Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

В другом месте «Повести» автор также мимоходом пояснил свое мнение и о «мудрых» людях: раз люди «мудрые», то не приведут ко злу; наставление Молодцу – «а знайся, чадо, с мудрыми и разумными водися и з друзи надежными дружися…» – завершалось разъяснением: «которыя бы тебя злу не доставили» (4). Это были, в сущности, единые понятия у автора – «люди мудрые-добрые» и «люди глупые-плохие».

Но деление людей на «мудрых-добрых» и «глупых-злых» – чисто оценочное. Имело ли оно у автора «Повести» социальный смысл? Люди в «Повести» иногда назывались по их занятиям или происхождению. К «мудрым-добрым людям» автор причислял, например, мастеровпортных (19) и «детей гостиных» (8, то есть купеческих), а к «глупымзлым людям» относил костарей, корчемников, голов кабацких (4), «лядей», то есть лентяев, и бражников (13). Однако такие обозначения в «Повести» единичны и не заполняют всего объема авторских понятий о людях хороших и плохих.

В «Повести» присутствует еще одно социальное деление людей – на «богата и убога», то есть на богатых и бедных. Сама формулировка такого противопоставления в «Повести» почти незаметна, так как употреблена автором всего один лишь раз, и притом в контексте, примиряющем, смазывающем противоположение; Молодцу советуют: «Не безчествуй, чадо, богата и убога, а имей всех равно, по единому» (4). Поэтому только на формулировку опираться не следует.

Зато контрастное изображение богатых и бедных, имущих и неимущих пронизывает всю «Повесть». У богатых – деньги, «живота болшы старова» (12), у них «богатество» (13); у бедных же – «не стало денъги, ни полуденги» (7), они терпят «безъживотие злое… безконечную нищету и недостатки последние» (2–3). У богатых «двор, что град; стоит изба на дворе, что высок терем, а в ызбе… дубовой стол» (8); у бедных же – «нет ничево» (18), ни двора, ни избы, ни стола. Богатые одеты в «драгие порты, чиры и чулочки… рубашка» (7; ср. 18–19); бедным же «ведома нагота и босота безмерная, легота-безпроторица великая» (14; ср. 2), у них в лучшем случае «гунка кабацкая» и «лапотки-отопочки» (7; ср. 19); богатому родиться «белешенку», у богатого «тело белое» и «ясные очи» (7, 10, 16, 19); а бедный «родился головенкою», у бедного «изъсушила печал… белое тело… и ясныя очи замутилися» (10, 19). Самое бедное действующее лицо – «Горе горинское» – вообще «нечистое» и «серое» (13, 17, 18), «босо-наго и нет на Горе ни ниточки, еще лычком Горе подпоясано» (16).

Кстати, о Горе. При различных истолкованиях образа Горя (см. известные работы Ф. И. Буслаева и Д. С. Лихачева), несомненно, это олицетворение человеческого состояния или качества, наблюдающееся в фольклоре и переходящее в книжность. Ср. олицетворение в «Притче о Хмеле». Ср. олицетворение в «Сказании о птицах»: «Ворог тот человек сам себе, которой возмется за ходое дело; а Худо и давно за него примется» (3). Ср. олицетворение в песне «Про гостя Терентиша»; занедужила жена:

 
А Недуг-ат пошевеливаится
Под одеялом соболиныем…
А Недуг-ат непутем в окошко скочил…
Он оставил, Недужишша,
кафтан хрушетой камки,
камзол баберековой… (19).
 

В этой юмористической песне сделан двойной шаг в персонификации: под Недугом мог подразумеваться любовник. Ср. также возможное олицетворение в «Повести о Еруслане Лазаревиче»: «Потеха у меня во царстве людей добрых не оставила, всех перевела и хочет меня извести. Выходит, брате, истово озера чюдо о трех головах, а емлет у меня на всякий день по человеку» (123).

Но вернемся к богатым и бедным. Изображенные в «Повести о Горе» богатые люди сыты, они «пьют-ядят, потешаются» (8); бедным же «кушати стало нечево» (7); показательно признание обедневшего Молодца: «уже три дни… не едал я, Молодец, ни полу куса хлеба» (16). Противопоставление богатых и бедных получилось в «Повести» исключительно выразительным, хотя автор «Повести» не старался специально противопоставить одних другим.

Авторскую мысль о соотношении людей «мудрых-добрых» и людей богатых выдает соответствующее словоупотребление. Человек богатый и человек мудрый для автора «Повести» фактически были синонимами; недаром эти понятия свободно подменялись одно другим в обращении к Молодцу: «Не хвастай своим богатетством, бывали люди… и мудряя тебя и досужае» (12–13). Искусная мудрость и богатство связывались у автора как причина и следствие; поэтому автор объяснял богатство Молодца его разумностью: «И учал он жити умеючи, от великаго разума наживал он живота болшы старова» (12); поэтому в наставлениях Молодцу мудрость исключала бедность: «Ты послушай пословицы добрыя, и хитрыя, и мудрыя – не будет тебе нужды великия, ты не будеш в бедности великоя» (3). Автор «Повести» различал людей «мудрых-добрых-богатых» и людей «глупых-плохих-бедных». Вот в чем заключалось у автора скрытое социальное различие людей. Скрытым это различие было и оттого, что автор «Повести» выражал свои социальные представления как писатель-рассказчик, а не как теоретик-публицист.

Автор «Повести» ввел длинный ряд дополнительных различий между людьми «мудрыми-добрыми-богатыми» и людьми «глупыми-плохими-бедными». Они, по изображению «Повести», различались своим отношением к обществу. «Мудрых» людей, в представлении автора «Повести», выделяли смирение и тихость; поэтому «добрые люди» «разумному» Молодцу советовали: «Смирение ко всем имеи и ты с кротостию держися…» (11); поэтому разум и смирение превращались у автора в синонимы, ср. синонимичное словосочетание: «Будет Молодец уже в разуме, в беззлобии» (3).

Слова «смирение», «кротость» имели в «Повести» социальный смысл. Слово «смирение» означало у автора прежде всего «вежество», умение по правилам вести себя в обществе; вот почему эти слова стояли в одном ряду синонимов: «за твое смирение и за вежество». Вот почему автор отметил, что, усвоив наставления смирению, «средил Молодец честен пир отчеством и вежеством» (12); автор даже поместил в «Повести» правила и примеры смиренного «вежества» на пирах (3, 8–9, 12). Смирение означало и подчинение обычаю; недаром автор отметил также, что смиренный Молодец «присмотрил невесту себе по обычаю» (12). «Мудрые-добрые-богатые» люди считались также и смиренными, послушными.

И наоборот, «глупые-злые-бедные» люди представали в «Повести» беспокойными и непокорными: «Ино зло племя человеческо в начале пошло непокорливо, ко отцову учению зазорчиво, к своей матери непокорливо и к советному другу обманчиво» (2). Безумие – это и есть несмирение: «а на безумие обратилися… а прямое смирение отринули» (2). Глупость – это и есть непослушание; поэтому когда Молодец был «глуп, не в полном разуме и не совершен разумом, – своему отцу стыдно покоритися» (4–5). Люди «глупые» насмешливы: «глупыя люди немудрыя чем тебе насмеялися» (9); насмешливо и Горе, которое «над молотцем насмиялося» (21). Люди «глупые» – это и есть воры и разбойники; поэтому Молодца предупреждали: «Бойся глупа, чтобы глупыя на тя не подумали да не сняли с тебя драгих порт… Не дружися, чадо, з глупыми-немудрыми, не думай украсти-ограбити и обманутьсолгать…» (3–4). Вообще «думать» – это дело людей плохих: «А зла не думай на отца и матерь» (4). Люди бедные, «нагие» – это отпетые разбойники; в «Повести» так и говорилось неоднократно: «а нагомубосому шумит розбой» (14, 15); Горе «научает… убити и ограбити» (22). Богатые в «Повести» представали угодными обществу, а бедные – опасными для общества. Подобное социальное деление нельзя не признать резким.

Деление обостряется изображением различного места людей в обществе. Богатым-смиренным людям положен почет: ведь «учнут… чтить и жаловать за… смирение и за вежество» (11). А озлобленным беднякам – «срамныя позоры немерныя», много «позорства, и стыда великаго, и племяни укору, и поносу безделнаго», у них неизбежность «жития сего позорного» (2, 4, 16); недаром Молодцу, когда он беден, всегда «стыдно» и «срамно» (5, 8, 15, 17). Богатые-смиренные люди «безпечалны», «веселы», у них «счастие» (9, 12, 18). А у «нагого» «скорби неисцелныя и печали неутешныя», он «кручиноват, скорбен, нерадостен» (9—10); его будущее – «в горе погинути», «замучится»: или быть уморену «смертью голодною», или «быть… истравлену… удавлену… убитому», или ждать, «чтобы… повесили или с каменем в воду посадили» (14, 16, 17, 20, 22). Автор «Повести» не пускался в рассуждения по поводу разделения людей в обществе. Но художественные представления автора о социальном делении людей являлись очень четкими и развитыми. У автора воочию были противопоставлены люди богатые-смиренные-почтенные и люди неимущие-непокорные-позорные.

Социальная позиция автора в «Повести» раскрывается также вполне ясно. Не нужно гадать, на чьей стороне стоял автор, если имущих он назвал людьми «мудрыми-добрыми», а неимущих – «глупыми-злыми». Автор любил в «Повести» перечислять признаки бедности, наготы, бессчастия людей. Но за этим не столько крылась жалость к бедным, сколько выражалось ощущение прочности, незыблемости отделения бедных от богатых. Автор, собственно, признавал это и прямо: «не быват бражнику богату, не быват костарю в славе доброй» (19). Кроме угнетающих перечислений проявления наготы-босоты, в «Повести» много парадоксальных, саркастических высказываний о якобы богатой жизни «глупых-злых-нагих» людей: бедному удастся «богато жить – убити и ограбити, чтобы… за то повесили» (22); бедные избавились от бедности: «босоты и наготы они избыли» – «во гроб вселилис» (13); нищему Молодцу «житие… Бог дал великое – ясти-кушати стало нечево» (7); в богатые одежды «учал Молодец наряжатися – обувал он лапотки, надевал он гунку кабацкую» (7; ср. 15); Молодцу особый почет: его ведет «под руку под правую» «Горе злочастное» (22); самый «голый» и самый «злой» персонаж – Горе – зловеще хвасталось довольством: «А вся родня наша добрая, все мы гладкие-умилные» (20); и вообще счастье и покой свойствены именно бедным: «в горе жить – некручинну быть», «когда у меня нет ничево, и тужить мне не о чем», «да не бьют-не мучат нагих-босых и из раю нагих-босых не выгонят, а с тово свету сюды не вытепут» (15, 17, 18) и др. Все эти саркастические высказывания отдавали не живым сочувствием автора к бедным, а жестким и спокойным авторским ощущением вечной и непреодолимой отделенности бедных от богатых¹²⁶.

Этому социальному мироощущению автора, казалось бы, противоречит изображение жизни Молодца. Какое место занимал Молодец в обществе? Судя по «Повести», он скорее относился к людям имущим, к купцам, к купеческим детям: родители наказывали ему, как «сбирать богатство» (4), и «наживал Молодец пятьдесят рублев» (5); на пиру сажали его к «детям гостиным» (8), и было надето на Молодце «платье гостиное» (14). Пожалуй, специфически купеческий совет принимал к сведению Молодец: «а чюжих ты дел не объавливай, а что слышишь или видишь не сказывай… не имей ты упатки вилавыя, не вейся змиею лукавою» (11)¹²⁷. Этот купеческий Молодец, побывавший в шкуре «нагих-босых», вроде бы воплощал связь двух полюсов общества.

Однако связь эта кажущаяся. Как в «Повести» было изображено общение Молодца с окружающими? Молодец охотно общался только с людьми своего круга, а не с «нагими-босыми»: дома – со внешне пристойным «милым-надежным» другом и с иными «милыми другами», а на чужой стороне – постоянно с «добрыми людьми» и опять-таки с «честными» друзьями; от Горя он всегда стремился «уехати», уйти, убежать и пытался вернуться домой к «честным своим родителем». Молодец все-таки старался выполнить наставления своих родителей: «не ходи, чадо, к костарем и корчемникам; не знайся, чадо, з головами кабацкими; не дружися, чадо, з глупыми-немудрыми… а знайся, чадо, с мудрыми и разумными…» (4). Не только родители Молодца, но и сам автор «Повести» на примере Молодца учил не водиться с «нагимибосыми».

Знаменательно также, чем социально расплачивался Молодец за свои ошибки. У него «все имение и взоры… изменилися» (10), однако он не выбывал из круга «добрых людей», к которому принадлежал по рождению: «гунка кабацкая» не навсегда прирастала к нему, но опять заменялась «платьем гостиным», а уж в самом худшем случае – «портами крестьянскими» перед возвращением домой (19); Молодец никогда не забывал «житие свое первое» и выбирал «спасеный путь» (17, 22); он продолжал в «Повести» называться «добрым» молодцом; у него сохранялось «белое тело» (16) и «белое лице» (10). Полное превращение Молодца в «нагого-босого» человека, полный его переход в число «глупых-бедных» в «Повести» были как бы невозможны. Молодец по недоразумению (то друг обманул, то Горе в облике архангела Гавриила обмануло) лишь «приметался» на время к «недобрым» людям, да и ушел от них¹²⁸. Автор «Повести» сочувствовал именно такому Молодцу, его вынужденному соприкосновению с миром бедности. Автор целиком стоял на позициях «добрых-богатых-смиренных» людей. Получается, что по своей главной идее «Повесть о Горе-Злочастии» нельзя безусловно относить к произведениям демократическим; во всяком случае, это не демократизм по меркам литературы Нового времени.

Как же тогда «Повесть о Горе-Злочастии» вписывается в картину идейной жизни русского общества первой половины 1660-х годов? Сопоставим «Повесть» с произведениями, прямо говорящими о «нагих-босых». Таких произведений, близких к «Повести» по времени своего появления или бытования, обнаруживается очень мало; это все небольшие сатирические или юмористические произведения: «Азбука о голом и небогатом человеке» по исчезнувшему списку середины XVII в. и сохранившемуся списку 1663 г.; «Сказание о птицах», упоминаемое в документе 1679 г.; «Сказание о попе Саве», датируемое серединой XVII в.; «Повесть о Шемякином суде», датируемая второй половиной XVII в.; некоторые пословицы в самом раннем из дошедших до нас сборников пословиц конца XVII в.; две песни из сборника Кирши Данилова.

Мы не упомянули «Службу кабаку» (по списку 1666 г.), которая, казалось бы, обильнее всех произведений XVII в. рассказывает о «нагих-босых», об их жизни, привычках, поведении. Но если посмотреть внимательнее, то можно убедиться, что в «Службе кабаку» под «голыми» подразумевались только пропойцы; автор гиперболически показывал, что в пьянство и в общение с пьяницами втянуты «вси искуснии человеци и благонарочитии в разуме»: «поп и дьякон… чернцы… дьячки… мудрые философы… служилые люди… князе и боляре, и воеводы… пушкари и салдаты… сабелники… лекари и обманщики… тати и разбойницы… холопии… жонки… мужни жены… зернщики, и костари, и такалщики… ростовщики… скупщики… купцы, десятники и довотчики… пономари туды ж, что люди, в стадо бредут… былные ж люди туды же пьют, и всякий человек рукоделны и простыи искусники… повары… лесники… кузнецы…» (38, 48–49). Следующие одна за другой картины всеобщего гомерического разложения, с массой сочных деталей, свидетельствуют о том, что поле зрения автора «Службы кабаку» было необычно суженным; он создал сатирическую «монографию» об одном явлении – пьянстве, но смотрел, так сказать, мимо собственно жизни бедных и богатых.

Что касается остальных перечисленных произведений, то «нагиебосые» в них были те же и отношение авторов к «нагим-босым» было таким же, что и в «Повести о Горе-Злочастии». Оценки богатым и бедным находим те же, что в «Повести о Горе-Злочастии»: богатые – это умные, а бедные – это глупые. Например: «Гусь рече: “Глупому да безумному добра не нажить и богатства не видать, а разумному везде добро, милость от людей, честь и слава”» («Сказание о птицах», 2); «умом наживают, а безумием и старое теряют» (сборник пословиц, 148). Ср. еще: «Ведай себе, человече: на ком худое платье, то пьяница; или наг ходит, то пьяница ж» («Притча о Хмеле», 448); раз «ни пула не стало», то «по делам воистинну дурак» («Сказание о попе Саве», 56).

Пословицы и поговорки в сборнике конца XVII в. недвусмысленно утверждали: богатым быть хорошо, а бедным быть плохо. Ведь «богат шол в пир, а убог брел в мир»; «богат ищет места, а убог смотрит теста»; «убогому – робята, а богатому телята»; «богат мыслит о злате, а убог о блате» («Болото» – так называлось место в Москве, где казнили преступников); «бедность и мудраго смиряет» и т. д. и т. п. (сборник пословиц, 78, 79, 80, 145 и др.). Только один раз в сборнике пословиц конца XVII в. встречается пословица как будто бы с противоположным смыслом: «Богат ждет пакости, а убог радости» (78). Здесь, возможно, перепутаны рифмующиеся слова; первоначально могло быть так: «Богат ждет радости, а убог пакости». Если же принимать пословицу в том виде, в каком она записана в сборнике, то все равно она проявляет сочувствие прежде всего к богатому¹²⁹.

Произведения, подобные «Повести о Горе-Злочастии», напоминали о бесперспективности жизни «нагих-босых»: «Не бывать гулящему богатому» (песня «Ох, в горе жить – не кручинну быть», 198). О «голеньких» говорилось не столько с жалостливостью, сколько с сарказмом: «Есть в людех всего много, да нам не дадуть… Люди богатыя пьють и едять, а голеньких не съсужають… а голеньким не дадуть» («Азбука о голом и небогатом человеке», 229); «ржи много в поле, да нам нет доли»; «подлинная весть, что нечево есть»; «ретка есть – отрыгается, а рыбка есть – не случается»; как и в «Повести о Горе-Злочастии», сарказм выражал безжалостное и спокойное убеждение в непреодолимости границы между бедными и богатыми: «Беден часто ся озирает, хотя и не ево кличют»; «вопрос: что-де бос; ответ: сопогов нет»; «дали ногому рубашку, ин толста», «родился наг, пропади и с платьем» (сборник пословиц, 132, 137, 138, 81, 86, 97); «а нагому безрукай за пазуху наклал» (песня «Агафонушка», 142). Обнадеживающие высказывания звучали издевательски: «Богатым злато нищих ради» (сборник пословиц, 78); «а и денег нету – перед деньгами» («Ох, в горе жить»). И вообще бедному не надо ни на что претендовать: «Бедному кус за ломтя место» (сборник пословиц, 78).

Судя по пословицам, быть бедным – это хуже худшего: «Бедной в нуже, что жаба в луже»; «бедному везде бедно»; «опоясан мешком да бредет пешком»; «пожили в луже, да нажили хуже»; «свинопас и рубашку пропас»; «у гола гол голик»; «человек убог, что конь без ног» и т. д. (81, 130, 135, 141, 146, 154). Оттенок насмешливой презрительности проглядывал в пословицах о бедноте и об обедневших людях: «Астрахань – арбузами, а мы – гологузами»; «наготы-босаты навешаны шесты»; «прыток без порток, без коня в поле скачет»; «одолела дворянина густая крашенина» (холщовая одежда) (76, 125, 131, 133). И в «Повести о Горе-Злочастии», и в сатирических повестях, и в юмористических песнях, и в пословицах сочинители, как правило, не сочувствовали бедности, а наоборот, подобно богатому человеку в «Повести о Шемякином суде», были склонны «поносити убожество» (17).

Как и в «Повести о Горе-Злочастии», главные герои повестей и песен не принадлежали действительно к «нагим-босым». Вот, например, «Повесть о Шемякином суде»: «В некоих местех живяше два брата земледелцы, един богат, други убог… бедный». Но разве это «убогий», если у него «свои дровни»; если он едет «ко двору своему», а у двора его «подворотня»; если есть у него «шапка» и «плат»; если судья не сомневается, что ему «убогий» «узел сулит злата», да не один, а три узла? (17–18). Это не «нагой-босой», а просто человек менее состоятельный, чем богатый брат. Не относится к «нагим» по своему происхождению и герой «Азбуки о голом и небогатом человеке»: «Отець мой и мати моя оставили мне имение были свое…»; «ферези были у меня добры…»; «земля моя пуста…» (229, 230). Вовсе не «нагим» является Молодец в песнях о Горе и в песне о реке Смородине¹³⁰.

Как и в «Повести о Горе-Злочастии», главные герои повестей и песен не хотели становиться «нагими-недобрыми», не хотели общаться с «нагими» и не общались с ними. Герой «Азбуки» признавался: «Солгать, украсть не хочитца»; «где мне подетися от лихь людей-от недобрыхь?» От небогатых и «лихих» герой готов был отбиваться дубиною: «Охнул бы у меня мужик, как бы я ево дубиною по спине ожог, чтоб впредь бы на меня зла не мыслил». Герою «Азбуки» (по двум спискам XVII в.) хотелось иного: «з богатыми в пиру седеть… хотелося мне, Молодцу, с богатыми поводится»; «я, коли бы был богат, тогда бы и людей не знал» (229, 230, 27, 28). Герои не изображались в общении с «нагими-босыми» ни в «Повести о Горе-Злочастии», ни в сатирических повестях, ни в песнях.

Герои терпели наказание, если по каким-либо причинам уклонялись от общения именно с «богатыми-добрыми» или с благонамеренными людьми. Так было показано не только в «Повести о Горе-Злочастии», но и, например, в «Сказании о попе Саве»: «в приходе у нево богатые мужики»; однако «людми он добрыми хвалитца, а сам от них пятитца», «со многими людми разбронился», стал «добрых людей варами… называть»; и вот финал: «И как над ними наругался, толко сам в беду попался… на цепь попал… Радуйся, с добрыми людми поброняся, а в хлебне сидя, веселяся» (55–57). Во всех приведенных сочинениях, включая пословицы, авторы глядели на «нагих-босых» людей, в сущности, глазами людей «богатых-разумных».

Проявления «недемократичности» общепризнанно демократических произведений XVII в. можно объяснить тем, что на демократические по происхождению материалы оказали влияние те, кто их обрабатывал, – составители, не принадлежавшие к демократическим кругам. Позиция составителей могла влиять, например, на подбор пословиц или песен в соответствующих сборниках, на подбор высказываний и афоризмов в повестях. Но отделить якобы чуждое народу влияние составителей мешает цельность произведений, отсутствие в них явственной идейной раздвоенности. Вот почему более естественным представляется другое объяснение: отрицательное отношение к «нагим-босым» в произведениях преобладало потому, что собственный взгляд «нагихбосых» на самих себя еще не сформировался; так или иначе, но заимствовалось отношение господствующих слоев к бедным¹³¹. Собственно демократическую точку зрения на «нагих-босых» еще не найти ни в челобитных разных несчастных людей, ни даже в челобитных Аввакума. Демократическая точка зрения на «нагих-босых» постепенно стала заявлять о себе, по-видимому, не ранее последней трети XVII в. До этого времени, в 1650-е – первой половине 1660-х годов, демократические круги еще не противопоставили чего-либо идейно значительного верхам российского общества, отгородившимся от «нагих-босых» и вообще от низов.