Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

Обычно же реально-бытовые детали у «раннего» (сорокалетнего) Аввакума лишь приближаются к художественным, еще не становясь таковыми. Например, в пятой челобитной, посланной царю Алексею Михайловичу года за три до написания «Жития», Аввакум рассказывает о своем видении в темнице и мимоходом обрисовывает темничную обстановку. «Яко древле и еретиков так не ругали, яко же меня ныне, – замечает протопоп, – волосы и бороду остригли, и прокляли, и в темнице затворили». И далее говорит о своем положении: «И в полунощи во всенощное чтущу ми наизусть святое евангелие утреннее, над ледником на соломке стоя, в одной рубашке и без пояса» (765). Перечисляемые реально-бытовые детали свидетельствуют о том, что в памяти Аввакума вставала картина того, как он жил в темнице. Но приводимые им детали еще не обладают той многозначностью, благодаря которой картина действительности отражается в ее полнокровной живости и цельности, что затем увидим в «Житии». В данном же случае детали поясняют только одно то, что Аввакум был наг в холодной темнице. Но примечательно, что и здесь Аввакум уже не обходится без «природной» детали, помня и о «соломке», на которой он стоял.

Относительное обилие художественных деталей в «Житии» Аввакума и их редкость в произведениях Аввакума, написанных до «Жития», можно было бы объяснить жанровой разницей (до «Жития» Аввакум писал письма, послания, челобитные, записки), если вообще в житиях XVII в. художественные детали также были бы нередки. Но в житиях XVII в. художественные детали почти не встречаются.

Например, «Житие Иоанна и Логгина Яренгских» отличается множеством скрупулезных реально-бытовых деталей, тем не менее не имеющих художественного значения. Протокольный характер имеет, например, сообщение о мощах Иоанна: «…а саван и покров яко вчера положен, токмо пожолте, глава же святого от телесе отлучися, но саваном держася неотлучена, шии часть земли отдалася, лице же святого цело и невредимо, токмо пожолте яко воск, власы же его ко главе и к лицу присх ли беша» (64–64 об.).

В житии любопытны «этнографические» и «краеведческие» отступления. Описывается земля Севера: «в Примории земля негобзователна, каменна и плодоносных нив не имеет». Говорится об обряде погребения на такой земле: «аще случится жестока земля и каменна, то камения нань могилу насыпают». Возможно, по каким-то источникам дается описание Белого моря: «Северское море, рекше полунощное, мелко есть и удобь от ветр мутится, зане из дна е могут возмутити бурнии ветри, яко поддонный песок с волнами размесити; многими же реками исполняемо, слаждьшу воду паче инех морь имать…» – и далее о ловле китов, называемых «лежаоси» (39 об., 40 об., 58 об. – 59 об.).

«Этнографические» и «краеведческие» подробности появляются и в других житиях XVII в. Например, в «Житии Никодима Ожеозерского» рассказывается, как святой готовит себе пищу: «ловяше же преподобный и рыбу малою удицею в реке Хозюге; и егда хотяше рыбы вкусити, и тогда бе прежде квасяше ю, дондеже бы червем от нея исходити и являтися, и потом убо вкушаше» (218). Так до сих пор делают на Севере. Но в общем все эти детали также не имеют художественного значения.

Среди реально-бытовых деталей в житиях играют не информационную, а изобразительную роль чаще всего детали, относящиеся к одежде и обуви святого. Симон Юрьевецкий зимой «бос, во единой худой лнянице до заутрия во граде по стогнам и по леду реки Волги ходаше в таковыя студеныя и долгия нощи… его же стопы ног босых многажды на утрии обретаху людие в снезе водружены…» (9–9 об.).

Но в этих деталях чувствуется уже отработанный прием; некоторые из них начинают становиться традиционными. В «Житии Трифона Вятского» упоминается о его сапогах: «Скут (онучи) же блаженный никогда не имяше, точию едины сапози ношаше, в ня же снегу многу всыпавшуся» (19). Сходные сапоги вспоминаются в «Житии Улиании Осорьиной», написанном ее сыном: «сама же без теплыя одежды в зиму хождаше, в сапоги же босыма ногама обувашеся, точию под нозе свои ореховы скорлупы и чрепие острые вместо стелек подкладаше» (43).

В общем же в житиях XVII в. реально-бытовые детали могут сцепляться в большие повествовательные куски, отличающиеся от традиционно-житийного стиля изложения, но, к сожалению, нехудожественные, несмотря даже на старания составителей украсить жития.

Итак, появление художественных деталей в произведениях XVII в. не объясняется их жанром непосредственно. Потенциальный литературный талант автора также не гарантирует обильного использования художественных деталей (что мы и видели на примере произведений Аввакума, предшествовавших «Житию»). Вероятно, решающим условием, толчком к «выходу» художественных деталей на листы произведения является цель писателя. Аввакум, например, не ставил своей главной целью обобщенное, или символическое, или «научно-познавательное» изложение событий. В своем «Житии» он обращал главное внимание на подробное описание конкретных эпизодов из своей жизни; хотя сами события были необычны, протопопа тянуло к описанию их обыденного, будничного течения. И именно тогда стали в массе «прорываться» художественные детали.

Подобное объяснение требует проверки; оно выдвигается в качестве предположения: будничное рождает художественное, а стремление к «высокому» нередко уводит далеко в сторону. Подтверждение этому можно найти, например, в «Сказании» Авраамия Палицына, произведении нежитийного жанра, примечательном, кстати, обилием именно реально-бытовых деталей, среди которых немало деталей художественных.

Не свидетельствуя о «природоведческой» или о лирической сторонах литературного таланта Авраамия Палицына, реально-бытовые детали «Сказания» выполняют ту функцию, которая в свое время была отмечена Н. К. Гудзием и А. Н. Робинсоном в отношении «Жития» Аввакума: вводят в быт страдающих в осаде в Троице-Сергиевом монастыре, «материализуя» чудеса. Таково, например, видение огненного столпа. Инок Пимин ночью в келье видит сначала не сам чудесный свет над церковью, а его скромное бытовое отражение. Он мог бы его и не заметить, не взгляни он на оконце кельи: «И се оконце келии его свет освети». Он воспринимает это как явление быта осажденных: «и виде светло, яко пожар; и мнев, яко врази зажгошя монастырь». И по-бытовому пытается стать повыше, чтобы лучше рассмотреть, в чем дело: «в той час изшед на рундук келейной» (133–134).

Так же развертывается другое чудо. Святой Сергий скромно входит в монастырскую больницу. Больной старец, лежавший в больнице лицом к стене, «слышит больницу ту оттворшуся и топот ног идущу». Старцу наскучила беспрестанная толкотня больных: «он же не обратися позрети, занеже мног вход и исход больным тогда в келий той; и мнози беднии от мирских чади ту живуще». И реагирует на появление очередного посетителя по-бытовому, чуть ли не огрызаясь: «Скажи, брате, что есть; не могу убо превратитися; веси и сам, яко болен есмь», «не хочу вредитися, поведай просто». А когда Сергий все-таки понуждает его встать, старец с досады «всею силою двигся». Интересно, что по-бытовому реагирует и сам Сергий: «И премолчав предстояй начат поносити ему». Сергий так похож на реальное лицо, что старец узнает его лишь по сходству с иконой: «И позна чудотворца по образу написанному на иконе» (186). Не икона теперь пишется со святого, а святой с иконы…

Итак, краткое резюме. Стоит ли изучать такое «мелкое» и сравнительно редкое в древнерусской литературе средство, как художественная деталь? Думается, что стоит, хотя не надо чересчур увлекаться. Реально-бытовые детали «Жития» протопопа Аввакума хорошо показывают «природоведческую» сторону таланта этого крупнейшего писателя Древней Руси. Без реально-бытовых деталей подобная направленность таланта Аввакума выразилась бы не так ярко и отчетливо. Тема «Аввакум и природа» без изучения его художественных деталей не может быть удовлетворительно раскрыта. Но на этом «запасы» детали кончаются. За нею скрывается, как видим, немного явлений. Например, вопрос о связи «природоведческого» и лирического начал у Аввакума на материале деталей лишь можно поставить, но нельзя разрешить. Здесь необходимы наблюдения над иными изобразительными средствами. И совсем зыбкий материал дают детали по таким широким вопросам, как сочетание сознательного и неосознаваемого художественного творчества, влияние сознательно преследуемых «нехудожественных» целей на художественные результаты изложения и пр., то есть по кругу вопросов, относящихся к деятельности писателей Древней Руси, когда художественное творчество еще не считалось безусловно необходимым фактором литературного сочинения.

Примечания

¹ Орлов А. С. Об особенностях формы русских воинских повестей (кончая XVII в.). М., 1902.

² Робинсон А. Н. К вопросу о народно-поэтических истоках стиля «воинских» повестей Древней Руси // Основные проблемы эпоса восточных славян: Сборник статей. М., 1958. С. 131–157.

³ Лихачев Д. С. Литературный этикет Древней Руси (к проблеме изучения) // ТОДРЛ. Т. 17. С. 5–16.

⁴ Творогов О. В. Задачи изучения устойчивых литературных формул Древней Руси // ТОДРЛ. Т. 20. С. 29–40.

⁵ Виноградов В. В. О задачах стилистики. Наблюдения над стилем Жития протопопа Аввакума // Русская речь: Сборники статей. Пг., 1923. Т. 7. С. 217–293.

⁶ Адрианова-Перетц В. П. Очерки поэтического стиля Древней Руси. М.; Л., 1947.

⁷ Лихачев Д. С. Средневековый символизм в стилистических системах Древней Руси на пути его преодоления (к постановке вопроса) // Академи ку Виктору Владимировичу Виноградову к его шестидесятилетию: Сборник статей. М., 1956. С. 165–171.

⁸ Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1967. С. 158–167.

⁹ Лихачев Д. С. Стилистическая симметрия в древнерусской литературе // Проблемы современной филологии: Сборник статей к семидесятилетию академика В. В. Виноградова. М., 1965. С. 418–422. Ср.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. С. 168–175.

¹⁰ Одно из определений художественной детали, данное в последнее время, см. в кн.: Лесин В. М., Пулинець О. С. Словник лiтературознавчих термiнiв. 2-е вид., перероб. i доп. Киïв, 1965. С. 96: «Деталь художня (вiд. фр. détail – подробиця) – така характерна риса чи подробиця, яка мае вiдносно самостiйне значения i служить для того, щоб глибше i яскравiше змалювати картини чи образ, пiдкреслити важливiсть i створити iлюзiю неповторного». Приведенное определение (а подобных определений отыскивается немало) может быть использовано в качестве «рабочего», предварительного. В данной статье я исходил также из следующего, тоже «рабочего», представления о художественной детали: 1) художественная деталь вместе с иными литературными средствами отражает картину, бывшую в воображении писателя; 2) художественная деталь обычно многозначна, то есть отражает сразу несколько предметных признаков воображаемого автором явления; 3) на художественной детали в основном «держится» вся картина, без детали отражение картины беднеет и тускнеет, если вообще не пропадает.

¹¹ Цитируемые произведения: «Видение Исаии» – Успенский сбор ник; «Житие» Аввакума и другие его сочинения – РИБ. Т. 39; «Житие Иоан на и Логгина Яренгских» – РНБ, собрание Погодина, № 728. Указываются листы рукописи; «Житие Никодима Ожеозерского» – Православный собеседник. Казань, 1865. Ч. 1, март; «Житие Симона Юрьевецкого» – РНБ, собрание Погодина, № 757. Указываются листы рукописи; «Житие Трифо на Вятского» – Православный собеседник. Казань, 1868, октябрь; «Житие Улиании Осорьиной» – Русская повесть XVII века. М., 1954; послание Никона царю Алексею Михайловичу – Барсков Я. Л. Памятники первых лет русского старообрядчества. СПб., 1912; «Сказание» Авраамия Палицы на / Изд. подгот. О. А. Державина и Е. В. Колосова. М.; Л., 1955; статейный список Алексея Михайловича о смерти патриарха Иосифа – ААЭ. Т. 4; «Хождение Агапия в рай» – Успенский сборник; холмогорская челобитная 1666 г. – РИБ. Т. 14.

¹² Гудзий Н. К. История древней русской литературы. 7-е изд., испр. и доп. М., 1966. С. 492 и сл.; Робинсон А. Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания: Исследование и тексты. М., 1963. С. 46. См. также: Робинсон А. Н. Исповедь-проповедь (о художественности «Жития» Аввакума) // Историко-филологические исследования: Сборник статей к 75-летию академика Н. И. Конрада. М., 1967. С. 358–370.

¹³ О поэтике художественного пространства в древнерусской литературе см.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. С. 353–363.

¹⁴ См. о сочувствии Аввакума своим врагам в кн.: Лихачев Д. С. Чело век в литературе Древней Руси. 2-е изд. М., 1970. С. 142–143.

Общественные настроения XVII в. по литературным памятникам (старопечатные книги, повести, исторические и стихотворные сочинения, грамоты)

Начало XVII в.: «великая слабость и небрежение» общества в православии

Больше всего косвенных свидетельств о настроениях читательской массы начала XVII в. можно найти в произведениях, предназначавшихся для такой массы. Памятники массовой предназначенности являются основными для нашей темы. Памятники массовой предназначенности начала XVII в. делятся на две группы – старопечатные издания и рукописные сочинения.

Все печатные книги конца XVI – начала XVII в. предназначались очень широкому читателю: «всем человеком» «в… Москве… и во всей России… паче же в новопросвещеных землях… во граде Казани, и Асторохани, и в Сибери, и во окрестных их градех и местех»; «душам… многочисленаго словеньскаго языка своея великия державы всея великия Росия Московьскаго царства и прочих государьств»; «всякого чина, возраста же и сана читателеви»¹.

В конце XVI – начале XVII в. в России вышло более двадцати печатных книг. Все они церковно-служебные. Лишь предисловия и послесловия в них, иногда довольно пространные, могут дать сведения об общественных, читательских настроениях того времени. Мы выделяем издания за десятилетие 1604–1615 гг., когда в книгах появились предисловия и послесловия нового стиля, выражавшие новые представления издателей о читателях. Затем тексты предисловий и послесловий некоторое время перепечатывались без изменений.

Печатных изданий 1604–1615 гг., содержащих предисловия или послесловия, насчитывается одиннадцать². Посмотрим, как обращались к читательской массе и что думали о ней авторы старопечатных предисловий и послесловий начала XVII в.

Выразительнейшим примером книжных предисловий или послесловий нового стиля служит сочинение печатника Никиты Фофанова, изданное в Нижнем Новгороде в декабре 1613 г. Это сочинение дошло вне определенной печатной книги. Думаем, что печатник намеревался присоединить свой текст к какой-то церковной книге, ибо надеялся «божественныя книги церьковная – предания святых апостол и святых вселенских соборов печатным тиснением предложити» (5 об.).

Приведем первую фразу из нижегородского сочинения 1613 г., опустив для упрощения некоторые прилагательные: «содетеля твари… цесаря веком, непостижимаго всяческих Бога-отца, и Сына, и Святаго духа, по дару… его милости во благочестие просвещенная от лет… крестителя и равно апостолом… князя Владимира, иже на восток лежащая часть вселенныя, превеликая и многонародная человекы Росийскаго государьства область… великаго… града Москвы того… государьства» (1).

Вникнув в структуру цитированной фразы, можно уразуметь, что это номинативное предложение, не имеющее сказуемого. Только название: «область… града Москвы». Все прочее в этой фразе является определением названной «области»: «просвещенная… на восток лежащая… превеликая… Росийскаго государьства область» и т. д. и т. п. Перед нами своего рода словесная заставка, в которой выпячены именно качества упоминаемых объектов. Определения, определения к определениям, несогласованные определения, приложения не только собраны во множестве, но и вынесены на необычное для них место: не после, а перед важнейшим определяемым словом. Не так, как обычно: область Российского государства, часть вселенной, просвещенная по милости Бога, содетеля твари, цесаря веков и пр.; а наоборот: «содетеля твари… цесаря веком, непостижимаго всяческих Бога… по дару… его милости во благочестие просвещенная… часть вселенныя … Росийскаго государьства область…». Пиршество эпитетов.

С таких насыщенных словесных заставок не начинались русские и украинские книжные предисловия конца XVI – первых лет XVII в. Правда, витиеватостью отличались вступительные похвалы Богу в послесловиях к «Постной триоди» (М., 1589) и «Цветной триоди» (М., 1591); но и они четки и относительно невелики по сравнению с фофановским вступлением. Фофановская заставка ближе к так называемому “богословию” особо торжественных грамот конца XVI – начала XVII в. – «Утвержденной грамоты» 1598 г. об избрании Бориса Годунова на царский престол и «Утвержденной грамоты» 1613 г. об избрании царем Михаила Федоровича Романова. Однако вступительное «богословие» грамот – это развитой рассказ о Боге, создании мира, крещении Руси и т. д. Тема и форма фофановской заставки иные. Литое номинативное вступление Фофанова сразу и энергично напоминало читателям о том, что такое Россия и что такое Москва.

Дальнейшее изложение у Фофанова, включая большой рассказ о событиях Смутного времени, максимально насыщено эпитетами, однородными членами и пр. Например, не враги напали на российские грады, но «на высокопрестолную и великую церковь рускаго солнцу круга… и на поклонение… образа… Христа… и на окрестныя грады Росийскаго государьства, и на… веру волнующеся треволнении противными ветры, еретическим ухищрением, самомнительною прелестию, антихристовым действом… сластолюбивыя и неутверженныя человецы… расхищаху и распужаху… стадо Христово, и крови… много проливаху, и разоряху… в… церквах, и… человеки… избиша… измориша, церкви же… и домы… пожгоша и сокрушиша… церковь оскверниша, и царьские домы разориша…» (1–2 об.).

Рассказ Фофанова о Смуте начинен выражениями, взятыми из чужих сочинений, особенно из предисловия к «Библии» Ивана Федорова (Острог, 1581)³. И все-таки в целом нижегородское сочинение Фофанова вполне оригинально. Заполненные эпитетами, запутанные, взвинченные по тону фофановские фразы не были характерны для произведений конца XVI – первых лет XVII в., включая и книжные предисловия и послесловия. Стилистически сочинение Фофанова восходит к новой, взволнованной манере Повествования в известных Повестях начала XVII в. о Смуте. Как и авторы Повестей, Фофанов стремился затронуть чувства читателей: «Кто же бо есть от благоверных и богоразумных человек, еже не помянет… кого не подвиже жалость… или кто не умилит сердца своего?» Или: «Мы же ныне… о сем веселящеся, не престаем глаголюще…» (2 об. – 4).

Но внимание читателей Фофанов направлял не совсем на то же, на что авторы Повестей о смутном времени. Никита Фофанов старался запечатлеть в памяти читателей не новые факты и не новое освещение фактов, а обязательные для всех общие оценки важнейших явлений: какова Россия, каковы враги и какова победа над ними. Цель Фофанова – просветить и утвердить людей в самых основополагающих религиозно-политических понятиях. Недаром в своем сочинении он настаивал: «Просвещайся, просвещайся, Русская земля!..» (4). По произведению Фофанова можно понять и причину его элементарно-просветительных устремлений: во время Смуты, объясняет он, «впадъше в пагубныя… ереси сластолюбивыя и неутверженныя человецы»; «польские и литовъские люди… насеявше много душе пагубных ересей, прелукавых своих сосудов в славолюбивых, и сластолюбивых, растленных человек»; однако «душа наша, яко птица, избавися от сети ловящих»; теперь предстоит «всякия ереси, от супротивнаго лукаваго духа насеянныя, до конца искоренити» (1 об., 2, 4, 5).

Книжные предисловия и послесловия 1604–1615 гг., печатанные в Москве, стилистически сходны с нижегородским сочинением Фофанова. В послесловии к «Псалтыри» 1615 г., изданной Фофановым уже в Москве, есть и сходная словесная заставка, на этот раз об ипостасях Христа. Однако в целом устремления московских издателей были более практически определенны. С необычным нажимом издатели побуждали читательскую массу к чтению правильных, «богодухновенных» книг. Тот же Никита Фофанов в послесловии к «Псалтыри» 1615 г. объявил «всем повсюду»: «божественное же и богодухновенное писание полезно есть ко учению, и ко исправлению, к наказанию еже в правду…» (3 об.)

Ни в «псалтырях», ни в других печатных книгах XVI – первых лет XVII в. такие наставления читателям не делались; зато в начале XVII в. они стали обязательными. «Испытайте писания», – обращался ко всякого чина читателям печатник Анисим Радишевский в послесловии к «Евангелию» 1606 г. (258). Выражение это также отсутствовало в более ранних изданиях, появилось лишь в предисловии к «Триоди» 1604 г. и стало регулярно повторяться в последующих книгах. В послесловии к «Псалтыри» 1615 г. этот совет был усилен ссылкой на авторитет: «повелеша испытовати писания… О сем же и… пророк… глагола: “…испытаю закон твой не просто же, но и сохраню и всем сердцем моим”» (2 об.).

«Испытовать писания» полагалось «всем сердцем», «прочитати долъжно есть… на коиждо день», «искусно, со тщанием», «учению елико можеши прилежи» и пр. (Евангелие 1606, 4; Устав 1610, 1, 6, 8 об.). Раньше такие призывы в книгах не печатались, как и обещания благ и радостей за чтение «писания»: «всем же… явися всемирная радость, всесветлых писаний неизглаголанная сладость» (Устав 1610, 9 об.). Судя по внезапному обилию подобных увещаний читателям в начале XVII в., русские издатели не были уверены в прилежании своих современников по отношению к «божественному писанию».

Не уверены были издатели и в практическом исполнении заветов «писания» читателями, отчего с исключительным постоянством повторяли пожелания «добродетельных восхождений» и просьбы зреть в книгу «здравыма очима и умом чистым»; требовали благого поведения на деле: «писания божественая испытуй… творити прилежно не престай… и иным образ благ покажеши», «бывайте творцы закону, а не точию слышателе», «путь прав… изобретайте» и т. п. (Минея 1607, 329 об.; Общая минея 1609, 364; Устав 1610, 6 об., 7–7 об., 11, 234).

В печатных книгах ранее не было всех этих призывов, включая и обязательную для всех изданий с 1606 г. фразу о том, что книга предназначается читателям именно «во исполнение законнаго утверждения», «всему исполнению». Побуждал читателей к «исполнению» благих правил и пример самого царя, который, независимо от того, как его звали – Борисом, Василием или Михаилом, – имел, по словам печатников, «ни едино еже о земных строений попечение», «не изволи… разума под спудом житейския толстоты скрыта», но «яко некими степеньми, день от дени на высоту добродетелей восходя… подвиг немал о благочестии показуя…» (Триодь 1604, 1 об.; Евангелие 1606, 259 об.).

Тот факт, что в старопечатных предисловиях и послесловиях XVI – первых лет XVII в. отсутствовали прямые наставления читателям, а примерно с 1604–1606 гг. они стали печататься постоянно, все увеличиваться, все явственнее побуждать людей к чтению, к просвещению, к добродетелям, свидетельствует о том, что, по мнению издателей начала XVII в., с «многонародными человеки» творилось нечто неладное.

Мы уже приводили на этот счет высказывание Никиты Фофанова. Прочие печатники также не скрывали своей цели – на путь истинный наставить людей, отбившихся от рук. Печатная книга «всех спасти возможет… всем… подается во исполнение» (Триодь 1607, 501). Авторы предисловий и послесловий, констатируя неблагополучие, обычно ссылались на царя, желающего «люди светом богоразумия благочестие просвещати… с высоким проповеданием повсюду слово истины исправляти»; «Росийскаго царьствия… многородная человекы в правду и истину разъсуждати… яко некую духовную кормлю… подати… в руском народе» (Евангелие 1606, 259 об. – 260; памятник 1613, 5 об. – 6). «Многородные человеки» осторожно назывались больными, погрязшими в лености небрежения. Анисим Радишевский оправдывал небывалую пространность и пышность своего предисловия потребностью лечить «больных» читателей: «Сия вся превосходящая вещ сего предисловия… Яко же бо здравии не требуют врача, тако искуснии сицеваго возвещаниа…» (Устав 1610, 9). Книжные послесловия побуждали читателей восстать «от лености небрежения к подвигом добродетели» (Триодь 1607, 501).

Авторы предисловий и послесловий упоминали современных «еретиков и поганых», пагубно повлиявших на русских людей, и надеялись, что найдется сила, «сожигающа и развевающа многолетная еретическая умышления» (Устав 1610, 11; Минея 1607, 327). Ясно, что издатели имели в виду прежде всего шатание народа в основах православия во время Смуты. Прямо об этих шатаниях издатели упоминали довольно скупо, стараясь обойти столь опасную тему.

Более сложная задача выделить произведения массовой предназначенности из чрезвычайно разнородного комплекса рукописных сочинений периода Смуты. Мы останавливаемся лишь на сочинениях, недвусмысленно называющих множество читателей и слушателей, для которых они предназначались. В число таких произведений не входит, например, «Повесть о преставлении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского» 1610–1612 гг. Она не называет своих адресатов, а единственное обращение к читателям в конце повести слишком неопределенно: «Но буди вам известно…» (1345)⁴.

В «Повести о некоей брани», написанной не ранее 1613 г., после концовки добавлено отдельное послесловие, в котором упоминается массовый адресат: «молю вы, господине мои любомудрецы… всякого чина, возраста же и сана православнии народи, святых книг читателие…» (160). И все-таки «Повесть о некоей брани» мы не можем определенно отнести к произведениям массовой предназначенности, потому что в самой повести круг предполагаемых читателей не назван. Послесловие же так шаблонно, что обращение к «православным народам», скорее всего, дань литературной традиции, как и предлагаемая затем тайнопись для особо любопытного читателя: «Аще восхощеши имя уведати писавшаго сия, се ти поведаю…» (161). Столкнулись разные шаблонные обращения.

Из памятников, называющих некие множества адресатов, мы рассматриваем только те произведения, которые были обращены непосредственно к реальной массе читателей и слушателей, без посредников, долженствующих объявить людям сочинения. Сюда не относятся многочисленные грамоты, отписки и послания начала XVII в. к конкретным поименованным лицам. В этих грамотах, правда, мог быть велик вступительный перечень адресатов, вплоть до безымянных «всех людей», а в конце могла высказываться просьба грамоту «вычесть всем людем вслух». Однако изложение в подобных грамотах обычно имело в виду лишь одно или несколько главных поименованных лиц, а не всю массу людей. Не привлекаем мы и памятников преимущественно компилятивных вроде «Повести, како восхити царский престол Борис Годунов» или вроде «Иного сказания», куда упоминания о читателях были механически перенесены в составе заимствованных текстов.

Из произведений действительно массовой предназначенности мы отбираем те, которые были рассчитаны на эмоциональное или даже художественное воздействие на читателей и слушателей. Такие сочинения дают наиболее богатый материал для суждений о читательских настроениях и вкусах⁵. Грамоты же, сухо и официально уведомлявшие людей о событиях или требованиях, мало полезны для нашей темы.

Интересующие нас рукописные памятники называют разных массовых адресатов. Некоторые повести и грамоты начала XVII в. имели общенародную предназначенность, как, например, воззвания патриарха Гермогена 1610–1611 гг. или «Повесть о видении некоему мужу духовну» 1606 г. Ее «чли по царскому велению в соборе у пречистые Богородицы вслух во весь народ, а миру собрание велико было». Повесть обращалась в первую очередь к москвичам, а за ними и ко «христолюбивому воинству и всему православному християнству руского народа. Послушайте… повести сия: дивно и зело полезно к нынешнему роду…» (177).

«Новая повесть о преславном Росийском царстве», написанная в самом начале 1611 г., несколько сужала круг читателей, адресуясь к «Росийскаго царства православным християном, всяких чинов людем, которые… к соперником своим не прилепилися» (189). Повесть надлежало «своей братие, православным християном, прочитати вкратце, которыя за православную веру умрети хотят… а не тем, которыя… со враги соединилися… тем бы есте… не давали прочитати» (209).

По-своему сужали круг читателей те произведения, которые были направлены жителям вне Москвы, как, например, воззвания москвичей в российские города 1611 г. к народу вне Москвы, пожалуй, обращался и «Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства» 1612 г. Повествуя о падении Москвы, автор повести призывал: «Приступите, правовернии людие, иже не видеша сицеваго великия России разорения, да поведаю вкратце боголюбезному вашему слуху» (231). И далее автор имел в виду «останок… российских царств, и градов, и весей» (234). Прав С. Ф. Платонов, писавший: «можно построить догадку, что автор “Плача” составил свое произведение в каком-нибудь городе или уезде для поучения местных жителей»⁶.

Сравнительно более узкий круг массовых читателей и слушателей подразумевали грамоты начала XVII в., писанные для всех жителей того или иного российского города.

Наконец, условно можно присоединить к памятникам массовой предназначенности «Повесть, како отомсти» 1606 г. Автор ее обращается к читателям так: «О братия любовнии! не дивитеся начинанию, но зрите, како будет скончание»; «се днесь зрите, любимицы мои» (244, 247). Что это за «братия», можно догадываться по пояснению автора: «А инии братия наша, иноцы, еже в живых осташася, и тии ныне с нами содетельствуют во обители пречистые и живоначальныя Троицы…» (252). По-видимому, первоначально повесть предназначалась для чтения троице-сергиевским монахам или инокам вообще. Лишь позднее круг читателей повести стал мыслиться более широким. В списке, датируемом серединой XVII в., обращение к читателям приобрело такой вид: «се днесь зрите, любимицы мои, и друзи, и братие, и сродницы, да о сем всяк человек внимает» (247).

Любопытно, что к «братии» постоянно обращается и эмоциональное предисловие к летописной повести «О бедах, скорбех и напастех, еже бысть в велицей Росии» (122). Возможно, текст, использованный в качестве предисловия, был сочинен раньше летописной повести, составленной после 1625 г. Предисловие и повесть различаются по тону. Предисловие, подобно грамоте смольнян к москвичам 1611 г., воззванию москвичей 1611 г. и «Плачу о пленении и о конечном разорении Московского государства» 1612 г., рассуждает об «останке» российского народа: «яко не оста от сих злых бед и напастей ни тысячная часть» (122). Да и вряд ли после 1625 г. можно было писать так: «Ныне же что реку… о горе, горе, увы, увы, земля вся Русская пуста от востока до запада, от севера и до юга» (122).