Текст книги "Словарь Сатаны"

Психический сдвиг[78]78
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Летом 1874 года я находился в Ливерпуле, куда поехал по делам нью-йоркского торгового дома «Бронсон и Джаррет». Я – Уильям Джаррет, мой партнер – Зенас Бронсон. В прошлом году наша фирма обанкротилась, и Зенас, не в силах перенести резкий переход от богатства к бедности, скончался.

Закончив дела и осознав, что справился с утомительной миссией, я решил, что длительное морское путешествие пойдет мне на пользу, и потому, отказавшись от мысли вернуться домой на одном из превосходных пассажирских лайнеров, забронировал билет на парусник «Морроу» и перевез на него купленные мною в изрядном количестве ценные товары. На «Морроу», английском корабле, было мало кают для пассажиров, и, кроме меня, на нем плыла только молодая женщина со служанкой, пожилой негритянкой. Меня удивило, что у путешествующей англичанки такое сопровождение, но потом она объяснила, что женщина перешла в ее семью после того, как ее хозяева, супруги из Южной Каролины, гостившие в их доме в Девоншире, умерли в один день; это событие, само по себе чрезвычайное, и так отложилось бы в моей памяти, даже если б в нашем разговоре не всплыло имя гостившего мужчины – Уильяма Джаррета, полного моего тезки. Я знал, что какие-то наши дальние родственники живут в Южной Каролине, но ничего о них не знал.

15 июня «Морроу» вышел из устья Мерси, и в течение нескольких недель мы плыли под чистым небом, овеваемые легким бризом. Наш капитан – отличный моряк, но в остальном человек вполне заурядный – не обременял нас своим обществом, мы виделись только за столом, и потому я сдружился с молодой женщиной, которую звали Джанет Харфорд. Откровенно говоря, мы были почти все время вместе, и, будучи рефлектирующим человеком, я часто пытался проанализировать и определить то новое чувство, какое она во мне вызывала, – необъяснимое, неуловимое, но властное притяжение, заставлявшее меня постоянно ее искать, – но у меня ничего не получалось. Я мог с определенностью сказать только то, что оно не было любовью. Убедив себя в этом, я, не сомневаясь в ее искренности, однажды вечером, когда мы сидели на палубе (помнится, это было 3 июля), спросил у нее со смехом, не поможет ли она разрешить мои психологические сомнения.

Какое-то время она молчала, глядя в сторону, и я уже начал думать, что своим вопросом проявил грубость и неделикатность, а потом серьезно посмотрела мне в глаза. И в то же мгновение моим сознанием овладела самая странная иллюзия, какая только может посетить человека. Казалось, она смотрит не глазами, а чем-то, что находится неизмеримо дальше за ними; и множество других людей – мужчин, женщин и детей, на лицах которых я улавливал странно знакомые, быстро тающие выражения, теснились за ней, нетерпеливо стремясь раньше других взглянуть на меня через открытую сферу. Корабль, океан, небо – исчезло все. Существовали только фигуры из этой необыкновенной, фантастичной картины. Затем внезапно я погрузился в темноту, а потом так же внезапно вынырнул из нее и мало-помалу (как глаза привыкают к смене света) стал различать прежнее окружение – палубу, мачту, канаты. Мисс Харфорд, очевидно, спала, она закрыла глаза и откинулась в кресле; открытая книга, которую она читала, лежала на ее коленях. Это было редкое и любопытное сочинение «Размышления Деннекера»; не знаю, что побудило меня взглянуть на начало страницы, на этом месте лежал указательный палец девушки: «Каждому дано на какой-то момент выходить из тела; и как струя, стекая, сливается с большей, так и родственные души, пересекаясь, соединяются, в то время как их тела продолжают двигаться своим путем, ничего об этом не зная».

Мисс Харфорд вздрогнула и проснулась; солнце опустилось за горизонт, но холодно не было. Ни ветерка, ни облаков, однако и звезды не показывались. На палубе раздался торопливый топот; вызванный снизу капитан присоединился к первому помощнику, который стоял, глядя на барометр. «О боже!» – услышал я его возглас.

Через час я уже не видел в темноте и захлестывающих палубу волнах фигуру Джанет Харфорд, тонущий корабль затянул нас в водоворот, и я потерял сознание, ухватившись за корабельные снасти.

Очнулся я от яркого света лампы. Я лежал на койке в обычной каюте океанского лайнера. Напротив, на диване, сидел мужчина, полураздетый, готовый ко сну, и читал книгу. В нем я узнал моего друга Гордона Дойла, которого встретил в Ливерпуле в день своего отъезда; он тоже готовился к отплытию на пароходе «Город Прага» и предлагал присоединиться к нему.

Немного повременив, я произнес его имя. Он спокойно отозвался – «что?» – и перевернул страницу, не отрывая глаз от книги.

– Дойл, – повторил я, – а ее спасли?

Он наконец соблаговолил взглянуть на меня и снисходительно улыбнулся. Друг явно считал, что я еще не вполне проснулся.

– Ее? О ком ты говоришь?

– О Джанет Харфорд.

Снисходительная улыбка сменилась на его лице изумлением; он пристально смотрел на меня, ничего не говоря.

– Ты мне все расскажешь потом, – продолжал я. – Конечно, расскажешь. – Через мгновение я спросил: – На каком я пароходе?

Дойл по-прежнему не сводил с меня глаз.

– На пароходе «Город Прага», уже три недели плывущем из Ливерпуля в Нью-Йорк со сломанным шпилем. Главный пассажир – мистер Гордон Дойл; с ним безумец, мистер Уильям Джаррет. Два знаменитых путешественника сели на пароход вместе, но вскоре они расстанутся, так как первый решительно намерен вышвырнуть второго за борт.

Я сел в постели.

– Ты хочешь сказать, что я уже три недели пассажир этого судна?

– Да, почти так. Сегодня третье июля.

– Я болен?

– Здоров как бык и всегда первым садишься за стол.

– Боже! Здесь что-то кроется. Молю, будь серьезным. Меня не спасли после гибели «Морроу»?

Дойл изменился в лице, подошел ко мне и взял за руку.

– Что ты знаешь о Джанет Харфорд? – холодно спросил он.

– Сначала скажи, что ты знаешь о ней?

Мистер Дойл некоторое время смотрел на меня, как бы прикидывая, что делать, затем снова сел на диван и ответил:

– А как мне не знать? Я познакомился с Джанет Харфорд год назад в Лондоне и собрался на ней жениться. Но ее семья, одна из самых богатых в Девоншире, против нашего брака, и тогда мы бежали. Как раз в тот день, когда мы с тобой ступили на палубу лайнера, она и ее преданная служанка, негритянка, проехали мимо нас к паруснику «Морроу». Джанет отказалась плыть на одном корабле со мной – нам показалось, будет лучше, если она отправится на паруснике, подальше от людских глаз, тем самым уменьшив риск преследования. А теперь я волнуюсь, что чертова поломка может задержать нас настолько, что «Морроу» прибудет в Нью-Йорк раньше и бедняжка не будет знать, куда ей деваться.

Чуть дыша, я лежал на своей койке. Но тема разговора была явно приятна Дойлу, и после короткой паузы он возобновил рассказ:

– Кстати, она всего лишь приемная дочь Харфордов. Ее мать погибла в их поместье, ее сбросила лошадь во время охоты, а обезумевший от горя отец в тот же день покончил с собой. Никто не заявил права на ребенка, и через какое-то время они ее удочерили. Она выросла в убеждении, что приходится им дочерью.

– А что за книгу ты читаешь?

– «Размышления Деннекера». Странная книга. Мне ее дала Джанет, у нее оказались два экземпляра. Хочешь взглянуть?

Он кинул на койку книгу; падая, она раскрылась. На открытой странице мне бросился в глаза абзац: «Каждому дано на какой-то момент выходить из тела; и как струя, стекая, сливается с большей, так и родственные души, пересекаясь, соединяются, в то время как их тела продолжают двигаться своим путем, ничего об этом не зная».

– У нее… своеобразный вкус в литературе, – выдавил я из себя, пытаясь скрыть волнение.

– Да. А теперь, будь добр, объясни, откуда тебе известно ее имя и корабль, на который она села.

– Ты говорил о ней во сне, – ответил я.

Через неделю мы вошли в порт Нью-Йорка. Но о паруснике «Морроу» никто никогда больше не слышал.

Холодное приветствие[79]79
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Эту историю рассказал покойный Бенсон Фоли из Сан-Франциско:

«Летом 1881 года я познакомился с мужчиной по имени Джеймс Г. Конвей, жителем Франклина в штате Теннесси. Он приехал в Сан-Франциско лечиться, глупец, и привез мне рекомендательное письмо от мистера Лоренса Бартинга. Я знал Бартинга, когда он служил капитаном в армии северян во время Гражданской войны. По ее окончании он поселился во Франклине и со временем стал (у меня есть основания так думать) весьма известным юристом. Бартинг всегда производил на меня впечатление честного и порядочного человека, и выраженные им в письме теплые, дружественные чувства по отношению к мистеру Конвею убедили меня в том, что последний во всех отношениях заслуживает моего доверия и уважения. Однажды за обедом Конвей поведал мне, что у него с Бартингом есть торжественная договоренность: в случае смерти тот, кто уйдет первым, постарается из другого мира связаться с оставшимся; как он это сделает, друзья оставили (на мой взгляд, мудро) на усмотрение усопшего, согласно возможностям, которые предоставят новые обстоятельства.

Через несколько недель после нашей беседы, в которой Конвей рассказал об этой договоренности, я встретил его: он медленно брел по Монтгомери-стрит и, судя по отсутствующему взгляду, был погружен в глубокое раздумье. Он холодно приветствовал меня кивком и прошел мимо, а я остался на улице с протянутой рукой, полный удивления и вполне естественной обиды. На следующий день я встретил его вновь в офисе Палас-отеля и, предчувствуя, что меня ждет опять вчерашнее неприятное приветствие, перехватил его в дверях, тепло поздоровался и прямо потребовал объяснения такому изменению в его поведении. Слегка поколебавшись, он, глядя мне прямо в глаза, искренне произнес:

– Не думаю, мистер Фоли, что могу и дальше рассчитывать на вашу дружбу, так как мистер Бартинг, по-видимому, лишил меня своей – по какой причине, мне неизвестно. Если он еще не известил вас, то, наверное, сделает это в ближайшее время.

– Но мистер Бартинг ничего не писал мне, – возразил я.

– Ничего не писал! – повторил он за мной в изумлении. – Но он сейчас здесь. Я встретил его вчера минут за десять до того, как увидел вас. И поздоровался с вами так же скупо, как и он со мной. Минут пятнадцать назад я встретил его снова, и его поведение было таким же: он просто кивнул и прошел мимо. Я никогда не забуду вашей доброты ко мне. Доброе утро или – лучше сказать – прощайте.

В данном случае поведение мистера Конвея выглядело тактичным и деликатным.

Драматические ситуации и литературные эффекты не годятся для моей цели, поэтому скажу сразу, что мистера Бартинга уже не было на этом свете. Он скончался в Нашвилле за четыре дня до нашего разговора. Зайдя к мистеру Конвею, я сообщил ему о смерти нашего друга и показал письма с извещением о его кончине. Он был настолько потрясен известием, что нельзя было сомневаться в искренности его переживаний.

– Невероятно, – сказал он после некоторого раздумья. – Думаю, я принял за Бартинга другого человека и его холодное приветствие было просто вежливым ответом на мое. Теперь я вспоминаю, что у прохожего не было таких усов, как у Бартинга.

– Конечно, это был другой человек, – согласился я, и больше мы не говорили на эту тему. Но в моем кармане лежала фотография Бартинга, вложенная в письмо его вдовой. Сделана она за неделю до смерти, и на ней он без усов.

За стеной[80]80
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Много лет назад на пути из Гонконга в Нью-Йорк я провел неделю в Сан-Франциско. Последний раз я был здесь давно; за это время мои дела на Востоке сложились как нельзя лучше, я разбогател и мог позволить себе посетить родину и повидать друзей юности, которые были еще живы и сохранили ко мне теплые чувства. Самым преданным из них, я надеялся, был Моган Дампьер, старый школьный друг, с ним я некоторое время вел эпизодическую переписку, которая, как это случается, давно заглохла. Вы, возможно, замечали, что нежелание писать просто светские письма связано с дальностью расстояния между вами и вашим корреспондентом. Таков закон.

Я помнил Дампьера красивым, статным молодым человеком, с научными склонностями, отвращением к работе и поразительным равнодушием к мирским вещам, включая богатство, которое он, однако, в избытке унаследовал, так что мог не думать о хлебе насущном. Особым предметом гордости его семейства, одного из самых старых и аристократичных в округе, было сознание того, что никто из них не торговал, не занимался политикой и вообще никак не выделялся. Моган был несколько сентиментален и тяготел к странным суевериям, что стало причиной изучения им разных видов оккультизма, но здоровая психика предохраняла его от необычных и опасных верований. Он совершал рискованные вылазки в область нереального, не покидая, однако, изведанное и доступное пространство, которое мы с удовольствием называем реальным миром.

Я отправился навестить его в ненастный вечер. Калифорнийская зима была в разгаре – бесконечный дождь поливал пустые улицы, а иногда внезапно налетевший ветер с непостижимой яростью обрушивал его на дома. Извозчик не без труда отыскал нужное место, ближе к океанскому побережью, в малонаселенном пригороде. Довольно некрасивый дом стоял посредине участка, на котором, насколько я мог разглядеть в темноте, не было ни цветов, ни травы. Три или четыре дерева, сгибаясь и стеная под напором ураганного ветра, казалось, пытались вырваться из зловещего плена, чтобы найти местечко получше. Дом был из кирпича, двухэтажный, с угловой башней на этаж выше. Свет горел только в окне башни. Вид этого места заставил меня содрогнуться, чему, наверное, помогла и струйка дождя, пролившаяся за воротник, пока я торопливо шел к дому.

В ответ на мою записку с предложением повидаться Дампьер написал: «Не звони – открой дверь и поднимайся». Так я и поступил. Лестницу слабо освещал единственный газовый рожок на втором этаже. Мне удалось благополучно подняться по лестнице и войти через распахнутую дверь в освещенную квадратную комнату. Дампьер вышел навстречу в халате и тапочках и сердечно приветствовал меня; если я и подумал, что ему стоило бы встретить меня у дверей, то при одном взгляде на него сомнений не осталось: он мне рад.

Дампьер очень изменился. Еще далеко не старик, он уже поседел и ссутулился, был худ и костляв, мертвенно-бледное лицо избороздили глубокие морщины. Неестественно большие глаза горели жутковатым огнем.

Он усадил меня и, предложив сигару, серьезно и искренно заявил, что наша встреча – большая радость для него. Затем мы поговорили о том о сем, и все это время меня не покидало грустное ощущение большой перемены в нем. Должно быть, он это почувствовал, потому что неожиданно сказал с довольно веселой улыбкой:

– Я тебя разочаровал – non sum quails eram[81]81
  Стих из «Од» Горация (4. 1–4) «Я не тот, каким был прежде».


[Закрыть].

Не зная, как на это реагировать, я все же выдавил из себя:

– Нет, почему же. Твой латинский так же хорош.

Дампьер опять оживился.

– Нет, – сказал он, – как мертвый язык, он не портится, а становится все лучше. Но имей терпение, подожди: там, куда я собираюсь, язык, возможно, еще превосходнее. Хочешь получить на нем послание?

Пока он говорил, улыбка постепенно гасла на его лице, а когда замолчал, серьезность его взгляда причинила мне боль. И все же я не поддался его настроению и никак не выдал, как глубоко меня потрясло предчувствие им своей скорой смерти.

– Надеюсь, нам еще долго будет служить человеческая речь, – сказал я, – а затем потребность в ее услугах отпадет сама собой.

Дампьер ничего не ответил, я тоже молчал; разговор принял удручающий характер, и мне ничего не приходило в голову, чтобы чем-то его оживить. Неожиданно, когда буря за окном на мгновение стихла и мертвая тишина казалась невероятной в сравнении с предыдущим ревом стихии, я услышал тихое постукивание, шедшее вроде бы со стороны стены за моим креслом. Такой стук могла производить человеческая рука – стук не в дверь, когда просят разрешения войти, а стук-сигнал, извещающий о своем присутствии; я думаю, большинство из нас общались таким способом, хотя не всегда об этом говорили. Я посмотрел на Дампьера. Если в моем взгляде было некоторое изумление, он его не заметил. Похоже, он забыл обо всем и смотрел на стену за моей спиной с таким выражением в глазах, какое я не сумею описать, хотя до сих пор хорошо его помню. Ситуация становилась двусмысленной; я поднялся, чтобы уйти. Казалось, это привело его в чувство.

– Пожалуйста, останься, – попросил Дампьер. – Там никого нет.

Но стук повторился – тихий и настойчивый, как и раньше.

– Извини, – сказал я. – Уже поздно. Можно, я зайду завтра?

Дампьер улыбнулся – немного печально, как мне показалось.

– Очень тактично с твоей стороны, но тебе нет нужды уходить. Эта комната в башне одна, и, кроме нас, здесь никого нет. По крайней мере… – Не закончив предложения, он поднялся и раскрыл окно – единственное в стене, откуда доносился стук. – Смотри.

Толком не понимая, чего от меня ждут, я подошел к окну и выглянул наружу. Стоящий в некотором отдалении уличный фонарь излучал сквозь пелену дождя достаточно света, чтобы я уверился, что «здесь никого нет». Нас окружала только отвесная стена башни.

Дампьер закрыл окно и, жестом указав мне на кресло, сел сам.

То, что произошло, не несло в себе ничего таинственного, дюжина объяснений бы сгодилась (хотя ни одно не пришло мне в голову), однако я находился под странным впечатлением от случившегося – возможно, это было связано с настойчивым желанием друга успокоить меня, что только придавало значительности непонятному стуку. Дампьер доказал, что никого рядом нет, но именно это возбуждало интерес, а он не давал никаких объяснений. Его молчание раздражало и обижало меня.

– Дорогой друг, – сказал я с долей иронии, – я не склонен подвергать сомнению твое право давать у себя убежище всем призракам, которых ты находишь достойными и соответствующими твоим представлениям о друзьях, – это твое личное дело. Но я человек простой, принадлежу этому миру, и призраки не способствуют моему душевному спокойствию и комфорту. Я еду в гостиницу, где меня встретят люди из плоти и крови.

Мой поступок был не очень вежливым, но Дампьер не проявил неудовольствия.

– Пожалуйста, останься, – сказал он. – Я благодарен тебе. То, что ты слышал сегодня, я уже слышал дважды. Теперь я знаю, что это не слуховая галлюцинация. А это много значит для меня – больше, чем ты можешь представить. Закури новую сигару и запасись терпением, я расскажу тебе одну историю.

Ливень теперь перешел в монотонный дождь – ровный и спокойный, лишь изредка, при усиливавшемся ветре, нарушаемый шелестом ветвей. Надвигалась ночь, но сочувствие и любопытство удерживали меня, и я с интересом выслушал монолог друга, не прервав его ни единым словом с начала до конца.

– Десять лет тому назад, – начал он, – я жил на первом этаже в одном из однообразных домов, вытянутых вдоль улицы на другом конце города, это место зовут Ринкон-Хилл. В прошлом он был лучшим кварталом Сан-Франциско, но со временем пришел в запустение и упадок – частично из-за примитивной отечественной архитектуры, не удовлетворявшей возросшие требования наших богатых граждан, частично из-за перестроек, превративших его в руины. Ряд домов, в одном из которых я жил, располагался в глубине улицы, при каждом доме был маленький садик, отделенный от соседей низкой железной изгородью и с математической точностью разделенный пополам гравийной дорожкой от ворот до дома.

Однажды утром, выходя из дома, я увидел юную девушку, входящую в сад слева. Стоял теплый июньский день, на ней было легкое белое платье; с плеч свисала большая соломенная шляпка, щедро украшенная цветами и красивыми лентами по моде времени. Изысканная простота ее туалета недолго удерживала мое внимание, ведь никто не мог, увидев ее лицо, думать о земных материях. Не беспокойся, я не стану осквернять идеал своим описанием – скажу только, что она была необыкновенно красива. Вся красота, какую я созерцал или о какой мечтал, сосредоточилась в этой несравненной живой картине, написанной Божественным Художником. И это зрелище так растрогало меня, что я, не думая о бестактности своего поведения, бессознательно снял шляпу, как снимает ее набожный католик или благовоспитанный протестант перед изображением Девы Марии. Девушка не выказала неудовольствия, она просто устремила на меня прекрасные черные глаза – от этого взгляда у меня перехватило дыхание – и, больше никак не реагируя на мой поступок, вошла в дом. Какое-то время я стоял не двигаясь, сжимал в руках шляпу и болезненно сознавал собственную неучтивость, однако чувство вины притуплялось от понимания, что я только что созерцал несравненную красоту. Затем я пошел своим путем, оставив позади сердце. В обычное время я вернулся бы домой к вечеру, но теперь уже в середине дня был в своем садике, проявив несвойственный мне интерес к растущим там простеньким цветам. Однако мои надежды не оправдались: она не вышла.

За бессонной ночью последовал день, прошедший в надеждах и разочаровании, но на третий день, когда я бесцельно бродил по окрестностям, я ее встретил. Конечно, я не повторил прошлого глупого поступка со снятием шляпы и даже не осмелился долго смотреть на нее, чтобы не показать особую заинтересованность, но сердце мое бешено заколотилось. Я затрепетал и отчаянно покраснел, когда она обратила ко мне большие черные глаза, и взгляд ее, в котором не было ни дерзости, ни кокетства, говорил, что она меня узнала.

Не стану утомлять тебя подробностями; впоследствии я не раз сталкивался на улице с девушкой, но никогда не заговаривал с ней и не пытался привлечь ее внимание. Не предпринимал я и попыток с ней познакомиться. Возможно, мое поведение, требующее такой выдержки и самоограничения, не совсем тебе понятно. Ясно, что я был по уши влюблен, но кто может победить свою привычку к анализу или переделать характер?

Я был тем, кого глупцы называют (а еще более глупые хотят, чтобы их так называли) аристократом; а девушка, несмотря на ее красоту, очарование и грацию, не принадлежала к моему классу. Я узнал ее имя – нет нужды его называть – и кое-что о ее семье. Она оказалась сиротой, племянницей жуткой старой толстухи, в доме которой жила. Мой доход невелик, и я лишен таланта ухаживать за девушками с брачными целями, хотя это, возможно, и плюс. Родство с ее семьей заставило бы меня приноравливаться к их укладу, разлучило с любимыми книгами и занятиями и понизило в общественном мнении. Такие соображения легко осудить, а я не собираюсь защищаться. Пусть общественное мнение будет не в мою пользу, но тогда справедливости ради надо привлечь к ответственности всех моих предков, а мне разрешить просить о смягчении приговора, учитывая властный закон о наследственности. Кровь предков в моих жилах протестовала против такого мезальянса. Короче говоря, мои вкусы, привычки, инстинкты вкупе с остатками разума, не утраченного полностью с влюбленностью, сопротивлялись такому повороту событий. Более того, я был неизлечимый сентименталист и находил утонченное очарование в отчужденном, духовном общении, которое знакомство могло опошлить, а женитьба полностью свести на нет. Ни одна женщина, думал я, не может быть такой, какой кажется это очаровательное создание. Любовь – прекрасный сон, зачем торопиться с пробуждением?

Эти мысли и чувства подсказывали, как надо поступить. Честь, гордость, благоразумие, преданность идеалам – все побуждало меня бежать, но для этого я был слишком слаб. Самое большее, на что меня хватило: совершив насилие над собой, я перестал искать встреч с девушкой и даже избегал выходить в сад, чтобы случайно не увидеть ее. Я покидал дом, когда знал, что она ушла на музыкальные занятия, и возвращался поздно вечером. Но все это время я словно пребывал в трансе, предавался обольстительным фантазиям и полностью подчинил интеллектуальную жизнь этим мечтам. Дорогой друг, тебе, чьи действия всегда разумны, трудно понять призрачное счастье, в котором я жил.

Однажды вечером меня, как говорится, черт попутал. Из болтовни моей говорливой хозяйки я узнал, что спальня девушки граничит с моей через смежную стену между нашими строениями. Поддавшись внезапному и вульгарному порыву, я осторожно постучал по стене. Ответа, естественно, не последовало, но меня это не вразумило. Я был как в бреду, повторил свой глупый, оскорбительный поступок, и опять безрезультатно. На этот раз у меня хватило ума остановиться.

Спустя час, уйдя с головой в инфернальные изыскания, я услышал, или мне показалось, что услышал, ответное постукивание. Отшвырнув книги, я бросился к стене и методично, насколько позволяло сильно бьющееся сердце, стукнул три раза. На этот раз ответ был отчетливый и безошибочный: один, два, три – точное повторение моего сигнала. Это все, чего я добился, но и этого было достаточно – даже слишком много.

Следующий вечер и многие за ним продолжалось это глупое занятие, и всегда «последнее слово» оставалось за мной. Все это время я был безумно счастлив, но из-за врожденного упрямства упорствовал в своем решении не видеться с девушкой. Затем, как и следовало ожидать, я перестал получать ответы. «Ей неприятно то, что она считает моей робостью, ведь я не предпринимаю никаких попыток познакомиться», – сказал я себе и твердо решил встретиться с ней, завязать знакомство – и что дальше? Этого я не знал, как и того, что в результате получится. Много дней я тщетно пытался увидеть девушку, но ее нигде не было. Я постоянно бродил по местам, где ее встречал, но она там не проходила. Из окна я высматривал ее в саду, но она не входила в дом и не выходила из него. Я впал в глубокое уныние, полагая, что она уехала, но не предпринимал никаких шагов, чтобы разрешить свои сомнения, расспросив о ней квартирную хозяйку, к которой чувствовал непреодолимое отвращение после того, как она заговорила о девушке без должного уважения, какое, на мой взгляд, она заслуживала.

Наконец наступила роковая ночь. Измученный волнениями, собственной нерешительностью и упадком духа, я рано лег и заснул так крепко, как только мог. Посреди ночи, разбуженный какой-то злой силой, решившей навсегда лишить меня покоя, я открыл глаза, сел в постели, вполне очнувшись от сна, и стал внимательно прислушиваться – неизвестно к чему. Мне показалось, что я слышу легкий стук в стену – призрачный отзвук прежнего сигнала. Вскоре он повторился: один, два, три – так же тихо, как раньше, но в нем слышался сигнал тревоги и напряжение, с которым он посылался. Я уже собирался ответить, как враг рода человеческого вновь вторгся в мои дела с презренным советом наказать ее. Она долго и жестоко игнорировала меня, теперь я отвечу тем же. Невероятная глупость – да простит меня Господь! Оставшуюся часть ночи я провел без сна, позорно оправдывая свое упрямство и вслушиваясь в тишину.

На следующее утро, выходя из дома, я встретил квартирную хозяйку.

– Доброе утро, мистер Дампьер, – сказала она. – Вы слышали новости?

Я ответил, что ничего не слышал, и по моему тону было ясно, что никакие новости меня не интересуют. Но она этого не поняла.

– О нашей соседке, больной молодой леди, – продолжала она тараторить. – Как! Вы не знали? Она болела много недель. А теперь…

Я чуть не набросился на нее.

– Что? Что теперь? – вырвалось у меня.

– Она умерла.

Это еще не вся история. Как я узнал позже, той последней ночью больная, придя в сознание после недельного бреда, попросила (это были ее последние слова) придвинуть кровать к противоположной стене. Присутствующие при этом люди сочли эти слова продолжением бреда, однако исполнили ее просьбу. И тогда несчастная умирающая напрягла остатки воли, чтобы восстановить разорванную связь – золотую нить чувства между самой невинностью и чудовищным, низким и слепым эгоизмом.

Чем я мог искупить свою вину? Какие мессы нужно служить, чтобы упокоить души, которые тоскуют в такие ночи, как эта, – души, «унесенные невидимыми ветрами» и являющиеся в часы бури и мрака со знаками и знамениями, памятью о былом и предсказанием смерти?

Это третье посещение. В первый раз я отнесся к нему скептично, объяснив случившееся естественными причинами; во второй – ответил на сигнал после нескольких повторных постукиваний, но ответа не последовало. Сегодня очередной сигнал замыкает «фатальную триаду», разъясненную в «Некромантии Парапелиуса». Больше мне нечего сказать.

Когда Дампьер закончил рассказ, я не знал, что сказать, а задавать вопросы было непростительной грубостью. Я встал, пожелал ему спокойной ночи тоном, в котором сквозило сочувствие, он молчаливо его принял, чуть крепче пожав мою руку. Этой ночью, оставшись наедине со своей скорбью и раскаянием, он перешел границу Непознанного.