Текст книги "Словарь Сатаны"

Дутая слава[120]120
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]
Как ее нашли у другого человека и сдули

Это была бурная ночь осени 1930 года. Время близилось к одиннадцати. Сан-Франциско лежал во тьме: рабочие газового завода забастовали и разрушили собственность компании из-за того, что газета, подписчиком которой был кузен менеджера, осудила поведение торговца картофелем, состоявшего в родстве с членом этих «Рыцарей досуга»[121]121
  Сатирическая аллюзия к «Рыцарям труда» – первой массовой рабочей организации (1869), ставшей со временем профсоюзом.


[Закрыть]. Электрические лампочки в то время еще не изобрели. Небо плотно затягивали тучи, их с бешеной скоростью гнал по небосводу не ощущаемый на земле ветер, а они, постоянно меняя фантастические очертания, казалось, жили своей жизнью, питаемые силой зла, в котором могли упражняться в любое время, приложив свою демоническую волю.

Наблюдатель, оказавшийся в это время на кладбище «Соррел-Хилл» на углу Райской аллеи и Пути к Великому белому престолу, заметил бы человека, крадущегося меж могил к жилищу Управляющего. Когда мгла несколько рассеивалась, смутно обрисовывая силуэт человека, его фигура обретала зловещий и пугающий вид. Он был закутан до пят в длинный черный плащ. Надвинутая на лоб шляпа с широкими полями почти скрывала лицо, и так спрятанное под полумаской; когда он приподнимал голову над воротником плаща, открывалась только его борода. На ногах незнакомца были высокие сапоги, и когда случайно распахивались полы плаща, показывались ботфорты, смятые складками на икрах. Рук было не видно – он только иногда опирался правой на могильный камень, чтобы не упасть на неровной почве во время своей таинственной ночной вылазки. Присмотревшись, можно было разглядеть в руке кинжал, его лезвие шло вдоль запястья и укрывалось в кармане. Короче говоря, одежда человека, крадущиеся движения, ночное время – все выдавало в нем репортера.

Но что он здесь делал?

Утром прошедшего дня редактор газеты «Злодей дня» нажал кнопку звонка с номером 216, и мгновенно на вызов из наклонно расположенной трубы вылетел мистер Меткий Плевун.

– Я правильно понимаю, вы – 216-й? – спросил редактор.

– Таков мой номер, – ответил репортер, переводя дыхание и оправляя костюм: и то и другое вышло из-под контроля во время поспешного пролета по трубе.

– До нас дошло, что Управляющий кладбищем «Соррел-Хилл», некий Могильщик, даже имя которого говорит о бесчеловечности, виновен в грубейших нарушениях, допущенных им при управлении крупной собственностью, доверенной ему свободным народом.

– Кладбище – частная собственность, – еле слышно заметил 216-й.

– Говорят, – продолжил великий человек, не обращая внимания на слова репортера, – что в нарушение всех прав он отказывается показать свои счета представителям прессы.

– Но по закону он несет ответственность только перед советом директоров компании, – рискнул возразить репортер.

– Говорят, – отмахнулся редактор, – что обитатели кладбища во многих случаях плохо обустроены, недостаточно хорошо одеты, и в довершение всего им постоянно холодно. И их никогда не кормят – сами идут на корм червям. Также поступили сообщения, что женщины и мужчины занимают одни и те же участки, что вредит общественной морали. Много тайных пороков собрано в этом оборотне в человеческом облике, и желательно, чтобы «Злодей дня» вскрыл его подпольные методы. Если он будет упорствовать, мы вытащим скелеты из его шкафа. Для этого у газеты будут деньги, а для вас – слава – вы ведь тщеславны, 216-й?

– Я – тщеславен.

– Тогда идите, – воскликнул редактор, поднимаясь и властно взмахивая рукой. – Идите и «ищите дутую славу»[122]122
  Отсылка к «семи возрастам человека» из пьесы «Как вам это понравится» Шекспира.


[Закрыть].

– Она будет найдена, – ответил молодой человек и, прыгнув в люк на полу, исчез. Через мгновение редактор, который, отпустив подчиненного, стоял неподвижно и словно погрузился в размышление, вдруг подскочил к люку и закричал вниз: «Эй, 216-й?»

– Да, сэр, – послышалось издалека.

– Насчет «дутой славы» – думаю, вы понимаете, что речь тут идет не о вас, а о другом человеке.

Исполняющий свой долг в надежде на похвалу хозяина, мистер Меткий Плевун, известный также как 216-й, в своем профессиональном одеянии уже знаком догадливому читателю. Увы, бедный мистер Могильщик!

Спустя несколько дней после описанных событий бесстрашный, независимый и деятельный страж и советчик общественности сан-францисский «Злодей дня» вышел со статьей на весь разворот с приведенными ниже слегка смягченными заголовками: «Ад на земле! Коррупция среди руководства кладбища «Соррел-Хилл». Священный город мертвых в грязных лапах дьявола в человеческом облике. Страшные злодеяния на кладбище. Священные могилы в запустении. Останки матери. Распад тела прекрасной дамы, бывшей при жизни душой счастливого семейства. Управляющий – бывший заключенный. Как он убил соседа, чтобы зарыть первый труп и открыть кладбище. Он хоронит своих покойников где хочет. Оскорбительное высокомерие с представителем свободной прессы. Последние слова малышки Эльзы: «Мама, скорми меня свиньям». Контрабандист владеет нелегальной фабрикой по изготовлению костяных пуговиц на территории кладбища. Похороненный лицом вниз. Отвратительные оргии среди гробниц. Танцы на могилах. Дьявольское расчленение – груда носов и ушей покойников. Никакого разделения полов; просьба о компаньонках для девушек не принята во внимание. Якобы «телятина» – работающим по найму. Сведения из родных мест о негодяе. Мерзкое раболепие наших современников – указания на заговор. Ненормальные аномалии. Скрюченный, как щипцы для орехов. Нечестные похороны. Подозрительно низкие цены на сало. Насущный вопрос: на ком вы жарите пирожки?»

Воспоминание о кораблекрушении[123]123
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

На прощание она сказала, что во мне нет ничего хорошего – просто законченный мерзавец, и все, и она надеется никогда меня больше не видеть. Поэтому я устроился помощником капитана на «Мадларк», отплывающий из Лондона туда, куда сочтет удобным капитан. Считалось неразумным диктовать капитану условия: было замечено, что когда он не может поступать по-своему, ему удается каким-то образом сделать рейс невыгодным. Новое поколение владельцев «Мадларка», проявив мудрость, разрешило капитану плыть, куда он хочет; брать тот груз, что ему по душе, и заходить в те порты, где самые красивые женщины. В том плавании, о котором я пишу, он вообще не брал на корабль груз, заявив, что от него «Мадларк» становится тяжелее и замедляет ход. Если послушать этого морского волка, можно подумать, что он ничего не смыслит в коммерции.

На борту было мало пассажиров – гораздо меньше, чем взятых на борт тазиков и слуг: ведь большинство из тех, кто купил билет, перед тем, как подняться на корабль, обычно спрашивают, куда он направляется, и, не получив точного ответа, возвращаются в гостиницу, а за багажом посылают какого-нибудь бандита. Но и оставшиеся пассажиры доставляли изрядное беспокойство: ходили, шатаясь, как пьяные матросы, и верхняя палуба была для них недостаточно широка, если брести с бака к нактоузу, чтобы поставить по компасу часы; просили, чтобы капитан Аберсаут разрешил опустить якорь, и как зачарованные слушали, как он плюхается в воду, а в случае отказа грозились пожаловаться в газеты. Любимым развлечением для них было укрыться от непогоды на подветренной стороне судна и травить байки о прошлых морских путешествиях, в которых всегда присутствовали две вещи – частые немыслимые штормы и невосприимчивость рассказчика к морской болезни. Любопытно было смотреть, как они сидят в ряд, рассказывая свои истории, и у каждого между ног тазик.

Однажды разразился сильный шторм. Волны с такой силой обрушивались на палубу, словно никогда прежде не видели корабля и хотели насладиться им по полной программе. Сам «Мадларк» сопротивлялся изо всех сил – не то что его команда: эти олухи сидели и играли в карты на брюки с кожаной вставкой сзади; за месяц плавания каждый матрос несколько раз был их владельцем. Переходя из рук в руки, брюки так истрепались, что целым в них осталась только кожаная вставка; в конце концов капитан пинком ноги отправил брюки за борт, сделав это не по злому умыслу, а просто по привычке давать пинка в зад.

Шторм усиливался, судно кренилось, трещало и, наконец, дало течь; тогда ветер и утих. Относительно морского шторма справедливо следующее: сломав все мачты, вырвав штурвал, унеся в открытое море шлюпки и проделав большую дыру в недоступной части корпуса, он часто отправляется на поиски свеженького корабля, предоставив вам возможность самому налаживать жизнь. В нашем случае капитан решил, что самое разумное – сесть на поручни и приняться за чтение трехтомного романа.

Видя, что капитан добрался уже до середины второго тома, где любовники обычно попадают в безнадежные и горестные ситуации, и потому он должен был пребывать в особенно радостном настроении, я подошел к нему с сообщением, что корабль идет ко дну.

– После такой передряги он мало на что годится, – сказал капитан, закрывая книгу, но держа палец между страницами, чтобы не потерять нужное место. – Хотелось бы, чтоб ты разогнал собрание прихожан на носу. «Мадларк» не часовня.

– Но разве нельзя что-нибудь сделать, чтобы облегчить корабль? – нетерпеливо спросил я.

– Ну, – задумчиво протянул он, – мачт на нем не осталось, груза – тоже… послушай, если это тебе поможет, брось за борт пассажира – который потяжелей.

Счастливая мысль – интуиция гения. Я быстро пошел по направлению к баку, где, стараясь находиться как можно выше, сгрудились пассажиры, и, схватив за шею пожилого грузного джентльмена, подтащил того к борту и вышвырнул в море. Он даже не долетел до воды, упав на вершину конуса из выпрыгнувших навстречу акул; их носы как бы соединились в одну точку, хвосты рассекали поверхность. Думаю, пожилой джентльмен даже не понял, какая ему уготована судьба. Следом за ним последовали женщина и перекормленный ребенок. Первая исчезла среди акул, второй пошел на корм чайкам.

Я рассказываю все как есть. Из этого можно было бы состряпать отличную историю, рассказав, как во время «разгрузки» корабля меня глубоко тронула самоотверженность красивой молодой женщины, которая, чтобы спасти жизнь любовнику, вытолкнула ко мне свою мать, умоляя выбросить ту, но спасти, о, спасти ее дорогого Генри. Я мог бы продолжать рассказ и описать, как я не только расправился, как просили, со старой дамой, но следующим схватил дорогого Генри и швырнул его в море как можно дальше, предварительно переломив о борт его позвоночник и вырвав клок кудрявых волос. Мог бы рассказывать и дальше – как, почувствовав после этих действий умиротворение, похитил шлюпку и отчалил от обреченного корабля, направившись прямиком в церковь Св. Массакера[124]124
  От англ. «massacre» – резня, бойня.


[Закрыть] на Фиджи, где нас соединили священными узами, которые позже я развязал зубами, когда ее съел. Однако на самом деле ничего этого не произошло, а я не мог позволить себе стать первым писателем, солгавшим на потребу читателю. А случилось вот что: в то время, как я стоял на палубе, расправляясь с пассажирами, капитан Аберсаут, закончив чтение романа, подошел ко мне сзади и тоже вышвырнул за борт.

Ощущения утопающего описывались так часто, что я лишь кратко остановлюсь на тех сокровищах, которые раскрыла передо мной память: картины из моей насыщенной событиями жизни нахлынули разом, однако они не перепутывались и не конфликтовали. Вся моя жизнь раскинулась передо мной, как карта Центральной Африки после открытия гориллы. Я увидел колыбельку, в которой лежал ребенком, одурманенный успокоительными сиропами; детскую коляску, сидя в которой и подталкиваемый сзади, сбил с ног школьного учителя, а сам получил искривление позвоночника; няню, подставлявшую губы поочередно – то мне, то садовнику; старый дом моей юности, утопающий в плюще и закладных; старшего брата, унаследовавшего семейные долги; сестру, сбежавшую с графом фон Претцель[125]125
  Претцель – кренделек с солью, закуска к пиву (заимст. из нем.).


[Закрыть], конюхом в почтенной нью-йоркской семье; матушку, прижимающую в позе святой к груди молитвенник, чтобы скрыть учащенное сердцебиение от чтения мадам Фаертини; почтенного батюшку, сидящего в уголке у камина, – седая голова склонилась к груди, иссохшие руки покорно сложены на коленях, с христианским смирением ждет он кончины и пьет как сапожник – все это и многое другое пронеслось в моей голове, и зрелище это было совершенно бесплатным. Затем в ушах зазвенело, и все поплыло перед глазами быстрее, чем плыл я сам; я погружался все ниже и ниже в бездонную пропасть, желтоватый свет над головой погас, и воцарилась темнота. И тут я почувствовал под ногами что-то твердое – это было дно. Слава богу, я спасен!

Капитан «Верблюда»[126]126
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Корабль назывался «Верблюд». В каком-то смысле он уникальное судно. При водоизмещении шестьсот тонн он – с достаточным балластом, чтобы не опрокинуться, как сбитая кегля, и провизией на три месяца плавания – должен быть под особым контролем в том, что касается груза и пассажиров. Приведу в качестве примера следующий случай. Корабль уже готовился покинуть порт, когда к нему подошла лодка с двумя пассажирами – мужчиной и его женой. Они купили билеты за день до отплытия, но остались на берегу, чтобы еще раз нормально поесть перед тем, как «сесть на голодный паек», как говорил муж. Женщина взошла на борт, мужчина собирался следовать за ней, но в этот момент капитан перегнулся через борт. – Эй, чего вам надо? – крикнул капитан.

– Чего мне надо? – повторил мужчина, хватаясь за веревочную лестницу. – Подняться на ваш корабль – вот чего мне надо.

– С таким весом нельзя, – заорал капитан. – Вы точно потянете на 115 килограммов, а мне еще надо поднять якорь. Вы что, хотите, чтобы я не поднял якорь?

Мужчина ответил, что плевать он хотел на якорь, а сам он таков, каким сотворил его Бог (похоже, повар тоже приложил к этому руку), и как бы там ни было он попадет на корабль. Последовали пререкания, и в конце концов один матрос бросил мужчине пробковый спасательный жилет; тогда капитан сказал, что с ним мужчина станет весить меньше и может подняться на борт.

Это был капитан Аберсаут, плававший ранее на «Мадларке», – лучший моряк из всех, кто когда-либо, сидя на поручнях, читал трехтомный роман. Чтение было страстью капитана. В каждое плавание он брал с собой столько связок книг, что для другого груза не оставалось места. Романы валялись повсюду – в трюме, между палубами, в салоне и даже в постелях пассажиров.

«Верблюда» спроектировал и построил его владелец, архитектор из Сити, и он походил на обычный корабль не больше чем Ноев ковчег. На нем были эркеры и веранда; карниз и дверцы – по ватерлинии. У дверей – молоточки и колокольчики для вызова слуг. Во всем – бессмысленная претензия на размах. Находившийся на верхней палубе салон для пассажиров покрывала крыша из черепицы. Эта горбатая кровля и дала кораблю такое название. Архитектор построил несколько церквей – в одной, в честь св. Игнотуса[127]127
  Игнотус – неизвестный (лат.).


[Закрыть] в Хотбат-Медоу до сих пор располагается пивоваренный завод. Обладая религиозным мировоззрением, он и «Верблюду» придал форму готической церкви, воздвигнув на нем нечто вроде поперечного нефа, но потом отказался от этой затеи, затруднявшей ход корабля. От этого ослабела его центральная часть. Грот-мачта напоминала колокольню. С нее открывался один из прекраснейших английских видов.

Таков был «Верблюд», когда в 1864 году я оказался на нем в составе экспедиции, отправлявшейся к Южному полюсу при содействии Королевского общества по поощрению честной игры. На собрании этой замечательной ассоциации была принята резолюция, в которой говорилось, что предпочтение, оказываемое наукой Северному полюсу, – несправедливый выбор из двух равноценных вещей; что сама Природа выразила этому неодобрение на примере экспедиции сэра Джона Франклина[128]128
  Джон Франклин (1786–1847) – английский морской офицер, полярный исследователь; умер во время своей последней экспедиции в Арктику, тогда погибли все ее члены.


[Закрыть] и его последователей; что наказаны они справедливо и путешествие к Южному полюсу будет своего рода протестом против такой предвзятости; и, наконец, что само общество не несет никакой ответственности и никаких расходов по подготовке экспедиции, хотя отдельные члены (если они настолько глупы) могут внести свой посильный вклад в ее фонд. Справедливости ради скажем, что таковых не нашлось. И вот однажды «Верблюд» – мне случилось как раз находиться на его борту – сорвался с якоря, покинул гавань и поплыл на юг, провожаемый проклятиями тех, кто не мог его вернуть. Через два месяца корабль пересек экватор, и жара стала невыносимой.

Неожиданно мы попали в штиль. До трех часов дня дул легкий ветер, и корабль делал по два узла в час, потом вдруг ветер переменился, словно повинуясь приказу корабля, а потом так же неожиданно паруса безжизненно повисли. «Верблюд» не только не продвигался вперед – его понемногу сносило в сторону Англии. Старина Бен, боцман, сказал, что только однажды на своем веку пережил такой штиль и это случилось после того, как Джек Проповедник, матрос, вступивший на путь исправления, так разволновался на службе в морской церкви, что стал кричать, будто архангел Михаил бросил дракона в тюрьму и как следует выпорол, мать его!

Почти год мы пребывали в таком плачевном состоянии, и в конце концов потерявшая терпение команда делегировала меня к капитану, чтобы узнать, нельзя ли что-нибудь предпринять. Капитана я нашел в затянутом паутиной укромном уголке с книгой в руке в новехоньких бриджах. По одну сторону от него лежали три стопки Уиды[129]129
  Уида (1839–1908) – псевдоним английской писательницы Марии Луизы Раме; некоторые ее романы посвящены американской тематике.


[Закрыть], по другую – гора выше его головы – романы мисс М. Э. Брэддон[130]130
  Мэри Элизабет Брэддон (1837–1915) – писательница викторианской Англии.


[Закрыть]. Он прочитал всю Уиду и энергично принялся за Брэддон. Капитан очень изменился.

– Капитан Аберсаут, – начал я, поднимаясь на цыпочки, чтобы прочитать нижние строчки романа мисс Брэддон, – скажите, как долго это будет продолжаться?

– Возможно, станет ясно к середине книги. Сейчас старик Пондронуммус запутался в снастях и собирает бумаги для психиатрической лечебницы, а молодой монсеньор Буйо получает миллион. И если гордая и прекрасная Анжелика не станет по ветру и не войдет в его кильватер, отказав юристу по морскому праву Тандермазлу, значит, я ничего не понимаю в глубинах и мелях человеческого сердца.

Я не мог разделить его оптимистический взгляд на ситуацию и поднялся на палубу удрученный. Но, ступив на нее, я увидел, что корабль летит как стрела!

На борту нашего корабля находились бычок и голландец. Бычок сидел на цепи у фок-мачты, а голландцу позволяли ходить где угодно и запирали только на ночь. Они между собой не ладили – истоки затянувшейся вражды крылись в пристрастии голландца к молоку и в ярко выраженном чувстве собственного достоинства у бычка; более подробный рассказ о причинах их напряженных отношений будет утомительным для читателя. Воспользовавшись сиестой своего врага, голландец украдкой прошмыгнул мимо него и уселся на бушприт ловить рыбу. Когда бычок проснулся и увидел, как другое существо наслаждается жизнью, он перешагнул через цепь, выставил вперед рога, уперся задними ногами в мачту и направился к обидчику. Но цепь была крепкая, мачта прочная, а корабль, говоря словами Байрона, «рассекал воду, как идущий к цели»[131]131
  Перифраз строчки из «Корсара» о корабле – «рассекал воду, как живой».


[Закрыть].

После этого случая мы больше не разрешали голландцу разгуливать по кораблю, а старина «Верблюд» шел со скоростью, с какой не шел при самом благоприятном ветре. Мы плыли прямо на юг.

Уже долгое время у нас не было нормальной еды, особенно давно мы не ели мяса. Бычка и голландца трогать было нельзя, а наш корабельный плотник – традиционно первая помощь голодающим – был просто мешок с костями. Рыба не клевала. Снасти пошли на макаронный суп; предметы из кожи, включая нашу обувь, съели в омлетах; из пакли и смолы получились сносные салаты. Паруса прошли пробу на потроха, после чего их благополучно прикончили. Оставался выбор: есть друг друга согласно морскому этикету или приняться за романы Аберсаута. Ужасная альтернатива! Однако выбор все-таки есть. Думаю, голодающим морякам редко перепадает груз из книг популярных авторов, хорошо пропеченных критиками.

Мы принялись за беллетристику. Прочитанных капитаном книг хватило на шесть месяцев – большинство были бестселлерами и жевались с трудом. Когда они закончились – кое-что, конечно, пришлось дать бычку и голландцу, – мы встали рядом с капитаном и перехватывали книги сразу по прочтении. Иногда, видя, что мы находимся при последнем издыхании, капитан пропускал целые страницы поучений или описаний; и всегда, если предвидел развязку, что случалось обычно к середине второго тома, безропотно вручал нам книгу.

Результат от такой диеты был не то чтобы плохой, но удивительный. Физически она нас поддерживала, интеллектуально – возвышала, нравственно – делала разве что чуточку хуже. Говорили мы так, как люди обычно не говорят. Изысканно, но без особого смысла. Как в театральном поединке, где каждый удар парируется, так и в нашем разговоре каждая реплика подсказывала ответ, а тот требовал вторичного возражения. Если последовательность нарушалась, все оказывалось чепухой – так у разорванной нити ясно видно, что бусины искусственные и пустые.

Мы занимались любовью друг с другом и плели интриги в потаенных местах трюма. У каждой группы заговорщиков были свои слушатели у люков. Склонясь слишком низко, они стукались лбами и начинали драться. Иногда между ними возникали смуты за право подслушивать ту или иную группу. Помнится, как-то повар, плотник, второй помощник врача и матрос боролись на ручных щупах за право предать мое доверие. Однажды трое убийц в масках из второй стражи склонились в одно и то же время над спящим юнгой, о котором говорили, что он за неделю до этого сообщил кому-то по секрету, что у него есть «золото, золото!», накопленное за восемьдесят – да, за восемьдесят – лет грабежа в открытом море в то самое время, когда он представлял в парламенте городок Закхей-кам-даун[132]132
  Закхей, спустись! – «Кам даун» – слова Иисуса, обращенные к мытарю Закхею (Евангелие от Луки).


[Закрыть] и регулярно посещал церковь. Я видел, как капитана у мачты окружили домогавшиеся его поклонники, а сам он тянулся к ящику с книгами, распевал любовную песенку для возлюбленной, брившейся у зеркала.

Наш язык общения состоял в равных частях из классических аллюзий, устойчивых идиом, шуток из буфетной, воровского жаргона и геральдического сленга. Мы хвастались происхождением и восхищались белизной своих рук, когда сквозь слой грязи можно было рассмотреть кожу; много говорили об искусстве, а еще – о любви, растительном мире, убийствах, ядах, прелюбодеянии и ритуалах. Деревянная резная фигура на носу корабля в виде принюхивающегося гвинейского негра и черно-белое изображение двух дельфинов со сломанными позвоночниками на корме обрели новое значение. Одной фигуре голландец ногой сломал нос, другую почти уничтожил помоями кок, но к обеим ежедневно шли паломники, и каждая становилась мистическим образом все прекраснее по замыслу и утонченности исполнения. В целом все мы очень изменились, и если б количество современной беллетристики соответствовало нашим пожеланиям, боюсь, у «Верблюда» не хватило бы сил выдержать вес моральных и эстетических императивов в мозгах авторов, вымоченных в желудочном соке моряков.

Переложив на нас заботу о корабельной литературе, капитан вышел на палубу впервые со дня нашего выхода из порта. «Верблюд» по-прежнему шел тем же курсом, и капитан, произведя первое наблюдение за солнцем, выяснил, что мы находимся на 83о южной широты. Жара стояла невыносимая, воздух был как дыхание печи внутри печи. От моря шел пар, как из котелка с кипящей водой, и в этих испарениях наши тела казались соблазнительной, почти готовой пищей. У деформированного солнцем корабля теперь оба конца одинаково высоко выступали из воды, палуба бака была наклонена, отчего бычок ужасно страдал, а бушприт торчал вертикально, и положение голландца с удочкой было шатко. Термометр висел на грот-мачте, и когда капитан подошел, чтобы проверить его показания, мы как раз сгрудились у мачты.

– Сто девяносто[133]133
  Примерно 87^о по Цельсию.


[Закрыть] по Фаренгейту, – удивленно пробормотал он. – Невероятно! – Резко повернувшись, капитан обвел нас взглядом и властно спросил, «кто был за командира», пока он «читал книги».

– Послушайте, капитан, – сказал я так уважительно, как только мог, – четыре дня тому назад я имел несчастье быть втянут в спор по поводу карточной игры между первым и вторым офицером. Из-за отсутствия теперь этих замечательных моряков, сэр, я решил, что принять на себя командование судном – мой долг.

– Так вы убили их?

– Нет, они покончили с собой, обретя сомнения в эффективности четырех королей и туза.

– Ладно, салага, что скажешь в свою защиту? Почему такая необычная погода?

– Я не виноват, сэр. Мы уплыли далеко, очень далеко на юг, а сейчас середина июля. Согласен, погода не из приятных, но, учитывая широту и время года, она, смею заметить, не выпадает из нормы.

– Широта и время года! – выкрикнул капитан, покраснев от гнева. – Широта и время года! Что ты несешь, тупой, плоскозадый, сухопутный ублюдок! Разве тебе не говорил младший брат, школьник, что чем дальше к югу, тем холоднее, и что июль здесь – середина зимы? Убирайся прочь, сукин сын, или я раскрою тебе череп!

– Ладно, – ответил я. – Не собираюсь оставаться на палубе и слушать оскорбления. Поступайте как хотите.

Не успел я произнести последнюю фразу, как порыв ледяного ветра заставил меня взглянуть на термометр. При новом взгляде на вещи ртуть резво пошла вниз, но уже через минуту прибор скрылся за снежным занавесом. По правому и левому борту из воды вздымались айсберги, их зазубренные вершины на сотни футов превосходили высоту мачт, эти глыбы льда плотно окружили нас. Корабль изогнулся; палубы выпятились наружу, доски трещали и хлопали, как пистолетные выстрелы. Льды быстро сковали «Верблюда». Резкий толчок от внезапной остановки разорвал цепь бычка, и они оба – бычок и голландец – вылетели на лед, где могли наконец завершить свою войну.

Почувствовав угрозу, я протискивался вперед, чтобы сойти вниз, и под моей рукой матросы падали на палубу, как кегли. Они успели окоченеть. Проходя мимо капитана, я насмешливо спросил, как ему нравится новая погода. Он ответил мне пустым, безжизненным взглядом. Холод проник в его мозг и повредил разум. Капитан пробормотал:

– В этом восхитительном местечке, высоко ценимом в мире, где есть все, что делает жизнь прекрасной, они провели остаток своих дней. Конец.

Челюсть его отпала. Капитан «Верблюда» был мертв.