Текст книги "Красно-коричневый"

В комнате был холод. Отец Владимир кутался в ветхое пальто. Но Хлопьянову казалось, что от священника исходит тепло. Возле отца Владимира было уютно, словно у деревенской печки. Кругом холод, мрак, промозглые сквознячки, а у печки – облако теплого воздуха, падающий уголек, летучие отсветы на деревянных венцах. Измученный, изведенный переживаниями минувшего дня, Хлопьянов успокоился, внимал священнику, грелся от его теплых слов.

– Всяк, кто сюда пришел, – есть воин! Воин России! Воин Церкви Воинствующей! Воин Христов!.. Сегодня я шел вдоль баррикады, и мне так ясно открылось!.. Казак, небритый, простуженный, согнулся на ветру с деревянной шашкой, – он есть Воин Христов!.. Дружинник в ватнике, с красным бантом, с портретиком Сталина в петлице, – он есть Воин Христов!.. Молодец-удалец с автоматом. Бог весть какой партии – и он есть Воин Христов!.. Они-то думают, что защищают Конституцию, или Руцкого, или свою партию, а на деле защищают Святую Русь!.. Каждого из них поднял из теплой постели Ангел, вывел в ночь на эти баррикады, поставил для совершения великого подвига во имя Руси!.. Каждого впереди очень скоро ожидает подвиг и через этот подвиг Победа, от которой возрадуются праведники на небесах!.. Их жаркие молитвы я слышу, когда ночью, при малой свече, стою перед образом!.. Помню слова отца Филадельфа о вас, – вы русский воин, и вам надлежит совершить подвиг Христов!.. Минувшей зимой был я в Дивееве, у мощей преподобного Серафима. Мороз был трескучий, птицы на лету замерзали. После молебна, под вечер, местный мирянин предложил отвести меня в лес, на «камушки», у которых в скиту жил Серафим, где являлись ему откровения о России! Сели в машину, в сельский «газик», поехали. Дивные сосняки, красные боры в зимнем малиновом солнце среди синих снегов. Вязли в сугробах, плутали, толкали машину. Хотели много раз повернуть обратно, чтобы не замерзнуть в лесу. Наконец чудом попали в скит. К тому часу смеркалось, внизу у корней легли густые тени. В зеленом меркнущем небе, на высоких суках горели последние пятна солнца. Скит огорожен заборчиком. На сосне образок. Валуны, запорошенные снегом, казались сугробами. Под деревянным навесом стояла метелка. Я взял этот веничек, стал сметать с камней снег. Обнажились розовые граниты. На одном из них луночка, та, что протерта коленками Преподобного, который годами здесь стоял на молитве. Дул низовой студеный ветер. Я достал свечу, укрепил ее на камушек, запалил. Стоило мне отнять от нее ладони, как ветер задувал ее напрочь. Стоило поднести, как она разгоралась. Я был поражен этим чудом. Вдруг из темного леса на камушке слетела синица, смотрит на меня острым глазком. Я вспомнил, что к Преподобному, когда он молился, из леса сходились звери – медведи, олени. И хоть это была простая синица, лесная малая птаха, мне это показалось знамением. Я опустился на камушек, поставил колени в те самые лунки, проточенные Преподобным, и стал молиться. На молитве испытал чудесное, неведомое прежде чувство. Будто моя молитва, как крохотный ручеек, сливается с огромной, наполненной словами и песнопениями рекой, которая нервно пополняется молитвами православных людей, праведников и святых. О спасении нашей родимой святой Руси, которая деяниями, терпением и подвигами народа восстанет во Христе! Я молился, и свеча под ветром была негасимая, вечерняя синица смотрела на меня, сидя на камне. И мне открылась несказанная земля с золотыми храмами, чудными ликами, божественной природой, и во всех храмах молились, и молитвы были обращены к Богородице, которая держала над этой несказанной землей свой чудный покров. И земля эта была Россия, нетленная, горная, которую мы несем при жизни в своем сердце и которая примет нас после земного бытия!

Хлопьянов слушал слова о райской земле и знал, что находится она у Белого моря, где лежат в снегу запорошенные лодки, и темнеют баньки, и длинная над лесом заря. Они с Катей сидят у печки. Он открыл чугунную дверку, и там, среди жара, сладких дымков, лежит золотое полено. И если прищурить глаза, то угли превращаются в чудный град, в многоглавые дивные храмы. Катя положила ему руку на волосы, говорит: «Ты мой милый, любимый!»

– Вы видите, я открыл здесь маленькую часовню. Сюда приходят помолиться, испросить благословения. Просто постоять и согреться сердцем. Я уже нескольких крестил, нескольких исповедал. Один пожилой фронтовик принял у меня крещение, в холодной воде, в тазу, который мы принесли из столовой. Женщина привела мне ребенка, я и его крестил. Я освятил баррикады, все подступы, все посты охранения. Сегодня ко мне пришли жених и невеста. Просили, чтобы я их обвенчал. Он такой длинноволосый, красивый. Я слышал, как он играл на гитаре. Она, с дивной русой косой, напоминает выпускницу Бестужевских курсов, которая прямо после выпуска – на войну, санитаркой. Я обещал обвенчать их, а они обещали сделать венец из жести и обручальные жестяные колечки… Подумайте, может, и вам настало время креститься?

Хлопьянов ловил волны тепла, исходящие от священника. Почти дремал. И вдруг – как удар птичьего клюва в стекло. И внезапная ясность.

– Отец Владимир, вы можете мне обещать?

– Что вы хотите?

– Если меня не станет, позаботьтесь о Кате, о ее душе. Чтоб она без меня не пропала… Отец Владимир молча смотрел на него. Не переспрашивая, кивнул.

Он проснулся на своих составленных стульях от нестерпимого холода, от едких, как кислота, звуков, проникавших сквозь дребезжащее стекло. Эти звуки, то ли песня, то ли стенание, вошли в него как болезнь. И он понял, что болен, что у него жар, тело его отравлено ядовитыми, как токсины, проникшими в кровь звуками.

Вышел в коридор, стараясь согреться в движении. В сумраке двигались тени, разбуженные визгливой, доносящейся снаружи вибрацией. Тени попадали в свет окон, превращались в продрогших депутатов, сумрачных охранников, скрюченных журналистов.

Он спустился в вестибюль, вышел наружу. В тумане плавали палатки, колыхались размытые контуры баррикад, перемещались, не касаясь земли, баррикадники. В тумане, пронизывая его, вытягивая в длинные волокна, неслись звуки. Бессловесная, шальная, отвратительная песня, усиленная динамиком. Будто рядом, за туманом, колючей проволокой, цепью солдат размещался бордель, и там шла гульба, совершался свальный грех.

Хлопьянов прошел сквозь баррикаду, обходя горки камней и ломти асфальта, предназначенные для отражения штурма. Увидел солдатскую цепь и перед цепью – транспортер едко-желтого цвета, с громкоговорителем. Из транспортера, из резонаторов неслась эта музыка, бесшабашное «семь-сорок», будто внутри транспортера кто-то в лакированных штиблетах, в жилетке, с красными слюнявыми губами отплясывал, кривлялся, вилял толстыми ляжками. Глумился над изведенными людьми, ожидавшими штурма и смерти.

Музьжа оборвалась. Голос, искаженный металлом, пропадающий в сплошном дребезжании, стал читать президентский указ, с которого начались все мучения. Люди на баррикадах угрюмо внимали. Металлические дребезжания причиняли боль, словно в зуб вонзалось сверло.

– Желтый, как гепатит! – с ненавистью сказал молодой баррикадник в замызганном камуфляже. – Забросать его бутылками и сжечь к едрене Фене!

– Русские люди, а еврейскую музыку крутят! – укоризненно подхватил пожилой человек в кепке, из-под которой виднелся утепляющий лысину платок.

– Какие они тебе русские! Купленые! – зло отозвался костяной, синий от холода мужик, сжимавший ржавый крюк. – Им мешками деньги возят! Не русские, а купленые!

– Геббельс желтый! – ткнул пальцем в говорящую машину парень в спортивном картузе. – Брешет, как желтый Геббельс!

– Вот уж точно Геббельс! – обрадовались баррикадники. – Желтый, как канарейка!

Кругом смеялись, радуясь меткому словцу. Желтый, чешуйчатый, как брюхо змеи, транспортер уже не казался опасным. Музыка, которая вновь похабно зазвучала, теперь, помимо отвращения, вызывала иронию и презрение. Народ на баррикаде делал вид, что ее не слышит. Подбирали и складывали в кучки камни, подтаскивали, укрепляя баррикаду, какую-нибудь доску или древесный сук. Парень в картузе, изобретатель словечка, выставил навстречу «желтому Геббельсу» свой тугой, обтянутый джинсами зад и хлопнул по нему ладонями.

Хлопьянов двинулся было к Дому, но двери распахнулись, из них повалил народ. Окруженный автоматчиками, показался Руцкой, без шапки, в плаще. Народ на площади, увидев его, стал сбегаться, охватывая Руцкого радостной толпой. Охрана заслоняла его, кто-то поднял над его головой бронежилет, загораживая от солдатской цепи. Но Руцкой сердито отстранил бронежилет, быстро направился к баррикаде. Там уже выстроились защитники, командир пробегал вдоль строя, ровнял шеренгу, одергивал, заправлял всклокоченных неопрятных баррикадников.

Первыми, к кому подошел Руцкой, были казаки, кто в шинелях, кто в телогрейках, кто в обычном пальто, но все в лампасах, усатые, на иных косматые папахи или фуражки, обязательные крестики. Сотник Мороз с яркой, дыбом стоящей бородой, в золотых погонах, при шашке, сжимал грязным кулаком автомат.

– Здравствуйте, казаки! – командирским рыком, выкатив грудь, расширив глаза, распушив усы, приветствовал их Руцкой. Было видно, как изо рта у него вырывается струя горячего пара.

– Здравия желаем, господин Президент! – звонко, крикливо, задиристо отозвались казаки. Руцкой, сопровождаемый возбужденным, ликующим людом, перешел к другой баррикаде, где выстроился Добровольческий полк, в кепках, касках, ушанках, среди досок, перевернутых бочек, расколотых ящиков, над которыми развевались три стяга – красный, имперский, андреевский.

– Здравствуйте, добровольцы! – рокочуще, делая грозные, навыкат глаза, выпуская из-под усов огнедышащую струю, приветствовал их Руцкой. И те нестройно, но охотно и весело отвечали, на радость разношерстому люду, на страх и тревогу солдатам внутренних войск, окружавших Дом удушающим кольцом.

– Здравия желаем, товарищ Президент!..

Хлопьянов видел, как важны Руцкому эти ответы, эти верящие, обожающие его глаза, горки камней, приготовленные для отражения штурма, желтоватые бутылки с бензином, предназначенные для стоящих вдалеке бэтээров. Видел, как защитникам важно появление Руцкого, – к ним вышел их вождь, их Президент, бесстрашно шествует по передовой под взглядами враждебных стрелков, под прицелами вражеских снайперов.

Руцкой приближался к неровному строю баррикадников, к рабочей дружине, состоящей из дюжих мужиков, в пластмассовых касках, подшлемниках, в бушлатах и ватниках, пришедших сюда с московских окраин. Исподлобья, серьезно и строго, они смотрели, как приближается Руцкой. Он прокричал сквозь ветер:

– Здравствуйте, дружинники!

Они откликнулись хриплыми голосами, сипом и кашлем:

– Здравия желаем!..

Появился оркестр, заахали медные тарелки, забил барабан. Появился священник с иконой, распевая псалом. Народ все прибывал. Шествие двигалось вокруг Дома Советов, к мэрии, к проспекту, к Москве-реке. На крышах окрестных домов теснились люди. На тротуарах, на мосту копилась толпа. Машины останавливались, пассажиры выходили и смотрели, как у мраморного белоснежного Дома движется вал народа. Хлопьянов, оттесненный от Руцкого автоматчиками, среди фотокамер и вспышек, видел близко от себя женщину с распущенными волосами, несшую на плечах ребенка, седовласого старика с непокрытой головой, чьи глаза были полны слез. Знал, куда идет Руцкой, – на прорыв оцепления, сквозь кордоны солдат и колючую проволоку, туда, где ждет его возбужденный город. Цепь разомкнётся, солдаты и защитники начнут брататься, на окладе иконы, на медных тарелках вспыхнет солнце, и Руцкой по проспекту, сопровождаемый миллионной толпой, созывая к себе ликующий город, пойдет в Кремль. Ворота распахнуты, толпа заливает кремлевские площади, гудят колокола Ивана Великого. На руках Руцкого вносят в сверкающий Георгиевский зал, под ослепительные хрустальные люстры. «Решайся!.. Ну, решайся!..» – торопил Хлопьянов Руцкого.

Он видел, как устремляется вперед Руцкой, готовый смять оцепление. Как трепещет над его головой острокрылый ангел, вонзая перст в туманный близкий проспект, в стеклянную мэрию, в город, где ожидают его триумф и победа.

«Решайся!» – торопил Хлопьянов.

Двое дюжих толстоплечих охранника, расталкивая народ, преградили Руцкому путь. Подняли над его головой два бронежилета. Заслонили от проспекта, от мэрии, от окон соседних домов.

– Снайперы!.. На крыше снайперы!.. – понеслось по толпе.

Народ отхлынул, отпрянул от солдатской цепи. Неохотно, как пчелиный рой, развернулся. Руцкой, увлекаемый охраной, наматывая на себя комья пчелиного роя, двинулся обратно, к Дому Советов. Ангел, беззвучно крича, окликая его, рассекая крыльями воздух, улетел один в город. Удалялся вдоль проспекта, по которому снова мчались машины, торопились равнодушные пешеходы.

Разочарованный, усталый, выпадая из грозного яростного ритма, в котором мгновение назад мчалась вперед его жизнь, и жизнь Руцкого, и жизни тысяч других людей, – Хлопьянов брел по вытоптанному газону. Понимал, что упущена несостоявшаяся возможность Победы.

Глава сорок первая

На следующий день Хлопьянову предстояло встретиться с офицером «Альфы». Он решил покинуть Дом Советов через оцепление солдат. Пробрался сквозь нагромождение баррикады, цепляясь за арматуру. Знакомый баррикадник удивленно спросил:

– Ты куда?

– Еще вернусь! – отмахнулся Хлопьянов. Двинулся под моросящим дождем мимо Горбатого мостика к кирпичной стене американского посольства, туда, где, отсырелые и зябкие, стояли солдаты, несколько автобусов и фургонов. Солдаты преградили путь. Из автобуса вышел офицер, потребовал документы. Хлопьянов протянул ему книжицу, выданную в особняке Хозяина, где он значился представителем президентской администрации.

– Оружие есть? – офицер настороженно и недоверчиво оглядывал его с ног до головы.

– Откуда! – усмехнулся Хлопьянов, прижимая локоть, чувствуя под мышкой твердую нагруженную кобуру.

– Откуда у него оружие! – из автобуса выпрыгнул ловкий и цепкий Каретный. Улыбался, раскрыв объятия, шел навстречу. – А я тебя с утра поджидаю. Ну молодец, что пришел!

Офицер козырнул, вернул Хлопьянову книжицу. Рука об руку с Каретным они поднимались по улице вдоль стены посольства, мимо сине-белых автобусов, в которых на креслах в ленивых позах сидели омоновцы, виднелись их белые шлемы, автоматы и рации.

– Ну ты герой! – весело говорил Каретный, подхватив Хлопьянова под руку. – Это надо же, так пролететь с соляркой! Узнаю афганский почерк! Вспоминаю Самиду на Саланге, как проводили колонны с бензином под огнем Ахмат Шаха!.. Знаешь, если б не я, тебя бы подстрелили! Я успел заметить, что в кабине ты, запретил открывать огонь. Так бы и влетел к Макашову на горящем наливнике!

Каретный посмеивался, искренне радовался встрече. Вел Хлопьянова, касанием руки управляя его движением.

– И выдумка с электрической вспышкой великолепна! Не сомневаюсь, ты тоже в этом участвовал! Когда вдруг среди ночи вспыхнули все окна Дома Советов, многие офицеры просто ослепли, просто с ума посходили! А я подумал – мой боевой товарищ мне привет посылает!

Они вышли на Садовую, в ее гарь, блеск. Хлопьянов хотел повернуть налево, к площади Восстания, но Каретный настойчиво и умело повернул его направо, увлек по мокрому асфальту среди зонтиков и плащей.

– После твоего подвига у Руцкого заработали все его телефоны и рации. Мы за ночь перехватили полсотни его посланий к командующим округов и армий. Должно быть, он проникся к тебе особым доверием. Небось пригласил к себе, налил коньяк, разглагольствовал о продажной власти, о пьянице-президенте? О том, как станет срывать погоны с предателей-генералов?

Хлопьянов знал эту легкомысленную болтливость Каретного, за которой угадывались сосредоточенность и холодный расчет, неуклонная логика и скрытый смысл.

– Ты, надеюсь, успел почувствовать, кто такой Руцкой, – продолжал Каретный, вышагивая рядом с Хлопьяновым. – Шаровая молния, которая мечется сама по себе! Никогда не знаешь, куца полетит и где взорвется! Мы имеем его подробный психологический портрет. Еще с Афганистана, когда он летел штурмовать Панджшер и прорывал ПВО Ахмат Шаху. Использовали сведения пакистанской разведки, когда он находился у них в плену и они подвешивали его на дыбу. Мы изучали его поведение в Академии Генерального штаба и во время его предвыборных кампаний, когда он выступал вначале как русский националист, а потом, изменив тактику, как правоверный коммунист. Мы наблюдали за ним в парламенте, когда он расколол коммунистов и помог выиграть Ельцину. И во время его вице-президенства, когда он менял друзей и соратников, и позже, когда он вдруг занялся сельским хозяйством. Во время Приднестровской войны именно он, а никто другой, дал приказ бомбить молдаван и отстоял Приднестровье. Во время его конфликта с Ельциным выявились вся его дурь и взбалмошность. Теперь, во время сидения в Доме Советов, нервы его явно сдают. Мы разработали его психологическую модель, позволяющую предсказывать его поступки. Сегодня, когда он обходил Дом Советов и казалось, вот-вот прорвет окружение и выйдет на улицы Москвы, мы знали – этого не произойдет!

Они достигли перекрестка с Новым Арбатом, повернули на спуск к реке, куда параллельно им стекал шелестящий поток машин.

– Я уже тебе говорил, ты нам очень помог, когда выманил этого полоумного и направил его в штаб СНГ. Мы обсуждали твою заслугу в узком кругу и оценили ее по высшему счету. Именно после этого стало возможным установить блокаду Дома Советов, начать демонизацию мятежников, представлять их публике как террористов и коммуно-фашистов. Теперь ты должен сделать следующий шаг. Причем ты его сделаешь не зависимо от того, хочешь ты или нет. Такова иррациональная логика происходящего. Такова психологическая последовательность ошибочных действий Руцкого. Таково содержание проекта «Инверсия», частью которого являешься ты, Руцкой и многие другие, даже не подозревая об этом. Например, выдворение из Дома Советов глубокомысленного и прозорливого Советника – тоже часть проекта «Инверсия», лишившего Руцкого и Хасбулатова профессионального аналитика, без которого они слепы.

Они двигались к мэрии, к ее зеленому мерцающему стакану. Уже становились видны автобусы с войсками, машины связи, начинало долетать из-за домов мембранное размытое эхо громкоговорителя – «желтый Геббельс» дразнил и мучил защитников. Хлопьянов не понимал, почему Каретный выбрал это направление, вновь приблизился к осажденному Дому.

– Твоя следующая и, быть может, основная задача – заручиться расположением Руцкого.

Приблизиться к нему максимально, войти в доверие. Собственно, ты это сделал. Рискуя жизнью, пригнал наливник солярки, вывел его на связь с внешним миром. Ты не из числа его вероломных соратников, которые разбежались сразу же, как только он впал в немилость. Не из числа его приближенных коммерсантов, которые сразу же перегнали деньги за границу, как только он попал в беду. Не из числа его охранников, которые сгинут, как только по Белому Дому отстреляется артиллерия. Ты человек со стороны, бескорыстный, отважный, честный. Именно к тебе обратится он в минуту предельной опасности.

Хлопьянов чувствовал, как надвигается на него угроза, словно сверкающий нож бульдозера сдвигал огромную гору земли. Еще одна угроза, в дополнение к тем, что его окружали. Он был в окружении угроз. Некоторые из них обрели свое имя, нависли над ним. Другие медленно и неуклонно сдвигались. Он выполнял задание Руцкого, взаимодействуя с офицерами «Альфы». И выполнял задание Каретного, взаимодействуя с Руцким. Команды, которые он получал, исключали друг друга. Проводки, по которым поступали команды, не должны были касаться друг друга, иначе последует взрыв. Он жил как заминированный. Чувствовал в своих мышцах вживленные электроды, по которым бежали команды. Одно неверное действие, нетерпеливый, неосторожный поступок – проводки замкнутся и он превратится в дым, в кровавую росу.

– Мы слышали вздор о чемоданах Руцкого, набитых компроматом на придворную челядь. Он тряс этими чемоданами, а из них сыпалась труха. Изобличения мелких воришек, своровавших поставки «детского питания». Или «урожайные чеки». Или незаконное присвоение пары зданий в центре Москвы. Кто-то в страхе убежал за границу, кого-то отстранили от должности, на кого-то завели вяло текущее уголовное дело. Но Руцкой слетел не из-за этих дурацких чемоданов, не из-за вороха жеваных бумаг. Он слетел из-за маленького кейса крокодиловой кожи, с медными уголками и замковым кодом. В нем хранится всего несколько легких бумаг. Заграничные счета первых лиц государства и членов их семей. Размещение якутских алмазов, часть которых поступает в прямую собственность кремлевскому владыке. Нефтяные квоты, питающие личный бюджет разных дочек и жен. Недвижимость на Лазурном берегу под Ниццей и деньги в банке «Барклай». Об этом чемоданчике стало известно. Это и послужило причиной отставки Руцкого. С этим кейсом Руцкой укрылся в мятежном Доме. Штурм, который неизбежно состоится, будет предпринят с целью отбить чемоданчик. Именно этот чемоданчик крокодиловой кожи, с медными уголками и замковым кодом ты должен будешь достать.

Они шли мимо мэрии, Хлопьянов видел оранжевые поливальные машины, перегородившие проезд с проспекта к Дому Советов, белые яркие витки колючей проволоки, цепи солдат, монотонно, неодушевленно расставленных. Отчетливо доносилась металлическая похабная музыка «желтого Геббельса». Белый угол Дворца был безлюден, лишь на утлой баррикаде трепетал маленький красный флажок.

– Будет такой момент, во время штурма или до него, когда Руцкой почувствует, что обречен. Его жизнь зависит от волшебного чемоданчика. Он призовет тебя и вручит чемоданчик. А ты передашь его нам. Ибо в этом чемоданчике, как на игле кощеевой, зиждется жизнь Властелина. Тот, кто владеет чемоданчиком, владеет Властелином. Президент владеет чемоданчиком с «ядерной кнопкой», а мы владеем чемоданчиком со счетами в банке «Барклай»! Кто сильнее?

Каретный рассмеялся, повернул к Хлопьянову белозубое открытое лицо. И пока он смеялся, Хлопьянов вспомнил чешуйчатый чемоданчик в руках Руцкого, обитые красной медью углы, хромированный, с набором поворотных валиков, замок. И снова с холодной ясностью ощутил, что это и есть его смерть – белозубый, дружелюбно смеющийся Каретный, шагающий вдоль гранитного пандуса мэрии, к которому прислонились два милиционера с автоматами, в бронежилетах и касках.

– Куда мы идем? – спросил Хлопьянов. – Хочешь снова запустить меня в Дом Советов?

– Зачем! Если ты вышел, значит, в этом есть нужда для тебя, для Руцкого. Вернешься, когда сочтешь нужным.

– Так куда мы идем?

– А ты не догадываешься?

Они спустились в подземный переход под проспектом. Вышли на другой стороне и оказались у знакомого углового, серокаменного Дома на набережной, с огромной, продуваемой ветром аркой.

– Зайдем на минуту. Согреемся, выпьем чарку, – предложил Каретный.

Возможность оказаться в тепле, выпить крепкое зелье, горячий чай – показалась ему желанной. Он почувствовал, как промерз. Холод и сырость от железных баррикад, от холодных полов и стен, от промозглого сквозняка подземных туннелей, от моросящего московского неба, от солдатских касок и белых омоновских шлемов, – этот холод лишил его сил. При одной только мысли о тепле он испытал раздражающий мелкий озноб.

Они поднимались в медленном лифте на последний этаж, и пока скрипучий, пахнущий псиной лифт поднимал их на последний этаж, Хлопьянов вспомнил их первое посещение дома, жестокий налет на офис, рыжебородого клерка, которому Каретный подсовывал под кадык зажигалку. И второе посещение дома, когда он карабкался в дожде по пожарной лестнице, обжигая руки о ржавые перекладины. Их встреча с Каретным на ребристой крыше, их полет над Москвой на крыле огромного перепончатого нетопыря.

Они вышли из лифта, Каретный нажал звонок, новая металлическая, обитая кожей дверь растворилась. На пороге стоял Марк, приветливым восклицанием приглашал их войти.

– Господа, вас здесь ждут и любят!..

Он светился радушием, статный, черноволосый, с крупным носом и резко очерченными сочными губами. Был в просторном свитере, спортивных брюках и мягких домашних туфлях. Он с наслаждением выговаривал русские слова, в которых едва заметно, как слюда в граните, проскальзывали рокотания иного языка.

– Марк, надеюсь, девушки уже ушли? – посмеивался Каретный, проходя в комнаты и плюхаясь в глубокое кожаное кресло. – Дай нам что-нибудь выпить! А то у нас желудки примерзли к позвоночникам!

Хлопьянов, усевшись в кресло, с наслаждением оглаживал мягкие кожаные подлокотники, предвкушая согревающую рюмку. Комната, в которой он оказался, ничем не напоминала разгромленный офис. Ни конторских столов, ни компьютеров. Атласные обои. Плотные шторы на окнах. Резной, с латунной стойкой бар. Под торшером, налакированном столике – овальный футляр, в котором носят виолончели или саксофоны.

– Джин?… Виски?… Водка?… – Марк подвязался маленьким фартуком, орудовал у бара, выставляя бутылки и рюмки.

– Виски! – потребовал Каретный. – И не вздумай кидать лед!

Они пили виски из тяжелых граненых стаканов. Хлопьянов с наслаждением пропускал длинные обжигающие глотки, ниспадавшие в глубину мягкими волнами тепла.

– Неспокойно у вас тут, – обратился Марк к Хлопьянову, показывая, что рад встрече, хочет услужить гостю, дорожит их прежним знакомством. – Опять, что ли, русская революция? Россия не может без этого?

– Россия меняет кожу, – ответил Хлопьянов. – Вернее, кожу с нее снова сдирают, и она кричит от боли.

Шторы были плотно задернуты, но сквозь рамы и тяжелую ткань долетал дрожащий гул проспекта и тревожащий чужеродный звук – голошения «желтого Геббельса».

– Ты приехал в неудачное время, – сказал Хлопьянов. – Туристы перестали к нам ездить.

– Я люблю Россию в любое время. Россия всегда прекрасна, Москва всегда прекрасна.

– Марк – настоящий еврей, а значит, он по-настоящему любит Россию, – посмеивался Каретный. – Никогда не могу застать его дома. То в Коломенском, то в музее Рублева, то в консерватории на Стравинском, то на выставке старинного серебра. Еврей-русофил. У него есть теория, по которой судьбы евреев и русских переплетены неразрывно со времен Хазарского каганата. История России и история Израиля – это почти одно и то же. Правильно я трактую, Марк?

– Я родился в России, как и многие евреи. Эта земля, давшая мне жизнь, для меня священна. Евреи и русские пережили здесь столько, так переплелись своей любовью и ненавистью, что им уже нельзя друг без друга. Любое событие русской истории мы, евреи, воспринимаем как часть своей истории. Если правы богословы и грядут последние времена, то их приближение и свершение будут делом рук евреев и русских. Мы, два народа, покинем эту землю обнявшись.

– Значит, ты приехал пережить вместе с нами еще одно событие русской истории? – спросил Хлопьянов, согреваясь от выпивки, чувствуя, как озноб прячется, словно мышь в норку, в дальний потаенный уголок тела.

– Я приехал с друзьями принять участие в струнном концерте, – усмехнулся Марк, кивая на овальный футляр, лежащий в свете торшера. – Сегодня на Красной площади дирижирует Ростро-пович. Мы, разумеется, не сможем составить ему конкуренцию. Но вслед за ним и мы извлечем свои инструменты!

– Где даете концерт? – поинтересовался Хлопьянов.

Марк не успел ответить. Зазвонил лежащий на столике радиотелефон. Марк схватил, растворил его, как футлярчик, и на дне, словно рассыпанные жемчужины, засветились кнопки. Бурно, раздраженно он заговорил на чужом, рокочущем языке, шевеля сочными влажными губами. Захлопнул телефон, положил раздосадованно на столик.

– Я ведь просил консульский отдел вашего МИДа подготовить паспорта с выездом через Швейцарию. – Марк сердито обратился к Каретному. – Ваши дурни-чиновники едва не отправили паспорта снова в посольство Израиля. Мы ведь договорились – закончим операцию и исчезнем! Никто не должен знать, в какую сторону мы уехали!

– Не волнуйся. Вошли в одну дверь, вышли в другую. На следующий день после операции лично привезу тебе и твоим ребятам паспорта со швейцарскими визами. Виолончелисты, ученики Ростроповича, имеют право путешествовать по всему миру.

– Можно взглянуть на твою виолончель? – спросил Хлопьянов, потягивая вино. – У моего деда была виолончель. В детстве я взял у него несколько уроков.

Марк посмотрел на Каретного.

– Покажи ему виолончель, – кивнул Каретный. – Может быть, он на такой и играл. Марк подошел к торшеру. Отомкнул у футляра замок. Открыл крышку. Под мягким светом лампы, на малиновом бархате, в углублениях, разобранная на части, лежала винтовка. Отдельно – ствол, прицел, приклад и цевье. Лакированное смуглое дерево, вороненая сталь, стеклянная капля оптики. Снайперская винтовка драгоценно покоилась на сафьяновом ложе. Марк, владелец винтовки, любовался ее совершенными формами.

– Ну как? – смеялся Каретный. – Послушаем концерт Вивальди?

Марк улыбался, а Хлопьянов в отпущенные ему секунды невидимым циркулем промерял расстояния, выстраивал моментальный чертеж. Дом Советов, осажденный войсками. Крыша дома со стрелковой ячейкой. Марк, еврейский стрелок «Иерихона». Руцкой, идущий вдоль баррикад. Он, Хлопьянов, выполняющий задание Руцкого. Каретный, поджидающий его у кольца оцепления. Он соединял эти точки моментальными пунктирными линиями, и в центре чертежа, как его главное содержание, – снайперская винтовка на малиновом сафьяновом ложе.

– Кто мишень? – стараясь казаться спокойным, небрежно спросил Хлопьянов. – Руцкой?… Хасбулатов?… Они редко выходят из Дома…

– Не они… Руцкой уже сегодня лежал бы с дыркой в башке, – ответил Каретный. – Когда он вышагивал посреди своего потешного войска, мы с Марком рассматривали его усы в трубку прицела. Одна секунда, и из него вылетели бы остатки мозгов. Ты ведь там тоже присутствовал. Не чувствовал, как я посылал тебе воздушный поцелуй?

– Кто мишень? – повторил Хлопьянов.

– После установления блокады – спасибо тебе за содействие – мы несколько дней подряд повышали напряжение внутри кольца, проводили операцию «Страх», – Каретный с наслаждением отпил виски и замер, ожидая, когда волна тепла прольется в самую глубину. – Мы отключили связь, электричество. Имитировали штурм. Нагнетали слухи. Обрабатывали сознание с помощью громкого вещания. Сегодня Белый Дом превратился в большую психушку, и Руцкой с Хасбулатовым – главные пациенты.

Хлопьянов старался не выдать жестом, движением зрачков, как чутко он внимает. Как обострились его зоркость и слух. Как поглощает память малейшие детали услышанного. Он вновь оказался в фокусе, куда сходились лучи информации. Сжимались, сдавливались, накаляли огненную малую точку. Он, разведчик, нес в себе эту точку, раскаленную от бесчисленных, попадавших в нее корпускул. Становился обладателем знания. Это знание было его смертью. Он копил в себе свою смерть, собирал ее по крупицам и крохам.