Текст книги "Словарь Сатаны"

У мельницы она даже не остановилась, а свернула на тропу, ведущую через стерню к ручью. Перейдя его по грубо сработанному мосту, мы продолжили путь по тропе, которая вилась вверх по холму к одному из самых живописных мест в округе. Эту вершину крутого склона, вздымавшегося над лесом на высоту нескольких сотен футов, называли Орлиным гнездом. Отсюда нам открылся великолепный вид на следующую долину и на холмы за ней в последних лучах заходящего солнца. В то время как мы следили за светом, растворявшимся в заполняющих долину сумерках, послышался звук шагов, и через мгновение перед нами предстал Ричард Беннинг.

– Увидел вас с дороги, – небрежно произнес он, – и тоже поднялся сюда.

Я поступил как последний дурак: не вцепился ему в горло и не столкнул вниз, в лесную чащу, а вместо этого стал плести какое-то вежливо-лживое объяснение. На девушку его внезапное появление произвело мгновенное и сильное впечатление. Ее лицо преобразилось от счастья, засияв неземной красотой: теперь в ее глазах горел не отблеск заката, а свет любви.

– Как я рада, что ты пришел! – воскликнула она, протягивая ему обе руки; и, поверьте, так оно и было.

Сев на землю, Беннинг стал подробно и живо рассказывать о дикорастущих цветах этой местности, которые он принес с собой. В середине одной остроумной фразы он вдруг остановился и устремил взор на Еву, которая, привалившись к дереву, рассеянно перебирала траву. Она испуганно вскинула глаза, словно почувствовав его взгляд. Затем поднялась, отбросила сорванную траву и медленно пошла от него прочь. Он тоже встал, не спуская с нее взгляда. В руках он по-прежнему держал пучок цветов. Девушка повернулась, словно хотела что-то сказать, но промолчала. Сейчас я ясно помню то, что тогда плохо осознавал: жуткий контраст между ее улыбкой и выражением неподдельного ужаса в глазах, встретившихся с упорным и властным взглядом мужчины. Не знаю, как это случилось и почему я не догадался об этом раньше; знаю только то, что с ангельской улыбкой на устах и с застывшим страхом в глазах Ева Мейнард прыгнула с обрыва, рухнув прямо на вершины растущих внизу сосен!

Как добрался я до рокового места и сколько это заняло времени, не могу сказать, но Ричард Беннинг был уже там, стоя на коленях возле бездыханного тела, которое раньше было женщиной.

– Она мертва – бесповоротно мертва, – холодно произнес он. – Пойду в город за помощью. Сделайте одолжение, побудьте пока рядом с ней.

Беннинг встал на ноги и пошел прочь, но через мгновение остановился и повернулся ко мне.

– Вы, конечно, видели, друг мой, – сказал он, – что она совершила этот поступок по собственной воле. Я не успел помешать, а вы, не зная состояние ее психики, ни о чем не догадывались.

Его поведение взбесило меня.

– Ваши проклятые руки ее не душили, но вы все равно убийца.

Ничего не ответив, он зашагал прочь. Вскоре из темноты леса донесся красивый, глубокий баритон – звучала ария из «Риголетто»: «La donna e mobile»[88]88
  В русском переводе: «Сердце красавицы склонно к измене».


[Закрыть].

Городские легенды

Несостоявшаяся кремация[89]89
  © Перевод. Н. Л. Дарузес, наследники, 2020.


[Закрыть]

Ранним июньским утром 1872 года я убил своего отца – поступок, который в то время произвел на меня глубокое впечатление. Это произошло до моей женитьбы, когда я жил с родителями в штате Висконсин. Мы с отцом сидели в библиотеке нашего дома, деля награбленное нами за эту ночь. Добыча состояла главным образом из предметов домашнего обихода, и разделить ее поровну было делом нелегким. Все шло хорошо, пока мы делили скатерти, полотенца и тому подобное, серебро тоже было поделено почти поровну, однако вы и сами понимаете, что при попытке разделить один музыкальный ящик на два без остатка могут встретиться затруднения. Именно этот музыкальный ящик навлек несчастье и позор на нашу семью. Если бы мы его не взяли, мой бедный отец и до сих пор был бы жив.

Это было необыкновенно изящное произведение искусства, инкрустированное драгоценным деревом и покрытое тонкой резьбой. Ящик не только играл множество самых разнообразных мелодий, но и свистел перепелкой, лаял, кукарекал каждое утро на рассвете, безразлично, заводили его или нет, и сквернословил на чем свет стоит. Это последнее качество пленило моего отца и заставило его совершить единственный бесчестный поступок в жизни, хотя возможно, что он совершил бы и другие, останься он в живых: отец попытался утаить от меня этот ящик и заверял честью, что не брал его, мне же было как нельзя лучше известно, что он и самый грабеж задумал главным образом ради этого ящика.

Музыкальный ящик был спрятан у отца под плащом: мы переоделись в плащи, желая остаться неузнанными. Он торжественно поклялся мне, что не брал ящика. Я же знал, что ящик у него, знал и то, что отцу было, по-видимому, неизвестно, именно: что ящик на рассвете закукарекает и изобличит старика, если я смогу продлить раздел добычи до того времени.

Случилось так, как я хотел: когда свет газа в библиотеке начал бледнеть и очертания окон смутно проступили сквозь шторы, из-под плаща старого джентльмена раздалось протяжное кукареку, а за ним – несколько тактов арии из «Тангейзера», и все это завершилось громким щелканьем. Между нами на столе лежал маленький топорик, которым мы пользовались, чтобы проникнуть в тот злополучный дом; я схватил этот топорик. Старик, видя, что запираться дольше бесполезно, вынул ящик из-под плаща и поставил его на стол.

– Я сделал это только ради спасения ящика, но если ты хочешь, руби его пополам, – сказал он.

Он страстно любил музыку и сам играл на концертино с большим чувством и экспрессией. Я сказал:

– Не стану оспаривать чистоты ваших побуждений – было бы самонадеянно с моей стороны судить своего отца. Однако дело прежде всего, и вот этим топориком я намерен расторгнуть наше товарищество, если на будущее время вы не согласитесь, выходя на работу, надевать на шею колокольчик.

– Нет, – ответил он после некоторого раздумья, – нет, этого я не могу сделать, это значило бы сознаться в нечестности. Люди скажут, что ты мне не доверяешь.

Я не мог не восхититься такой твердостью духа и щепетильностью. В ту минуту я гордился им и готов был простить его ошибку, но один взгляд на драгоценный ящик вернул мне решимость, и я, как уже рассказывал, помог почтенному старцу покинуть эту юдоль слез. Сделав это, я ощутил некоторое беспокойство. Не только потому, что он был мой отец, виновник моего существования, но и потому, что труп должны были неминуемо обнаружить. Теперь совсем уже рассвело, и моя мать могла в любую минуту войти в библиотеку. При таких обстоятельствах я счел нужным спровадить и ее туда же, что и сделал. После этого я расплатился со слугами и отпустил их.

В тот же день я пошел к начальнику полиции, рассказал ему о том, что сделал, и попросил у него совета. Мне было бы чрезвычайно прискорбно, если бы поступок мой получил огласку. Мое поведение все единодушно осудят, газеты воспользуются этим против меня, если я выставлю свою кандидатуру на какой-нибудь пост.

Начальник понял всю основательность этих соображений; он и сам был довольно опытный убийца. Посоветовавшись с председателем Коллегии Лжесвидетелей, он сказал мне, что всего лучше спрятать оба трупа в книжный шкаф, застраховать дом на самую большую сумму и поджечь его. Так я и поступил.

В библиотеке стоял книжный шкаф, купленный отцом у одного полоумного изобретателя и пока еще пустой. По форме и размерам он походил на старинный гардероб, какие бывают в спальнях, где нет стенных шкафов, и распахивался сверху донизу, как дамский пеньюар. Дверцы были стеклянные. Я только что обмыл моих покойных родителей, и теперь они достаточно закоченели, чтобы стоять не сгибаясь, поэтому я поставил их в шкаф, из которого предварительно вынул полки. Я запер шкаф и занавесил стеклянные дверцы. Инспектор страховой конторы раз десять прошел мимо шкафа, ничего не подозревая.

В тот же вечер, получив страховой полис, я поджег дом и лесом отправился в город за две мили отсюда, где меня и нашли в то время, когда тревога была в полном разгаре. С воплями ужаса, выражая опасения за судьбу своих родителей, я присоединился к бегущей толпе и попал на пожарище через два часа после того, как поджег дом.

Когда я прибежал на место, весь город был уже там. Дом сгорел дотла, но посреди ровного слоя тлеющего пепла целый и невредимый красовался книжный шкаф! Занавески сгорели, обнаружив стеклянные дверцы, и зловещий багровый свет озарял внутренность шкафа. В нем «точно как живой» стоял мой незабвенный отец, а рядом с ним – подруга его радостей и печалей. Ни одного волоска у них не опалило огнем, и одежда их была не тронута. На голове и шее виднелись раны, которые я был принужден нанести им, чтобы достигнуть своей цели. Толпа смолкла, словно увидев чудо: благоговение и страх сковали языки. Я сам был очень взволнован.

Года через три после этого, когда описанные выше события почти изгладились из моей памяти, я поехал в Нью-Йорк, чтобы принять участие в сбыте фальшивых облигаций Соединенных Штатов. Однажды, заглянув случайно в мебельную лавку, я увидел точную копию того книжного шкафа.

– Я купил его почти даром у образумившегося изобретателя, – объяснил торговец. – Он сказал, что этот шкаф – несгораемый, потому что поры в дереве заполнены квасцами под гидравлическим давлением, а стекло сделано из асбеста. Не думаю, впрочем, чтобы он действительно был несгораемый, – вы можете его приобрести за ту же цену, что и обыкновенный книжный шкаф.

– Нет, – сказал я, – если вы не даете гарантии, что шкаф несгораемый, я его не куплю, – и, простившись с торговцем, я вышел из лавки.

Я не взял бы его и даром: он вызывал во мне чрезвычайно неприятные воспоминания.

Бездонная могила[90]90
  © Перевод. В. И. Бернацкая, 2020.


[Закрыть]

Меня зовут Джон Бренуолтер. Мой отец, пьяница, получил патент на кофейные зерна, которые сделал из глины; но, как честный человек, сам не занимался их производством. Поэтому он был не очень богатым человеком: отчисления за столь ценное изобретение еле покрывали издержки от тяжбы с мошенниками, покусившимися на его авторское право. Из-за этого я был лишен многих преимуществ, которые имели дети менее щепетильных и бесчестных родителей, и если б не благородная и преданная мать, которая, забросив всех братьев и сестер, лично занялась моим воспитанием, расти бы мне в невежестве и ходить, как все, в школу. Быть любимцем у хорошей матери – это дорогого стоит.

Когда мне было девятнадцать лет, отец имел несчастье умереть. У него было отменное здоровье, и его неожиданная смерть за обеденным столом никого не удивила больше, чем его самого. Только утром пришло сообщение, что ему выдан патент на устройство, позволяющее бесшумно взламывать сейфы с помощью гидравлического давления. Руководитель патентного ведомства назвал устройство самым оригинальным, самым эффективным и продаваемым изобретением, какое он когда-либо видел, и мой отец уже предвкушал впереди обеспеченную и достойную старость. Понятно, что внезапная смерть стала большим разочарованием для него, но мать, славившуюся благочестием и покорностью воле Небес, эта утрата не так уж сильно расстроила. После обеда, когда тело моего бедного отца убрали с пола, она позвала нас в соседнюю комнату и сказала следующее:

– Дети мои, исключительное событие, свидетелями которого вы только что были, одно из самых неприятных в жизни добропорядочного человека, и, уверяю вас, мне оно тоже не доставило удовольствия. Верьте, что я не приложила к этому руку. Хотя, – прибавила она, потупив глаза в глубокой задумчивости, – хорошо, что он умер.

Эти слова она произнесла с такой убежденностью в их справедливости, что ни у кого из нас не хватило духу задать ей какой-нибудь вопрос. Изумление матери, когда кто-нибудь из детей вел себя неправильно, было для нас страшней всего. Однажды, когда в приступе раздражительности я позволил себе вольность и отрезал ухо младенцу, ее простые слова: «Джон, ты удивляешь меня!» – показались мне таким страшным выговором, что после бессонной ночи я пришел к ней весь в слезах и, бросившись на колени, воскликнул: «Прости, мамочка, что я удивил тебя». Так что мы все – в том числе и одноухий малыш – почувствовали: лучше всего принять как должное ее утверждение, что нашему дорогому папочке стоило умереть. Мамочка продолжала:

– Должна сказать вам, дети мои, что в случае внезапной смерти по неясным причинам, согласно закону, должен приехать коронер, который разрежет тело на куски и покажет их разным людям, а те осмотрят их и тогда объявят человека мертвым. За это коронер получает много денег. В нашем случае я хочу избежать болезненной формальности; ее никогда не одобрили бы… останки. Джон, – тут мамочка обратила свое ангельское лицо на меня, – ты образованный юноша и очень осмотрительный. Тебе предоставляется возможность отплатить добром за те жертвы, которые все мы принесли, чтобы ты получил надлежащее воспитание. Пойди и убей коронера.

Восхищенный этим неопровержимым доказательством материнского доверия и возможностью отличиться в том, что отвечало моим врожденным склонностям, я опустился на колени и поднес материнскую руку к губам, смочив ее благодарными слезами. Еще не пробило пяти часов, как я расправился с коронером.

Меня сразу же арестовали и бросили в тюрьму, где я провел ужасную ночь, не в силах уснуть из-за брани сокамерников – двух священников, богословское образование которых породило в их умах множество нечестивых мыслей и наградило несравненным по уровню сквернословия языком. Но ближе к утру они разбудили спящего в соседнем помещении тюремщика, который вошел в камеру и, осыпав священников грязными ругательствами, предупредил: если он услышит хоть слово брани, то даже духовный сан не помешает ему вышвырнуть их на улицу. После этого спор святых отцов протекал тише и закончился примирением, а я заснул мирным и живительным сном, каким спят только юные и невинные души.

На следующее утро я предстал перед Главным судьей, который, выступив в роли мирового судьи, провел предварительный допрос. Я заявил о своей невиновности и прибавил, что убитый был отъявленный демократ. (Моя добрая мать была республиканкой и с детских лет прививала мне принципы правильной системы правления и необходимость подавления фракционной оппозиции.) Судью-республиканца, избранного не без помощи урны со «скользящим»[91]91
  В 1856 г. в газете «Фрэнк Лесли иллюстрейтед ньюспейпер» появилась статья, описывающая махинации на выборах с урной для голосования, где были «скользящие» фальшивые дно и стенки.


[Закрыть] дном, впечатлила эта убедительная речь, и он предложил мне сигарету.

– С вашего позволения, ваша честь, – начал прокурор, – я не считаю необходимым в данном случае использовать свидетельские показания. По законам нашего округа, вы исполняете здесь обязанности мирового судьи, решающего вопросы о предании обвиняемых суду. И потому ваш долг – решать. А показания и прения подвергают сомнению ваше право исполнить свой долг. Вот все, что я хотел сказать.

Мой адвокат, брат покойного коронера, встал и заявил:

– С позволения высокого суда, мой ученый оппонент так хорошо и красноречиво изложил принципы законодательства по этому вопросу, что мне остается только поинтересоваться, до какой степени это соблюдается. Ваша честь – действительно мировой судья, и в качестве такового ваш долг – решать, но что? Этот вопрос закон мудро и заслуженно оставляет на ваше усмотрение, а вы мудро свершаете то, что требует от вас закон. Сколько я вас знаю, ваша честь, вы только и делаете, что свершаете что-нибудь – подкуп присяжных, кражи, поджоги, лжесвидетельства, прелюбодеяния, убийства – все преступления и нарушения закона, которые известны каждому распутнику и извращенцу, включая моего ученого друга, прокурора. Свою миссию мирового судьи вы выполнили, и так как нет никаких свидетельств против этого достойного молодого человека, моего клиента, я предлагаю его освободить.

Последовало выразительное молчание. Судья поднялся, надел черную шапочку и голосом, дрожащим от волнения, даровал мне жизнь и свободу. Затем, повернувшись к адвокату, произнес холодно и с достоинством:

– Увидимся позже.

На следующее утро адвокат, так добросовестно защищавший меня от обвинения в убийстве собственного брата, с которым у него был спор из-за земли, исчез, и его судьба по сей день неизвестна.

Тем временем тело моего бедного отца захоронили тайно в полночь на заднем дворе его последнего земного жилища вместе с последними ботинками и с неисследованным содержанием последней еды.

– Он всегда был против показухи, – сказала дорогая мамочка, утаптывая над ним землю и помогая детям разбрасывать сверху солому. – У него был характер семьянина, он любил спокойную жизнь.

В письмах в органы общественного управления мамочка писала, что у нее есть основание думать, что муж мертв: ведь он уже несколько дней не обедает дома. Однако судья Ослов – так она впоследствии называла главу нашего суда – решил, что этих доказательств недостаточно, и передал управление нашим имуществом в руки общественного администратора, оказавшегося его зятем. Выяснилось, что оно как раз покрывает наши долги; оставался еще патент на устройство, позволяющее при помощи гидравлического давления бесшумно вскрывать сейфы, но он, по словам мамочки, перешел в собственность судьи по делам наследства и государственного администратора наследства. Так за несколько быстро пролетевших месяцев обеспеченная и уважаемая семья опустилась до преступления и лишилась всего; в результате нужда заставила нас начать работать.

В выборе занятия мы руководствовались разными соображениями: личной пригодностью, наклонностями и так далее. Мамочка открыла элитную частную школу по изучению искусства изменения пятен на коврах из леопардовых шкур; старший брат Джордж Генри, у которого была склонность к музыке, устроился по соседству горнистом в приют для глухонемых; сестра Мэри-Мария принимала заказы на эссенцию из отмычек профессора Памперникела для ароматизации минеральных источников; а я устроился установщиком и позолотчиком поперечин для виселиц. Остальные дети еще не доросли до настоящей работы и продолжали по нашему наущению таскать небольшие вещицы с витрин магазинов.

В часы отдыха мы заманивали в дом приезжих, а потом хоронили трупы в подвале.

В одной части подвала хранились вина, крепкие напитки и провизия. Из-за быстрого их исчезновения у нас родилось подозрение, что призраки погребенных нами людей приходят сюда по ночам и пируют. Во всяком случае, утром мы часто находили в подвале остатки копченого мяса, консервов и прочей повсюду разбросанной еды, хотя провизия всегда находилась под замком, надежно укрытая от посторонних посягательств. Мы предложили дорогой мамочке перепрятать запасы, но она, всегда такая щедрая и гостеприимная, сказала, что лучше кое-что потерять, чем себя обнаружить: если призраки лишатся этих маленьких подачек, они могут начать расследование и тем самым разрушат наш план разделения труда и направят энергию всей семьи в одно русло – все мы украсим поперечины на виселицах. Мы, дети, приняли это решение покорно и почтительно, учитывая мудрость и чистоту души мамочки.

Однажды вечером все мы находились в подвале – никто не осмеливался спускаться туда в одиночку, – занятые устройством достойных похорон по христианскому обряду мэра соседнего городка: мамочка и младшие дети держали свечи, а Джордж Генри и я трудились с лопатой и киркой в руках. Вдруг сестра Мэри-Мария завизжала и закрыла лицо руками. Все испуганно вздрогнули, погребение мэра временно приостановилось, а мы с побелевшими лицами и дрожащими от страха голосами попросили сказать, что ее так напугало. Младшие дети так разволновались, что не могли ровно держать свечи, и волнистые очертания наших фигур плясали на стенах, совершая неуклюжие, гротескные движения и принимая подчас ужасные позы. Лицо покойника то жутко мерцало в призрачном свете, то почти исчезало в набежавшей тени и, казалось, каждый раз принимало новое, все более угрожающее выражение злобной угрозы. По погребу метались полчища крыс, испуганных криком больше нас, они пронзительно визжали или, забившись в дальний угол, сверкали из темноты зелеными бусинками глазок, оттеняя слабую фосфоресценцию гниения, исходящую из наполовину вырытой могилы, и казались зримым воплощением еле уловимого запаха смерти, пронизывающего нездоровый воздух. Дети рыдали, прильнув к взрослым, они уронили свечи, и мы были близки к тому, чтобы очутиться в полной темноте, но нас спасло зловещее излучение, медленно поднимавшееся из потревоженной земли и словно фонтаном изливающееся из могилы.

Тем временем сестра, припав к выброшенной из могилы земле, отняла от лица руки и расширенными глазами всматривалась в темноту между двумя винными бочками.

– Вот оно! Вот оно! – визжала она, указывая в ту сторону. – Господи, неужели вы ничего не видите?

И правда, там смутно виднелась человеческая фигура, она покачивалась из стороны в сторону, словно готовясь упасть, но, привалившись к бочке, удержалась; потом она неуверенно шагнула вперед, на мгновение оказалась освещенной огарками свечей, зашаталась и рухнула на землю. Но этого мгновения хватило, чтобы распознать в фигуре по лицу и осанке отца – уже десять месяцев мертвого и похороненного нами самими! – нашего отца, бесспорно, восставшего из могилы и смертельно пьяного!

Не стану подробно останавливаться на отдельных моментах нашего поспешного бегства из этого ужасного места; в шумном, безумном карабканье по мокрым, замшелым ступеням нас покинули все человеческие чувства; мы скользили, падали, отталкивали друг друга, лезли по чужим спинам; света уже совсем не было; ноги более сильных братьев топтали малышей, а материнская рука отшвыривала их вниз, в руки смерти. Мамочка, старшие брат и сестра и я выбрались наружу, остальные остались внизу, чтобы погибнуть от ран или от ужаса, а может, и от огня. Потому что через час мы четверо, забрав все деньги, драгоценности и ту одежду, что смогли унести, подожгли дом и при свете пожарища бежали в горы, даже забыв захватить страховку. Спустя годы, находясь далеко от родных мест, моя дорогая мамочка на смертном одре призналась, что это единственный грех на ее совести, допущенный по недосмотру. Ее исповедник, святой человек, успокоил ее, сказав, что Всевышний, учитывая обстоятельства, простит эту небрежность.

Через десять лет после нашего бегства из города, где прошли мои детские годы, я, процветающий в те годы фальшивомонетчик, решил, переодевшись, вернуться на старое место, чтобы, если повезет, вернуть наши ценности, припрятанные в подвале. Должен сказать, что тут мне не повезло: на пепелище нашли много трупов, что подвигло власти на дальнейшие раскопки. Тогда же нашли захороненные сокровища и забрали на хранение. Дом не перестраивали – он и окрестности были в запустении. На этом месте видели и слышали столько жутких вещей, что никто не захотел там жить. Так как расспрашивать было некого, я решил исполнить сыновний долг, посмотрев еще раз на лицо любимого отца, и заодно убедиться, что в прошлый раз глаза подвели нас и он по-прежнему покоится в своей могиле. Я вспомнил также, что он всегда носил кольцо с крупным бриллиантом, которого я не видел и о котором не слышал с момента его смерти. Были все основания полагать, что отца с ним похоронили. Раздобыв лопату, я быстро нашел могилу на месте бывшего заднего двора и стал копать. Когда я прошел четыре фута, дно могилы обвалилось, я упал и по длинному ходу скатился в большую трубу. Ни тела, ни даже следов его не было.

Не в силах выбраться из ямы, я пополз по трубе и в ее конце, с трудом отодвинув остатки обуглившейся и почерневшей каменной кладки, оказался в роковом подвале.

Все стало ясно. Моего отца, какой бы ни была причина его «болезни» за столом (думаю, моя святая мамочка могла бы пролить свет на это дело), похоронили, несомненно, живым. Могилу случайно выкопали над трубой, о которой забыли, дойдя почти до нее; тело в гроб не положили, и отец, борясь за жизнь, сломал гнилую кладку и в конце концов попал в подвал. Понимая, что его не ждут в доме, и не имея другого, отец жил в подземном уединении иждивенцем и был свидетелем нашего процветания; это он поедал наши припасы и пил вино – ничем не лучше вора! В состоянии опьянения он почувствовал потребность в обществе – единственную симпатичную черту в пьянице; свое укрытие он оставил в самый неподходящий момент, чем навлек на своих близких непоправимую беду – такая ошибка несет в себе величие преступления.