Текст книги "Красно-коричневый"

– Не знаю, я не готов!

– Не надо готовиться. Отец Владимир едет в пустынь к старцу. Приглашает и нас с собой. Поедем, и там, в святом месте, отец Филадельф тебя окрестит!

Он хотел возразить, но вдруг почувствовал такую сладкую слабость, такую покорность, такое доверие к ней, любимой и любящей, что все возражения отступили, и он слабо кивнул головой.

– Поедем.

– Вот и чудесно! В воскресенье поедем!

Его голова лежала у нее на коленях. Стоял на столе цветок. За его узорными листьями таилась тревожная тьма. А здесь, на свету – ее руки. Шелестят в его волосах. Наклонилась под теплым ветром береза. Выплывает из-за вершины белое чудное облако. И под облаком кругами парит высокая беззвучная птица.

Глава двадцать четвертая

Они снарядились в пустынь ранним воскресным утром, поджидали у подъезда отца Владимира. Хлопьянов глядел на Катю, умилялся ее одеянию, выражению ее утреннего милого лица. Она была похожа на сестру милосердия или на молодую странницу. Повязала в дорогу белый платок, надела долгополую юбку, держала в руках корзинку со снедью. Не дала ему позавтракать, сказала, что перед крещением нужно поститься. Он не роптал, соглашался.

Подкатил отец Владимир. За рулем поношенного, залатанного «Москвича» сидел молодой веселый водитель в клетчатой рубахе, который выскочил первым, открыл дверцу машины, выпустил отца Владимира. Тот благословил Катю, протянув ей для поцелуя свою белую мягкую руку. Радостно улыбнулся Хлопьянову. От его белозубой улыбки, синих сияющих глаз Хлопьянову стало светло. Он опять положился на этих добрых, желающих ему блага людей, решив довериться им до конца. Не оспаривать их, не спрашивать ни о чем, веря в необходимость того, на что они его подвигали.

– А вы настоящая богомолка! Вам бы еще посошок в руки! – пошутил водитель, принимая у Кати корзинку.

– А ты, Павлуша, похож на ямщика. Тебе бы еще кнутик ременный, да кушачок красный. Твою гнедую кобылку подстегивать.

– Кобылка хоть и не резвая, но надежная, – похлопал Павлуша свой изношенный «москвичок». – Отец Владимир, благословите в дорогу!

Отец Владимир стал вмиг серьезным. Перекрестил Павлушу, Катю, Хлопьянова. Несколько раз осенил крестным знамением автомобиль и лежащую перед ним дорогу.

– Ну помоги Господи! – сказал он и, подхватив подрясник, стал усаживаться. Прохожие смотрели на них. Хлопьянову становилось все радостней, веселей.

Они миновали шумную, с утра уже душную Москву и по прямому шоссе, обгоняемые роскошными скоростными машинами, двинулись по зеленому Подмосковью, среди дач, перелесков, лужаек с убегавшими тропками, покатых холмов с одинокими, словно парящими церквушками. Чем дальше они удалялись от города, тем милее, наивнее и сердечнее становилась природа. На зеленом поле паслось черно-белое стадо. На речке, через которую проезжали, плескались загорелые ребятишки. А в глубине заросшего парка, над прудом мелькнула ветхая, с белыми колоннами, усадьба.

Павлуша, видимо прихожанин отца Владимира, не умолкал за рулем, провожал скептическими замечаниями обгонявшие его лимузины.

– Аэтот-то, с наеденной шеей, будет в аду гореть!.. Правя, нет, отец Владимир?… Легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем на этом «мерседесе» въехать в рай!.. Вон-вон покатил на «форде»! Небось, под сто двадцать!.. Не все еще деньги, небось, захапал, – торопится!.. Благословите на «семьдесят ехать, отец Владимир!

– А ты, Павлуша, на своем «Москвиче», похоже, въезжал в рай и возвращался обратно! – подшучивала над ним Катя.

– А то нет! В самые райские кущи! – соглашался Павлуша, – Благословите, отец Владимир, ехать на восемьдесят.

Хлопьянов смотрел на пестрый солнечный мир, на Катин белый платочек, на иконку, укрепленную на приборной доске машины, на золотистую бороду отца Владимира, и было ему хорошо. Он держал на коленях корзину со снедью, и казалось, что все они знают друг друга много лет, едут на воскресный пикник.

– Скажите, отче, – вопрошал Павлуша, энергично крутя баранку, поглядывая по сторонам круглыми веселыми глазами. – Может, и не совсем не прав Дарвин, утверждающий, что человек, мол, произошел от обезьяны. Ведь посмотришь на иных власть предержащих и Подумаешь: ну вылитая обезьяна! Может, отче, одна часть рода людского сотворена Господом, а другая все-таки, по Дарвину, произошла от обезьяны?

– Мудрствуешь, Павлуша, – уклонялся от дискуссии отец Владимир, – Вечно у тебя умопомрачительные теории!

– А некоторые, отче, – не унимался Павлуша, – произошли от козлов и свиней. Иной раз думаю, если заглянуть под рясу Глебу Якунину, не увидим ли копытце козла и длинный-предлинный хвост?

– Оставь в покое Глеба Якунина, – посмеивался отец Владимир, – не омрачай путешествия!

– А все-таки, отец Владимир, прав апостол Павел, говоря: «Учитесь узнавать духов!» Прозорливое око всегда отличит того, кто сотворен по образу и подобию Божьему, от тех, кому отец козлище!

– Ты, Павлуша, склонен к философствованию и познанию сущностей. Но иной раз послушаешь тебя, и хочется перекреститься и сказать: «Прости, Господи!» А потому предлагаю всем нам восславить Господа, пославшего нас в это радостное путешествие, повторяющего для брата нашего путь Христа к Иордану, где он был крещен водою и Духом!

Отец Владимир обернулся на Хлопьянова, посмотрел на него серьезными синими глазами. Кивнул Кате. Раскрыл в пушистой бороде румяные губы и запел:

– Иисусе Сладчайший, спаси мя!..

Катя озарилась, подхватила слова. Павлуша, утвердив на руле крепкие руки, вторил ей. Они пели псалмы и молитвы:

– Богородице дево радуйся!.. Благословенна ты в женах, благословен плод чрева твоего!..

Хлопьянов, не зная слов, вторил им. Не голосом, а радостным, поднимавшимся в нем чувством, которое уносило, удаляло его от тревог и напастей, оставляло их за спиной. Приближало к чему-то непознанному, желанному. Добровольно, преодолев неверие и робость, он стремился в это желанное будущее, доверяясь милым, добрым, любящим его людям.

На полпути, у маленькой речки, вытекавшей из бурелома, они сделали остановку. Съехали на обочину, под каменный мостик. Хлопьянов натаскал из леса сухих дровин. Павлуша соорудил и зажег костер. Отец Владимир с котелком спустился к воде, зачерпнул, повесил котелок над огнем. Катя расстелила на траве скатерку, разложила снедь, – бутерброды, огурцы, помидоры, расставила чашки для чая. Когда вскипела, побежала через край вода, заливая огонь, отец Владимир кинул в котелок щепоть чая, перекрестил скатерку с едой, и все, за исключением постящегося Хлопьянова, приступили к трапезе. Хлопьянов, испытывая здоровый голод, попивал обжигающий, пахнущий дымом чай. Удивлялся, как просто, без усилий, освободилась его душа от непосильного гнета, – простым отдалением от места, где обитали его страхи и подозрения.

– Славное местечко, – сказал Павлуша, оглядывая речку, песчаный откос, смолистые елки.

– Тут бы часовенку поставить, навес для богомольцев. Как раз полпути до обители… Благословите дровишек в костер подбросить, отец Владимир!

– А тут, я думаю, стояла часовня, – ответил отец Владимир. – Обязательно стояла! Уж больно место чудесное. Намоленное!

Хлопьянову сладостно было думать, что они повторяют путь множества безвестных, родных, живших до него людей, проезжавших и проходивших по старинному тракту к далекой обители, где они искали и находили успокоение и отраду. Следуя тем же путем, он доберется до святой обители, где отец Филадельф своим всевидящим оком разглядит в нем источник болезни и исцелит его.

В солнечном светлом дне, в теплом близком лесу, в птичьем свисте, в серебряной ряби реки вдруг что-то слегка изменилось. Будто легла на все прозрачная, едва уловимая тень. Легкая муть, затмившая солнце. Он испытал внезапную тревогу, словно на его нагретые солнцем плечи скатилась волна холодного воздуха. На дороге раздался звук мотора. Появилась машина, темно-зеленая, с перламутровым отливом и блестящим радиатором. Затормозила и встала. Хлопьянов против солнца не мог разглядеть пассажиров, но чувствовал их взгляды. Именно машина, похожая на морское существо, сидящие в ней люди были источником тревоги. С их приближением в солнечном дне появилась непрозрачная дымка.

Машина постояла минуту, из-под колес брызнула гарь, и она сорвалась с места. Хлопьянов на мгновение увидел лицо, экземно-красное, словно ошпаренное кипятком, и оно показалось ему знакомым. Он пытался вспомнить, где видел это лицо. Не мог. Шум мотора затихал на дороге. Трещали дрова в костре. Пели птицы. Но в воздухе раз появилась и уже не исчезала легкая мгла.

– Ну в путь, с Богом! – поднялся отец Владимир. – Благословенно место сие! Они сложили скатерку, погасили огонь и тронулись дальше в путь.

Обитель они увидали через пойму, перелески и тихую лесистую речку. Белые храмы, золотые купола среди красного соснового бора. Отец Владимир, Павлуша и Катя перекрестились на это бело-золотое видение. А у Хлопьянова, вместо ожидаемой радости, дрогнуло предчувствием сердце. Сияющие купола были подернуты все той же едва заметной пеленой, которая гасила золотое солнце куполов и радостное ликование в душе.

Они миновали маленький пыльный городок, въехали в древний сосновый бор. Прокатили мимо красных, уходящих ввысь сосен. Оказались у монастырских стен. Обитель, казавшаяся из полей плавающим островом, нерукотворным чудом, здесь, вблизи, выглядела скромней и обыденней, с обшарпанными невысокими стенами, жестяными облупленными ангелами на низкорослых угловых башнях. Сквозь растворенные ворота в обе стороны проходили богомольцы. Какая-то женщина в запыленной долгополой юбке и мужских стоптанных башмаках подошла под благословение отца Владимира.

Они прошли сквозь ворота и оказались среди каменных палат, пристроек, церквей и часовен. Некоторые были обновлены, оштукатурены, покрашены в нежно-розовые и зеленые тона. На других шла работа, укреплялась кладка. Вместо проржавелой кровли укладывались новые медные листы. Тут же, на земле, под навесом, была устроена звонница. На свежеструганной балке висели зеленые колокола, с языков свисали толстые верви. Под навес к колоколам вела усыпанная песком дорожка.

Главный собор был открыт, сверкал побелкой. С высоты, с куполов и крестов, изливалось сияние. Щурясь на солнце, Хлопьянов смотрел, как в высоте и блеске носятся стрижи.

– Постойте тут, – сказал отец Владимир. – А я пойду, наведаюсь, как там отец Филадельф. Сможет ли нас принять.

И ушел, а они остались у храма, пропуская мимо себя тихих, утомленных дорогой богомольцев.

Прошел длинноволосый немолодой бородач, по виду сельский батюшка, в сапогах, безрукавке, с землистым кротким лицом. Перед входом размашисто перекрестился, привычно поклонился, сгибая худую спину. Хлопьянов разглядел седую, перевязанную тесемкой косицу на затылке.

Следом проскользнула маленькая, похожая на серую мышку нищенка, с острым носом, проворными глазками, с заплечной сумкой на веревочных лямках. От нее пахнуло кисловатой плесенью, словно сума ее была полна отсыревших корок хлеба.

Красивая бледная женщина с запавшими больными глазами, с темными складками в уголках губ, топталась на ступеньках храма, не решаясь войти. Встретилась глазами с Хлопьяновым, побледнела еще больше, часто, несколько раз перекрестилась и исчезла в дверях.

Светлая, чисто одетая старушка держала за руку маленькую, на кривых ножках, девочку. Что-то нашептывала ей, показывала, как надо креститься. Девочка повторяла ее движения, путала руку, и бабка несердито ее поправляла. Утянула в храм.

Все, кто являлся к Храму, казались Хлопьянову принадлежащими к старинному укладу жизни, уже исчезнувшему, знакомому лишь по книгам и картинам. Но здесь, в обители, этот уклад вдруг обнаружился. Хлопьянов ощутил себя частью этого стародавнего уклада и подумал, что лицо его приобрело общее для всех богомольцев выражение усталости, смирения и ожидания.

Из церкви вышел маленький человек в косоворотке и безрукавке, повернулся к храму, перекрестился. Поклонился, доставая рукой ступеньки, и обернувшись к Хлопьянову, со вздохом сказал:

– Плачут иконы-то! Вторую неделю слезы льет Царица Небесная! Видно, большая беда идет! Жаль ей Россию-то! Об нас, грешных, плачет! – и пошел, громко шаркая большими кирзовыми сапогами.

– Говорят, в псковских пещерах икона заплакала! Кровавые слезы льет! – подхватила слова человека рыхлая, цыганского вида женщина, с сальными черно-синими волосами, в военном поношенном кителе. – В разных местах Богородицы плачут! Значит мор, или война, или какая другая беда! А и то, – учит нас Господь, а все уроки не впрок! Значит, новый урок готовит!

– Молимся с пустым сердцем! Пустая молитва к Господу на небеса не доходит, тут, при нас остается! – укоризненно произнес сутулый, похожий на землемера мужчина в белом картузе, – Хорошо, праведники еще есть на Руси! Как последний праведник помрет, так и опрокинется Россия!

Смысл этих слов, не постигаемый до конца, казался Хлопьянову гулом из далеких стародавних времен, когда его еще не было, а были его деды и прадеды, чьи чудные лица на толстых, с золотыми обрезами, фотографиях хранились в фамильном альбоме.

Появился отец Владимир, взволнованный, радостный.

– Отец Филадельф нас примет, и если позволят силы, окрестит прямо в келье!.. А пока войдем в храм!

И все трое, – отец Владимир, Катя, Павлуша, – закрестились, закланялись. Хлопьянов вслед за ними с горячих, залитых солнцем ступеней шагнул в прохладное, смугло-золотое пространство храма, пятнистое от множества горящих свечей.

Было людно, пестро от платков, стариковских лысин, красных и зеленых лампад. Сияла медь окладов. Иконостас, перевитый золотыми зарослями, кустисто возносился в сумрачную высоту. В нем, как на золотых, пронизанных лучами ветвях, расселись ангелы, апостолы, святители. Держали книги, мечи, кресты. И если долго не мигая смотреть, то начинало казаться, что заросли шевелятся, у апостолов и ангелов колышутся плащи и накидки, они меняются местами, пересаживаются с ветви на ветвь, и их движения производят тихий древесный шум, как от слабого, бегущего по вершинам ветра.

Пел хор, несколько женщин и один монах. Песнопения были светлы, горячи. Свечи на медных подставах таяли, отекали огненной быстрой капелью. Хлопьянов смотрел, как наклоняется тонкая растопленная свечка, медленно, мягко гнется, роняя жаркие огоньки.

Люди распределялись в храме неровно. Скопились у большого застекленного образа, малиново-коричневого, отражавшего красный уголь лампады. Хлопьянов со своего места не мог разглядеть икону. Осторожно переступая, приближался к ней вслед за белоголовым стариком. Люди, медленно двигаясь, достигали иконы, припадали к ней, целовали многократно деревянную раму, темное, отражающее свечи стекло. Отступали, освобождая место другим.

Хлопьянов, еще не дойдя до образа, увидел, что это Богородица с младенцем. Младенец стоит у нее на коленях, обнимает за шею. По лицу Богородицы пробегают две блестящие маслянистые струйки. В коричнево-черной доске иконы открылись две скважины, одна под огромным немигающим оком, другая во лбу под накидкой, где слабо лучилась полустертая золотая звезда. Из обеих скважин проливались светящиеся струйки, по обеим щекам, завершаясь золотистыми недвижными капельками. Так течет из дерева и застывает смола. В воздухе храма перед образом Богородицы было горячо и душно, как в сосновом бору. Икона плакала, и от этого было мучительно-сладко и необъяснимо-тревожно.

Хлопьянов не пошел к иконе, пропуская стоящих за ним. Отступил в сторону и замер, продолжая через головы смотреть на большое, наклоненное лицо Богородицы, на ее слезы, на младенца, утешавшего свою плачущую мать.

Глаза Хлопьянова затуманились. Сквозь влажную дымку он увидел свою мать, – как начинают у нее дрожать губы и маленькие синие глаза наполняются прозрачными слезами, она говорит о погибшем отце, как встречались они в Ленинграде на набережной у мокрых, забрызганных дождем сфинксов. Эти материнские слезы вызывали в нем мучительное страдание, непосильное для детской души. И теперь, перед образом Богородицы, он вспомнил свою плачущую мать.

Его мысль, подхваченная струйками горячего воздуха, омываемая песнопениями хора, поплыла по незримой реке, совершая кружения, независящие от его воли. Он вдруг оказался на ленинградской набережной, у тех самых сфинксов, где прощались отец и мать, и каменные, с человеческими головами львы были мокрыми и темными от дождя, и он, юноша, трогал холодные камни, смотрел, как колышется на свинцовой воде тусклое золотое отражение адмиралтейской иглы.

Его мысль перенеслась в подмосковный лес, где он стоял среди голых осин, и снег мягко падал с небес, на ветки, на дорогу, на его молодое, поднятое к небу лицо, и все покрывалось туманной прохладной белизной. Он наклонился к земле, разгреб руками холодную снежную мякоть, увидел красный осиновый лист и поцеловал его, один, в подмосковном лесу, в снегопаде.

Потом, без всякой связи с этим снегом и поцелуем, он вдруг увидел кабульский морг, на земле под брезентовым тентом лежит голый, покрытый пылью труп лейтенанта. Волосы в белой пыли, брови, усы в белой пепельной пудре. Две дыры, в груди и в горле, пробитые пулями крупнокалиберного пулемета. Черная липкая сукровь. У глаз, где скопилась пыль, влажные комочки мертвых слез.

Это видение сменилось другим, – он идет по ночной дороге среди русских пустых полей, глядя на далекий деревенский огонек. Ему кажется, он идет уже много лет, с лесных опушек смотрит на него лесное зверье, а из окон деревенских домов провожают его чьи-то родные глаза, плачут, горюют о нем.

Дорога превратилась в свистящий вихрь вертолета, проносящегося над руслом сухого ручья, группа спецназа возвращается из пустыни домой, на полу связанный, захваченный в плен моджахед. Грязная чалма, босые избитые ноги, затравленные, с желтыми белками глаза.

Хлопьянов стоял перед плачущей иконой, и ему казалось, что Богородица плачет о нем, о его проживаемой жизни, в которой стерегут его неведомые печали и беды.

Кто-то тронул его за рукав. Отец Владимир звал его из храма.

Павлуша отправился осматривать свой измочаленный «Москвичок», а они вошли в двухэтажное здание с тихим привратником у дверей. От стен, от выскобленного дощатого пола, от матерчатых занавесок исходил едва различимый запах сельской больницы, – медикаментов, трав, пищи, человеческой плоти. Хлопьянов, ступая по коридору, спрашивал себя, какие силы он надеялся почерпнуть от больного, умирающего старика.

Старец лежал в солнечной келье под иконами, убранный в черное, шитое серебром одеяние, в остроконечном капюшоне, в длинном, одевавшем стопы покрове. По всей длине сухого недвижного тела серебряной тесьмой было вышито распятие, череп, кости, выведены знаки и письмена. Ложе схимника напоминало надгробье. Но из этого надгробья, из черно-серебряного негнущегося покрова смотрели счастливые голубые глаза, улыбался сквозь седую бороду стариковский рот, и большая рука с усилием поднялась и перекрестила вошедших.

– Опять радость!.. Опять повидались!.. А я знал, что приедете, не помер, все ждал!.. – отец Филадельф казался еще более немощным, чем тогда, в Москве, но свет от него исходил все тот же. Убранство келий, – старые, в растресканных коробах иконы, медные подсвечники с огарками, толстокожие книги, пузырьки с лекарствами, – все было освещено не солнцем, а стариковскими лучистыми глазами.

– Ну вы садитесь, а уж я буду лежать, силенки беречь, – большая, благословившая их рука бессильно легла на грудь, исчезая в черных складках одеяния.

Хлопьянов, переступив порог кельи, вновь, как и в первый раз, почувствовал облегчение, физическую легкость. Словно тело его было подхвачено теплой, пронизанной светом морской водой, которая не тянула его вниз, на дно, а держала в невесомости на теплых мягких ладонях. Но в этом облегчении оставалась легкая, необъяснимая тревога, неисчезающая печаль. Хлопьянов чувствовал эту печаль, усевшись в ногах монаха, глядя на серебряный вышитый крест, на серебряный череп и кости, вытканные на одеянии старца.

– Думал о тебе! – схимник улыбался Хлопьянову сквозь прозрачную бороду. – Ты – воин Христов! Сражаешься без устали! Много врагов положил, еще больше того положишь! Тебе нельзя отдыхать! Еще пострадай!

Слова старика были о войне и страдании, но он произносил их весело. Хлопьянову было не страшно, было легко, он улыбался в ответ, но легкая грусть оставалась. Серебряный крест упирался в серебряный череп. Большое сухощавое тело, неподвластное тлению, лежало в гробнице.

– На тебе промысел Божий! Ты живешь среди бурь, но не гибнешь! Бог тебя бережет для главного дела!.. Тебя недавно огнем палили, многие вокруг тебя испеклись, а ты цел!.. Рядом с тобой невинных людей разорвало, а тебя не достало!.. Друга твоего убили, к которому торопился, могли и тебя убить, но Господь уберег!.. Многие еще рядом с тобой падут, а ты уцелеешь!.. Для главного дела!

Схимник говорил весело, словно подшучивал над Хлопьяновым. Хлопьянов не удивлялся ясновидению старца, прозревавшего издалека его злоключения. Лежа на одре в удаленной обители, монах через пространство лесов и рек следил за Хлопьяновым. В момент опасности посылал ему невидимый знак. Останавливал или торопил, и смерть, пропустив мгновение, проносилась мимо, промахивалась, попадала в других.

Враги тоже за ним следили, ходили за ним по пятам, и он, окруженный злом, спасаемый добром, двигался к неведомой, ему уготованной цели, которую непременно достигнет.

– Ты пришел ко мне креститься!.. А тебе не надо креститься, ты крещеный!.. Крещен не водой, а кровью, которую проливал за отечество!.. И еще прольешь!.. Не я тебя благословлять должен, а ты меня!.. Не я тебе отпускать, а ты мне!.. Я тебя ждал, вызывал, думал, вдруг опоздаешь!.. А теперь доволен, свиделись!.. Дай-ка руку твою!

Хлопьянов послушно привстал, протянул старцу руку, и тот с трудом оторвал от подушки тяжелую в балахоне голову, стиснул руку Хлопьянова холодными костлявыми пальцами и поцеловал.

– Господи! – тихо охнул отец Владимир.

– Говорю вам, не я его теперь отпускаю, а он меня! – сказал старец, откидываясь назад. – Мне теперь помирать можно, до вечера не доживу!.. Смерть под окнами ждет!..

На солнечных занавесках мелькнула тень пролетевшей птицы, и Хлопьянов вдруг подумал, что это тень промелькнувшей смерти.

– Ты – воин Христов!.. Церковь Христова – воинствующая!.. Кто сидит, сложа руки, когда идет битва, тот не с Христом!.. А кто выходит на битву, когда и сил не осталось, тот с Христом!.. На Руси идет последняя битва!.. Многие на ней падут, иные сегодня, иные завтра!.. Кто в этой битве падет за Россию, тот с Христом, тому сама Богородица очи закроет!.. Многие из русских воинов взяты на небо, сидят у Престола Господня, молятся за нас, ведущих бой за Россию!.. Их число не исполнилось, осталась малая толика!.. Как исполнится число и последние будут востребованы, так и конец битве, конец времени!.. Христос во славе и свете явится на Русь, и будет Россия Царством Божиим, и в ней просияет Свет!.. А пока живущие на земле должны приготовить Россию ко Христу!.. День и ночь сражается, не взирая на раны, покуда не придет Христос!.. Ты – воин, день и ночь сражаешься, не взирая на раны!..

Схимник говорил с трудом, едва слышно, выдувая звуки сквозь бороду. Слова его погружали Хлопьянова в лучистый воздух, где значение и смысл имели не сами слова, а тень пролетевшей птицы. Он любил старика, уложенного на смертный одр в погребальном наряде. Слушал его напутствия. Знал, что все решено, все уже совершилось. Не здесь, а где-то в беспредельном пространстве. Сюда, на землю, долетает только эхо случившегося. Все они, в муках и ненависти, в непонимании жизни – только слабое отражение другой, незримой реальности. Ее эхо и тень.

– В Москву слетелось много бесов!.. Во всех домах сидят бесы!.. У главных врат Кремля сидит бес!.. Будет большое беснование и большая беда!.. Будет большой пожар, и многие русские люди сгорят, а многих застрелят!.. Другие, мертвые, поплывут по реке, и их тоже сожгут!.. Ты будешь там, в пекле!.. Многое тебе дано совершить!.. Победить и прогнать беса!.. Вот, возьми и носи!.. – рука старика, совершая усилие, скользнула под черные складки покрова, извлекла потемнелый серебряный крестик, протянула Хлопьянову. – Крестись водой и духом и носи на себе!.. Он для тебя намолен!.. Меня не будет!.. Все, что мог, Господу сказал о тебе!.. Ты хотел уйти и сберечься, а я тебя не пустил!.. Ты меня не вини!.. Это наша русская доля!.. А теперь ступайте!.. Дайте мне приготовиться!.. Смерть под окном!..

И снова прозрачная тень скользнула по занавеске. Бесшумная птица на мгновение затмила солнце.

Они покидали келью, тихие, молчаливые. Хлопьянов на пороге оглянулся на старца. Глаза его затуманились от любви и печали.

Дожидаясь вечерней службы, они гуляли в сосновом бору, среди огромных сосен. Было душно, безветренно. Сверху, по красным стволам, стекали бесцветные струи жара. Смола в разбухших жилах деревьев взбухала, проступала сквозь трещины, сочилась липкими горячими струями. Высоко в белесой хвое стояла туча с ослепительным солнечным краем. Казалось, в этой туче клокотал кипяток, взбухали и лопались пузыри, и беззвучные вспышки прилетали к земле. Вершины сосен начинали дымится, одевались голубоватым прозрачным огнем, который, словно горящий спирт, изливался на сухую траву, хворост, опавшую хвою, и они, гуляющие по бору, вот-вот окажутся среди лесного пожара.

– Как он нас странно принял, – сказала Катя, беря Хлопьянова под руку. – Сам вызвался крестить тебя, а потом сказал, что ты уже крещен. – Он – ясновидец. Как преподобный Сергий, находясь в келье, видел на расстоянии Куликовскую битву, так и отец Филадельф из своей келий многое видит, угадывает. – Когда я в храме стояла, мне казалось, что Богородица плачет об отце Филадельфе, и больше я его не увижу. Но нет, увидала.

По вершинам побежал ветер. Сдвинул тучу, медленно погнал ее. Казалось, над бором натягивают темную, вышитую серебром плащаницу, и Хлопьянов хотел разглядеть на ней серебряное, выложенное огненной бахромой распятие.

Сверху упал и разбился прозрачный флакон, и плеснуло прохладным спиртом. Остро запахло смолой, муравейниками, сухими опавшими шишками. Полетела в холодной струе ошалелая белая бабочка. Из хвои без блеска тяжело и шумно посыпался дождь. Удар колючего хриплого грома разорвал вершины, и в прогал, наполняя его холодом, тусклым светом, запахом неба, хлынула вода. Сквозь шум и хлюп вдруг забил монастырский колокол, мерно, глухо, прокатывая сквозь стволы медлительные напряженные удары.

– Бежим! – сказала Катя. – Все промокли!

Они заторопились по тропке, которая на глазах начинала стеклянно блестеть. Ряса отца Владимира отяжелела от дождя, борода слиплась. От отжимал ее на ходу, отдувал от губ воду, семенил и поскальзывался рядом с Хлопьяновым. Хлопьянов чувствовал мокрым лбом налетавшие звуки колокола. Бежал за Катей, испытывая нервное мучительное нетерпение, приближение утраты. Знал все наперед, боялся себе в этом признаться.

Колокол внезапно умолк. Еще раз слабо, нерешительно дрогнул, и в воздухе, где только что прокатывались медные шары, теперь шумел только дождь, качались и скрипели вершины. Они бежали втроем сквозь бор туда, где умолк колокол.

Стена обители, отсырелая, в потеках дождя. Отворенные ворота. Лотки, дорожки, мутные в дожде палаты и церкви. И в этой серой мути – заглушаемые ливнем крики, вопли, нарастающий бабий визг. Кто-то бежал, простоволосый, растрепанный. Кто-то поскользнулся, упал. Какой-то монах на черных развеянных крыльях. Какой-то мужик в прилипшей к телу рубахе. Под навес звонницы вбегали люди. Ахали, стенали. Под колоколом, ухватив кулаком веревку, лежал звонарь. Глаза его были раскрыты, в бороде чернел наполненный кровью рот.

– Убили!.. Отца Филадельфа убили!.. – раздалось из ливня. И все, оставив мертвого звонаря, побежали на этот вопль.

Бежали, обгоняя друг друга, падали, скользили по мокрой земле. Мимо церквей, часовен, к двухэтажным палатам. Перед входом метались монахи. Старый, без клобука, с лысой головой монах махал черными рукавами, кого-то истошно звал.

Хлопьянов, отталкивая крепкого мужика, пробежал по знакомому коридору, к келье старца. Из кельи несся ровный незатихающий вопль. Несколько монахов окружали ложе старца, боясь подступиться. В черно-серебряном облачении схимник лежал на одре, откинув голову в остроконечном капюшоне. В черный саван, в серебряное распятие был воткнут огромный тесак. Погрузился в глубину стариковского тела, без единой кровинки, словно тело было сухим, лишенным жизненной влаги. Но глаза старика с воздетыми седыми бровями были полны бледных слез. Широко раскрылись, будто он перед смертью кого-то узрел.

Хлопьянов смотрел на убитого схимника. Слышал нарастающий вой, грохот ливня о железный карниз. И ему казалось, он знал об этом заранее, был уведомлен о предстоящем убийстве старца.