Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

О слабоизобразительных литературных средствах («житие Стефана Пермского», «Домострой», «История» Палицына) «Житие Стефана Пермского»

Есть в «Житии Стефана Пермского» сторона мало исследованная. После работ Д. С. Лихачева о «невыразимости» слова и абстрактном психологизме Епифания Премудрого ученые занимались в основном стилистико-философическими взглядами этого писателя (О. Ф. Коновалова, В. А. Грихин, М. Ф. Антонова, Р. Пиккио, А. М. Ранчин, С. В. Коломейченко и др.) или же проблемами текстологическими (в особенности В. М. Кириллин и Б. М. Клосс). Но собственно изобразительность как литературная черта «Жития Стефана Пермского» все-таки осталась в стороне от наблюдений. О некоторых (только некоторых), притом самых «эмбриональных», изобразительных средствах у Епифания и скажем. Мы не будем учитывать библейские цитаты и совершенно шаблонные выражения, а избранные изобразительные средства распределим по их ассоциативному смыслу.

Первое скрытое изобразительное средство у Епифания – перечисление, дающее пространственный результат. Так, обращает на себя внимание в «Житии» большое предметное перечисление про повсеместную «ловлю и все, елико въ водахъ, и елико на воздусе, и елико въ блатехъ, и въ дубравахъ, и въ борехъ, и въ лузехъ, и въ порослехъ, и в чащахъ, и въ березнике, и въ соснях, и въ елнике, и въ рамене (темнолесье), и въ прочихъ лесехъ; и все едино на древесехъ: белки, или соболи, или куници, или рыси, и прочая ловля…»¹ Епифаний не просто логически подчеркнул, но и пространственно обозначил обширную лесистость, природное богатство Пермской земли, плотно заполненную зверями. Каждый вид леса скрыто ассоциировался у Епифания с неким пространством, которое лес занимает (ср.: «и самъ по лесу обходя безъ лености» – 136); виды же леса как бы соседствовали сплошь друг с другом (то косвенно подразумевала сама форма предметного перечисления). Так же и пермские лесные звери подразумевались как бы рядом друг с другом («все едино») обитающими «на древесехъ». А потом они же образовывали кучу: «или соболи, или куници, или горностаи, или ласици, или бобры, или лисици, или медведна, или рыси, или белки, – то все събравъ въ едину кущу» (136).

Иные предметные перечисления в «Житии» тоже подразумевали сплошное бок о бок объединение объектов в пространственное целое. Например: «собрася на провожение его много множество народа: князи, боляре, игумени, попове и гражаньстии людие и прочии человеци» (159); «собравшеся мнози, и отъ нихъ овии суть волсви, а друзии кудесници, инии же чаротворцы и прочии старци ихъ» (134); «на небесехъ … идеже суть … собори праведныхъ, иже сути се: отци, праотци, патриарси, пророци, апостоли, евангелисти…» и т. д. и т. д. (168).

В общем, изобразительность отрывка о пермских лесах и населяющих их лесных зверях, конечно, была слабой из-за слабой выраженности пространственных ассоциаций Епифанием в данном случае, да и в аналогичных перечислениях тоже.

Так, например, Пермская земля плотно окружена соседями: «…языци обседять ю, съживущии въ суседехъ около еа. А се имена местомъ, и странамъ, и землямъ, и иноязычникомъ, живущимъ вкругъ Перми: двиняне, устьюжане, вылежане, вычегжане, пинежане, южене, сырьяне…» и т. д., – перечень очень длинный. Это не только «имена», но и обширный пространственный пояс вокруг Пермской земли, ср. завершение приведенного перечня окружающих этносов: «Река же едина, ей же имя Вымь, си обходящия всю землю Пермьскую» (123). Правда, сама пространственная картина окруженности Пермской земли здесь намечена совсем слабо; это больше традиционное географическое перечисление.

Второе малозаметное изобразительное средство в «Житии Стефания» выявляется благодаря предметным деталям «короткой длины». Стефан оказывается в сжатом кольце, «въ толикахъ теснотахъ» (139) от оружия нападающих: «оставиша его обаполы вкругъ около его съ ослопы (палицами)» (128); «аки лики (круг людей), ставше окрестъ его … напрягоша луки свои и зело натянувше я на него» (131); «единаче съ дреколиемъ, друзии же отъ нихъ мнози похващаху топоры объ одну страну остры въ рукахъ ихъ, объступиша же его отвсюду, и напрасно остриемь топоровъ своихъ хотяху ссещи его … и окруживше его, и сташа окрестъ его, и секирами своими махахуся на нь», – вот-вот заденут.

Третье изобразительное средство у Епифания относится к ассоциативно иным качествам объектов. Пермская земля наполнена идолами, напоминающими мертвецов: «древо суще бездушно … уста имуть – и не глаголють; уши имутъ – и не слышатъ; очи имуть – и не узрятъ; ноздри имутъ – и не обоняютъ; руце имутъ – и не осязаютъ; нозе имуть – и не пойдуть, и не ходятъ, и не ступаютъ ни съ места; и не възгласятъ грътанми своими; … ни жрътвъ приносимыхъ приимають, ни пиють, ни ядятъ» (133). Главным был традиционный смысл «деревянности» идолов, но дополнительная ассоциация их «мертвости», возможно, тут тоже присутствовала у Епифания (ср. об умершем Стефане: «устне его молчаниемъ затвористася, уста его не глаголютъ … гласъ его умолче, языкъ его преста глаголати» – 162).

Выделим еще четвертое изобразительное средство в «Житии Стефана Пермского» – упоминания лица и рук. Лицо, судя по контексту, обычно ассоциировалось у Епифания с прямым, пристальным глядением персонажей на что-то или на кого-то: персонаж как бы неотрывно смотрит на цель («пойде, дръзновениемъ многимъ устремися ко шествию … утверди лице свое въ землю Пермьскую, яко бе лице его грядый къ преже реченней земле» – 127); или на персонажа смотрят в упор («прямо … стреляти его жадаху, … страстотерпец никако же убояся отъ лица нападающихъ на нь» – 131; «предъ многыми послухы … изиди убо отъ лица нашего … и идяше отъ лица събору» – 146; «стати предо мною, … предъ лицемъ моимъ» – 140). Конечно, это был лишь изобразительный оттенок, местами возникавший в повествовании Епифания, обозначавший целеустремленность или же противостояние персонажей.

Столь же распространенное упоминание рук сводилось у Епифания к подразумеванию позы человека («прострохъ … свою руку … писати» – 120; «въ рукахъ змеа возмуть» – 126; «имшесь за руце … вкупе» – 143; «рукою явъ за ризу влъхва и крепко сожемъ» – 144; «руце свои распростеръ и выспрь въздевъ, образъ себе показуя яко крестообразно» – 170 и пр.).

Есть еще пятое изобразительное средство в «Житии Стефана», тоже скрытое, – сочетание предметного глагола, причастия или отглагольного существительного (в прямом или переносном значении) с отвлеченным существительным. В таких сочетаниях глагол скрыто, почти незаметно, но особенно часто ассоциировался, как можно предположить, с действиями рук: листать («разъгбениемъ божественыхъ писаний» – 121; «писмена … разгыбающихъ» – 171); плести («плести хвалу» – 167; «плести слова» – 167, 169); хватать («прихватити хощеши своими ухищрении» – 141); держать («яко же от мене приасте, тако и держите»); поднять («колико томление подъяхъ» – 158); тянуть («влекомъ бе лукавнымь своимь обычаемъ» – 146); нести («износя слова отъ божественныхъ писаний» – 127); пускать («хулныа глаголы въспущая» – 140); кидать («прозвища ти кидаху» – 161) и т. п. Действие приобретало предметный оттенок.

Не менее часто глагол смутно ассоциировался с движением ног («сниду во истление» – 144; «от тела отъиде, къ Господу прейде, бежавъ от житийскаго многомутнаго моря» – 159; «въ глубокъ плачь входяще» – 164; и пр.).

Чем объяснить подобную приверженность Епифания к предметному и даже в той или иной степени изобразительному повествованию? Предполагаемых индивидуальных причин, вероятно, было сразу несколько. Некоторым изобразительным даром Епифаний, по-видимому, обладал, но литературных традиций не нарушал, а трудолюбиво продолжил их более предметными вариантами. В этом деле, опять-таки возможно, помогла ему дружба с «изографом» Феофаном Греком, хотя не известно, когда было написано «Житие» – до знакомства с Феофаном или после. Наконец, могла повлиять сама тема «Жития»: ведь Епифаний писал о диких язычниках, обращаемых в христианство, а такая история традиционно требовала «грубых» предметных деталей, как и было принято в рассказах о язычниках.

Сделанному нами выводу о традиционной основе скрытых изобразительных средств у Епифания как будто противоречит «Житие Сергия Радонежского», лет через 30–40 переработанное Пахомием Сербом (дошла только переработка). В отрывках первой половины «Жития Сергия Радонежского» не так уж редко попадаются выразительные, притом не совсем традиционные, редкие в литературе предметные детали, дающие живое обозначение целого объекта. Например, здоровенький младенец («обзираху повсюду младенца, яко несть болно … ни плакаше, ни стъняше, ни дряхловаше. Но и лице, и сердце, и очи весели, и всячьскы младенцу радостну сущу, яко и ручицами играше»²).

Любопытно, что почти все такие экспрессивные предметные детали относятся к окружающему быту, к хозяйству, к природе в пустыни («узкою и прискръбною тесною стъзею … приходити к ним … все пусто, съ вся страны лесове» – 340; «влъци тяжции выюще, стадом происходять сюду» – 308; «келиам … поставленным, ту же над ними и древеса яко осеняющи … шумяще стояху» – 320; «в нощи … токмо лучиною березовою или съсновою светяху себе» – 342; «от сукна ризу ношаше, ветошну же, и многошвену, и неомовену, и уруднену, и многа пота исплънену … и заплаты имущу» – 352; и пр.). В каждом отрывке «Жития Сергия» автор довольствовался кратким указанием самых выразительных внешних признаков обстановки в целом.

Кто автор деталей? Скорее всего, Епифаний Премудрый. Ведь, по тщательному исследованию В. М. Кириллина, первая часть «Жития Сергия Радонежского» в дошедшем виде как раз и вышла «из-под руки Епифания Премудрого»³. Для ранее рассмотренного нами «Жития Стефана Пермского» Епифания подобная повествовательная манера менее характерна, хотя нетрадиционные выразительные детали здесь тоже встречаются (например: Стефан иступленно «кумиры скруши … кумира преже обухомъ въ лобъ ударяше, ти потомъ топоромъ иссечашся на малыя поленца» – 136; «бысть слепъ влъхвъ и ходя ощупъ» – 140). В послании Епифания к Кириллу Тверскому, написанном примерно в те же годы, как и «Житие Стефана», Епифаний тоже использовал меткие бытовые детали: суетливые «неции наши … иконописцы … очима мещюще семо и овамо … нудяхуся на образ (образец) часто взирающе», а вот талантливый Феофан Грек не посматривал на образцы, «но … пишущу рукама… ногама же бес покоя стояше, языком же беседуя с приходящими»⁴. За 20 лет, от одного жития к другому, стиль Епифания, вероятно, больше выкристаллизовался соответственно с распространением хозяйственнобытовых мотивов в литературе ХV в.

И тем не менее добротная традиционная основа в отрывках (или эпизодах) первой половины «Жития Сергия Радонежского» тоже сохранилась: Епифаний здесь явно продолжил бытовые и хозяйственные мотивы «Жития Феодосия Печерского». Вклад Епифания в изобразительность его произведений нельзя отрицать. А в дальней исторической перспективе Епифаний Премудрый как мастер деталей оказался предтечей протопопа Аввакума.

«Домострой»

Идеи «Домостроя», как магнит, притягивали и притягивают внимание множества исследователей. Но уклонимся от проторенного пути – текстологии и идеологии памятника – к его повествовательному стилю. Стилистикой «Домостроя» занимались единичные ученые (немного – А. С. Орлов; в наше время больше всех – В. В. Колесов, преимущественно языком произведения). Мы же попытаемся проанализировать общепризнанную, однако лишь оценочно, изобразительность «Домостроя» (Сильвестровской редакции).

Изобразительность эта однообразна. Типичный пример встречаем сразу, в третьей главке «Домостроя», «какъ … касатися всякой святыни»: «крестъ … образы … мощи … поцеловати … губъ не разеваючи; … губами не сверкати (не чмокать); … зубами просфиры не кусати…; не чавкати; … с кемъ … поцеловатися, а губами не плюскати»⁵.

Изобразительность данного отрывка неотчетлива: речь идет о двух абстрактных типах персонажей – положительном и отрицательном – и о их действиях. Но эти действия предметны – видимы и слышимы. Так возникают картинки. Отрицательные персонажи приметны разными мелкими состояниями губ и рта (губы разевают, чмокают, чавкают, слюнявят). Положительные персонажи тоже пребывают в постоянных мелких, но хорошо видимых телесных действиях (ср.: «перекрестяся, поцеловати, духъ в себе удержавъ; … приимати во уста опасно … руце имети к персемъ согбени крестаобразно; … вкушати бережно, крохи на землю не уронити; … хлебъ, уломываючи, невелики кусочки класти в рот … со опасением ести … воды прихлебывати … со опасениемъ творити»).

Чаще всего автор «Домостроя» изображал мелкие суетливые действия осуждаемых персонажей (например: «в церькви … никуда не обзираяся, ни на стену не прикланятися, ни к столпу … ни с ноги на ногу не преступати» и т. д. – 82). Но такими же беспокойными в своих стараниях являлись и персонажи одобряемые (опять же примеры из многих: «платейце высушить, да вынять, и вытерьть, и выпахать хорошенько, укласть, и упрятать» – 94). Нестабильными мыслились и разные домашние местечки, ведь могло быть всякое: «везде ества и питие … не згнило, и не поплесневело, и прокисло; и везде подметено, и вытерто, и не намочено, и не налито, и не нагрязнено, и не насорено» (152).

Чем объяснить такую мелочность деталей? Будем кратки: всеобщей слежкой друг за другом. «Домострой» содержит множество указаний и предупреждений о том, что Бог свыше следит за людьми, домохозяин – за близкими и слугами, слуги – за хозяином, соседи – за соседями, посторонние – за посторонними, владелец – за вещами. «Домострой» даже предостерегает от излишнего любопытства. Первая половина ХVI в. – время интриг и подозрительности. Не хочется продолжать эту тему. Желающие найдут подтверждения.

«История» Авраамия Палицына

В данном случае нас интересуют мелкие начатки художественного повествования – самые минимальные, самые незаметные изобразительные средства – краткие иносказания. Их много в «Истории в память предидущим родом» Авраамия Палицына, особенно в первых шести главах произведения.

Повествовательным стилем Авраамия Палицына исследователи занимаются редко (в последнее время – М. А. Коротченко, Е. В. Логунова, О. А. Туфанова). Но богатейшее литературное творчество Палицына требует бóльших разысканий. Мы уделим внимание иносказаниям, обозначающим движение. Ввиду повествовательной однотипности начальных глав мы подробнее всего рассмотрим иносказания в первых трех главах «Истории». Материала для наблюдений более чем достаточно.

Прежде всего отметим, что Палицын местами пояснял смысл своих иносказаний, иногда сразу (например: «царю Феодору пременившу земное царство на небесное, – преставися»⁶; «сии к великому греху уклоняхуся, – во грады… украйныя отхождаху» – 106); иногда пояснял, но не сразу («юношу отсылают … в вечный покой … заколен бысть» – 102; «много зла нанесе им … смерти предаде» – 104); однако обычно Палицын выражался иносказательно без объяснений.

Так же пространственные ассоциации у глаголов движения Палицын не обозначал; тем не менее пространственный смысл глаголов в отдельных случаях вольно или невольно отражался в иносказательных фразах Палицына (например: «Димитриа Ивановича … отделишя на Углечь … да в своем пространьствии … пребывает» – 101; «силнии … далече отгоними бываху» – 105; «слух … во всю Росию изыде» – 1102; «в прекуп высок воздвигше цену» – 109; «к старости глубоцей уже преклонихся» – 127).

Как видим, глаголы движения объекта к объекту в иносказаниях были разнообразны по пространственному смыслу. Многие глаголы ассоциировались с касанием одного объекта к другому («коснухся делу сему» – 128; «царю … дошедшу кончины лет» – 101); касание то подразумевалось с каким-то поворотом к объекту («мнози тогда ко … идолослужению уклонишяся» – 106), то с прикосновением вплотную («да приложит ухо слышати» – 101; «безаконие к безаконию приложихом» – 105), то с движением как бы вниз («Бориса … ко греху сего низводят» – 102).

И это далеко не все оттенки глаголов движения в иносказаниях Палицына. Они обозначили и движение вверх («мы … гордостию возвышающеся» – 110; «в славе … вознесеся … знаменит бе» – 101); и движение внутрь объекта («сицеваа во уши внести» – 103; «многих человек в неволю к себе введше … в домы своя притягнувше» – 107); и падение в объект («человецы во ужасть впадошя» – 105; «в горшаа и злейшаа впадохом» – 110); и распространение вовне («на горшая и злейшая прострохомся» – 105); и отделение куда-то («изверзает … от себе Феодора Никитича» – 101; «от полка аггельска отскачюще, в демоны прелагахуся» – 119) и т. д. и т. п.

Почему глаголы в иносказаниях у Палицына все-таки частично сохраняли свое пространственно-предметное значение? Причины, как мы предполагаем, заключались, с одной стороны, в старании Палицына рассказывать о событиях конкретно, предметно, выразительно, с метафорами, сравнениями, восклицаниями – «да незабвенна будут» (101), «на память нам и предъидущим родом, да не забвена будут» (129), «яко да незабвенна будут благодеяния Бога нашего и заступление пречистые Богоматере» и пр. (249): ведь память людская тоже неустойчива («вскоре хощет забытися» – 238; «человек тленен» – 113).

С другой же стороны, Палицыну, вероятно, помогло его крепкое пространственное мышление. Палицын постоянно подчеркивал развитие событий в пространстве, особенно в широком пространстве: «от конец до конец всея Росиа … вся места по Росии» (101); «во всей Росии … покрываеми бо велиции поля бываху многочисленым воиньством» (116); «все пределы Росийскиа земли опровержены … в пустошьство» (120); «распространяшеся во вся страны» (101); «на край предел земли своя» (106); «в пределы дальние отсылаа» (103); «в селех далече от царствующего града» (108) и пр.

Небольшие пространства тоже были просторны: «надеющеся на пространство храма» (102); «от конца и до конца улиц» (112); «на градскаа пространаа места прешедше» (122).

Обозначал Палицын и связь явлений с высотой: «око, зрящее от превышних небес» (101); «овех з башен с высоких градных метаху, инея же з брегов крутых во глубину рек … верзаху» (123). Иногда же Палицын косвенно указывал на тесноту: «овеим рыбиа утроба вечный гроб бысть» (112); «нази, яко от утробы матерня исторгшеся» (116); «исторгше, яко от пазуху матерню» (123).

Аналогий по частоте пространственных обозначений у Палицына нам пока найти не удалось в сочинениях о Смуте ни до него, ни после него, ни в иных произведениях. Поэтому только предполагаем, что основательное пространственное мышление являлось индивидуальной чертой самого Авраамия Палицына как писателя.

Спрашивается, почему иносказания в начальных главах «Истории» Палицына были так насыщены глаголами движения объекта к объекту? Вообще иносказательность как экспрессивное средство стала типичной для высокопарной политической речи поздних сочинений о Смуте, к которым относится и «История» Палицына. Но чем объяснить явное пристрастие Палицына к иносказаниям именно с «двигательными» глаголами? Не трудно заметить, что почти все иносказания в «Истории» обозначают резкую перемену в состоянии персонажей или иных объектов. Палицын резче других авторов исходил из ощущения неустойчивости окружающей жизни («Москва сих ради измены всяко колеблется» – 129; «в недоумении вся колеблются» – 200; «восколебахомся, яко пьяныи» – 212); эти перемены сотрясали людей и страну «внезапу», «вскоре», «абие», «во един час». Отсюда множество парадоксальных описаний смены хорошего на плохое в «Истории».

Массой слабоизобразительных средств древнерусские авторы ХV– ХVII вв. вольно или невольно уже ставили свое повествование на первую ступень художественности, столь ценимую нами сейчас.

Примечания

¹ «Житие Стефана Пермского» цитируется по кн.: Пам. СРЛ. СПб., 1862. Вып. 4 / Текст памятника подгот. Н. И. Костомаров. С. 141. Далее страницы указываются в скобках. По списку «Великих миней четьих» ХVI в. ГИМ, Синодальное собрание, № 986.

² «Житие Сергия Радонежского» цитируется по кн.: ПЛДР: ХIV – середина ХV века / Текст памятника подгот. Д. М. Буланин. М., 1981. С. 270. Далее страницы указываются в скобках.

³ Кириллин В. М. Епифаний Премудрый как агиограф преподобного Сергия Радонежского: проблема авторства // Герменевтика древнерусской литературы. М., 1994. Сб. 7. Ч. 2. С. 264–275.

⁴ Послание Епифания Премудрого Кириллу Тверскому цитируется по кн.: ПЛДР: ХIV – середина ХV века / Текст памятника подгот. О. А. Белоброва. С. 444.

⁵ «Домострой» цитируется по кн.: ПЛДР: Середина ХVI века / Текст и перевод памятника подгот. В. В. Колесов. М., 1985. С. 72. Далее страницы указываются в скобках.

⁶ Сказание Авраамия Палицына / Изд. подгот. О. А. Державина и Е. В. Колосова. М., 1955. С. 103. Далее страницы указываются в скобках.