Текст книги "Красно-коричневый"

– Я вас пригласил, зная вашу репутацию офицера разведки, веря вам как «афганцу». Ну еще и потому, что у меня просто нет выхода. – Руцкой перестал клокотать и метаться, устремил на Хлопьянова воспаленные красные глаза. Будто еще раз, перед тем как открыться, хотел понять, не совершает ли роковую ошибку, вверяясь непроверенному, случайному человеку. – Вы пойдете в город и позвоните по телефону, который я вам дам. Это домашний телефон офицера из спецподразделения «Альфа». Встретитесь с ним, назовете пароль, который я вам сообщу. Передадите ему мою просьбу.

Хлопьянов привычно, почти без усилий, слабым движением глубинного, размещенного в сознании механизма сдвинул в сторону, ссыпал прочь переживания минувшей ночи. Все свои личные огорчения и страхи, открывая в памяти пустое пространство, чистый, неисписанный лист бумаги, на который беглыми строчками ляжет драгоценная информация. Когда лист будет заполнен, его следует аккуратно сложить, поместить в непроницаемую капсулу, спрятать в глубинную память. Вновь забросать грудой хаотических переживаний, моментальных мыслей, случайных порывов, которые надежно укроют маленький, исписанный бегло листок, скроют от самых чутких детекторов лжи.

– У меня нет сомнений – штурм будет! Он будет жестокий, кровавый, как показательная казнь! Они хотят истребить оппозицию на несколько десятилетий вперед. Хотят пролить столько крови, чтобы народ содрогнулся. Этот штурм должен выполнить ту задачу, которую выполнил «красный террор», обеспечив советскому строю семьдесят лет стабильности.

Хлопьянов внимал. Невидимыми чернилами на незримом листке наносил письмена. Груда мешавших переживаний, сдвинутая в сторону, шевелилась, вздымалась. Его страхи и подозрения откликались на слова Руцкого. Но он запрещал им вздыматься, отгонял прочь, заслоняя маленький листик бумаги. Но некоторые из них прорывались, как мотыльки под свет абажура. Падали, обожженные, на белый озаренный листок.

– Мне стало известно, что «Альфа» готовится к штурму. Взломает оборону, подавит огневые точки. Следом придет ОМОН и убьет всех, кто находится в Доме Советов, от депутатов до женщин и детей, сидящих в вестибюле. Вы должны передать офицеру, чтобы «Альфа» отказалась от штурма. Не запятнала себя кровью народа. Чтобы каждый из них до гроба не проклинал себя. Чтобы люди словом «Альфа» не пугали детей, как пугают в Сальвадоре «эскадронами смерти». Пусть откажутся стрелять, как в 91 году! Пусть имитируют действия! Отлынивают под любыми предлогами!

– Пусть они валяют ваньку!.. Ссылаются на неполные разведданные!.. Если нужно, мы примем здесь их разведчика, покажем минное поле, заложенные фугасы!.. Пусть доложит своим, что Дом Советов заминирован!.. Нужно выиграть время, еще несколько дней!.. В регионах идут процессы, регионы всё больше за нас!.. Ельцин проседает, у него сдают нервы!.. Мы подключили Патриархию, Конституционный суд, задействовали международные связи!.. Нам нужно еще несколько дней, чтобы все заработало!.. И тогда эта мразь побежит, сядет на самолеты и улетит! А я отдам приказ войскам ПВО отслеживать эти самолеты и сбивать их на подлетах к границе!..

Значит, все-таки остается надежда, мимолетно думал Хлопьянов. Спасение возможно. Государственные мужи в Парламенте, многоопытные вожди оппозиции не дремлют. Устанавливают связи с провинцией. Выходят на иностранных послов. Он, Хлопьянов, протягивает одну из подобных связей. Как иголка, прокалывая железо солдатских щитов, ограждение и кордоны, тянет тонкую нить, связывая остров и континент.

– Но если все-таки штурм состоится и «Альфа» пойдет вперед, скажите ему, пусть приходит сюда, ко мне. Я отдам приказ не стрелять, не допущу пролития крови. Мы не дадим повод ОМОНу расстреливать безоружных людей.

Руцкой умолк и как бы увял, состарился. Недавно малиновые набухшие щеки пожелтели и дрябло обвисли. Усы, холеные, глянцевитые, как изделие стеклодува, сейчас напоминали клок неопрятного сена. Глаза, минуту назад мерцавшие ненавистью, потухли. Он казался пустой холодной ямой, в которой когда-то разводили огонь.

– Вы поняли меня? Хлопьянов кивнул.

– Вот номер телефона, – Руцкой достал свою визитную карточку. Дорогой перламутровой ручкой написал телефон. Расписался. Потом внизу крупно начертал двузначную цифру.

– Его зовут Антон. Он бывает дома по субботам. Остальное время в казарме. Стало быть, вы позвоните ему завтра. Произнесите три слова: Бэтээр номер 78. Это и будет пароль. В Афганистане он служил в спецназе, его бэтээр номер 78 подобрал меня, когда впервые меня сбили в Панджшере. Вот и все, что я хотел вам сказать.

Они сидели втроем и молчали. Красный генерал, нахохленный, горбоносый, с колючими усиками, не проронил ни слова. Хлопьянов прятал драгоценную капсулу с текстом в самую сердцевину памяти, куда могла проникнуть только пуля. Визитку Руцкого он сунул в карман пиджака, натолкнувшись на кобуру с пистолетом. Ждал, когда ему позволят уйти.

– Есть вести из бригады? – спросил Руцкой генерала.

– Никаких. Телефонная связь оборвана. Все аккумуляторы сели. Сейчас их вынесли на улицу, делают подзарядку от фонарных столбов.

– Черт бы его побрал, коменданта! Я бы его пристрелил! Весь резерв солярки спустили, дизеля стоят! Сейчас бы солярки сюда, тонны три! Мы бы всю связь запустили!

Он опять оживился. Щеки налились упругой багровой плотью. На висках набухли вены. Он начал ерзать, поглядывал на занавеску, сквозь которую врывались в кабинет незримые лучи, зажигали дрожащий индикатор прибора.

– Подслушивают, гады!.. А и хрен с вами! Передайте своему главному долдону, что я клал на него с приветом!.. Он еще перед трибуналом попляшет!..

Вскочил, подбежал к письменному столу. Дернул ящик, вытащил из него маленький, с овальными углами чемоданчик из крокодиловой кожи, перетянутый хромированной лентой, с наборным замком и кодом.

– Вот где у меня Ельцин!.. Вот она, игла Кащея Бессмертного!.. Тут его смерть!.. Не счета в швейцарских банках! Не взятки! Не алмазы и нефть! Не история болезни! Не то, что у него печень гнилая и в башке гной и слизь!.. Здесь фонограммы, пленки, спецзаписи!.. С послом Америки! С резидентом американской разведки! С Клинтоном! С Колем!.. Запись того, как, под какие условия он продал Советский Союз! Ядерный потенциал! КГБ! Вся картина его предательства!.. Говорят – «чемоданы Руцкого»! На хрен они мне сдались, чемоданы! Только этот один чемоданчик!.. Они осаду затеяли, штурм готовят, чтобы этот чемоданчик добыть!.. Я его на трибунале раскрою, когда Ельцин будет в клетке сидеть!

Руцкой не то засмеялся, не то закашлялся. Кинул кейс обратно в ящик стола. Громко его закрыл.

– Александр Владимирович! – в дверях показался начальник охраны, похожий на пушистого вкрадчивого кота. – Добровольческий полк к смотру готов. Вас ждут.

– Иду! – сказал Руцкой, набрасывая на плечи пиджак. – В город пойдете завтра, – сказал он Хлопьянову. – А сейчас пойдем посмотрим наше героическое воинство!

Все вместе они вышли из кабинета.

Хлопьянов, получив задание, с первых же минут, едва опустил в карман визитную карточку Руцкого с телефоном и башенным номером бэтээра, начал испытывать странное беспокойство. Будто упакованная в капсулу информация, спрятанная в глубину сознания, стала вдруг прорастать сквозь капсулу, проникать в другие области души и тела. Как выпитый яд, засочилась в крови, проникала в клетки, впитывалась в волокна и нервные окончания. Она уже не хранилась в одном заповедном месте, не была запаяна в капсулу, но вся его плоть и жизнь стали неотделимы от этой информации. Выраженная в цифрах и именах, она была информацией о его собственной жизни и смерти. Не понимая до конца случившееся, он испытывал недоумение и тревогу. Спускался вслед за Руцким по холодным ступеням Дома Советов.

В стеклянном солнечном холле, напоминавшем огромный холодный куб света, на Руцкого набросились журналисты. Все шумное, колючее, настойчивое и трескучее скопище. Цеплялись треногами, целились телекамерами, озарялись вспышками, топорщились микрофонами. Они тянулись к Руцкому, протягивали к его усам гуттаперчевые набалдашники, путая русские слова, что-то выкликали и спрашивали. Охрана оттесняла их, гнала, кричала, а они сдвигали охрану, окружали Руцкого окулярами, губчатой резиной, моментальными слепящими вспышками.

Охрана кулаками и локтями пробила в толпе коридор. Руцкой, помятый и потрепанный журналистами, вышел на гранитные ступени пандуса, где был выстроен Добровольческий полк.

Ветряный блеск реки. Мазки и вспышки солнца, отрываясь от воды, летят в холодном синем воздухе. Туманится, вся в серебристой пыли, гора гостиницы «Украина». Вдоль гранитного парапета, спиной к реке, выстроен полк. Редкая цепочка людей в кепках, фуражках, касках, в гражданской одежде, в поношенных военных мундирах, в косматых казачьих папахах. На фланге красный лоскут материи, самодельное знамя полка. Оркестр, состоящий из медных тарелок и барабана. Река гонит расплавленные слепящие пятна. Люди в шеренге, среди этих пятен, колеблются, оплавляются, отекают в солнечную реку, и кажется, еще минута, и все они исчезнут, превратятся в отражение холодного света на бегущей воде.

Хлопьянов смотрел на выстроенный полк, испытывая нежность и боль.

Он вглядывался в шеренгу полка. Тут стояли старики и почти совсем еще дети. Бородатый сухой крепыш в поношенном френче с золотыми окисленными погонами и худющий парень, чьи хилые костистые руки выступали из коротких рукавов. Тут были отставники-офицеры, подтянутые, сохранившие выправку, державшие строй, и сутулые, непривыкшие к строю штатские, похожие на канцелярских работников. Хлопьянов увидел лысоватого, без головного убора, инженера, конструктора «Бурана», и рядом – строителя в пластмассовой каске с надписью «Трудовая Россия». Здесь же, бок о бок, стояли девушка с русой косой и брезентовой сумкой и юноша с черными кудрями, расставшийся на время с гитарой. Отдельным взводом выделялась казачья полусотня, в фуражках и кудлатых папахах. Сотник Мороз, золотясь бородой и усами, ревниво оглядывал строй. Среди пиджаков и фуражек странно смотрелся человек в черном подряснике, розовощекий, белобородый, улыбающийся.

Их ряды были редкие, с интервалами, в которых светилась и играла река. Издалека с моста взирали зеваки. Заезжие туристы направляли на них бинокли из окон гостиницы. Бэтээры внутренних войск нацелили на них башенные пулеметы. Солдаты в касках навели автоматы. А они, разношерстые, кто в чем, стояли, взволнованные, истовые, как ополченцы. Одним своим видом искупая мерзость мира, сонную дремоту отупелого народа, ренегатство вождей, подлость власти. Явились сюда из московских пятиэтажек, без повесток военкомата, и встали в неровный строй, готовые сражаться и пасть. Хлопьянов почувствовал, как стало горячо и влажно глазам, и огни на реке расплылись в слепящее мерцанье.

– По-о-олк!.. Ми-ирн-о!.. Ра-а-внение на средину!.. – разнеслась одинокая рокочущая команда.

Шеренга замерла, натянулась, соединилась в единое дыхание. Отделяясь от строя, картинно выбрасывая вперед прямые, шлепающие по камням ноги, прижимая к виску острую ладонь, двинулся командир. Руцкой смотрел, как он приближается, отдавал ему честь. И все, кто здесь был, – репортеры иностранных газет, зеваки, рядовые баррикадники, пулеметчики далеких бэтээров, омоновцы в оцеплении, наблюдатели в окнах гостиницы, – все на мгновение замерли, наблюдая, как приближается к Руцкому командир Добровольческого полка, оба знающие о своей обреченности, но выполняющие вмененный им ритуал. В этом бесхитростном, соединяющем людей ритуале было столько истовости, силы и красоты, столько наивной жертвенности, что даже враги, наблюдавшие с пандуса мэрии, шпионы, затесавшиеся в толпу защитников, циники среди газетчиков и репортеров забыли свою вражду и цинизм, сопереживали, глядя, как приближается к Руцкому одинокий, в поношенном френче командир, хлопая по плитам подошвами стоптанных офицерских ботинок.

Приблизился, вытянулся, выкатывая грудь, наполняя ее сильным вздохом.

– Товарищ Президент, Первый Добровольческий полк имени Верховного Совета Российской Федерации построен…

Ветер с реки кинул на них обоих ворох огней, подхватил слова, погнал их вдоль набережной, к мосту, где струился поток машин, растворил в мерцаньях и гулах огромного города.

Руцкой шагнул. Весело, грозно, счастливыми глазами оглядел свое воинство. Благодарный, любящий, гордящийся ими, не оставившими его в роковые часы и минуты.

– Здравствуйте, товарищи!..

И полк разноголосо, разрозненно, но истово, во множество голосов отозвался:

– Здравия желаем, товарищ Президент!..

Эти слова скорее угадывались, чем различались среди солнечных дуновений речного ветра.

– По-о-олк!.. На пра-аво!.. Равнение на знамя!.. Правое плечо вперед!.. Ша-агом марш!..

Ударили медные тарелки. Слабым рокотом застучал одинокий барабан. Встрепенулось, поднялось выше, вытянулось на ветру красное знамя. Полк колыхнулся, пошел, не в ногу, сбивая шаг, выравниваясь на ходу, держа интервалы, выстраиваясь в маршевую колонну.

В этой колонне, огибавшей по периметру Дом Советов, были приднестровцы с оранжевыми нашивками за ранения, и «афганцы», простреленные крупнокалиберными пулеметами, и казаки, облазившие ущелья Абхазии, и пластуны, добывшие себе кресты в Сербии, и младшие научные сотрудники московских институтов, и рабочие московских строек, и студенты, и беженцы, и среди всех, замыкая строй, торопился, путался в черном подряснике белобородый улыбающийся человек.

Они шли вдоль реки, и огни, отрываясь от воды, прилетали к каждому из них, прижимались, прилипали к их лицам, спине, груди. Подхватывали, как на крыльях и уносили. Полк среди этих серебристых огней таял, исчезал, возносился куда-то ввысь, покидая бренную грешную землю.

Хлопьянов смотрел на Руцкого. Тот прижимал руку к виску, провожал полк, и по его щекам, пышным усам текли слезы.

Глава тридцать восьмая

Вечером Хлопьянов ждал разведчиков, чтобы вместе с ними исследовать подземные штольни, соединяющие Дом Советов с воздуховодами, метрополитеном, туннелями канализации и водоснабжения. Он решил покинуть Дом ночью, чтобы наутро приступить к выполнению задания. С наступлением темноты Дом превращался в огромную холодную глыбу, источенную норами, в которых ютились бессловесные существа, согбенные над свечными огарками, – смотрели тоскующими глазами на близкий недоступный город.

Хлопьянов, экономя батарейки, пробирался в свой кабинет. Изредка включал фонарь, когда слышал приближение невидимого человека. Обозначал себя, мазал лучом встречную фигуру, узнавая какого-нибудь продрогшего депутата или журналиста, или просто шатуна, без определенных занятий кочующего по этажам в надежде найти приют, услышать обнадеживающее слово. Когда встречный уходил, Хлопьянов выключал фонарь и двигался в темноте, которая была наполнена едва заметным свечением. Так светятся старые, пропитанные фосфором кости, или гнилушки болот, или истлевающие, наполненные мерцанием смерти водоросли.

Он уже почти добрался к себе, когда дверь одного из кабинетов открылась, и на Хлопьянова надвинулось озаренное свечой лицо. В темной щетине, с заостренным носом, с большим глянцевитым лбом, переходящим в лысый череп. Хлопьянов узнал Советника. Собирался пройти, но тот протянул свечу, преграждая путь желтоватой прозрачной сферой света, и спросил:

– Это правда, что на десятом этаже охрана захватила разведчика?

– Ничего не слышал, – ответил Хлопьянов.

– Будто они хотят вывесить его за ноги из окна. Этого нельзя допустить. Репутация защитников Дома Советов должна быть безупречна.

– Она и так безупречна.

Советник поднял свечу, вглядываясь в Хлопьянова. И тот, воспользовавшись этим, рассматривал его самого. С тех пор, как они виделись в исследовательском центре и Советник, похожий на кудесника, веселый, очаровательный и загадочный, вращал хрустальную пирамиду, рождая сполохи спектров, – с тех пор он осунулся, глаза его блестели болезненно и тревожно, черная щетина казалась нарисованной сажей на бледном лице.

– Мы с вами знакомы? – спросил Советник, пытаясь вспомнить Хлопьянова.

– Я к вам приходил. Пытался рассказать о заговоре, как он мне тогда открылся. Но мне не удалось рассказать.

– Помню! – обрадовался Советник. – Зайдите ко мне, мы продолжим наш разговор!

Хлопьянов, сопровождаемый плывущей свечой и сгорбленным, в наброшенном пальто Советником, вошел в кабинет. Разместился в кресле у стола, на котором ворохом лежали бумаги и книги, карта Москвы, какие-то схемы и графики и стояла знакомая хрустальная призма с неподвижной, вмороженной радугой.

– Они перестали прислушиваться к моим рекомендациям, – Советник указал пальцем в пол, и продолжением его пальца служила линия, уходящая сквозь этажи к кабинетам Руцкого и Хасбулатова. – Они пригласили меня сюда, я согласился. Они хотели слушать мои рекомендации. Но потом в их окружении возобладали другие люди, и они перестали со мной встречаться. Но я все равно останусь здесь, что бы ни случилось. Буду предлагать им мои аналитические разработки на каждом этапе катастрофы.

– В чем ваши разработки? – спросил Хлопьянов, зачарованный магической призмой, не в силах оторвать зрачки от сочного холодного спектра.

– Видите ли, есть принцип перепада социального давления!.. Нас отрезали от внешнего мира, герметически закупорили. Здесь, внутри, где нет телефонов, света, воды, где люди замерзают, болеют, сходят с ума от неизвестности, от зловещих слухов и панических надежд, – здесь возникает зона пониженного социального давления!.. По ту сторону оцепления накапливается возбуждение. Народ накаляется, возмущается, хочет прорваться в Дом. Его начинают бить, отгонять, и там возникает зона повышенного социального давления!.. Затем, когда перепад достигает предела, оцепление внезапно снимают. Народ прорывается в Дом Советов, сливается с осажденными, происходит эмоциональный взрыв!.. Этот взрыв искусно направляется в нужную сторону. Например, в Кремль, где толпу встретят танками и пулеметами. Или на телеграф, где есть средства связи с регионами, но и там толпу ожидает расстрел. Или, скажем, в Останкино, где все эти дни идут ужасающие передачи, оскорбляющие народ, и тогда бойня произойдет в Останкине. А потом, через несколько часов, армию кинут на Дом Советов и подавят гнездо «красно-коричневых»!.. Вот картина, которую я рисую. Но они от нее отмахнулись!..

Хлопьянов в словах Советника узнавал слышанное в особняке у Хозяина. Все то, что случилось и еще может случиться, развивается по изложенному Хозяином плану. Этот план была разгадан Советником. Но Руцкой с Хасбулатовым не верили прозрениям Советника, не верили схемам и графикам, подсвеченным магической линзой. Советник попал в опалу, был удален от центров влияния. Страдал от невозможности влиять и советовать. Открывал случайному человеку свои тревоги и страхи.

– Они не понимают, что борьба перенесена из политической и военной областей в психологическую и парапсихологическую! – Советник схватил хрустальную призму, повернул. И сочный многоцветный мазок скользнул по стенам, по черному окну, остановился на руке Советника, на которой загорелись золотые, фиолетовые, красные огоньки. – Весь расчет противника основан на том, что сломаются психологические основы вождей оппозиции, и они допустят ошибки. Как уже было при нелепом штурме штаба СНГ. Как неминуемо случится при внезапном прорыве блокады. Психологический портрет, снятый мною с Руцкого, свидетельствует о взрывной, импульсивной психике, склонной к непредсказуемым действиям. На войне такая психика свойственна героям, а в политике – пораженцам!..

Он вращал магической призмой, и Хлопьянов не мог от нее оторваться. Зрачки возбуждались зрелищем спектральных цветов. Возбуждение проникало в сетчатку, на дно глазных яблок. И там возникали разноцветные видения, не связанные с этой ночью, осадой, накликающим беду Советником. Стоило уловить мгновение, кинуться по золотому лучу, удариться в хрустальную плоскость призмы и, влетев, оказаться в ином бытие.

Он вдруг вспомнил, как в детстве поймал руками птицу. Выследил дупло, куда днем, в горячий, отекающий смолой ствол, влетает дятел. И ночью, блуждая по туманной опушке, натыкаясь на колючие кусты, отыскал ту сосну. Просунул руку в дупло, и в руках у него оказалась испуганная разбуженная птица. Он держал ее теплое, гладкое, с колотящимся сердцем тело, прижимал к лицу, чувствуя запахи птицы, а потом отпустил, и она улетела в ночь.

В этот лес, к этой птице он переместился по золотому лучу и по нему же вернулся обратно.

– Я знаю людей с той стороны, осуществляющих операцию. Знаю их штаб, особнячок с купидонами и белым роялем. Там работает группа парапсихологов, местных, российских, а также выписанных из Мексики, Индии и оккультных центров Европы. Они создают парапсихологический пучок, направляют его на Дом Советов, парализуют волю защитников, производят разрушения в психике лидеров. Руцкой, как сумасшедший, носится по своему кабинету с какой-то мигалкой. Нащупывает источники электромагнитного излучения, которым, как он уверяет, пользуются разведчики из американского посольства, чтобы подслушивать его, Руцкого, бредни. Но не знает, что это электромагнитное излучение – лишь побочный эффект гораздо более мощных экстрасенсорных лучей, делающих из него психопаралитика! Когда я стараюсь его в этом уверить, предлагаю собрать православных священников, чтобы они молитвой блокировали атаку оккультистов, Руцкой приходит в ярость, грозит, что отошлет меня вон из Дома!

Хрустальная призма вращалась, кидала радугу в черное окно, и какой-нибудь солдат в оцеплении изумлялся, наблюдая разноцветную вспышку. Хлопьянов ждал, когда спектр коснется его зрачков. Выбрал голубой исчезающий лучик. Скользнул по нему в другое пространство, где сочная густая трава, теплое озеро, женщина, раздеваясь, идет к воде, и он, мальчик, в лопухах, обомлев, впервые в жизни вблизи созерцает диво – обнаженную купальщицу. Большое, розовое, влажное от жара тело, сильную с коричневыми кругами грудь, овальный живот с темным углублением пупка, мягкий пышный треугольник внизу живота. Переступив через упавшее платье, подняв локти, отбросив волосы, пошла к воде. Ослепнув, почти теряя сознание, он смотрел, как входит она в озеро, как вскипают вокруг ее колен серебряные пузырьки. Плывет, не вынимая рук, оставляя за собой солнечные разводы. Он чувствует, видит, как подводные струи и водовороты налетают на ее грудь, ласкают живот, омывают полные ноги. Он хочет стать озером, в которое она погрузилась, травой, которую мяли ее стопы, выгоревшей тканью платья, облегавшей ее шею, спину и грудь.

Он успел пережить все это и выскользнул из хрустальной призмы по голубому лучу в холодный кабинет осажденного Дома.

– Дело в том, что им навязывают их собственную смерть, и они принимают ее как благо. Кто привел в Дом Советов фашистов? Кто упорно побуждает их показывать перед телекамерой свастику? Кто заставляет их голосами штурмовиков кричать перед журналистами: «Хайль, Россия!»? И после этого Руцкой хочет сочувствия прессы, девяносто процентов которой состоит из евреев! Хочет сочувствия русских людей, двадцать миллионов которых погибло от рук фашистов! Я говорю ему: «Уберите из Дома баркашовцев. Иначе ваш расстрел будет интерпретирован как расстрел фашистов, и все вздохнут с облегчением!» Я говорю ему это, а он грозит выдворить меня из Дома Советов. Ну что ж, тогда у него не останется никого, кто бы мог уберечь его от безумных действий. Именно этого и добиваются люди из особняка с белым роялем!..

Фиолетовый лучик вылетел из магической призмы. Хлопьянов метнулся к нему, проник в его светящуюся сердцевину и вместе с корпускулами света влетел в другое пространство, за хрустальную грань стекла.

Он на даче у друга, в высокой мансарде. В окне огромная голубая луна. Черные недвижные травы, белесая дорога, квадратный налитый пруд. Все дышит, слабо мерцает, наполнено таинственными ночными жизнями. Луна еще не отражается в пруду, еще не легла дрожащим серебром от одного заросшего берега к другому. Но в воде снуют невидимые существа – плаунцы, рыбьи мальки, водомерки. Они поднимают крохотные волны, эти волны отражают луну, весь пруд в росчерках, искрах, голубоватых мерцаниях. Вот побежала водомерка, колебля лежащую на воде траву. Травинки загораются одна за другой, а водомерка, невидимая, отмечает свой путь по воде брызгами лунного света. И в нем восхищение, сладостное слияние с этой ночной, разлитой повсюду жизнью – с луной, с черным росистым бурьяном, с бегущей по воде водомеркой.

– Вы знаете, я пытался оказывать влияние на последних государственников СССР. Пытался побудить их к действию. Но они слишком поздно воспользовались моими советами. Страна распалась. Распад продолжается. Я пришел сюда, чтобы предотвратить распад. Я хочу предложить мои знания, мой опыт, но меня снова не слушают. У меня самые мрачные предчувствия. Кто-то заинтересован в моем устранении. Быть может, меня убьют. Но я до последнего буду стараться помочь. Ибо для меня, сына Великой Красной империи, нет места в жалких остатках, в которую превращают Родину!

Он отставил призму, и радуга остановилась, вплавленная в стекло. Хлопьянов не успел поймать налетающий в зрачок зеленый лучик. Но не жалел об этом. Здесь, в этом мире, в этом холодном Доме, ему предстоит совершить еще несколько важных деяний, выполнить несколько неотложных заданий и дел. После этого он отыщет Советника и его хрустальную призму и кинется в радугу, как кидаются в воду, вниз головой, вытянув заостренные руки. Исчезнет в стекле, перейдет в иное пространство и время.

– Я должен идти, – сказал Советник, – Руцкой освободился от дневных совещаний. Пойду, попробую его просветить.

Он взял свечу, осветил дверь, пропуская Хлопьянова. Они разошлись, и Хлопьянов видел, как удаляется по коридору Советник, неся над головой слабый колеблемый свет.

Хлопьянов возвращался к себе, чтобы дождаться разведчиков и вместе с ними отправиться в подземный рейд. Исследовать коммуникации, по которым противник мог бы проникнуть в Дом и осуществить газовую атаку или диверсию. Или, напротив, группа защитников сможет пронырнуть под оцеплением и незамеченной выйти в город.

Он шел по коридору, ориентируясь в темноте по дверным косякам, по слабому мерцанию табличек, по запахам пластика и холодным сквознякам, долетавшим с лестничных клеток. Одна дверь была приоткрыта. Из нее лился ровный стеариновый свет. Проходя, Хлопьянов увидел обширное, без мебели, помещение, разбросанные по полу матрасы, на которых вповалку спали люди. На стуле горела свеча, освещая грубые башмаки, мятые камуфляжи, прислоненные к стене автоматы. Перед свечой сидел человек, держа на коленях автомат, оберегая покой спящих. В этом одиноком недремлющем страже Хлопьянов узнал Вождя.

– Здравствуйте, – сказал Хлопьянов. – Все эти дни я видел вас издалека, то у Ачалова, то на улице. Не было случая поздороваться.

– Здравствуйте, – ответил Вождь. – Я тоже видел вас у Ачалова.

Лицо Вождя было бледным, исхудалым. Синие глаза запали. Русые усики тускло золотились. Руки устало лежали на цевье автомата. Он казался расслабленным, обмякшим, словно распустил все свои мускулы, экономил силы перед возможной ночной тревогой. Тогда по тревоге комната наполнится стуком башмаков, звяком железа, темными, проносящимися по стене тенями. Сильные, очнувшиеся ото сна люди побегут выполнять приказ своего командира.

– Какие виды на штурм? – спросил Хлопьянов, переступая порог. – Вчера в это время они уже начинали.

– Фиксируется перемещение техники. Но концентрации живой силы не отмечено… Прошу вас, садитесь. – Вождь снял со стула свечу и поставил на пол.

Хлопьянов сел. Свеча, укрепленная в маленькой плошке, разделяла их и одновременно соединяла, помещая в мягкую сферу света. На ближнем матрасе спал юноша. Хлопьянов узнал Николая, того, кто помог ему во время марш-броска по лесам. Свежее безусое лицо было безмятежным. Сон, который он видел, не был связан с огромным холодным Домом, а с чем-то милым и трогательным.

– Сегодня, когда Руцкой делал смотр полка, я не видел ваших людей, – Хлопьянов отвел глаза от спящего юноши. – Ваше подразделение не входит в Добровольческий полк?

– Мы не входим ни в чьи полки, – ответил Вождь. – Только в небесный полк Богородицы.

– Значит, вы сосредоточились на охране Руцкого и Хасбулатова?

– Мы здесь не для того, чтобы защищать этих двух нерусских.

– В чем же цель? – их летний разговор под зеленым дубом получал теперь продолжение. Только кругом был не лес, не теплая трава, а Дом, окруженный солдатами, и свеча, освещавшая цевье автомата. – В чем цель?

– Мы здесь не для того, чтобы защищать истеричного летчика, привыкшего к тому, что его постоянно сбивают. И не для того, чтобы класть русские головы за чеченца. И не для того, чтобы идти под красным знаменем с главарем безумных старух. У нас своя миссия и своя судьба. Я приказал моим людям явиться сюда, чтобы получить оружие и больше не выпускать его до тех пор, пока мы ни войдем в Кремль.

Юноша, озаренный свечой, безмятежно спал. Его губы дышали, а золотистые веки вздрагивали. Видения в спящих глазах проносились одно за другим. Его душа витала среди разноцветных лугов, лазурных озер, небывалых гор и долин. Хлопьянов испытывал к нему отцовскую нежность, хотел, чтобы сон его длился дольше, чтобы он оставался среди райских лесов и холмов, удаленный от этой холодной казармы, от грязных матрасов, сипло дышащих людей, прислоненных к стене автоматов.

– Наступил наш час. Я говорил вам про старца Филадельфа. Он – духовный пастырь многих русских людей, готовых умереть за Россию. Он и сам погиб за Россию. Я был у него в келье за несколько дней до смерти. Он сказал: «Приходит час русской жатвы! Созрела русская пшеница! Вы – жнецы! Вам собирать урожай!» И вот мы, по его благословению, здесь. Я готовился к этому всю мою жизнь. Меня унижали, гнали, хотели убить. Вместе со мной хотели убить моего отца, мою мать, мой народ. И убивали без счета! Я терпел, притворялся, падал ниц. По моим спинам шли враги, давили меня каблуками, я слышал их клокочущую картавую речь. И говорил себе: «Терпи! Настанет твой час!» И он настал. Мы получили оружие, и теперь оно будет служить России!

Юноша спал. По губам его блуждала улыбка. Его душа скользила над вершинами золотистых берез, спускалась к лесному озеру, бесшумно неслась над поверхностью, отражаясь в темной воде, над кувшинкой, где сидели две голубые стрекозки, над заводью, где плавал выводок уток. Достигла стены камышей, прянула ввысь, к красной прибрежной сосне с пустым ястребиным гнездом, и выше, к белому пышному облаку, туда, где кругами и дугами парила семья ястребов.