Текст книги "Словарь Сатаны"

Бунт богов[92]92
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Мой отец был дезодоратором дохлых собак, а матушка держала единственный в моем родном городе магазин, где продавалась кошачья еда. Их брак не был счастливым: разница в социальном положении явилась той пропастью, через которую не удалось перекинуть мостик из брачных обязательств. Союз двух несовместимых характеров оказался несчастливым и, как можно было предвидеть, закончился бедой. Однажды утром после обычных пререканий за завтраком отец встал из-за стола бледный и дрожащий от гнева, тут же отправился к обвенчавшему их приходскому священнику и крепко его отмолотил. Община осудила этот поступок, и прихожане были настолько возмущены поведением обидчика, что предпочли не вызывать его, а держать дохлых собак на своей территории, пока запах не выветривался сам собой. А городские власти смирились с тем, что старый жирный мастиф, расположившийся на городской площади, дышал так громко, что прохожим казалось, что неподалеку работает лесопилка. Услуги отца перестали пользоваться спросом. В это нелегкое время семья полностью зависела от торговли матери.

Ее бизнес был прибыльным. В нашем городе, самом старом в мире, кошки обожествлялись. Поклонение кошке стало у нас религией. Умножение и сложение кошек лежало в основе математики. Любое невнимание к желаниям кошки наказывалось весьма сурово в этом мире и в будущем, так что у моей доброй матери клиенты исчислялись сотнями. И все же при безработном отце и семнадцати детях она с трудом сводила концы с концами; наконец увеличивающийся разрыв между себестоимостью и отпускной ценой ее товара натолкнул матушку на уловку, оказавшуюся поистине гибельной: ей пришла в голову неудачная мысль отомстить горожанам, прекратив продажу кошачьей еды до отмены бойкотирования мужа.

В день, когда она воплотила свое решение на практике, магазин заполнили возбужденные клиенты; те, что не попали внутрь, заняли четыре улицы, образовав клокочущую, недовольную массу. Из толпы доносились крики, угрозы, ругань. Началось запугивание: угрожали разрезать на куски младших братьев и сестер на корм кошкам, но мать оставалась тверда как камень. Этот день стал черным для Сардасы, древнего и священного города, где происходили все эти события. Решение матери сохранялось в силе, и пятьдесят тысяч семьсот кошек заснули голодными!

На следующее утро горожане увидели прокламации, расклеенные ночью по всему городу агентами Федеративного союза старых дев. Этот старый и мощный союз заявлял от имени своего руководства, что бойкотирование нашего отца и ответный выпад матери подвергают серьезной опасности религиозные интересы. Далее в прокламации говорилось: если к полудню этого дня к мнению третейского судьи не прислушаются, старые девы объявят забастовку – что они и сделали.

Следующим актом этой печальной драмы стал бунт кошек. Эти священные животные, предвидя перспективу голода, устроили массовый митинг и прошли процессией по городским улицам, ругаясь и фыркая, как дьяволы. Этот бунт богов вызвал такой ужас, что многие благочестивые люди скончались от страха, и деловая жизнь города приостановилась, чтобы горожане могли достойно их похоронить и прочитать страшные прокламации.

Теперь дела обстояли хуже некуда. Между представителями разных лагерей проходили встречи, но никакого понимания достигнуто не было. Каждый аргумент тут же опровергался, а расхождение во взглядах, напротив, ужасно всем нравилось. Назревал новый страшный конфликт.

Не надо забывать, что отец мой был дезодоратором дохлых собак, но теперь он не мог делать свое полезное и скромное дело – никто его не нанимал. По этой причине дохлые собаки страшно воняли. А потом они нанесли удар! Из пустошей и из городских свалок, из придорожных канав, рвов и водоемов, из чистых ручейков и протухших каналов и рукавов рек – короче говоря, из всех мест, которые с незапамятных времен облюбовали собаки для своих дохлых сородичей и которые были навечно отданы им и их потомкам, – отовсюду двинулись они бесчисленной, омерзительной толпой. Собачье шествие растянулось на милю. Посредине города они столкнулись с процессией орущих кошек. Последние тут же изогнули спинки и распушили хвосты; дохлые собаки оскалили зубы, как делали это при жизни, и вздыбили сохранившуюся щетину.

Начавшееся побоище не поддается описанию! Летающая шерсть затмила свет солнца, и битва продолжалась в темноте – слепая и бессмысленная. Вопли кошек были слышны на мили вокруг, а останки дохлых собак завалили семь провинций.

Как могла бы закончиться эта битва, нельзя сказать, ведь в самый ее разгар члены Федеративного союза старых дев примчались в центр города по одной из боковых улочек и вмешались в драку. Вслед за ними и матушка присоединилась к дерущимся, размахивая секачом и сокрушая все вокруг. Отец не отставал, городские власти тоже не дремали, простые жители тоже стекались к месту сражения со всех сторон и под напором окружения сосредоточились в центре. Последними восстали мертвецы на кладбище; проведя митинг, они постановили начать забастовку и тут же стали крушить склепы, надгробия, памятники, могильные плиты, ивы, ангелов и мраморных овечек – все, что им попадалось под руки. К ночи полегли все – и живые, и мертвые, а там, где стоял древний, священный город Сардаса, не осталось ничего, кроме огромной ямы, полной трупов, строительных материалов, кошачьих шкурок и синих клочков от дохлых собак. Сейчас это место занимает большой водоем со стоячей водой в центре пустыни.

Волнующие события тех дней положили начало моему профессиональному образованию, и мне удалось так хорошо воспользоваться своими преимуществами, что теперь я являюсь Главным специалистом по беспорядкам и массовым волнениям в организации, насчитывающей тринадцать миллионов американских рабочих.

Собачий жир[93]93
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Меня зовут Боффер Бингз. Я сын честных родителей, занимающих весьма скромное положение в жизни: отец изготавливал собачий жир, а мать трудилась в студии рядом с сельской церковью, помогая женщинам избавиться от нежеланных детей. В отроческие годы во мне воспитывали трудолюбие: я не только помогал отцу добывать собак, обеспечивая сырье для его чанов, но частенько выносил из материнской студии то, что оставалось после ее трудов. Исполняя это поручение, я иногда был вынужден прибегать к природной смекалке: ведь местные судейские чиновники противились материнскому бизнесу. Они не принадлежали к оппозиционной партии, занятие матери никогда не носило политической окраски, просто так уж случилось. Производство собачьего жира было, само собой, не таким непопулярным занятием, хотя владельцы пропавших собак поглядывали на отца с подозрением, тень которого падала и на меня. Тайными партнерами отца были все местные врачи, которые редко выписывали рецепт, где не фигурировало бы то, что они обозначали как Ol.can.[94]94
  Краткое обозначение по-латыни «собачьего жира».


[Закрыть]. Действительно, это наиболее действенное лекарство из всех существующих. Но большинство людей не хотят жертвовать чем-либо ради больных, и потому многим жирненьким собакам не разрешалось играть со мной; этот факт больно ранил юную чувствительную душу и даже однажды подвигнул меня стать похитителем.

Оглядываясь назад, я не могу временами не сожалеть, что, став нечаянно причиной смерти дорогих родителей, я тем самым навлек на себя несчастья, повлиявшие на мое будущее.

Однажды вечером, проходя мимо производственного помещения отца и держа в руках запретный плод деятельности матушки, я увидел полицейского, который внимательно следил за мной. Несмотря на молодость, я понимал, что действия полицейского, какими бы невинными они ни казались, подсказаны самыми нехорошими побуждениями, и быстро юркнул в маслобойню отца через боковую дверь, которая по чистой случайности оказалась открытой. Я быстро ее запер и остался один с мертвым младенцем в руках. Отец уже ушел спать. Комнату освещал только огонь в печи, он пылал под одним котлом, озаряя кроваво-алым цветом стены. Внутри котла продолжал собираться при вялом кипении жир, иногда выталкивающий на поверхность куски собачатины. Я сел и стал ждать, когда уйдет полицейский, и все это время держал на коленях голое тельце, нежно лаская тонкие, шелковистые волосики. Какое оно было красивое! Даже в таком юном возрасте я страстно любил детей и, глядя на этого херувимчика, я почти испытывал в сердце желание, чтобы красноватая ранка на его груди не была смертельной.

Обычно я бросал младенцев в речку, которую природа заботливо предназначила для этой цели, но сегодня не осмеливался покинуть маслобойню из-за полицейского. «В конце концов, – сказал я себе, – не велика беда, если я брошу его в котел. Отец никогда не отличит его косточки от щенячьих, а если несколько больных и скончаются от некачественного жира, ничего страшного: население растет быстро». Короче говоря, я сделал первый шаг в своих преступных действиях и, чувствуя невыразимую печаль, бросил младенца в котел.

На следующий день, к моему удивлению, отец, удовлетворенно потирая руки, сказал мне и матушке, что получил необыкновенно качественный жир, такого еще не было, что подтвердили и доктора, которым он показал образцы. Как он этого добился, непонятно, прибавил отец; собаки обрабатывались обычным путем, и пород новых не было. Я счел своим долгом объяснить, как все произошло, однако, знай я, что из этого выйдет, лучше бы прикусил язык. Погоревав, что они не догадались раньше совместить свои занятия, родители сразу приняли меры, чтобы исправить упущение. Матушка устроила себе рабочий кабинет в помещении маслобойни, и моя помощь в сокрытии улик уже не требовалась; заманивать собак в смертельную ловушку теперь тоже не было нужды: отец отказался от них полностью, хотя жир по-прежнему гордо носил их имя. Ввергнутый в полную праздность, я, естественно, мог предаться пороку и разврату, но этого не случилось. Благочестивое влияние дорогой матушки сохранило меня от искушений, подстерегающих юношей. Кроме того, отец мой был дьяконом в церкви. Увы, по моей вине этих достойных людей ждал ужасный конец!

Увидев двойную выгоду в своем деле, матушка принялась за него с еще большим рвением. Теперь она убивала не только недоношенных и нежеланных младенцев, но подбирала на разных – больших и малых – дорогах детей побольше, а иногда даже заманивала в маслобойню взрослых. Отец в восторге от великолепного качества жира колдовал над котлами прилежно и усердно. Короче, переработка соседей в собачий жир стала единственной страстью их жизни – всепоглощающая, непомерная жадность завладела их душами вместо надежды на теплое местечко на Небесах.

Их предприимчивость привела к тому, что их сурово осудили на собрании представителей общественности, а председатель намекнул, что дальнейшее посягательство на численность населения будет встречено враждебно. Бедные родители покинули собрание в полном отчаянии, с разбитыми сердцами и, как мне кажется, не совсем в себе. Во всяком случае, я счел благоразумным не идти с ними в маслобойню, а провести ночь в конюшне.

Примерно в полночь меня словно что-то толкнуло, я поднялся и посмотрел через окошко в комнату с печью, где, как я знал, сейчас спит отец. Огонь пылал так сильно, будто на следующий день ждали большое количество привычного продукта. Из одного большого котла доносилось ровное, тихое клокотание, будто котел не позволял себе работать во всю силу и словно ждал подходящего момента, чтобы выложиться на полную катушку. Отец не спал, на нем было нижнее белье, и он мастерил петлю из прочной проволоки. По взглядам, которые он бросал на дверь матушкиной спальни, я догадался, что у него на уме. Утратив дар речи и оцепенев от ужаса, я не был в силах ничего предотвратить. Неожиданно дверь в комнату матушки бесшумно открылась, и мои родители удивленно уставились друг на друга. Женщина тоже была в ночном белье и в правой руке держала профессиональное орудие – длинный кинжал с узким лезвием.

Она тоже не могла отказать себе в возможности извлечь последнюю прибыль, которую оставили ей враждебно настроенные горожане, – тем более что я отсутствовал. Мгновение родители пожирали друг друга глазами, а потом яростно бросились вперед. В драке они кругами перемещались по комнате, отец ругался, матушка визжала, но оба дрались как дьяволы: она пыталась проткнуть его кинжалом, он – задушить ее голыми руками. Не помню, сколько времени имел я несчастье созерцать эту неприятную сцену из домашней трагедии, но наконец, после более чем отчаянной борьбы, противники неожиданно разошлись.

Грудь отца и кинжал матери говорили о свершившемся контакте. Минуту родители недружелюбно смотрели друг на друга, а затем мой несчастный, раненый отец, чувствуя приближение смерти, прыгнул вперед, не думая о возможном сопротивлении, схватил в охапку матушку, подтащил ее к кипящему котлу и, собрав остатки сил, прыгнул с ней в котел! Через мгновение оба исчезли в его глубине, прибавив свой жир к тому, который оставил комитет граждан, приходивший к нам за день до общего собрания.

Понимая, что случившееся перекроет мне все пути к достойной карьере в родном городе, я перебрался в хорошо известный город Отамуа, где и написал эти воспоминания с сердцем, полным раскаяния за свой необдуманный поступок, приведший к такому страшному коммерческому краху.

Вдовец Турмор[95]95
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Обстоятельства, из-за которых Джорам Турмор стал вдовцом, никогда не были широко известны. Я, естественно, их знаю: ведь я сам и есть Джорам Турмор; известны они и моей жене, покойной Элизабет Мэри Турмор, но хотя она, без сомнения, об этом говорит, все остается тайной, потому что ни одна душа ей не верит.

Когда я женился на Элизабет Мэри Джонин, она была богата, иначе я вряд ли женился бы на ней, так как был беден как церковная мышь, а Небеса не даровали мне желания самому зарабатывать деньги. Я был профессором на кафедре кошек в Университете серых грызунов, и ученые изыскания сделали меня непригодным для кипучей и тягостной трудовой жизни. Более того, я не забывал, что являюсь Турмором – членом семейства, чьим девизом со времен Уильяма Нормандского было «Laborare est errare»[96]96
  «Работая – совершаешь ошибку» (лат.).


[Закрыть]. Семейная традиция нарушилась лишь однажды, когда сэр Альдебаран Турмор де Петерс-Турмор, прославленный вор семнадцатого века, принимал личное участие в сложной операции, проводившейся его работниками. На это пятно на нашем гербе нельзя взирать без горечи.

Должность на кафедре кошек в Университете серых грызунов не требовала от меня унизительного труда. Там никогда не было в одно время больше двух студентов по этой благородной специальности, да и те просто повторяли лекции, записанные моим предшественником и найденные мною среди его вещей (сам он утонул в море по дороге на Мальту). Этими лекциями я вполне удовлетворял их тягу к знаниям, не отрабатывая даже тех наград, которые получал вместо жалованья.

Понятно, что, находясь в таких стесненных обстоятельствах, я видел в Элизабет Мэри спасение, уготованное мне Провидением. По своему неразумию она отказалась поделиться со мной богатством, но это меня не смущало: по законам страны (как хорошо известно) жена владеет своей долей имущества, пока жива, но после ее смерти она переходит к мужу; и даже завещание в пользу других это не отменяет. Поэтому смертность среди жен значительная, хотя и не чрезмерная.

Женившись на Элизабет Мэри и таким образом облагородив ее, присоединив к роду Турморов, я решил, что смерть жены должна соответствовать ее новому социальному положению. Если я расправлюсь с ней обычными в таких случаях методами, то навлеку на себя справедливые упреки как человек, лишенный фамильной гордости. Однако мне никак не удавалось придумать что-нибудь стоящее.

В такой критической ситуации я решил обратиться к архивам Турморов, бесценному собранию документов, содержащих сведения о роде начиная с его основателя, жившего в седьмом веке нашей эры. Я знал, что найду в этих драгоценных свидетельствах подробные описания главных убийств, совершенных моими праведными предками за сорок поколений. Из этой кипы бумаг трудно было не извлечь ценные советы.

В этом собрании находились также исключительно интересные реликвии. Там были дворянские грамоты, пожалованные моим предкам за смелые и изобретательные способы устранения претендентов на трон или тех, кто занимал его; звезды, кресты и прочие знаки отличия за исключительно секретные, носящие тайный характер услуги; подарки от величайших мировых заговорщиков, представляющие не поддающуюся исчислению ценность. Там были парадные одеяния, драгоценности, шпаги и прочие «свидетельства благодарности»; кубок из черепа короля; документы, подтверждающие права на конфискованные, проданные или заброшенные поместья; украшенный миниатюрами молитвенник, принадлежащий недостойному сэру Альдебарану Турмору де Петерс-Турмору; мумифицированные уши нескольких известных семейных врагов; тонкая кишка одного недостойного итальянского государственного деятеля, недружелюбно относившегося к Турморам; она, скрученная в скакалку, служила шести поколениям маленьких Турморов – все эти памятные сувениры, представляющие баснословную ценность, не могли быть проданы или подарены, по священным законам традиции и чувства.

Как глава семьи, я был стражем этих бесценных фамильных сокровищ и для их сохранности соорудил в подвале моего жилища убежище каменной кладки, прочные стены которого и железная дверь могли противостоять как землетрясению, так и неумолимому течению времени и алчной руке вора.

И вот теперь я направился в эту сокровищницу души, вызывающую тонкие и нежные чувства и хранящую память о разных преступлениях, чтобы узнать, какой способ убийства следует избрать. К моему величайшему удивлению и огорчению, убежище было пустым! Каждая полка, каждый сундук, каждый ящик – все было опустошено. Не осталось и следа от этой уникальной, несравненной коллекции! Однако я готов был поклясться, что до моего прихода никто не прикасался к надежному запору, печати на замке были не тронуты.

Ночь я провел поочередно в стенаниях и размышлениях, но все было бесполезно: тайна оставалась непостижимой, а боль не утихала. Но ни разу за всю эту ужасную ночь я не подумал отказаться от своего плана относительно Элизабет Мэри, и рассвет застал меня еще более укрепившимся в желании пожать плоды женитьбы. Моя великая утрата как бы духовно сблизила меня с почившими предками и наложила новое обязательство – исполнить намерение, которое так и бурлило в крови.

У меня быстро созрел план действий, и, раздобыв прочную веревку, я вошел в спальню жены, застав, как и предполагал, ее крепко спящей. Не успела она проснуться, как я уже связал ее руки и ноги. Элизабет была очень удивлена и обижена, но я, не обращая внимания на громкие протесты жены, отнес ее в опустошенное хранилище, куда никогда не позволял входить ей прежде и ничего не говорил о хранящихся там сокровищах. Усадив ее, связанную, в уголок у стены, я провел следующие два дня и две ночи, подвозя к месту кирпичи и строительный раствор, а на третий день, утром, тщательно выложил вокруг нее стену от пола до потолка. Все это время я игнорировал вопли жены о пощаде, разве что (после ее обещания не оказывать сопротивления, что, должен сказать, она честно выполнила) развязал ее. Отведенное для ее упокоения место было приблизительно четыре на шесть футов. Когда я закладывал последние верхние кирпичи у самого потолка, она попрощалась со мной, сохраняя хладнокровие, вызванное, как мне казалось, глубиной отчаяния, а я, закончив дело, почувствовал удовлетворение, что не нарушил традиции старинного и прославленного рода. Только одно мне было больно сознавать: ведь я сам работал, осуществляя задуманное, но об этом не узнает ни одна живая душа.

Наутро я поехал к судье по делам правопреемства в порядке наследования и сделал правдивое заявление под присягой о произошедшем, солгав лишь в одном: я приписал слуге работу по возведению стены. Его честь назначил специального уполномоченного, который тщательно обследовал проделанную мной работу, и на основании его доклада Элизабет Мэри Турмор в конце недели официально объявили умершей. Согласно надлежащей правовой процедуре, я унаследовал ее состояние, и хотя оно уступало моему утраченному сокровищу, насчитывающему сотни тысяч долларов, но все-таки принесло мне достаток и уважение сильных мира сего.

Примерно через полгода после вышеизложенных событий до меня стали доходить странные слухи, что в разных местах, но всегда довольно далеко от Греймолкина люди видели призрак моей усопшей жены. Эти слухи, до источника которых я не мог докопаться, во многом разнились, но сходились в одном: призрак жил на широкую ногу, да и вел себя довольно дерзко, что обычно несвойственно призракам. Носил призрак дорогие одежды, гулял среди бела дня и даже ездил в экипаже! Эти россказни ужасно меня раздражали, и, подумав, что, должно быть, не так уж глупо известное поверье о призраках не преданных земле людей, которые разгуливают на свободе, я привел нескольких работяг с кирками и ломами в давно не посещаемое убежище и приказал им разломать стену, возведенную вокруг подруги моих забав. Я решил предать тело Элизабет Мэри земле, надеясь, что ее бессмертная душа согласится принять это как своего рода эквивалент скитанию среди живых.

Всего несколько минут потребовалось, чтобы разрушить стену, я просунул лампу в брешь и вгляделся в темноту. Пусто! Ни косточки, ни локона, ни клочка ткани – узкое пространство, о котором я под присягой говорил, что оно заключает в себе все, что осталось от покойной миссис Турмор, было абсолютно пустым! Это потрясающее открытие, обрушившееся на и так уже измученный тайнами и волнением организм, сокрушило меня. Я громко вскрикнул и упал без чувств. Несколько месяцев я провел между жизнью и смертью в лихорадке и бреду; и пришел в себя, только когда мой лекарь предусмотрительно похитил из сейфа коробку с драгоценностями и улизнул из наших мест.

Следующим летом мне как-то пришлось спуститься в винный погреб, в одном из углов которого я когда-то построил теперь пустующее убежище. Передвигая бочонок с мадерой, я с силой задел им стену и с удивлением заметил, что два больших квадратных камня зашатались.

Под моими руками камни с легкостью упали внутрь, и, глянув в открывшееся отверстие, я увидел, что они упали в нишу, куда я замуровал мою незабвенную жену; а на расстоянии четырех футов находилась кирпичная кладка, выложенная моими собственными руками с целью лишить свободы несчастную благородную женщину. Это было важное открытие, и я тут же приступил к тщательному осмотру винного погреба. За бочками с вином я обнаружил четыре вещи, имеющие историческую, но не денежную ценность.

Во-первых, заплесневелую герцогскую парадную одежду (флорентийскую) одиннадцатого века; во-вторых, молитвенник, украшенный миниатюрами на пергаменте, с именем сэра Альдебарана Турмора де Турмора на титульной странице; в третьих, кубок из человеческого черепа, изрядно запачканный вином; и в четвертых, железный крест главы Имперского австрийского ордена отравителей.

Вот и все – ни одного предмета, имеющего коммерческую ценность, никаких бумаг – ничего. Но этого было достаточно, чтобы понять тайну опустошения убежища. Моя жена быстро догадалась о существовании и цели такого помещения и с мастерством, поистине гениальным, проделала в него ход, раскачав в стене два камня.

Через этот лаз она за несколько визитов опустошила хранилище, переведя его содержимое в звонкую монету. Когда, поступая бессознательно справедливо, что теперь лишает меня возможности вспоминать об этом с удовлетворением, я решил ее замуровать, то по роковой случайности выбрал ту часть подвала, где находились эти злополучные камни. Я еще не закончил свою работу, как она, без сомнения, отодвинула камни и, проскользнув в винный погреб, поставила камни на место. Из подвала она, незамеченная, легко выбралась наружу и теперь могла спокойно наслаждаться плодами бесстыдного воровства в отдалении от нашего города. Я пробовал добиться санкции на ее арест, но главный прокурор напомнил мне, что она официально числится мертвой, и сказал, что я могу лишь пойти к главному специалисту по вскрытиям, потребовать эксгумации и конструктивного оживления. Так что, похоже, мне придется смириться с великим уроном, причиненным мне женщиной, лишенной стыда и совести.