Текст книги "Красно-коричневый"

Хлопьянов, радуясь встрече, снова подумал, что юноша похож на средневекового рыцаря, повязавшего на древко оружия бант своей прекрасной дамы.

– Они попытались сунуться со стороны стадиона! Сначала из бэтээров долбили, а потом пехота пошла! Мы их отсекли! – юноша шагал рядом с Хлопьяновым, качал автоматом, и ленточка струилась. – Боеприпасы кончаются! На одиночные выставил! – и он сокрушенно тряхнул кудрями.

Хлопьянов радовался возможности прошагать с ним рядом малый отрезок коридора – еще одну крохотную часть своего жизненного маршрута. Малиновая истоптанная дорожка под ногами. Окно, за которым клубится медленный сизый дым. Сквозняк, лизнувший щеку сквозь пулевую пробоину в стекле. Юноша с развеянными волосами шагает рядом с ним, несет на автомате бант своей «дамы сердца».

– Наверху пожар! Все горит! Пекло! Ветер утягивает пламя ввысь, и мы здесь его не чувствуем! Хлопьянов остро пережил, зафиксировал в мыслях этот исчезающе-малый кристаллик жизни

– он идет по коридору, по истоптанному ковру, этажом выше бушует пожар, красный ком пламени взмывает в московское небо, падают, как головни, обгорелые балки, выше пожара, сквозь бледную синь, реют светила и звезды, и он проходит под ними, держа автомат.

– Ну, я пошел, – сказал юноша, когда они достигли перекрестка, где коридор раздваивался, вел в два разных крыла дома, к двум разным рубежам обороны. – Еще увидимся!

Хлопьянов, расставаясь с ним, коснулся его руки. Наделил своим светом. Поделился невидимым миру богатством.

Хлопьянов уходил по коридору в неосвещенную темень, торопясь туда, где ждали его товарищи, чтобы тронуть невзначай обожженную руку Красного генерала, измызганную куртку Морпе-ха, черный бушлат приднестровца. Перелить в них свою силу, передать полученный свыше дар.

Он услышал, как с оглушительным хрустом и воем ударило вблизи. Стены качнулись, пол пошел вниз, как резиновый, и вернулся обратно. Секунду он находился среди треска, железного скрежета, который удалялся, откатывался волной по лестницам и коридорам.

Очнувшись, он кинулся назад, к развилке, у которой расстался с юношей. Добежал до перекрестка, нырнул в коридор, откуда валила теплая непроглядная пыль. Задыхаясь в ней, глотая едкую пудру известки, цемента, сернистой копоти, добрел и остановился у рваного пролома в стене. Снаружи в дыру втягивался свистящий ветер. Завихрялся в обугленном, пробитом снарядом проломе. Кромки пролома вяло горели. Среди сора и пепла валялся обломок приклада с красной повязанной ленточкой.

Хлопьянов стоял, потрясенный. Танковый удар, убивший юношу, был направлен на светоносное диво, рассчитан на умертвление чуда. Испепеленный юноша попал под этот удар, нанесенный из преисподней.

Хлопьянов брел по коридору, вдыхая ядовитый газ. Держал расщепленный, перевязанный лентой приклад.

Он сидел за колонной в своем золоченом кресле, упрямо и несдвигаемо, как земная ось, вокруг которой с разными скоростями, под разными углами вращается растерзанный громыхающий мир, бессмысленный в своем хаотическом кружении, обретающий смысл только в его угрюмом разуме, сквозь который проходит ось мира.

Все окна были разбиты. В пустые проломы виднелась набережная, по которой подъезжали и разворачивались в сторону Дома зеленые бэтээры. Из них высыпал десант, скапливался за парапетом, готовясь к атаке. Сверху, мимо окон, сыпался горячий пепел, обрывки дымящейся ткани, искрящиеся головни – мусор огромного, бушевавшего на верхних этажах пожара. Танки больше не стреляли. Их приплюснутые жабьи тела виднелись на мосту и на другой стороне реки под деревьями.

Он чувствовал, как истекают последние минуты перед штурмом. Видел, как разворачиваются пулеметы бэтээров в сторону Дома. Группы солдат скапливаются за бортовинами, чтобы под прикрытием пулеметов кинуться на пандус, к подъезду, в холл и здесь, среди раскаленной стали, брызгающего свинца, орущих ртов, среди вспышек страданья и ненависти, он, Хлопьянов, обретет свой конец.

Он оглянулся, желая убедиться, что все его товарищи на местах. Он не один, а все вместе, всем братством, поддерживая и заслоняя друг друга, они примут последний бой. Увидел, как по лестнице вниз нисходит отец Владимир.

Священник спускался торжественно, чуть картинно ставил ноги на покрытые ковром ступени. Его темный подрясник колыхался. С плеч на грудь золотой волной сливалась епитрахиль. Он прижимал к груди образ Богородицы. Издали икона казалась медовыми сотами, излучала чудесное золотое сияние. Голова священника была непокрытой. Борода казалась пронизанной множеством солнечных лучей. Глаза, голубые, сияющие, смотрели вперед, сквозь стены, туда, где двигались боевые машины.

Священник спустился в холл и, хрустя подошвами по разбитому стеклу, проходил мимо Хлопьянова, не замечая его.

– Отче, вы куда? – Хлопьянов поднялся ему навстречу, преграждая путь.

Легкая досада промелькнула на лице священника. Он остановился, узнал Хлопьянова, досадуя на помеху, хотел его обойти.

– Икона заговорила!.. Кончилась немота!.. Бог снова меня услышал и отозвался!.. Сказал: «Иди!»… И я иду!..

– Туда нельзя!.. Они убьют вас!..

– Бог мне сказал: «Иди!»… Я остановлю братоубийство!.. Они не станут стрелять в икону!.. Русские люди больше не будут стрелять друг в друга!.. Богородица нас помирит!..

– Умоляю вас, отче!

– Мне надо идти…

Он сделал маленький шаг в сторону. Обошел Хлопьянова. Прохрустел по осколкам стекла. Приблизился к пустым разбитым дверям. Поднял выше образ. И Хлопьянов услышал, как священник запел:

– Да воскреснет Бог, и да расточатся враги его!.. – держа образ над головой, отец Владимир вышел на солнце, в ветреную пустоту. Ветер подхватил и кинул в сторону его золотую епитрахиль. В ту же сторону распушились и легли его волосы и борода. Он пел, но не было слышно слов, а только протяжные, уносимые ветром звуки.

Удалялся, уменьшался, и солдаты из-за брони транспортеров, и стрелки в бронированных башнях, и омоновцы у гранитного парапета не стреляли. Смотрели, как он идет, весь в лучах, неся над головой соты, полные меда.

Хлопьянов услышал слабый одинокий выстрел. Не с набережной, не с моста, а с невидимого проспекта, с высоты. Отец Владимир упал. Не сгибаясь, во весь рост, держа на вытянутых руках образ, рухнул на камни и лежал. Ветер слабо шевелил его волосы, приподнимал край золотой ленты.

Хлопьянов кинулся было к дверям, стремясь к недвижному телу. Но весь Дом, весь разбитый фасад, все окна с колыхавшимися занавесками откликнулись автоматными очередями, одиночными выстрелами, криками тоски и страдания. И в ответ с набережной, с моста, с другой стороны реки ударили пулеметы, автоматы, залязгали пушки боевых машин пехоты. Дом задымился, закудрявился от множества попаданий. Сотни пуль влетели одновременно в подъезд, наполнив холл свистом, визгом, облачками белого праха, угольками загоревшихся ковров. Хлопьянов натолкнулся на этот колючий истребляющий шквал. Остановился, отпрянул. Послал в окно длинную долбящую очередь в перебегавших солдат, над головой упавшего на камни священника.

Глава пятьдесят первая

Хлопьянов увидел, как на набережную медленно, сохраняя интервалы, выехало пять боевых машин пехоты. Остроконечные, как топорики, с сочным блеском натертых об асфальт гусениц, с длинными, торчащими из башен орудиями. Остановились напротив Дома. Их пушки не повернулись к фасаду, а оставались направленными все в одну сторону, вдоль набережной. Их появление нарушило многомерную картину начинавшегося штурма. Транспортеры прекратили свое продвижение к пандусу. Их пулеметы один за другим, повинуясь неслышным командам, перестали стрелять. Солдаты, перебегавшие цепочкой, снова собрались в тесные группы, прятались за парапетом набережной. От колонны подошедших боевых машин, напоминавших вереницу плывущих уток, раздались мегафонные, срываемые ветром слова:

– Прошу прекратить стрельбу!.. С вами говорит командир спецподразделения «Альфа»!.. Прошу прекратить огонь!..

В ответ на это многократно повторяемое предложение, на металлические, дрожащие, как пружины, слова воцарилась тишина. Стало слышно, как сверху опадает ровный гул высокого большого пожара.

– Прошу прекратить огонь и выслать парламентера!.. – взывал мегафон. – Пусть выйдет один человек без оружия для начала переговоров!..

Хлопьянов увидел, как от головной машины отделились двое. Направились к Дому, осторожные, гибкие, в черных униформах, с выпуклыми бронежилетами и большими круглыми, как у космонавтов, шлемами. Шагали не торопясь, не производя руками движений, с автоматами на плечах. Дошли до пандуса, поднялись на ступени, сняли с плеч автоматы и положили их на камни. Отошли на несколько шагов, держа руки на весу, как пингвины крылья, показывая, что у них нет оружия.

Хлопьянов встал, оставив в кресле свой автомат. Взбежал по лестнице, туда, где на ящике сонно сидел Красный генерал.

– Товарищ генерал, разрешите выйти на встречу!.. Я их знаю!.. Вел с ними переговоры по приказу Руцкого!.. Разрешите быть парламентером!..

– Пристрелят, как зайца…

– Прошлой ночью по приказу Руцкого я вел переговоры с командиром «Альфы»!.. Сейчас необходимо продолжить переговоры!..

Генерал поднял на него тяжелые глаза. Секунду смотрел, подрагивая седеющими жесткими усами. Хлопьянову казалось, что генерал подбирает какое-то насмешливое, обидное слово. Но генерал устало сказал:

– Ступайте… Если что, мы прикроем…

Хлопьянов спустился по лестнице. Прошел через холл. Вышел на воздух, словно свалил с плеч огромный, наполненный дымом и кровью мешок.

Он сделал первые шаги, и на голову ему упал ровный, похожий на водопад шум. Посмотрел вверх – Дом горел, по белому фасаду из окон тянулись черные жирные языки, валила копоть, сыпали искры, сквозь дым вылетало грязное мутное пламя. Рев пожара бушевал в небе, вместе с пеплом опадал на набережную.

Хлопьянов направился к двоим, стоящим поодаль на каменных плитах. Никто не стрелял. В спину ему смотрело умолкнувшее оружие защитников, а в грудь – крупнокалиберные пулеметы бэтээров. Он чувствовал лопатками и лбом нацеленное на него оружие.

Он прошел мимо лежащего отца Владимира. Священник прижался щекой к камням, борода его топорщилась и шевелилась от ветра, синие глаза были изумленно открыты, в виске краснело отверстие. Кровь омыла переносицу, пробежала по лицу красной струей, натекла на камни. Икона, зажатая в его кулаках, лежала изображением вниз.

Не задерживаясь у тела священника, он проследовал к парламентерам.

Узнал обоих, это были командир «Альфы», с которым виделись накануне в Министерстве обороны, и Антон, – оба в сферических непробиваемых шлемах с приподнятыми прозрачными козырьками, в бронежилетах со множеством карманов и петель, в которых торчали магазины, ножи, фонари, сигнальные ракеты. Оба напоминали летчиков в стратосферных костюмах. Их автоматы лежали поодаль, отливали черными бликами.

– Здравия желаю! – козырнул Хлопьянов, не протягивая руки. Командир ответил также сдержанно:

– Здравия желаю!

– Я уполномочен штабом обороны Дома Советов провести переговоры, – сказал Хлопьянов, чувствуя, как за ними наблюдает множество невидимых глаз и прицелов, спрятанных за броню, за развеянными занавесками и выбитыми стеклами.

– Как я вам сказал ночью, мы штурмовать не будем, – командир выглядывал из своего шлема, как большой птенец из яйца. – Но мы требуем, чтобы вы сложили оружие. Мы вам гарантируем жизнь, гарантируем защиту от тех подонков, которые накачались и накурились и ждут приказ, чтобы начать резню. ОМОН получил приказ всех убивать на месте, в том числе депутатов. Мы не хотим крови, отказываемся штурмовать. Проводите меня к вашему руководству. Оно должно отдать приказ о сдаче оружия.

– В Доме много раненых, – сказал Хлопьянов. – Много детей и женщин. Много больных и простуженных.

Сказал и умолк, не зная, что делать дальше. Здесь, в солнечной пустоте, между сверкающей рекой, по которой медленно проплывала баржа, и горящим беломраморным Домом, из которого истекали черные змеи копоти, он вдруг испытал страшную усталость и тупость, равнодушие к происходящему. К убитому, лежащему рядом священнику, которого любил, еще недавно помогал ему в венчальном обряде, держал картонный, оклеенный фольгой венец. К невесте, смуглой, милой, напоминающей курсистку или сестру милосердия, которая лежит теперь с простреленным плечом в брезентовых липких носилках. К ее жениху, который угодил под танковый выстрел, превратился в копоть и дым. Он всех их любил, разумом понимал весь ужас случившегося, но его омертвевшее сердце не откликалось на эти несчастья, было равнодушно и глухо.

– Ступайте за мной, – сказал Хлопьянов. – Отведу вас к Руцкому.

Он стал поворачиваться, заставляя свое тело совершать сложные разбалансированные движения, как робот, состоящий из множества сочленений. Пока он двигался, выстраивая свою траекторию из множества крохотных отрезков и дуг, раздался точечный звук, одинокий негромкий хлопок, среди нестреляющей тишины и ровных гулов пожарища. Стоящий рядом Антон стал падать, и цокающий удар его шлема о камень был откликом на одинокий выстрел незримого снайпера. Сраженный боец «Альфы» лежал на камнях, напоминая длинную зеленую гусеницу с округлой глянцевитой головой.

– Ложись! – крикнул Хлопьянов, дергая с силой командира «Альфы», увлекая его на землю. – Снайпер!.. Я говорил!.. Угловой дом!.. Первое слуховое окно!.. У антенны!..

Его разбуженное, мгновенно разбухшее сердце колотилось в груди. Зрачки обрели звериную зоркость, отчетливо видели балюстраду дома, слуховое окно, стрелковую ячейку и в крохотной амбразуре искру металла, солнечный рефлекс на вороненом стволе винтовки.

– Уничтожьте снайпера! – крикнул он командиру. – Убей его, суку!

– Я – «Первый!»… Цель на проспекте!.. Угловой дом!.. Крыша!.. Слуховое окно!.. У антенны снайпер!.. Повторяю… – командир держал у губ крохотную черную рацию. Подавал команду колонне боевых машин. Колонна, не двигаясь, едва заметным шевелением башен откликнулась на команду. – Уничтожить!.. Из всех стволов!..

Рявкнули, харкнули пушки боевых машин. Прочертили длинные дрожащие трассы к далекому слуховому окну. Вырубили, вырезали его, сметая кусок крыши, поднимая над домом синее облако взрыва. Из распоротой кровли, из кирпичного сора выпало, стало падать руками вниз вялое тело. И пока оно падало, как матерчатая кукла, Хлопьянову казалось, что он различает горбоносое лицо еврейского снайпера.

Из машин подбежали бойцы «Альфы». Что-то говорили своему командиру, тот им приказывал. Подняли с камней убитого Антона, побежали, неся его на руках, к машинам.

– Идем, – сказал командир.

Мимо убитого священника они прошагали к подъезду Дома Советов.

Хлопьянов вел командира «Альфы» по этажам осажденного Дома. Защитники на укрепленных позициях с усталыми недоверчивыми глазами, раненые в кровавых бинтах, уложенные на носилках, проходящие депутаты со стаканами холодной воды – все рассматривали военного в сферическом марсианском шлеме. Хлопьянову казалось, он ведет по этажам инопланетянина. Показывает ему страшную земную реальность.

Охрана Руцкого, уже предупрежденная, сразу пропустила их в кабинет. Руцкой в камуфляже, с опухшими веками, шагнул им навстречу. Офицер отдал ему честь.

– Товарищ генерал, полковник Сергеев явился с заданием вывести вас из Дома Советов!

– Какие гарантии того, что мы останемся живы? – сердито спросил Руцкой, не глядя на Хлопьянова.

– Слово офицера-афганца. Вы отдаете приказ о сдаче оружия, мои люди гарантируют вам безопасность. К Дому Советов подъедут автобусы. Всех отвезут до ближайших станций метро.

– Вы можете доставить меня и Хасбулатова в посольство Турции?

– Нет. Но жизнь я вам гарантирую. Слово офицера-афганца, – повторил полковник.

– Оставьте нас вдвоем, – приказал Руцкой Хлопьянову. Хлопьянов вышел из кабинета, присел в приемной на стул, окруженный охраной.

– Ну что, кажись, навоевались? – спросил усатый охранник, держа автомат на коленях. – Что за попугай в целлулоидном шлеме?

– «Калаш» к этому шлему приставить и расколоть его вместе с черепушкой! – зло усмехнулся другой охранник. И по этому злому смешку Хлопьянов почувствовал, как измотан этот человек, как приблизился он к черте, за которой следует срыв, непредсказуемый поступок, истерика, столь хорошо известные ему, участнику коротких и бессмысленных войн, одна из которых завершается сейчас за дубовой дверью кабинета.

Дверь распахнулась. Появился Руцкой, возбужденный, с красным лицом, на котором выпукло блестели глаза, топорщились моржовые усы. В руках у него был лист бумаги.

– Возьми! – протянул он бумагу Хлопьянову. – Приказ прекратить сопротивление и сдать оружие!.. Макашов и Ачалов получат точно такие же!.. Ступай по всем постам, зачитай приказ!.. А мы, – он повернулся к командиру «Альфы», – пойдем к Хасбулатову и в зал заседаний к депутатам!.. Вы им скажете, о чем мы договорились!

Окруженные охраной, Руцкой и полковник двинулись по коридору, а Хлопьянов поднес к окну лист бумаги, на котором вразмах было написано: «С целью сохранения жизней безоружных людей, приказываю прекратить сопротивление и сдать оружие. Жизнь и безопасность защитников Дома Советов гарантированы. Мы выполнили наш конституционный долг, и нам не стыдно перед народом. Исполняющий обязанности Президента России Руцкой». И дальше – длинная, из зигзагов и витиеватых крючков, подпись, похожая на странный больной иероглиф.

Еще одна короткая война была кончена. Он, Хлопьянов, уцелел и на этой войне, чтобы испытать еще одно поражение.

Держа листок на весу, словно на нем был рассыпан невидимый бисер, Хлопьянов двинулся в сумеречные коридоры, пахнущие гарью и сыростью, кислой медью и кровью, смрадом уборных и вонью истлевших одежд – запахами поражения. Нес перед собой хрупкий, с рассыпанным бисером листок.

Он передал приказ Руцкого о сдаче оружия казачьему наряду – парням в фуражках и косматых папахах, охранявших спуск к подъезду. Тут же, на носилках, перевязанный, с голым, часто дышащим животом, лежал сотник Мороз. Лицо его было серым, нос заострился и посинел, борода и усы, еще недавно золотые и пышные, потускнели и полиняли, были похожи на ком рыжей пакли.

– Полковник, – сказал из носилок Мороз, глядя на Хлопьянова блестящими глазами, утонувшими в костяных глазницах. – Мой автомат у тебя!.. Верни!.. Пусть мои хлопцы меня пристрелят!.. Живым не отдавайте!.. Мучать будут!.. Как Тараса Бульбу, сожгут!.. Пристрелите меня, Христом Богом прошу!..

– Ладно, сотник, лежи, не греши!.. – перебил его казак в ободранной шинели, из-под которой сочно краснели лампасы. – Мы тебя вынесем, выходим!.. Еще погуляем с тобой!..

Хлопьянов вышел на позицию, где на матрасах залегли автоматчики. На их рукавах краснели шевроны с бело-алой Звездой Богородицы. Вождь был среди них. Принял от Хлопьянова лист с приказом. Внимательно читал, водя по странице глазами. Прочитал и обратился к соратникам:

– Приказ подлежит исполнению. Сопротивление прекращаем. Но оружие не сдаем. Выносим на себе. Это не главный бой. Главный бой впереди, – он вернул Хлопьянову лист с приказом. Повернулся к здоровенному русобородому соратнику: – Подготовиться к отходу. Группу прорыва – к вентиляционному люку. Оружие складировать в схронах. Остальным вымыть руки, смыть смазку и пороховую гарь. Спороть шевроны. Выходим по одному. Сбор в лесу, сегодня в девятнадцать часов. – Он легко поднялся, бережно отер рукавом цевье автомата.

Хлопьянов собирался покинуть позицию, двинулся по коридору, но его остановил Николай. Взволнованно задышал, шагая рядом:

– Я автомат не отдам!.. Буду здесь!.. До последнего патрона!.. Живым не дамся!.. Маме моей позвоните!.. Прощайте!.. Слава России!.. – он кивнул. Не дожидаясь ответа, пошел, побежал вверх по ступенькам, где уже не было постов и защитников, а разгорался, сжирал этажи огромный гудящий пожар.

Хлопьянов не остановил его. Нес листок, не понимая, какой его наделили ролью – благородного спасителя жизней или темного вестника поражения.

На посту, где у лифтов дежурили бойцы из «Союза офицеров», приказ Руцкова читали немолодые опрятные люди, вооруженные автоматами. Их было несколько, склонивших свои седоватые головы к листку бумаги. Первый, кто дочитал, круглоголовый крепыш, двинулся на Хлопьянова, наставил на него автомат:

– Предатели!.. Опять, вашу мать, предали!.. Руцкой, вашу мать, предатель!.. Пулю в лоб, и выбросить в окно предателя!.. Стояли и будем стоять!..

Его оттесняли от Хлопьянова, пытались отобрать автомат. А он отбивался, плевался, хрипел:

– Пристрелить Руцкого, собаку!..

Хлопьянов обходил посты, завалы из поломанной мебели, доты, построенные из перевернутых бронированных сейфов. Группа бритоголовых, в кожаных куртках, обороняла северное направление. Изучали приказ. Передавали друг другу листок. Всматривались в подпись. Вернули приказ Хлопьянову. Их командир с лицом боксера, в шрамах, рубцах и вмятинах, с золотой цепью на шее, поднял автомат за ствол и шмякнул прикладом об пол. Полетели щепки, винты. Он снова ударил, ломая оружие. Его товарищи вслед за ним ловко и быстро разбили свои автоматы. Кинули на пол избитое железо.

На нижнем посту скопились баррикадники, вооруженные железными прутьями и обрезками арматуры. Долговязый закопченный детина с кровавым бинтом на лбу прочитал приказ. Ухмыльнулся. Крутанул раненной, с запекшимися волосами головой.

– Ну вы, ребята, даете!..

Обнажил в смехе желтые прокуренные зубы.

– Ну вы молодцы, ничего не скажешь!..

Напряг длинную жилистую шею, на которой заиграла черная вена.

– Ну вы, парни, загнули, с вами не соскучишься!..

Охлопывал себя по бокам костлявыми руками, словно искал в карманах сигареты. Сделал ногами коленце, зашлепав по полу большущими полуразвалившимися башмаками.

– Ну вы, ребята, вообще!..

Он плясал на полу, топал башмаками, приседал, растопыривал руки, бил себя по подметкам, по ягодицам, крутил во все стороны забинтованной головой, хохотал. Его смех переходил в рыдания. Товарищи обнимали его. Охватывали худое дрожащее тело. Отирали темные, бегущие по щетине слезы. А он все дергался, смеялся, пытался танцевать, приговаривая:

– Ну вы, ребята, вообще!..

Весть о капитуляции летела по этажам, проникала сквозь стены в депутатский зал, в кабинеты, в закоулки и переходы. Достигала отдаленных постов, развернутых в коридорах лазаретов. Весь Дом наполнился шевелением, страданием, ропотом. Люди поднимали с носилок свои простреленные тела, вынимали из бойниц стволы автоматов, дышали на отекающие огарки свечей. Ужасались, спрашивали друг друга: что будет? Почему их отдают на расправу?

Хлопьянов вернулся к центральному входу, где Красный генерал, оповещенный о капитуляции, все так же сидел на опрокинутом ящике. Приднестровцы в черных беретах не выпускали оружия. Недоверчиво, зло глядели на пробегавших мимо взбудораженных людей.

Хлопьянов протянул Красному генералу приказ. Тот, не принимая его из рук Хлопьянова, заглянул в него круглыми, золотыми от солнца глазами. Лицо его было страшным, черным. Сквозь кожу проступили кости черепа, словно на лице выгорела вся плоть, сухая обожженная кожа приклеилась к костяному подбородку и лбу, и только глаза одиноко и дико отражали золотое солнце.

– Не себя, Россию жалко! – сказал генерал, и такая боль была в его голосе, словно страдали не только его душа и тело, но и воздух, окружавший его, и весь исстрелянный, израненный Дом, отдаваемый на поругание и смерть.

Сверху в лестничный проем уже сбрасывали автоматы. Они с грохотом ударяли о мраморный пол, подскакивали, раскалывались в щепки. Приднестровцы по приказу своего командира аккуратно, в ряд складывали закопченные автоматы на белые ступени. Хлопьянов дождался, когда разогнет могучую спину приднестровец в темном бушлате, укладывающий свое длинноствольное оружие. Опустил автомат на ступеньку. Подумал, отстегнул кобуру с пистолетом, бросил ее в груду вороненых стволов.

В холл снаружи проникли бойцы «Альфы» в яйцевидных шлемах, с длинноствольными автоматами. Осторожные, недоверчивые, заняли позицию у дверей, у лестницы, у груды брошенного оружия. Другие бойцы выстроились у портала, образуя на пандусе длинный коридор, к спуску, к набережной, где подкатывали один за одним бэтээры, сгружались войска, ОМОН, стремились в Дом. Но «Альфа» не пускала, оттесняла взмахами автоматов.

Вниз с этажей, в центральный холл, стали спускаться защитники, депутаты, баррикадники, измученный и испуганный люд. Сносили раненых, сводили детей, поддерживали под руки обессиленных женщин. Холл наполнился бабьими платками, кепками, лысинами, распущенными волосами. Это встревоженное многолюдье напоминало военный вокзал или пересылку, где обездоленные погорельцы и беженцы ожидали эшелон, который повезет их по стальным путям, по стыкам, по креозотовым шпалам в непроглядную даль, на неведомое угрюмое поселение.

Появился маленький юркий человечек в джинсах, в модной курточке. У него был красный мегафон, и он из-за спины бойцов «Альфы» зычно и бодро командовал:

– Военнослужащие, члены «Союза офицеров» – налево!.. Приготовить удостоверения и документы!.. Народные депутаты – направо!.. – он бодро и дружелюбно покрикивал, похожий на пионервожатого в турпоходах и массовках. Было видно, что ему известен предстоящий сценарий. Люди, чувствуя его осведомленность и дружелюбие, ободрились. Стали послушно разделяться, расходиться налево и направо. Постепенно толпа распадалась на военные камуфляжи и френчи и на пальто, плащи, куртки. Среди этой гражданской половины виднелся красивый бледный Бабурин и его неизменный спутник Павлов, похожий на рассерженного бычка. Горячева, одетая в сиреневый спортивный костюм, и Сажи с длинными карими глазами, чем-то похожая на затравленную лань.

Человечек с мегафоном распоряжался:

– Раненых – на выход!.. Товарищи, освободите проход для носилок!..

Появились санитары в измызганных белых халатах, измученные, в ржавых пятнах йода и крови. Все эти часы они выхаживали раненых, бинтовали ожоги и кровоподтеки, переломы и пулевые ранения. Вливали в их кричащие рты мензурки спирта. Теперь они тащили носилки, в которых под простынями и наброшенными пальто виднелись заостренные носы, вислые усы, морщинистые страдальческие лбы.

Хлопьянов увидел, как дюжие парни в нелепых, не по росту куртках и свитерах пронесли сотника Мороза. Сотник был в сознании, смотрел прямо вверх, борода его из-под наброшенной шинели торчала, как клок рыжего сена, и несущие его парни были казаки его сотни, содравшие погоны и лампасы.

Хлопьянов заглядывал в носилки, на череду раненых мужчин и женщин, надеясь увидеть среди них черноглазую девушку с санитарной сумкой. Но ее не было. Раненых снаружи поджидали белые санитарные машины с фиолетовыми мигалками.

С пандуса в холл вошла группа военных, окруженных кольцом охраны. К дверям подкатили автобусы с занавешенными окнами, похожие на катафалки, которые подъезжают к ритуальным залам. Распорядитель с мегафоном все тем же бодрым, жизнерадостным голосом выкрикнул:

– Руцкой, Хасбулатов!.. Товарищи министры!.. Товарищи руководители штаба обороны!.. На выход, к автобусам!..

Из толпы вышел Руцкой, облаченный в камуфляж, напряженный, картинно разводя плечи, грозно распушив усы и насупив брови. Следом за ним из толпы выбежала, истошно закричала молодая женщина:

– Александр Владимирович, куда же вы!..

Все обернулись на ее надрывный вопль. Бойцы «Альфы» схватили ее за руки, удерживали, а она билась в их крепких руках, среди их сферических марсианских шлемов. Руцкой не оглядывался, крепким шагом вышел сквозь двери, и было видно, как его подсаживают в ближний автобус.

Следом прошел Хасбулатов. Он казался очень маленьким, усохшим и пожелтевшим. Был все в том же белом, нечистого цвета, плаще. Пока он шел, глядя себе под ноги, Хлопьянову казалось, что Хасбулатов дрожит от холода, который застудил его на всю оставшуюся жизнь, и как бы он потом ни кутался, к каким бы каминам ни присаживался, его уже не оставит озноб, полученный среди стылых камней и стен осажденного Дома.

Прошли министры, и среди них Ачалов, прихрамывая, опираясь на палку. Лицо его было красным, парным, словно его отхлестали в бане веником. Глаза были больные, слезящиеся, и было видно, что он болен. Охрана пыталась проследовать за министрами, но ее оттеснили. Уже безоружные и растерянные, охранники толпились нестройной кучкой, тоскливо глядели вслед уходящим министрам.

Красный генерал в кожаном пальто и берете шел сутуло и буднично. Морпех сопровождал его. Прежде чем их разлучили, они обернулись друг к другу, не обнялись, но пожали руки. У Хлопьянова вдруг перехватило дыхание, и все поплыло в горячем тумане – толпа, военные, мраморная лестница с красным прогорелым ковром и усатое горбоносое лицо генерала. Чувствуя, что силы его покидают, он отвернулся и уже не видел, как генерал покидает Дом, занимает место в занавешенном похоронном автобусе.

Мимо проходил командир «Альфы», раздраженный, торопливый. Что-то зло втолковывал своему подчиненному. Встретился глазами с Хлопьяновым. Прошел было мимо. Остановился. Вернулся, подозвав к себе подчиненного:

– Проводишь этого человека за оцепление! – приказал он. – До моста. Если будет кто приставать – по рукам и по яйцам! – Пошел дальше, туда, где его бойцы сносили в груду разбросанное по этажам оружие, и маленький массовик-затейник все выкликал в мегафон бодрые указания.

– Идем! – сказал провожатый из «Альфы», спуская с плеча автомат. Хлопьянов оглядел еще раз переполненный холл, истоптанный мрамор, пустые гильзы и обрывки бинтов. Увидел свое золоченое кресло, в котором сидела, откинувшись, обморочная простоволосая женщина, и другая махала над ней газетой.

Они вышли из Дома. Ветер с реки ударял в белокаменный фасад, прозрачным холодным потоком возносился вверх, к голубому небу. В этом голубом небе летали, не могли опуститься змеевидные ленты, кусочки пепла, обрывки бумаги. Выше из окон истекали черные жирные струи копоти, марали и чернили фасад. Еще выше растекалось грязное облако дыма, и сквозь дым метались испуганные птицы. Выше этих птиц, за голубизной, невидимые при свете солнца, блистали светила и звезды, проносились кометы и метеоры, вращались бесчисленные спирали галактик. Хлопьянов шел под этими светилами и галактиками, удаляясь от разгоравшегося пожара, и место, где недавно лежал на камнях убитый священник, было теперь пустым.

Они прошли сквозь коридор, выстроенный одинаковыми, в шлемах и бронежилетах, бойцами «Альфы», напоминавшими шахматные фигуры, расставленные на каменной клетчатой доске. Миновали оцепление омоновцев, нетерпеливых, рвущихся к Дому, похожих на собак, которых притравливали на дичь. Протолкались сквозь тесную толпу соглядатаев, среди которых подвыпившие крикливые юнцы размахивали обрывками цепей и железками, выкрикивали брань далекому горящему Дому. Поднялись на мост.