Текст книги "Красно-коричневый"

Глава двадцать третья

Было такое чувство, что из груди вырезали куски плоти, и оставшаяся рана напоминала звезду. Боль, которую она причиняла, имела форму звезды, была звездой боли. Ее лучи проникали под ребра, в горло, в желудок.

В почтовом ящике он обнаружил конверт. Это было именное приглашение на артистическое действо, в котором принимали участие художники-авангардисты. Действо намечалось на завтра, на пустующей, иссохшей территории бассейна «Москва», где когда-то возвышался Храм Христа Спасителя, а потом в зеленой воде плескались купальщики, мелькали резиновые шапочки, и он останавливался на заснеженном взгорье, смотрел, как клубится жирный пар над угрюмой чашей бассейна, и в ней среди ртутных огней, как грешники в кипятке, мелькают лица, взмахивают руки, сцепляются и распадаются тела.

Он рассматривал приглашение, не удивлялся своему имени, выведенному на лакированной карточке. На вилле, где их принимал Хозяин, говорилось об этом действе как о важном запланированном мероприятии. Это мероприятие касалось его, как касался его взрыв в редакции, огненный хлопок бензовоза, убийство Вельможи. Он знал, что пойдет, и это знание усиливало боль в груди, где незримым резцом была нанесена узорчатая рана в виде звезды. Каждый луч, проникая в отдельную область тела, порождал особое страдание, и все они сливались в общую невыносимую боль, – звезду боли.

Он долго стоял под душем, стараясь смыть легчайшую пыльцу, прилипшую к нему в погребальном зале. Эта пыльца витала над гробом, лежала на лице Вельможи, посыпала, как перхоть, костюмы и волосы стоявших в траурном карауле. Этой пыльцой были помечены все, кто оказался причастен к «Новому курсу». И теперь, куда бы они ни пошли, они всюду будут заметны и узнаваемы.

Он мылся холодной и горячей водой, долго растирался полотенцем до розовых полос и пятен. И когда боль понемногу утихла, а невидимая пудра вместе с водой исчезла в булькающей воронке, он прошел к столу и открыл заветный альбом с детскими рисунками.

И опять проплыли над ним в сладком тумане – танк с надписью «Победа», салют над кремлевскими башнями, круглая женская голова с волосами на прямой пробор и буквами «Мама». Старательно нарисованные, разукрашенные ожерелья, бусы, подвески, срисованные с цветной литографии из тяжелой старинной книги, стоящей по сей день в застекленном шкафу. Бабушка, нацепив очки, что-то штопала, латала под лампой, напевая бессловесный унылый псалом.

Он листал рисунки в альбоме, которые стали разноцветными буквицами и заставками в его летописном труде. Он пополнил этот труд, прилежно описав погребение Вельможи, изобличение и разгром «Нового курса», имя убийцы, внес имена всех, кто пришел проститься с Вельможей.

Он сидел над альбомом и думал. Как аналитик разведки, он понимал, что разгром «Нового курса» являл собой операцию, подготовленную спецслужбой врага. Эта операция была частью другой операции, по истреблению Парламента. Но и заговор по истреблению Парламента был вмонтирован в другой, более масштабный проект, связанный с судьбой России, изменениями ее политики, границ, владельцев собственности, вектора русской истории, которой придавалось иное направление и развитие. Эти изменения, в свою очередь, должны были породить перемены на огромных пространствах Евразии, погасить одни центры силы и возвысить другие, изменить маршруты нефти, финансов, линий электропередач и железных дорог, выявить новых властителей, усилить или ослабить влияние государств и союзов. Но и этот геополитический, захватывающий два континента проект был включен в огромный глобальный план, управляющий всем человечеством, толкающий человечество в направлении, выгодном устроителям плана. Для осуществления оного мало денег и власти, мало разведок и армий, мало интеллекта и технологий управления миром. Для этого нужны все сокровенные искусства и знания, все тайные религии и науки, хранимые горсткой жрецов, чьи имена никогда не появятся на страницах газет, чьи лица не возникнут на экранах телевидения. Их существование лишь смутно угадывается среди войн, катастроф, переделов границ, возвышений и падений империй. Он, Хлопьянов, удаленный от них, был в поле их власти. Как крохотная молекула, был вживлен в загадочный организм заговора, с непонятной для него задачей и функцией, именуемой словом «инверсия».

Его мысль вдруг утратила четкость, сменилась ощущением, похожим на сновидение. Земная реальность, о которой он только что размышлял, где действовали заговоры, войны, совершались подвиги и злодеяния политиков, творились волшебства и колдования жрецов, молитвы святых и праведников, – весь земной, окутанный облаками шар был помещен в мироздание, парил среди космических зорь, огненных метеоров, дуновений космического ветра. Был вмещен в непомерную живую картину мира с движением светил и звезд, где присутствовал свой непостижимый разумению план, ускользающий от понимания замысел, давший начало миру, ведущий этот мир к завершению.

Его разум, привыкший к логической работе, к высчитыванию и отгадыванию сложных комбинаций, вдруг сладко затуманился. Он созерцал жизнь мира с движением зорь, закатов, грозовых напоенных молниями туч, ночных сияний и утренних радуг, которые свидетельствовали о совершаемых в небесах борениях. Словно одни мировые духи схватывались с другими, и в их столкновении, в их битве рождались и гибли галактики, сходили с орбит планеты, загорались новые солнца, а в земной юдоли он, Хлопьянов, то ликовал, падая в теплую траву, пахнущую земляникой, то рыдал, черный от горя, захмелев от кружки вонючего спирта, провожая на борт «гробовщика» убитого командира полка.

«Есть светлые и темные силы, есть битва духов, есть высшее зло и добро». Это открытие и прозрение из области разума переместилось в грудь, в сердце, в то место, где еще минуту назад пламенела звезда боли.

Он чувствовал присутствие духов, злых, беспощадных, исполненных разрушения. Это они, духи тьмы, взорвали пакет с динамитом, замаскировав его под святую икону. Они, злые духи, затмили разум водителю бензовоза, и адский огонь спалил детей, стариков и женщин. Они, духи зла, подстерегли и убили Вельможу. А еще раньше их несметные полчища накинулись и растерзали страну, расклевали державу, прочертили по любимой земле страшные борозды смерти.

«Ну где же вы, Духи Света? – вопрошал он, тоскуя, не понимая, почему в битве небес одолевает тьма, и небу угодно истребление его Родины. – Где же вы, Светлые Духи?»

В небесах, покрытых тучами, совершается битва. Черные башни, из которых выходят тяжелые, во все небо, воины. Их косматые головы, гривы их тяжких коней, рокот копыт, блеск и огонь металла. Дымный, как комета, с черной свистящей головкой, упал с неба смерч. Первые удары дождя. Рябая пыль на дороге. Полегла от ветра зеленая рожь. И внезапный обвальный ливень, непроглядный, шумящий. Невозможно дышать. Трескучий грохот и блеск. Он бежит по пенистой, превращенной в реку дороге. Добежал до веранды, сбросил, задыхаясь, липкую, тяжелую от воды одежду. Смотрит на свои забрызганные голые ноги. В пальцах застрял оборванный цветок василька.

Сколько их было, небес, – зимние, туманно-серебряные, с длинным, вместо солнца, заревом, сулившем ночное ненастье. И он о приходило с черным колючим ветром, злыми бегущими тучами, в которых крутилась, туманилась, разъедалась на части мглистая луна. И лишь иногда, внезапно, в кратких разрывах туч сверкал ее белый жестокий круг.

Или весенние, с долгой, медленно тлевшей зарей, на которой длинно и хрупко чернели колья забора, и летело странное, похожее на морского конька существо, одновременно устрашающее и беззащитное.

Он вспоминал небеса, картины кучевых облаков, синих прогалов с серебряным самолетиком, белое невесомое семечко, пушистое и сверкающее, исчезнувшее на солнце.

«Почему только духи тьмы? – тосковал он, перебирая в памяти события последних недель, где присутствовали зло и несчастье. – Где Духи Света?»

И вдруг его осенило: «А я?… Разве во мне – не Свет? Мною движет – не Свет? Во мне – не Дух Света?… И я выхожу на бой!»

Это открытие окрылило его.

Эта мысль не показалась ему наивной и романтической. Он чувствовал в себе силу и веру. Эта сила была в дыхании, была в груди, была в сердце. Эта сила была Духом Света. Там, где недавно распускала свои жгучие лучи звезда боли, теперь были радость и свет. Была Звезда Света.

С этим чувством он завершил день. С этим же чувством начал следующий. Торопился к бассейну «Москва», где затевалось нечестивое действо.

Он приблизился к чаше бассейна. От кафельного пыльного днища пахнуло жаром, сернистым едким удушьем. Там была смерть, – среди больничного кафеля, тусклых отсветов солнца, химического зловонья умерло время. Эпоха, казавшаяся величественной и бесконечной. Оставила после себя мерзость запустения.

На дне бассейна, на клетчатом кафеле, стояли и сидели люди. Странного вида, в необычных одеяниях, все с едва заметным уродством и порчей, словно пораженные болезнью суставов, либо усохшие, либо неестественно раздутые. Странность и необычность их состояла в том, что они почти не отбрасывали тени. Их освещало не стоящее в зените солнце, а сами они светились, как гнилушки, пропитанные фосфором.

По краю бассейна, у парапета толпились зеваки. Прохаживался ленивый милицейский патруль. Энергично и голосисто взывала в мегафон женщина в блестящих облегающих брюках, в таком же чешуйчатом лифе, с голым животом, бритая наголо, с круглым, выкрашенным в зеленое черепом. Она напоминала мерцающую змею, гибкая, упругая, скользкая.

– Теперь прошу клетку номер четыре продемонстрировать свою энергию! – женщина направила мегафон в кратер бассейна. – Концептуальный смысл предлагаемой вам трансцендентности связан с эросом, как кульминацией Бога, пронизывающего одновременно мир и антимир, сочетая их в метафизическое двуединство!

Женщина пробежала мимо Хлопьянова в обратную сторону, и от нее пахнуло легким смрадом скользнувшего по камню ужа.

Хлопьянов нашел среди кафельного пыльного блеска цифру «4», выведенную цветным мелом. Рядом с цифрой, закутанные в общее грязно-серое покрывало, сидели мужчина и женщина. Она, с рыжими, собранными в пучок волосами, ярко набеленным лицом, красными напомаженными губами. Он, с лысой выбритой, шишкастой головой, лиловыми подглазьями, с черными растопыренными усами.

Заиграло танго. Мужчина и женщина встали, сбросили хламиду и, сцепившись руками, двинулись в танце. Собравшимся предстало зрелище двух голых танцующих стариков. Она, рыхлая старуха, с вывалившимся животом, с черной дырой пупка, с голубоватыми, похожими на брюквы грудями. Ее ноги, искривленные ревматизмом, в лопнувших сосудах и венах, напоминали гниющее мясо. С боков свисали складки, похожие на несвежее тесто. Пах топорщился седой неопрятной паклей. Жирная спина в пятнах пигмента сутулилась и колыхалась. Он – иссохший до костей, с торчащими ключицами и ребрами, на которых натянута сухая бескровная кожа. Его таз, берцовые кости, выпуклые мослы ходили ходуном, и казалось, стучали, скрипели. Его гениталии, как кожура от картошки, висели между ног. На дряблых ягодицах краснели два седалищных мозоля. Черные лакированные усы и отполированный до блеска череп уродливо и страшно сочетались с мертвенной плотью. Рыжая латунная голова танцовщицы, ее белила и красная помада нелепо и пугающе выглядели среди тяжелых складок старческого жира. Оба они казались вставшими из гроба, в трупном гриме, в пятнах разложения. Их танец, их босые искривленные ноги, их сталкивающиеся животы и груди рождали ощущения, что вот-вот плоть старухи соскользнет с ее костей, как студень, а пергаментное тело старика превратится в пыль и перхоть, и останутся два танцующих скелета в раскрашенных масках.

Они протанцевали несколько кругов. Музыка оборвалась, танцоры утомленно уселись на кафель, накрылись серой хламидой.

Хлопьянов был ошеломлен. Испытывал чувство гадливости. Ему казалось, запах тления, сладковатые трупные дуновения подымаются со дна бассейна. Близкий Кремль, золотые главы соборов дрожали и туманились в воздухе открытой могилы.

Женщина-змея, счастливо извиваясь, блестя чешуей, скользнула мимо, задев Хлопьянова лакированным боком. Ему показалось, он почувствовал холод рептилии.

– А сейчас, – мегафон рокотал у ее узких губ, у раздвоенного вырывавшегося язычка, – прошу клетку восемь обнаружить свои энергии! Первичный бульон! Первожелток! Вечный зародыш Вселенной! Сперматозоид мироздания! Животворящая слизь, из которой путем эволюции рождались культуры и цивилизации! Искусство совершает патетический рывок в прошлое, меняет границы времени, стремится к своему первообразу!

Она извивалась, окруженная металлическим светом. В ее маленькой каменной голове краснели жестокие красные глазки.

В клетке «8» стоял круглоголовый белобрысый мужчина с широко растопыренными птичьими глазами. Голый по пояс, с тонкой цыплячьей шеей, он был перепоясан красным кушачком, в шелковых шароварах. Его голые ступни казались беспалыми. На штативе стоял картонный ящик с латинскими литерами. Заиграла электронная космическая музыка. Человек сунул руку в ящик, достал куриное яйцо, повертел его над головой, белое, чистое, и с силой ударил яйцом по макушке. Оно лопнуло, по бритой голове, по лбу, по лицу потекла бело-желтая слизь. Человек достал из ящика второе яйцо, поднял его высоко и с силой опустил себе на темя. Яйцо слабо хрустнуло, из него скользнула солнечная жижа белка, и в ней неразбившийся круглый желток. Медленно сполз по лбу, скользнул по щеке, сорвался на голый живот, а с него – на кафельный пол. Разбился, растекся яркой желтой лужицей. Человек взял третье яйцо, разбил о голову. Теперь все лицо его было покрыто прозрачной слизью, отекавшей оранжево-желтыми струйками. Он был в липких, переливавшихся на солнце висюльках. Они тянулись, обрывались, падали на кафель. Он был похож на мокрую личинку, прорвавшую кокон. На головастика, родившегося из икринки.

Музыка Космоса продолжала играть. По набережной в бензиновой гари неслись автомобили. В отдалении возносилась колокольня Ивана Великого. А на кафельном полу бассейна стоял недоразвитый, выпавший из разбитого яйца птенец с желтыми выпученными глазами и перекрученной шеей.

Люди кругом глазели. Милиционеры с дубинками, приоткрыв рты, наблюдали необычное действо. Молодые люди, присев на парапет, пили из банок пиво. И, казалось, никто не чувствовал, как из круглой чаши бассейна, словно из параболической антенны, несется излучение. Простреливает город невидимыми смертоносными вихрями.

Трепеща и мерцая чешуйками, скользнула змеевидная женщина.

– Прошу клетку четырнадцать обнаружить свои энергии! Потерянный эдем, обретаемый вновь через истребление оскверненного рая! Рай, взятый с неба в земную историю, возвращается обратно на небо путем изживания земного добра! Зло как инструмент обретения рая!

Хлопьянов разыскал среди разграфленного кафеля цифру «14». Там стоял худой человек с провалившимися щеками, белым, как кость, носом. Его перевитые венами руки двигались, терлись одна о другую, словно он их старательно мыл, готовился к хирургической операции. Перед ним на земле возвышался невысокий шатер, покрытый нарядной тканью. Человек ухватил материю острыми, как пинцет, пальцами, дернул. Соскользнувшая ткань открыла прозрачную золотистую клетку, в которой сновали, мелькали испуганные разноцветные птички. Человек открыл дверцу клетки, просунул в нее длинную руку, вокруг которой заметались, заискрились пичуги. Схватил одну, извлек из клетки, и держал над собой, показывая толпе маленькую, торчащую из кулака головку. Схватил птицу за крыло, держал ее, трепещущую, верещащую, поворачивая во все стороны. Было видно, как солнце просвечивает сквозь прозрачное оперение. Сильно дернул за крыло, отрывая его с корнем. Кинул птицу на кафель. С оторванным крылом, она билась, вспрыгивала, ползла, волочила оставшееся крыло, кропила кафель кровью.

Человек снова просунул руку в золотистую клетку. Выловил еще одну птицу. Держал ее, онемевшую от ужаса, в своем черном кулаке. Потом извлек из кармана тонкую металлическую иглу, вонзил птице в голову, кинул наземь. Птица, пронзенная иглой, трепетала, умирала. Было видно, как она расстилает по кафелю свое пестрое оперение, и в ней тончайшим металлическим лучом торчит игла.

Хлопьянову стало дурно. Из кафельной ямы, из фарфорового накаленного тигеля вырывалось зло. Летело в толпу, обжигало пролетавшие лимузины, опаляло фасады домов. Это зло проникало в ребенка, которого держала молодая женщина, и в стоящего рядом зеваку, и в него, Хлопьянова. Зло вонзалось в его тело и мозг. В его голове торчала металлическая спица. Он старался противодействовать злу, заслонить близкий Кремль, текущую реку, стоящего на парапете ребенка. Заслонял собой раскаленный кратер, ложился на него грудью, был кляпом, который закупоривал зло. Его живот, грудь, закрывавшие чашу бассейна, нестерпимо горели, словно в них вонзились бессчетные раскаленные иглы.

– А сейчас, – продолжала вещать в мегафон гремучая, с яростными глазками тварь, – мы попросим художника в клетке девять обнаружить свою энергию!

Старый бородатый бог умер, оставив нам свои ненужные атрибуты! Народился юный прекрасный бог, свободный от традиции и культуры! Реквизиты прежней эпохи, как ненужную мебель, мы кидаем в огонь!

В клетке «9» стоял огромный детина с красным ошпаренным лицом, в долгополом балахоне, с голыми руками, в которых он сжимал черный секирообразный тесак. Балахон с откидным капюшоном, красное лицо мясника, ручища с тесаком делали его похожим на палача. Перед ним, как плаха, возвышалась табуретка, покрытая черной материей. Заиграла визгливая музыка, похожая на звук циркулярной пилы. Детина скинул с табуретки покров, и открылась икона, – ангелы, голубые и алые плащи, золотые нимбы, стоящее на каменистой горе распятие, на котором висел смуглый безжизненный Христос.

Музыка визжала. Детина приподнял икону, поставил ее ребром на табурет, отвел руку с тесаком, прицелился и рубанул. Часть доски отскочила, и открылся светлый сухой скол. Детина опять размахнулся, примерился и ударил. Отколол еще одну часть иконы. Так колют на растопку дрова, откалывают от полена малые легкие чурки.

Музыка визжала, сыпала ядовитые искрящиеся звуки. Краснорожий детина, открыв рот, набирая воздух для удара, колол икону. Изрубал ангелов, нимбы, Христа. Народ тупо глазел. Двигалась и мерцала Москва, и в центре Москвы, среди православных соборов, яростный в балахоне палач казнил икону.

«Господи!» – вырвалось у Хлопьянова нежданное, прежде не произносимое слово.

Днище бассейна накалялось подземным жаром. Лопался кафель. На нем корчились, иссыхали, превращались в горячий пепел коричневые, напоминавшие людей существа. В разрывы кафельных плиток выплескивались ртутные пузыри, вырывались зловонные вихри дыма. Дно ходило ходуном, пучилось и ломалось. Под ним обнаруживалось могучее, из малиновой жидкой магмы, тулово червяка. Червь вылезал на поверхность, раскалывал Кремль, наклонял колокольни, рыхлил холмы, бугрил и проваливал площади города.

– Господи, помоги! – молился Хлопьянов, не за себя, а за город, за стоящего на парапете ребенка, за его молодую мать.

– Клетка одиннадцать! – верещал мегафон. – Предложите свою энергию!

Среди копошащихся на кафеле уродов, жутких гибридов, огромных жуков и улиток, пиявиц и пауков, среди женщин, обросших шерстью, мерзких обнаженных старух, лысых кошек, издыхающих свиней, среди малолетних убийц и изношенных проституток, из всего этого смрада и копошения выскочил огромный румяный еврей с кольчатыми блестящими волосами. В несколько сильных скачков достиг парапета. Впрыгнул на него. Ловким движением расстегнул и сбросил до колен штаны. В смуглой волосатой наготе, скалясь, отекая слюной, выкатывая белки, стал мастурбировать, поворачивая во все стороны свой возбужденный орган.

Ненависть, дурнота, ужас взорвались в груди Хлопьянова. Словно лопнул в глазу кровавый сосуд. Побуждаемый не своей, а чьей-то стоящей за ним, действующей через него силой, он кинулся на мерзкого выродка. Ударил ногой в пах, заставляя согнуться. Еще одним ударом в пупок выбил из него истошный вопль. Собирался садануть в падающее, чернявое, горбоносое лицо, но почувствовал оглушающий удар в затылок. Несколько сильных рук схватили его за локти, крутили запястья, валили, месили ногами, били сверху тупыми предметами. Теряя сознание, он успел услышать над собой властный знакомый окрик:

– Отставить!.. Назад!.. Это наш!.. Отведите его на бульвар поддеревья!.. Каретный наклонился над ним, озабоченный и сочувствующий.

– Нервы у тебя ни к черту!.. У всех они у нас не в порядке!

Дюжие, коротко постриженные парни подняли Хлопьянова с земли. Властно поддерживая под руки, повели через дорогу, к метро «Кропоткинская». Оставили на бульваре, усадив на скамейку под деревом.

Он почти не помнил, как добрался до Кати. До сумрачного гулкого подъезда с медленным скрипучим лифтом, потащившим вверх его избитое тело. И пугающая мысль, – вдруг ее нет, и дверь не откроют. Тогда он опустится у ее дверей без сил, без дыхания. Станет дожидаться ее появления, молить, чтоб она появилась, приняла его в свой дом.

Вышел из лифта, позвонил, прижавшись лбом к дверям, услышал, как зарождаются в глубине ее шаги, приближаются. Она возникла в световом проеме. Ее лицо, вначале радостное, стало испуганным. Она спросила:

– Боже, что с тобой!

А ему стало хорошо и тепло. Сквозь теплый слезный туман он видел ее лицо.

– Что они с тобой сделали?

Он лежал на ее кушетке, под абажуром, в круге света. Она промывала его ссадины, прикладывала влажную ткань к его кровоподтекам, смазывала его лоб, грудь, голые ноги. Он не чувствовал боли, а только горячие прикосновения ее пальцев, холод целебной влаги, запах спирта, полыни, древесной смолы, исходящий от ее снадобий.

– Мало тебе военных ран и ожогов! – она прикладывала ладонь к его воспаленной груди. – Мало в тебя на войне стреляли, тебе и здесь достается!.. Вот так не больно?… Так легче?…

Она проводила рукой по его сжатым мускулам. От ее прикосновений в них распускались все узлы, все застывшие в мышцах конвульсии. Казалось, раны мгновенно затягиваются. В них останавливается кровь, утихает боль, словно с пальцев ее стекали целительные бальзамы. Он благодарно замирал, закрывал глаза, чувствовал сквозь веки ее близкое лицо, и говорил, рассказывая ей обо всем виденном.

– Милый, мы их одолеем.

Она касалась губами его избитого тела, дула на его раны и ссадины, словно хотела погасить огоньки боли. Сквозь полузакрытые веки он видел, что она крестит его. Ее губы что-то шепчут, а пальцы кладут над ним мелкие крестики. И это умиляло его.

– Ты думаешь про белую лошадь?

– Думаю… Вот она, белая…

Он чувствовал себя в безопасности. Грозящие, преследующие, желающие его погибели силы остались снаружи, за стенами ее дома. А здесь, в розоватом свете абажура, в тихом движении ее рук, в пушистом цветке, попадавшем в светлый круг лампы, здесь была безопасность. Тайна, которой он обладал, заговор, в который был вовлечен, встречи, в которых путался и лишался остатка сил, теперь не казались ему столь страшными. Он делился с ней своей тайны и испытывал облегчение, словно сбрасывал с плеч тяжелый, набитый боекомплектом мешок.

– Я должен тебе сказать!.. Меня вовлекли!.. Я сам до конца не знаю!.. Загадочный страшный проект!.. Здесь, в Москве, будет бойня!.. Будут гореть дома!.. Будут ловить людей, топить в реке и расстреливать!.. Огромные силы зла!.. Не просто армия, не просто разведка, а духи зла!.. Быть может, я погибну!.. Многие, быть может, погибнут!.. Будет ужасно!.. Где взять силы? На кого опереться?

– Ты не один, многие борются с духами зла. Они знают, откуда взять силы.

– Как выдержать? Как укрепить свой дух? С кого брать пример?… Древние римляне в эпоху падения Рима… Белые офицеры во время победы красных… Красные офицеры во время крушения Союза… Я один против духов зла!

– Сколько стоит Россия, она борется с духами зла. Ты молись, и будешь услышан. Молитвами одолевается зло.

– Я не монах, я офицер! Я не умею молиться, а умею стрелять. Кто я, праведник, чтобы молитвы мои были услышаны? Я грешник! Мучаю тебя, взваливаю на тебя мою ношу! Нет, я не сделал тебя счастливой!

– А что такое счастье, мой милый! Один быстрый взгляд, один слабый поворот головы, одна случайно налетевшая мысль, и ты уже счастлив!

Он был благодарен ей за эту науку. Знал это моментальное преображение всего, – тьмы в свет, погибели в спасение, уныния в радость. «Один слабый поворот головы, случайно налетевшая мысль, и ты счастлив!» – повторял он ее урок.

Он лежал на кушетке и смотрел на цветок в горшке. Обычно цветок стоял на подоконнике, и он любил наблюдать, как она трогательно поливает его. Подносит синюю фарфоровую кружку, бережно вливает воду под листья, и если воды были слишком много, горшок переполнялся, и на подоконник и на пол протекала блестящая струйка, переходящая в быструю летучую капель.

Теперь цветок стоял не на окне, а на столе, под абажуром, в пятне света. Одна его часть была освещена, и отчетливо был виден каждый пятнистый лист, каждая серебристая ворсинка, каждая капелька света. За цветком была тень, темнота, и в ней что-то невнятно переливалось, мерцало, и туда, в темноту, скрывалась вторая половина цветка.

Ему вдруг явилась мысль, что цветок оказался здесь не случайно. Поставлен на границе света и тьмы, отделяет одно от другого. Она, его милая, поставила цветок, заслоняя им тьму, сберегая его, Хлопьянова, от действия тьмы. Не мигая, остановившимся взглядом, он смотрел на цветок, и цветок возрастал, увеличивался, раздвигал листвой потолок, уходил в небеса. Качался там, меж землей и небом, как огромное пернатое древо, разделяя собой мироздание, на свет и на тьму, на ослепительный солнечный день с лучистым счастливым светилом и на синюю ночь с призрачным ликом луны, таинственным пролетом комет.

Он смотрел на цветок, и он уменьшался, уходил из небес, врастал обратно в цветочный горшок. Стоял на столе ее комнаты под цветным абажуром, и на скатерти, рядом с цветком, лежало ее серебряное колечко с каплей лазурита, что он привез ей из Афганистана.

– Помнишь, я тебе говорила, у меня было время, когда жить не хотелось, – она сидела у его изголовья, ее рука касалась его лба, тихо гладила волосы. И ему казалось, что теплый ветер бежит по вершинам, издает непрерывный шелест и шум. Светлое облако медленно выходит из-за купы берез, и под облаком кружит медлительная высокая птица. – В ту осень умерла мама, ты уехал в Афганистан, и казалось, навечно. Меня прогнали с работы. Моя близкая подруга от меня отвернулась. Все против меня, некуда пойти, некому слово молвить. Тьма непроглядная, боль, тоска. Хоть руки на себя наложи! Помню, вышла из дома, кажется, и впрямь, чтобы броситься под колеса. Брела по улицам. Темень, дождь. Не люди, а какие-то болотные потусторонние существа. Зачем жить? Кому нужна? Кто меня услышит? И вдруг увидела церковь. Свет над входом, икона. Старушки идут за ограду, крестятся, входят, и когда открывается дверь, на мгновение золотое сияние. Я тоже вошла. С холода, мрака в чудный свет. Пели, ставили свечи. Священник в золотом одеянии прошел с кадилом. Я ловила сладкий дым, чудный смолистый запах. Среди женщин, среди песнопений что-то со мной случилось. Я плакала. Сквозь слезы смотрела на близкую икону Богородицы, и мне казалось, что это мама. Смотрела на ангела с мечом, и казалось, что это ты. Не знала ни единой молитвы, но стала молиться, чтобы ты уцелел на войне, чтобы маме, там куда она ушла, было хорошо и спокойно, чтобы подруга, совершившая против меня неправое дело, не мучила себя понапрасну. Мне было хорошо. Я спаслась. Священник, который подошел ко мне после службы, и был отец Владимир. Потом у него я крестилась.

Она рассказывала ему о своем сокровенном, но одновременно преподавала ему какой-то урок. Была мудрее его. И он готов был учиться, следовать ее назиданиям.

– Ты когда-нибудь молился? – спросила она. – Ты говорил, что молился…

– Может, то что ты называешь молитвой, есть просто надежда на чудо? – он слышал тихий шелест ее руки. – Когда все твои знания, умения, все твои силы исчерпаны, а надо дальше жить, не пропасть, не сойти с ума, ты обращаешься к чему-то, что присутствует над тобой, и оно продлевает тебе жизнь, заменяя силы и знания.

– Но ведь это и есть молитва!

– В Афганистане мы отправились на операцию в горы. Группа спецназа и я. Вертолетами нас забросили в горы, высадили на вершину. То ли летчик ошибся маршрутом, то ли моджахеды разгадали наш план, но едва вертолеты скрылись, начался бой. Нас стали расстреливать с соседних вершин. Несколько солдат было сразу убито, несколько ранено. Я получил ранение в плечо навылет. Истекал кровью, терял сознание. И взмолился, чтобы вертолеты вернулись, чтобы чудо случилось. По рации мы сумели связаться с уходящим вертолетом, и он вернулся, сел на узенькую площадку. Сначала на борт погрузили убитых. Потом погрузили раненных. Потом стали запрыгивать живые. Летчик встал в дверях и сказал, что может взять еще одного, остальные должны остаться. Вертолет перегружен, в горах разреженный воздух, винты не поднимут машину. На земле оставалось пятеро. Они бросили жребий, кому из них сесть на борт. Тот, кому повезло, стал прощаться с товарищами, отдавал им свое оружие. Они обнимались, прощались навек. Я лежал у дверей и видел сцену прощания. Молился, чтобы чудо свершилось, и четверо обреченных на смерть уцелели. И чудо свершилось, летчик не выдержал, махнул рукой, взял остальных на борт. Винты работали, но машина никак не взлетала. Груз был слишком велик. Я взмолился, чтобы свершилось третье чудо и машина взлетела. Летчик погнал машину на край площадки, кинул ее вниз, в пропасть. Она стала проваливаться, падать, но потом каким-то чудом винты зацепились за воздух, удержали машину в небе. Теряя высоту, подгоняемые пулеметными вспышками, мы дотянули до базы. Иногда мне кажется, кто-то невидимый и могучий на своей ладони перенес вертолет с гор в долину.

– Ты можешь сделать то, о чем я тебя попрошу? – она страстно сжала его ладонь.

– О чем ты попросишь?

– Можешь поверить, что это нужно тебе. Сбережет тебя и спасет.

– Что я должен сделать?

– Крестись!

– Но я же неверующий. Далек от этого таинства.

– Не далек! Ты верующий! Пускай бессознательно. Но в тебе сохранилось вера от твоих бабок-прабабок. Все, что в каждом из нас есть доброго, чистого, – это и есть вера! Крестись, и сразу прибавится сил! Бог даст силы!