вокзалом. Люди выскакивали из машин, смешивались с теми, что уже осадили вход в телецентр. Расспрашивали, вникали в обстановку, заражались нетерпением, веселой агрессивностью по отношению к ненавистным дикторам и телеведущим.

– А эта, жидовочка, как муха навозная! Снаружи блестит, а на вонь летит!

– А этот, полуночник порхатый, одеколоном мочится! Говорят, он замужем за одним мужиком, ходит в колготке и лифчике!

– А этот, картавый, у него рога и копыта. Он, говорят, даже в бане в ботинках сидит!

Люди сгружали из машин трофейные щиты, транспаранты. Хлопьянов заметил парня в красной вязаной шапочке, держащего на плече гранатомет с торчащей луковицей гранаты.

– Товарищи! – истово и певуче разнесся над толпой знакомый голос Трибуна, пропущенный сквозь мегафон. С первых же слов привычно и радостно, как чтец-декламатор, он поймал дрожащую, страстную интонацию. – Мы пришли к этому проклятому идолу, который денно и нощно поливает ядом души нашего народа!.. Оскорбляет все самое святое и светлое!.. Настала пора, товарищи, заткнуть глотку этому идолу!.. Выгнать с телевидения дикторов-русофобов, чьи руки в бриллиантах, и выпустить на экраны тружеников, чьи руки в мазуте и машинном масле!..

Толпа задышала, засвистела, словно в печи включили форсунки и в них загорелось кинжальное синее пламя.

Хлопьянов почувствовал это изменение температуры, новую, вброшенную в массы людей горючую смесь. Красная шапочка гранатометчика медленно перемещалась, как поплавок, под которым невидимо двигалась рыба, уже захватившая наживку. Поблескивали стволы автоматов. Качались в вечернем воздухе отсырелые красные флаги. Летал, певуче расширялся голос Трибуна, упоенно декламирующего свои призывы, от которых, как от колдовских стихов, начинала кружиться голова.

И над всем этим из фиолетовых сумерек возносилась башня, наполовину в вечернем тумане, в последних отблесках дня. Хлопьянову казалось, что башня презрительно улыбается с высоты беспокойному скоплению людей, жестяным призывам упоенного оратора. Посылает на землю едва различимые снопы лучей, управляет этими лучами всем нетерпеливым скоплением. Готовит завороженную толпу к неведомому действу.

Вдруг снова налетела на толпу, завязла в ней, медленно сквозь нее пробиралась реанимационная машина. Истошно выла, кидала во все стороны фиолетовые сполохи. Прорвалась сквозь людскую гущу и понеслась, одинокая, пугающая и бессмысленная.

Хлопьянов ощутил едва уловимое дрожанье земли. Стопы, прижатые к асфальту, улавливали вибрацию, словно под землей катился поезд метро или работали невидимые долбящие машины. Это был озноб земли, который передавался в кости и жилы стоявших на ней людей. Хлопьянов взглянул на башню. Ее сумрачное бетонное тулово, узкий, как стрелка лука, стебель едва заметно колебались, туманились по краям, выпадали из фокуса. Он понял, что дрожанье происходит от башни, от ее подземного ожившего корневища. Под землей шел рост, шевеление, земля дрожала, и стоящая на ней толпа тоже дрожала. Вибрация сдвигала, смещала толпу. Людское месиво, как в бетономешалке, смещалось. Красная шапочка гранатометчика, черный берет генерала, рыжая борода казака, Клокотов с видеокассетой – удалялись от стеклянного здания. По неровной дуге перемещались на противоположную сторону улицы, к другому зданию, с нависшим козырьком. Туда же, по той же дуге смещался ворох корреспондентов, вспышки фотокамер, мегафонный клекот Трибуна. И сам он, Хлопьянов, подчиняясь подземной вибрации, сдвигался к низкорослому зданию. И в этом смещении была повинна башня, ее сумрачная упорная воля, подземная растущая плоть, поднебесный стебель, окруженный пучками лучей.

– Хрена мы тут топчемся! Долбануть их как следует! – ругнулся детина, напяливший на свое тучное тело тесный, незастегнутый бронежилет. – Генерал, долбани их как следует!

– Давай сюда грузовик!.. Протараним, как мэрию!.. – весело выкрикнул парень в клетчатой кепке. – Давай я за баранку сяду!

Хлопьянов ступал по асфальту, как по живой дрожащей спине. Постоянно озирался на башню. Огромный истукан зажег в высоте красные огни, и эти огни были сигналом, возвещавшим о чем-то неизбежном и жутком.