Текст книги "Словарь Сатаны"

Лоза у дома[55]55
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Примерно в трех милях от Нортона, небольшого городка в Миссури, у дороги, ведущей в Мейсвилл, стоит старый дом, в котором раньше жила семья, носящая фамилию Хардинг. С 1886 года в нем никто не живет, и непохоже, что кто-нибудь собирается поселиться там снова. Время и неприязнь живших поблизости людей превратили его мало-помалу в живописные развалины. Человек, незнакомый с историей дома, вряд ли отнес бы его к разряду «домов с привидениями», но именно такая слава шла о нем в округе. В окнах не было стекол, в дверных проемах – дверей, в кровле зияли дыры, а полинявшие обшивочные доски приобрели грязно-серый цвет. Эти безошибочные приметы «плохих» домов частично скрывала и уж точно смягчала обильная зелень, пущенная мощной лозой и полностью опутавшая дом. Какому растению принадлежала лоза – на этот вопрос не смог бы ответить ни один ботаник, но именно она сыграла важную роль в истории этого дома.

Семейство Хардинга состояло из самого Роберта Хардинга, его жены Матильды, ее сестры мисс Джулии Уент и двух маленьких детей. Роберт Хардинг был молчаливый, закрытый человек, не имевший друзей среди соседей, да и не стремившийся их иметь. Сорокалетний мужчина, трудолюбивый и экономный, жил на доход с небольшой фермы, теперь густо заросшей кустарником и ежевикой. Хардинга и его свояченицу соседи не одобряли, считая, что те много времени проводят вместе, хотя никакой особенной вины за ними не было и они совсем не таились. Но моральный кодекс сельских жителей Миссури взыскателен и суров.

Миссис Хардинг была добрая женщина с печальными глазами, и у нее отсутствовала левая ступня.

В 1884 году стало известно, что она поехала погостить к матери в Айову. Так отвечал муж в ответ на расспросы, но его тон не располагал к дальнейшему продолжению разговора. Больше ее не видели, а через два года, не продав ферму или что-нибудь из имущества, не оставив доверенного лица, которое бы следило за его интересами, и не взяв ничего из нажитого добра, Хардинг с оставшимися домочадцами уехал из этих мест. Никто не знал – куда, но тогда это никого не интересовало. Вскоре то, что можно было вынести, пропало, и стало считаться, что заброшенный дом посещается призраками.

Четыре или пять лет спустя летним вечером священник Дж. Грубер из Нортона и адвокат Хайат из Мейсвилла повстречались как раз перед усадьбой Хардинга. Оба ехали верхом, а так как им было о чем поговорить, то они спешились, привязали лошадей и, подойдя к дому, сели на крыльцо. Пошутив над мрачной репутацией места, они тут же выбросили досужие домыслы из головы и проговорили об общих делах почти до самой темноты. Вечер был душный, а воздух спертый.

Вдруг мужчины вскочили на ноги от неожиданности: длинная лоза, закрывавшая половину фасада дома, чьи ветки раскачивались над их головами, вдруг пришла в движение – каждый лист, каждая веточка яростно забились.

– Идет буря! – воскликнул Хайат.

Грубер ничего не ответил, только молча указал собеседнику на соседние деревья: листва на них не колыхалась, даже нежные кончики ветвей, четко обозначенные на ясном небе, были неподвижны. Мужчины быстро сбежали по ступеням туда, где раньше была лужайка, и внимательно осмотрели лозу, которая с этого места была видна целиком и продолжала сотрясаться, хотя никаких видимых причин для этого не было.

– Поедем отсюда, – сказал священник.

И мужчины уехали. Забыв, что их пути лежат в разные стороны, они направились вместе в Нортон, где рассказали о случившемся нескольким неболтливым друзьям. На следующий вечер, примерно в то же время, оба с двумя друзьями, чьи имена забыты, снова были на крыльце дома Хардинга. Таинственное явление повторилось: мужчины внимательно следили за лозой, которую трясло как в лихорадке от корней до самой верхушки, и даже их совместные попытки силой сдержать ее ни к чему не привели. Понаблюдав за лозой с час, они вернулись откуда приехали, так ничего и не поняв.

Прошло немного времени, и такое необычное явление возбудило любопытство у всей округи. Днем и ночью толпы народа дежурили у дома Хардинга в надежде «разгадать знак». Похоже, никому это не удавалось, однако рассказы свидетелей были так убедительны, что никто не сомневался в реальности увиденного.

То ли по внезапному озарению, то ли по злому умыслу, но в один прекрасный день поступило предложение – от кого, так никто и не узнал – выкопать лозу, и после долгих споров это было сделано. В земле ничего не нашли, кроме корня, но какой же он был странный!

На расстоянии пяти-шести футов от ствола шириною в несколько дюймов у земли один прямой корень уходил вниз, в рыхлую землю, затем делился на боковые корни, корешки и нити, причудливо переплетенные между собой. Когда их аккуратно очистили от земли, то все увидели необычное образование. Корешки и их сплетения соединились в плотную сетку, поразительно напоминавшую по размеру и очертанию человеческую фигуру. Голова, туловище и конечности – все здесь было, просматривались даже пальцы на руках и ногах; и многие утверждали, что угадывают в сплетении волокон, образующих голову, гротескное подобие лица. Фигура располагалась горизонтально; мелкие корешки сосредоточились на груди.

Чтобы полностью соответствовать человеческой фигуре, этому природному образованию не хватало одной детали. На расстоянии десяти дюймов ниже одного колена нитеобразные волокна, создававшие ногу, резко поворачивали вспять и внутрь, удваиваясь в объеме. У фигуры не было левой ступни.

Напрашивалось одно объяснение – очевидное, но в охватившем всех возбуждении каждый предлагал свое. Конец всем спорам положил окружной шериф, который, как законный надзиратель над брошенным владением, распорядился корень выкопать, а яму вновь засыпать землей.

Дальнейшее расследование выявило только один важный факт: миссис Хардинг никогда не ездила к родственникам в Айову, и они даже не слышали, чтобы она такое планировала.

О самом Роберте Хардинге и остальных членах семьи ничего не известно. О доме по-прежнему идет плохая слава, а пересаженная лоза стала обычным, вполне благонравным растением, под которым может с удовольствием проводить приятный вечер какая-нибудь нервная особа, слушая, как трещит кузнечик, делясь с миром своими вечными открытиями, а в отдалении козодой оповещает всех, что он думает по этому поводу.

Долина привидений[56]56
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

I

Как рубят лес в Китае

В полумиле от жилья Джо Данфера, на пути от Хаттона к Мексиканскому холму, дорога некоторое время идет по темному оврагу, склоны которого словно хранят некую тайну, которую могут открыть только в свое время. Когда бы я там ни ехал, всегда поглядывал то в одну, то в другую сторону в надежде, что наступило время откровений. Если я не видел ничего особенного – а так всегда и было, – то не расстраивался, потому что понимал: раскрытие тайны откладывается по каким-то важным причинам, знать которые мне не дано. То, что в один прекрасный день я все узнаю, не вызывало у меня никаких сомнений, как не вызывало сомнений существование Джо Данфера, чьи владения разрезал овраг.

Говорили, что когда-то Джо построил хижину в отдаленном уголке низины, но по неизвестной причине забросил ее и возвел нынешний дом-гермафродит (наполовину жилище, наполовину бар) у дороги, на самом конце своей земли, словно хотел показать, как круто он изменил свои намерения.

Джо Данфер, или, как фамильярно называли его соседи, Джо-Виски, был не последней персоной в этих краях: мужчина лет сорока, высокий, с копной спутанных волос, измочаленным лицом, грубыми руками и жилистыми кистями, похожими на связки тюремных ключей. Волосатый и сутулый, он вызывал представление о существе, которое вот-вот набросится на что-то и разорвет в клочья. Помимо пристрастия, благодаря которому он получил свое прозвище, другой характерной особенностью мистера Данфера была его глубокая неприязнь к китайцам. Однажды я видел, как страшно он разозлился, когда один из его пастухов позволил изнемогавшему от жары бродяге-азиату утолить жажду из поилки для лошадей впереди той части дома, где располагался бар. Я осмелился слегка упрекнуть Джо за такое нехристианское поведение, но он только ответил, что в Новом Завете нигде не говорится о китайцах, и отошел, чтобы сорвать остатки злости на своей собаке, чьи родичи также не упоминаются в Священном Писании.

Через несколько дней, застав его одного в баре, я осторожно вернулся к прежней теме, и, к моему облегчению, обычно суровое выражение его лица заметно смягчилось, став, как мне показалось, несколько снисходительным.

– Вы, молодежь с северо-востока, – сказал он, – слишком добренькие для наших мест, вам нас не понять. Люди, не знающие никого из Канака[57]57
  Канака – азиатские поселения в Калифорнии (китайцы, полинезийцы, меланезийцы и др.).


[Закрыть], могут позволить себе всякие либеральные идеи относительно китайской иммиграции, но у того, кому приходится бороться за место под солнцем с множеством беспородных азиатов, нет времени на подобные глупости.

И этот долговязый домохозяин, ни дня, возможно, честно не проработавший, открыл пружинящую крышку китайской табакерки и выудил оттуда большим и указательным пальцами понюшку табаку размером с маленькую копенку сена. Держа это поддерживающее силы средство на должном расстоянии, он с удвоенным пылом продолжил:

– Прожорливая саранча, вот кто они, если хотите знать, и эта саранча набрасывается на все стоящее в нашей благословенной стране.

Тут он сунул табачную заготовку в соответствующую брешь, и когда механизм для издавания звуков вновь освободился, возобновил свою эмоциональную речь:

– Пять лет назад на моем ранчо работал один из них, я расскажу, и вы сами все поймете. Тогда мне не очень везло – я пил виски больше, чем надо, не задумывался о своем долге американского патриота и взял этого язычника в повара. Но когда я обратился к вере на Мексиканском холме и меня собрались выдвинуть в законодательный орган штата, я прозрел и увидел свет. Но что мне было делать? Прогнать слугу? Тогда его взял бы на работу кто-то другой, а будет ли он с ним хорошо обращаться? Что мне было делать? Как поступил бы добрый христианин, особенно новоиспеченный, напичканный мыслями о братстве людей и покровительстве Бога?

Джо остановился, ожидая моей реакции, на его лице блуждало выражение не вполне полного удовлетворения, как у человека, решившего проблему сомнительными средствами. Он встал, выпил стакан виски из полной бутылки на прилавке и продолжил рассказ:

– Кроме того, он никуда не годился – ничего не знал, а уж изображал из себя… Все они такие. Я пытался его приструнить, но он упрямо гнул свою линию, и я, подставив щеку семьдесят семь раз, в конце концов смухлевал и сделал так, чтобы он не коптил небо вечно. И счастлив, что у меня хватило мужества пойти на это.

Радостное возбуждение, в которое я почему-то не верил, Джо щедро и нарочито разухабисто залил виски.

– Лет пять назад я сколачивал себе избушку. Не здесь, где построен этот дом, а совсем в другом месте. Я поручил рубить деревья этому А Уи и низкорослому парнишке по имени Гофер, не надеясь, что от А Уи будет большая польза: ведь лицо у него было красиво, как июньский день, глаза большие и черные – других таких дьявольских глаз, может, и не найти в наших местах.

Нанеся своей речью основательный выпад против здравого смысла, мистер Данфер бросил рассеянный взгляд на сучковое отверстие в дощатой перегородке, отделявшей бар от жилой части дома, словно оттуда мог смотреть тот, чьи глаза – размером и цветом – делали его неспособным выполнять хорошую работу.

– Вы, простофили с Востока, не верите тому, что вам говорят про этих желтых дьяволов, – неожиданно взорвался он, и эта вспышка гнева мне тоже показалась наигранной, – но, уверяю вас, этот китаец был первостатейным негодяем. Проклятый косоглазый с косичками стал подрубать молодые деревца по кругу, вроде как червяк обгрызает редиску. Я терпеливо объяснил, в чем его ошибка, и показал, как надо делать зарубки – с двух сторон: тогда дерево упадет как надо; но стоило повернуться к нему спиной – вот так, – и Джо отвернулся от меня, усилив впечатление от этой иллюстрации внушительным глотком виски, – как он принимался за старое. Это продолжалось и дальше: пока я глядел на него вот так, – и он уставился на меня плывущим взглядом, явно испытывая при этом затруднения, – все шло хорошо, но если я отворачивался – вот так, – вновь глоток из бутылки, – он плевать на меня хотел. Тогда я посмотрел на него укоризненно – так, но китаеза имел самый безобидный вид.

Без сомнения, мистер Данфер искренне старался, чтобы в устремленном на меня взгляде была только укоризна, но в любом невооруженном человеке этот взгляд мог также вызвать страх, а так как я утратил всякий интерес к его невразумительному и бесконечному рассказу, то поднялся, собираясь уйти. Не успел я это сделать, как он вновь повернулся к прилавку и с еле слышным «вот так» залпом опустошил бутылку.

Бог мой! Вот это вопль! Его мог издать Титан в последней страшной агонии. Испустив его, Джо пошатнулся, подавшись назад, словно пушка, откатившаяся после выпущенного снаряда, и рухнул в кресло, как бык, которому «стукнули по башке»; глаза его в ужасе уставились на стену. Проследив направление его взгляда, я увидел, что дыра в перегородке превратилась в человеческий глаз – большой и черный, он смотрел на меня без всякого интереса, и это было страшнее самого зловещего выражения. Помнится, я закрыл лицо руками, чтобы не видеть этого жуткого зрелища; чары разрушил вошедший в комнату низкорослый белый слуга, а я покинул дом с бессознательным страхом: не передается ли как зараза delirium tremens.[58]58
  белая горячка (лат.).


[Закрыть] Мой конь стоял у поилки; отвязав его, я сел в седло и поехал куда глаза глядят, не заботясь о пункте назначения.

Я не знал, что обо всем этом думать, и, как всякий в подобном случае, думал постоянно, ни к чему не приходя. Радовала лишь мысль, что завтра я буду далеко отсюда и, скорее всего, никогда не вернусь в здешние края.

Внезапно меня обдало холодом и тем самым вывело из дум; оглядевшись, я увидел, что въезжаю в глубокую тень оврага. Стоял душный день, и потому блаженным был переход от безжалостного зноя, иссушившего даже ставшие пожухлыми поля, к прохладе полумрака, пропитанного острым кедровым запахом и наполненного щебетом птиц, слетевших в тенистое убежище. Как обычно, я озирался, ища ответа на тайну, но, увидев, что овраг опять не расположен ее открывать, спешился, отвел потное животное в заросли, надежно привязал к дереву, сел на камень и задумался.

Начал я смело с анализа причин необоснованных предположений о том, что в этой низине таится какая-то тайна. Разобрав домыслы на составные части, я выстроил из них войска и эскадрильи и, собрав все свои логические способности, с силой обрушил их на эти войска с высоты неуязвимых предпосылок, неопровержимых умозаключений и грохочущей колесницы общего интеллекта. После того как моя умственная мощь сокрушила оппозицию и почти неслышно ворчала на уровне простого размышления, отброшенный враг, бродя в тылу, понемногу собрал разрозненные силы и захватил меня в плен в полной боевой выкладке. Непонятный страх охватил меня. Я поднялся, чтобы его стряхнуть, и побрел по узкой тропинке меж деревьев рядом со старой, уже заросшей тропой, где водили коров, – она вилась по дну долины, как бы заменяя ручеек, о котором забыла позаботиться Природа.

Деревья, вдоль которых вилась тропинка, были самыми обычными, благонравными растениями, слегка искривленными в стволах и с чуть необычными кронами. Несколько больших камней, скатившихся со склонов, вели теперь независимое существование и кое-где перегораживали дорогу, но их каменное оцепенение не имело ничего общего со смертным покоем. Однако в долине было что-то от тишины камеры смертника, и таинственный шепот витал над головой, но это ветер перебирал листву деревьев, и больше ничего.

Я не помышлял, что есть связь между пьяным рассказом Джо Данфера и тем, что я сейчас искал, и только когда вышел на открытое пространство и побрел, спотыкаясь, среди ровных стволов небольших деревьев, я понял, что к чему. То было место, где строилась заброшенная «хижина». Открытие подтверждалось тем, что некоторые гнилые пни были подрублены необычным круговым способом, в то время как другие рубили наискось, и зарубки на соответствующих стволах были клинообразной формы.

Открытое место меж деревьев было не больше тридцати шагов. По одну сторону возвышался маленький холмик – естественный бугорок без кустарника, заросший травой, а на нем прямо из травы торчало надгробие!

Не помню, чтобы я испытывал в этот момент что-то, кроме удивления. Я взирал на одинокую могилу с тем чувством, которое, должно быть, переживал Колумб, увидевший горы и мысы нового мира. Прежде чем приблизиться к ней, я неспешно оглядел окрестности и проявил вдруг в такой необычный момент показной интерес к часам – завел их, причем с чрезвычайной аккуратностью и основательностью. И только потом зашагал к своей великой тайне.

Могила – совсем маленькая – была в лучшем состоянии, чем могла быть, учитывая очевидную давность захоронения и уединенность, и, должен признаться, мои глаза широко раскрылись при виде растущих на ней тесной группкой садовых цветов, явно недавно политых. Надгробный камень в свое время, очевидно, служил порогом. На передней стороне была выбита или, скорее, выдолблена надпись:

«А Уи – китаец.

Возраст неизвестен. Работал у Джо Данфера.

Он и поставил этот памятник, чтобы сохранить о китайце память.

И как предупреждение всем желтопузым не воображать о себе много. К чертям их всех!

Она была прекрасна!»

Не могу передать, как меня удивило это необычное посвящение! Скупые, но точные сведения об умершем; бесстыдная откровенность признания; грубое проклятие; нелепое изменение пола и чувств – все говорило о том, что человек, поставивший памятник, был не в своем уме – и не только от потери. Я чувствовал, что дальнейшее расследование будет жалким фарсом, и, подсознательно рассчитывая на драматический эффект, резко повернулся и зашагал прочь. В эти места я не возвращался четыре года.

II

Кто управляет упряжкой нормальных волов, сам должен быть нормальным

– А ну! Шевелись, Фадди-Дадди!

Эта своеобразная команда слетела с губ странного плюгавого существа, восседавшего на фургоне с дровами, который с легкостью тащила упряжка волов, так что их хозяин и повелитель только изображал излишнее усердие. Случилось так, что в момент произнесения этой фразы я стоял на обочине, и джентльмен на дровах смотрел мне прямо в лицо, поэтому было непонятно, обращается он ко мне или к животным; неясно было также, относилась ли она к обоим волам, одного из которых звали Фадди, а другого Дадди, или только к одному. В любом случае команда не произвела впечатления ни на одного из нас, и тогда маленький человечек медленно отвел от меня глаза и поочередно ткнул длинным прутом Фадди и Дадди, говоря при этом спокойно, но с чувством: «Ах ты, шкура облезлая!», словно они и правда были одним целым. Видя, что он никак не реагирует на мою просьбу подвезти, я, чтоб не завалиться назад, поставил одну ногу на внутреннюю поверхность колеса, подтянулся, взобрался на телегу sans ceremonie[59]59
  без церемоний (фр.).


[Закрыть] и, с трудом протиснувшись вперед, уселся рядом с возницей, который не обращал на меня внимания до тех пор, пока вновь не стал вразумлять скот: «А ну, пошевелись, тварь глупая!» Затем хозяин упряжки (или, скорее, бывший хозяин, потому что я не мог отделаться от нелепого чувства, что вся эта сложная конструкция – мой законный приз) уставил на меня большие черные глаза с выражением странным и почему-то навевающим неприятные воспоминания, отложил прут – который не зацвел, но и в змею[60]60
  Аллюзия к библейскому рассказу о расцветшем жезле Аарона.


[Закрыть] не обратился, чего я подсознательно ждал, – скрестил руки на груди и сурово спросил: «Что ты сделал с Виски?»

Было бы естественно ответить, что выпил, но в вопросе слышалось некое скрытое значение, и сам вопрошающий не располагал к глупой шутке. И потому, не зная, что ответить, я просто молчал, понимая, что в чем-то виноват и мое молчание может быть истолковано как признание своей вины.

Тогда-то я и ощутил, как дыхание холода коснулось моей щеки и заставило поднять глаза. Мы спускались в мою долину! Не могу описать свои чувства: я не был здесь с тех пор, как четыре года назад она открыла свою тайну и, обойдясь со мной как с другом, горестно исповедовалась в прошлом преступлении, я же в ответ подло ее бросил. Былые воспоминания о Джо Данфере, его бессвязных откровениях и мало что говорящая надпись на надгробии – все пробудилось в моей памяти. Меня вдруг заинтересовало, что стало с Джо, я резко повернулся к моему заложнику и спросил о его хозяине. Он внимательно рассматривал волов и, не поднимая глаз, ответил:

– Пошевеливайся, старая черепаха! А хозяин лежит в овраге, рядом с А Уи. Хочешь взглянуть? Преступники всегда приходят к жертвам – я ждал тебя. А ну, двигай!

Услышав знакомую присказку, Фадди-Дадди, упрямая черепаха, застыла на месте, и еще не стихло разнесшееся по долине эхо, как волы подогнули свои восемь ног и улеглись на пыльной дороге, не обращая внимания на прут, разгулявшийся по их дубленой коже. Чудной человечек соскользнул на землю и пошел по тропе, не соблаговолив проверить, следую ли я за ним. Я пошел.

Было то же самое время года и приблизительно то же время дня, как и в прошлый раз. Как и тогда, громко верещали сойки, мрачно шумели деревья, и в этих двух звуковых образах я находил своеобразные аналогии открытому хвастовству мистера Джо Данфера и таинственной сдержанности его манер, смеси грубости и нежности в его единственном литературном опыте – эпитафии. В долине, казалось, ничего не изменилось, за исключением коровьей тропы, почти полностью заросшей сорной травой. Но когда мы вышли на вырубку, я увидел там большие изменения. Среди пней и стволов упавших деревьев трудно было отличить те, что срубили «по китайской методе», от тех, что валили «по местной». Похоже, варварство Старого Света и цивилизованность Нового уладили свои противоречия через третейский суд – объективный распад, так рушатся и цивилизации. Холмик остался тот же, только он весь зарос ежевикой, вытеснившей более слабых собратьев; и аристократические садовые фиалки уступили место родственнику-плебею – возможно, вернув свой первоначальный облик. Другая могила – большой неровный холм – располагалась рядом с первой, которая будто съежилась в сравнении с таким соседством; в тени нового надгробия старое – смиренно покоилось, а удивительная эпитафия была почти не видна под слоем земли и листьев. С точки зрения литературных достоинств новая надпись уступала старой и даже вызывала отвращение скупым и грубым юмором:

«Джо Данфер. Окочурился».

Я равнодушно отвернулся от нового надгробия и, смахнув листья с плиты покойного язычника, вернул свету насмешливые слова, которые после долгого забвения обрели свежесть и некоторый пафос. Мой проводник, прочитав их, тоже, казалось, посерьезнел, и мне представилось, что под его эксцентричными манерами таится скрытая мужественность, почти достоинство. Но очень быстро прежнее выражение, в котором было что-то нечеловеческое, провоцирующе знакомое, вновь зажглось в его больших глазах, отталкивающих и привлекательных. Я решил, что пора, если удастся, раскрыть наконец тайну.

– Друг мой, – сказал я, показывая на маленькую могилу, – что, Джо Данфер убил этого китайца?

Откинувшись на дерево, он смотрел поверх второй могилы – может быть, в голубое небо впереди. Не меняя позы и не переводя взгляда, он медленно проговорил:

– Нет, он справедливо лишил его жизни.

– Выходит, действительно убил.

– Убил? Да, конечно. И все это знают. Разве он не признался в этом, стоя перед коронерским судом? И разве там не вынесли приговор: «причина смерти – христианские чувства, живущие в груди белого человека»? И разве церковь на Холме не отлучила из-за этого Виски? И разве суверенный народ не избрал его мировым судьей, чтобы потом сделать проповедником? Не знаю уж, где вы только были.

– А что, Джо убил его, потому что китаец не научился или не захотел научиться валить деревья, как белый человек?

– Конечно! Так записано на бумаге, значит – так и есть. И то, что мне известно другое, не отменяет правду закона. Не я устраивал похороны, и не меня приглашали на суд. Но Виски ревновал ко мне. – Маленький негодник надулся как индюк и притворился, что поправляет воображаемый галстук-бабочку, глядя в ладошку, которую держал перед собой как зеркало.

– Ревновал к тебе? – забыв о манерах, повторил я с удивлением.

– Я же сказал. А почему нет? Разве я плохо выгляжу?

Он вновь напустил на себя наигранную грацию, разглаживая складки на потертом жилете. Затем, придав голосу необычайную сладость, заговорил как можно тише:

– Виски души не чаял в этом китайце, только я один знал, как он его обожал. Глаз с него не спускал, чертова образина. Однажды неожиданно заявился сюда и увидел, что мы бездельничаем – А Уи спал, а я вытаскивал тарантула из его рукава. Виски схватил мой топор и стал им размахивать. Я увернулся – меня тогда как раз укусил тарантул, но А Уи получил сильный удар в бок и рухнул на землю. Виски уже прицеливался, чтобы нанести удар и мне, но тут заметил на моем пальце ядовитого паука и понял, какого свалял дурака. Отбросив топор, он упал на колени перед А Уи, тот последний раз дрыгнул ногой, открыл глаза – такие же большие, как у меня, – протянул руки, привлек к себе уродливую голову Виски и держал так ее до конца. Все случилось быстро – по телу А Уи прошла судорога, он издал короткий стон и испустил дух.

По мере повествования рассказчик преображался. Пока он вел свой странный рассказ, с его лица сошло все комическое или, точнее, сардоническое, и я с трудом сохранял спокойствие. А этот прирожденный актер так захватил меня, что сочувствие к остальным dramatis personae[61]61
  действующим лицам (лат.).


[Закрыть] переключилось целиком на него. Я сделал шаг вперед, чтобы взять его за руку, но тут лицо рассказчика осветилось широкой улыбкой, и он продолжил с насмешкой:

– Надо было видеть Виски, когда он понял, что произошло! Вся его одежда – а в те дни он одевался так, что глаза слепило, – была безнадежно испорчена. Волосы слиплись как пакля, а лицо – насколько я мог видеть – стало белым как бумага. Он бросил на меня взгляд и тут же отвернулся, словно я в счет не шел; но тут стреляющие боли перекочевали из укушенного пальца в мою голову, и я потерял сознание. И потому не присутствовал на дознании.

– А почему ты потом держал язык за зубами? – спросил я.

– Такой уж у меня язык, – ответил он и больше на эту тему не распространялся. – После этой истории Виски стал еще больше пить и еще больше ненавидеть китайцев, однако не думаю, чтобы он особенно радовался, что расправился с А Уи. При мне он не задирал нос, но с такими важными персонами, как вы, держал себя по-другому. Он поставил этот камень и сам выдолбил надпись, и по ней видно, в каком он был настроении. На эту работу – между пьянками – у него ушло три недели; я выдолбил слова на его камне за день.

– А когда умер Джо? – спросил я довольно рассеянно, но от ответа у меня перехватило дыхание.

– Сразу после того, как я посмотрел на него через дырку в стене, тогда вы и подсыпали что-то ему в виски, чертов Борджиа.

Едва придя в себя от такого чудовищного обвинения, я чуть не задушил наглеца, но меня остановила внезапная мысль, пришедшая как откровение. Я устремил на него серьезный взгляд и спросил как можно спокойнее:

– А когда ты сошел с ума?

– Девять лет назад, – пронзительно выкрикнул Гофер, выставив вперед сжатые кулаки, – когда этот мужлан убил женщину, которая любила его больше, чем меня! Меня, который поехал за ней из Сан-Франциско, где он выиграл ее в покер! Меня, который охранял ее все годы, а негодяй, которому она принадлежала, стыдился ее и обращался по-свински! Меня, который ради нее хранил его проклятый секрет, пока этот секрет не разрушил его! Меня, который после того, как вы отравили это чудовище, выполнил его последнюю просьбу – положить его рядом с ней и поставить надгробие! С тех пор я не бывал на ее могиле – не хотел встречаться с ним.

– Встречаться? Но, Гофер, бедняга, он же мертв!

– Поэтому я его и боюсь.

Я проводил несчастного к телеге и на прощание пожал ему руку. Смеркалось, и когда я стоял у дороги в сгущающейся мгле, провожая взглядом смутные очертания удалявшегося фургона, вечерний ветер донес до меня звуки – энергичных ударов и голоса, разрезавшего тьму:

– Пошевеливайтесь, вы, чертовы неженки!