Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

Если прослеживать совсем ранние истоки «подтвердительного» повествования, то можно предполагать, что в глубь истории оно не заходило, а сформировалось на основе официальных идеологических писаний последних десятилетий XV в. К самым ранним предшественникам «подтвердительного» литературного повествования можно отнести, например, «Послание на Угру» Вассиана Рыло Ивану III 1480 г.; кстати говоря, послание это включено в «Степенную книгу» (в 15-ю часть). Вассиан в своем послании побуждал царя быть твердым в борьбе с татарами и оттого беспрестанно повторял соответствующие слова царю о необходимой крепкости: «хочу воспомянути… на крепость и утвержение твоей державе», «слышаще доблести твоя и крепость»¹¹; «еже како крепко стояти», «обещавшую крепко стояти», «крепко вооружився» (522, 524); «мужайся и крепися», «господь Богъ укрепить тя», «той же укрепит» (524); «ты, о крепкый, храбрый царю», «твердое, и честное, и крепкое царство дастъ господь Богъ в руце твои» (530, 534). Соответственно те, кому надлежит подражать, библейские и исторические герои, тоже крепкие в призывах и цитатах Вассиана царю: «возмогай о Господе, о державе и крепости его», «Господь дасть крепость князем нашим», «князю подобает имети… на супостаты крепость» (526, 528); Дмитрий Донской – «сей боголюбивый и крепькый», его сподвижники – «яко победители крепци врагом явишася» (528, 530) и т. д. Однако в отличие от более поздних произведений настоятельные повторы в послании Вассиана являлись узко прагматичными, употребляемыми для данной конкретной политической темы и не отражавшими авторского мироотношения широко.

Снова вернемся в XVI в. В течение XVI в. хозяйственно-деловое «подтвердительное» повествование существовало параллельно, не замещаясь «подтвердительным» литературным повествованием. Например, в «Домострое» так называемой Сильвестровской редакции уже в середине XVI в. «подтвердительное» повествование выражало не напряженную экспрессию, а лишь деловитость автора. Вот хотя бы отрывок из главы «О столовом обиходе»: «покласти в суды чистые… А столовые суды… – всегды бы было чисто… И столъ бы былъ чист… и огурцы, и лимоны, и сливы – также бы очищено… и на столе бы было чисто… А рыба… и капуста – очищено… А питье бы всякое – чисто… А ключники бы и повары… устроилися чистенко, а руки бы были мыты чисто… все бы было мыто и чисто» и т. д.¹³ Только нормативный смысл имели повторы в этой мелочной инструкции по ведению хозяйства.

История «подтвердительного» повествования показывает, насколько идейно изменчивым было традиционное литературное творчество при внешнем однообразии рассмотренной повествовательной формы.

Примечания

¹ См.: Покровский Н. Н. Афанасий // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1988. Вып. 2. Ч. 1. С. 74–75.

² ПСРЛ. Т. 21. Ч. 2. С. 662. Далее страницы указываются в скобках.

³ ПСРЛ. СПб., 1911. Т. 22. Ч. 1. С. 526–527.

⁴ См.: Буланин Д. М., Колесов В. В. Сильвестр // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1989. Вып. 2. Ч. 2. С. 323–333.

⁵ ПСРЛ. Т. 6. С. 133–134.

⁶ См.: Дмитриева Р. П. Василий // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2. Ч. 1. С. 114.

⁷ Пам. СРЛ. Вып. 4. С. 1. Далее страницы указываются в скобках.

⁸ См.: Дмитриева Р. П. Ермолай-Еразм // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2. Ч. 1. С. 220–225.

⁹ Повесть о Петре и Февронии / Изд. подгот. Р. П. Дмитриева. Л., 1979. С. 213. Далее страницы указываются в скобках.

¹⁰ О ней см.: Левина С. А. Летопись Воскресенская // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Вып. 2. Ч. 2. С. 39–42.

¹¹ ПСРЛ. Т. 8. С. 255.

¹² ПЛДР. Т. 5 / Текст памятника подгот. Е. И. Ванеева. С. 522, 536. Далее страницы указываются в скобках.

¹³ ПЛДР. Т. 7 / Текст памятника подгот. В. В. Колесов. С. 138.

Литературные новации «Повести о прихожении Стефана Батория на град Псков»

История древнерусского литературного творчества и, значит, художественного видения мира древнерусскими писателями – сравнительно новая область изучения (в отличие, например, от исторической поэтики, от чисто текстологической, либо от преимущественно «идейной» истории древнерусской литературы). Место многих древнерусских памятников в истории типов литературного творчества и в эволюции писательского мироощущения еще не определено достаточно ясно. Среди литературно-исторических произведений XVI в. представляет интерес большая повесть об ожесточенной осаде Пскова в 1581 г. польско-литовским королем Стефаном Баторием; она была написана («списана») в 1580-х годах неким жителем Пскова иконописцем Василием, возможно, состоявшим при канцелярии воеводы И. П. Шуйского¹.

В тексте «Повести о прихожении литовского короля Стефана Батория на град Псков» обращают внимание многообразные по содержанию фразеологические совпадения между рассказами о противниках – о персонажах русских и о персонажах польско-литовских. Вполне обычно, например, когда благонамеренная радость отмечается у положительных персонажей – псковичей, которые время от времени «неизреченныя радости исполнися» (452), «радости исполнишася» (462). Но явно отклоняется от древнерусской литературной традиции употребление тех же выражений по отношению к врагу – Стефану Баторию, – он тоже «несказанныя радости наполнися» (438). Похвалы, обычно своему русскому войску, распространяются у автора повести и на войско вражеское. Так, храбрыми в повести названы и те, и другие: русские «государевы воиводы и вои… храбро мужествоваше» (408); но тот же эпитет обращен и к польским «храбрым паном» (472); никак не опровергая оценок, автор излагает речь Стефана Батория с теми же определениями «храбрых литовских вой» (408): «Вы же… храбрыя воя… моего Полского королевства и великого княжества Литовского» (412). Еще: «Сия же християне-ненавистьцы… яко желателни елени, по Писанию… июдейским советом… тщателне же и изрядно к литовскому королю приходят» (406), – выделенные курсивом выражения обычно входили в рассказы о «своих» героях, а тут автор имеет в виду злейшего врага.

Особенно удивительно в повести одинаковое приложение сочувственных авторских выражений и к русским, и к их врагам. Например, «царь государь и великий князь Иван Васильевич… великою кручиною объят быв» (408), но и польский «король великую кручину… впад» (454), и «полякъ канцлер… в великую кручину впад» (472). Или автор отмечает не только «начало болезнем руские земли» (408), но и что «литовские люди… начало своим болезнем предпокозаваше» (428). Псковичи горюют «с плачем… и воплем многимъ» (436), точно так же и у литовцев «плач велик… и вопль мног» (454) и т. д. В отдельных случаях жалостное повествование автора относится к врагам, как будто это страдающие русские: «бедные литовские градоемцы… от нужи сердца с плачем глаголаху» (464).

Соответственно, одни и те же осудительные слова относятся к обеим сторонам, а не только к врагам. Так, автор повести называет «беззаконными» не только врагов («в беззаконной своей ереси» – 444), но и русских («ради ума беззаконного нашего» – 410); обе стороны у автора «свирепые». Стефан Баторий совершает на русских «свирепое его нашествие» (408), но и русский царь устраивает против «немцев» «свирепое ополчение» (406), «царьское на них нашествие» (402).

Можно указать три разных причины подобных фразеологических совпадений в повести. Первое объяснение – из области стиля – лежит на поверхности: все это риторика; автор повести предпочел описывать развитие хорошо известных ему событий не столько реально-изобразительными, сколько искусственно-риторическими средствами. Предметных картин или ярких зарисовок противостояния русских полякам и литовцам в повести фактически нет, зато условных, абстрактно-риторических сцен борьбы в изложении, со сравнениями, противопоставлениями и иными книжными тропами, более чем достаточно.

Литературный образец угадывается сразу: автор повести старался следовать повествовательной манере официальных исторических сочинений XVI в., тяжеловесно подчеркивавших государственную величественность излагаемых событий. Поэтому и автор повести выступал ритором и государственником: верноподданно начинал повесть и все ее эпизоды обязательно с описания действий и распоряжений русского царя и соответственно «государевых бояр и воевод»; упоминал и цитировал официальные документы; подчеркивал общегосударственную значимость псковских событий: «многия же орды и многия земли» пошли с литовским королем на град Псков и тем самым «на Рускую землю» (420, 418), а от врагов избавил «свою государеву вотчину градъ Псковъ» лично «христолюбивый царь государь и великий князь Иванъ Васильевичь всеа Русии» (470).

Но есть и второе, более глубокое, уже идейное объяснение фразеологическим совпадениям в повести. Все же необычным не только для старой литературной традиции, но и для сравнительно нового официального повествовательного стиля XVI в. является в повести употребление универсальных выражений одинаково по отношению и к русским, и к их врагам, – это не только фразеологическая модификация официального стиля, но и нечто особенное идейно на фоне традиционного отношения к врагу. Автор повести проявил необычно пристальное внимание к врагам, рассказывая о них как бы с эффектом присутствия в чужом стане. Если русские персонажи в повести, включая царя, как правило, краткоречивы, то Стефан Баторий, его «первосоветники» и дворяне произносят в повести большие речи на советах и обедах, словно подслушанные автором, который тем более в курсе их переписки и обильно приводит тексты вражеских посланий и грамот друг другу и русской стороне (послание же русской стороны цитируется в повести лишь однажды, и то как ответ на грамоту Стефана). Автор информирован о врагах: осведомлен о составе Баториева войска, о том, как король «разряжал» полки – поименно, по панам; знает, кто из панов потом был убит (о русских таких сведений автор не сообщает). Автор, будто его услышат, даже обращается лично к Стефану Баторию и к его канцлеру с длинными саркастическими речами (авторских обращений непосредственно к русским деятелям в повести нет). Автор так регулярно и помногу рассказывает о врагах, что повесть расщепляется фактически на два параллельных изложения – о «своих» и о «чужих».

Причина внимания к врагам заключалась в расширении политического авторского кругозора. Несмотря ни на какие авторские проклятия и сарказм, именно противник представлял для автора значительный этический интерес. Стефан Баторий был интересен, в частности, необычно широкой публичностью своих планов («розослав многогорделивое… свое послание во многия страны и языки», «во всю вселенную прославимся» – 418). Обратили, пусть и неблагосклонное, авторское внимание необычно любезные и ласковые взаимоотношения короля и его подданных (король постоянно называл их «друзьями», проводил с ними «мудродруголюбныя советы», обращался к ним с «милостивою ласкою», «яко к своим братом»; те отвечали «любезно» и «сердечне», с искусными похвалами – 418, 434, 440 и мн. др.). Стефан Баторий представлял также интерес как громогласный ценитель Пскова (см. высказанную королем публично характеристику города: «четвероограденъ всекаменными стенами, многославен же в земли той и многолюден… богатеством же паче меры сего сияти… великого и славнаго града Пскова… многолюдный же и благородный…» и пр. – 418). Баторий же выступал ценителем и русского оружия («ни у меня с собою нет, ни в Литве остася хотя едина пищаль, еже столь далече шествия пути кажет», то есть такая же дальнобойная, как русская пищаль, – 430). Литовские гайдуки тоже служили рупором уважительного мнения о русском войске («зело бо и до горла крепце горазди… битися руские люди и изрядне горазда мудры начальныя их гетманы…» – 464).

Откуда взялась у автора псковской повести склонность к развернутому изображению врагов, особенно их поведения? Близкий образец известен. Нечто похожее находим в произведении, которое появилось лет на 20 раньше повести о Стефане – в «Казанской истории», – начиная с того, что здесь формулы, описывающие действия врагов, применяются к русским, а формулы, предназначенные для русских, – к врагам… «Русские и враги ведут себя одинаково, произносят одинаковые речи, одинаково описываются действия тех и других, их душевные переживания»². В «Казанской истории», как потом в повести о Стефане, автор много места уделяет повествованию о врагах, приводит множество их речей, рассказывает об их прошлом и внутренних делах. Автор, несомненно, стремился именно изобразить татар – в немалой степени потому, что 20 лет наблюдал их в Казани, попав в плен.

Однако вряд ли «Казанской историей» было всецело предопределено расширение политического авторского кругозора в «Повести о прихожении Стефана Батория», с вытекающей отсюда манерой равноценного повествования как о русских, так и поляках с литовцами (хотя некоторые выражения из «Казанской истории» автор повести о Стефане и использовал)³. Повесть о Стефане гораздо суше и деловитее «Казанской истории», автор повести в плену не был. И поляки с литовцами были интересны ему все-таки иначе, чем татары своей рыцарственностью автору «Казанской истории»⁴.

Широта кругозора и, так сказать, «двулагерность» повествования автора «Повести о прихожении Стефана Батория» восходят, пожалуй, больше к повествовательной манере «Хронографа», чем «Казанской истории» и воинских повестей. Как раз для «Хронографа» характерны неограниченность политического кругозора и одинаковая подробность изложения попеременно о каждой из противостоящих сторон: то о язычниках, то о христианах или то о врагах, то о сторонниках православия; о русских и нерусских – и все это с их речами, диалогами, посланиями⁵. Ориентация на повествовательную манеру «Хронографа» прямо проявилась в повести о Стефане – не только в обилии специфических сложных слов и тавтологических выражений⁶, но и в исторических, скорее всего, взятых из «Хронографа», параллелях при описании событий: Стефан «превознесеся на град Псков, яко же древний горделивый Сенахирим, царь асирский» (далее следует рассказ о Сеннахириме, 420, 422); возможное вшествие Стефана во Псков сопоставляется со вшествием Александра Македонского в Рим (440); упоминается «о пленении Иерусалима Титом, царем римским» (правда, со ссылкой на «Писание», 470). Риторические укоры автора повести Стефану и кличка, данная ему автором (а еще и Темир-Аксаку – 446), также напоминают экспрессивные авторские обращения к героям и указания их прозвищ в «Хронографе» (кстати, кличка Стефана в повести – «Обтур» (444) – могла соотноситься как с диалектным словом «абатур, оботур», обозначавшим упрямого, упорного человека, так и с латинским словом «obater» – почерневший, помрачневший: ведь и король и его войско «черны образом и делы» (446), да и от досады). Возможно, хронографична и частость подзаголовков по ходу повести.

Независимо от того, какой конкретный «Хронограф» или иной источник послужил повествовательным образцом для автора повести, важна эта «хронографичность», то есть расширение авторского внимания на «чужих», на врагов, на Запад, за стены своего родного Пскова. Аналогий такому расширенному кругозору автора повести в русской литературе конца XVI в. нет. Автор повести, оставаясь в пределах традиционного литературного творчества, уже приблизился к будущим мироописательным новациям XVII в.

Однако у фразеологических повторов в повести о Стефане есть еще третье объяснение, вытекающее из двух предыдущих и самое главное – на этот раз из области художественного видения мира сочинителем. Фразеологические повторы (не важно – официально-стилистической или хронографической природы) выражали представление автора повести об энергичности, истовости, даже исступленности всех героев во всех их делах, прежде всего военных. Поэтому автор одинаково называл одни и те же этапы или элементы именно активных воинских действий как у русских, так и у противника: стороны одинаково собирают военный совет, потом организуют войско («царь государь… на враги воополчаетца» – 402; немцы и литовцы «воинством на новоприемныя государем грады воополчаютца» – 406; и т. п.); затем сходно инструктируются начальники («бояр своих и воивод государь царь… наказует их своими царскими наказаньми» – 410; «своих великих панов розрядивъ и наказав литовский король Степан» – 422); далее одинаково начинается поход («царь государь… пути ся касает» – 402; «король Степан… пути ся касает» – 422); обе стороны устремляются друг на друга («все воинство християнское… устремишася на литовскую силу» – 448; «литовский король… на рускую землю устремися» – 406); происходит столкновение как бы равновеликих «обоех» сил («И бе яко гром велик, и шум многъ, и крикъ несказаненъ от множества обоиво войска и от пушечного звуку, и от ручного обоихъ войскъ стреляния и крика» – 438; «кровопролитное торжество свершися обоих стран» – то есть сторон, 448); обоюдна крепкость сражающихся («литовскому войску крепко и дерзостно на стену лезущим… Государевы же бояре, и воиводы, и все воинские люди со всем христьянским воинством противу их непрестанно и безоотступно крепко стояще» – 438; «псковичи противу их крепко и мужественно стояху… Литовскому воинству крепце и напорне… стреляюще безпрестанно» – 440); не только крепкостью, но, например, и скоростью обладают обе стороны в один и тот же момент («на тех же скорых литовских гайдуков скорогораздыя псковские стрельцы… изготовлены» – 464); напор равносильный («против русских… отстояти не могут» – 402, но и против польского короля «никая же твердость отстоятися может» – 420). И т. д.

Весь мир, по представлениям автора, поглощен неустанной деятельностью. Все герои повести действуют в каждый момент с полной отдачей сил и чувств. Враги: «крепце вооружаютца» (400), «тщателне же и изрядно… приходят» (406), «всяко тщание показоваше» (430), «скоро и спешне» (436), «торопливейше» (452), «по возбешенному своему обычию» (460) и т. д. и т. п. Стефан Баторий максимально истов: «неистовый зверь» (406), «всячески сердцем… надымяшеся» (416), «всячески умом розполашеся» (428), «велием учреждением учреди» (434), «мало сердцу его не треснути» (440) и пр. Истово действует и русский царь: «изрядно на враги стояще» (400), «в воинстве крепко силна» (402), «паки наказует всякими царскими наказанми и ученми» (414), «умилне и богомудрене свои царьские грамоты пишет» (424), «слезы же, яко струя, ото очию испущающе» (404) и мн. др. Истово борется русское войско: «битися… от всея душа и сердца и от всея крепости на враги стояти» (410), «всяко тщание показоваше» (416), «всячески неослабно укрепляя» (422), «всем сердца на подвигъ возвари… все телеса адаманта утвержая» (426), «своя дела безпрестанно творяше» (428), «изрядне же и мужественно бьющеся… неослабными образы» (438) и т. п. Даже русские женщины, если молятся, то «кричаще и гласы ревуще, и в перси своя бьюще… о забрала же и о помостъ убивающеся, молебне вопиюще» (422); если же им приходится участвовать в военных действиях, то они «оставивше немощи женские и в мужскую крепость оболокшеся, и все вскоре… оружие носяще… тщание скоростию показующе» (448, 450). И у каждой из сторон истовы «вкупе вси» (426), «все вкупе… во едино сердце… яко единеми усты… и во единъ глас» (448) и пр. Обе стороны одинаковы, симметричны в своих изматывающих усилиях.

Напряжение сил настолько велико, что и русским, и врагам время от времени требуется отдых, о котором регулярно сообщает автор повести: «великую ослабу приемлют» (404), «упокоиватися распустившу» (406, 410), «розьежаетеся… кони упокоевайте» (412), «оттрада… явися» (446), «ретивыя их сердца водою утолеваху» (450), «и от великого своего труда мало некако отдохнувъ» (452) и т. д. Обе стороны опять похожи.

По представлениям автора повести, мир заполнен людьми, энергичными до мозга костей, в том числе энергичными в умственной деятельности; герои в повести умственно и душевно предусмотрительны, все цели они заботливо продумывают, так как все в этом мире требует предварительного «умышления»; участники событий постоянно что-то замышляют и просчитывают: «умышление творяше» (432), «великое умышление умышляют» (472), «всячески размышляюще» (454), «всяко размышляюще» (468), «богомудрене… смышляху» (434), «помыслы воополчаютца» (406), «помысль изрыгну» (408), «разгордеся во помысле» (420), «всемудре разсудительне усмотрех» (418) и пр. Без истового «умышления» или «помысла» ничего не делается: персонажи размышляют «всякими хитростми и мудрым умышлением» (420), «злоумышленно же и люте лукаво» (432), «всякими своими разными размышлении» (468) и т. д.

Мир вовсе не рефлексивен. Предваряющие помыслы героев, а также их размышления вслух – расспросы, совещания, речи, клятвы, послания, приказы – тут же переходят в дело: «розпрашивает… како… укрепишася… и колицему и наряду и в коех местех угодно стояти, и для которыя обороны коему от которого места быти» (412) – и тут же «всяким строением тщащеся» (414); «усоветовав – и смотрев места» (430); «розмышляюще, коими образы… и коею хитростию и мудростию уловим… И тако совет составляют… Паки же по совету своему… устремления… начинают» (456). Для деловитости замыслов героев показательно, что слово «умышление» нередко означает в повести умственное усилие вместе с его материальным воплощением или материальным разрушением: «градоемного умышления места искаше» (430), «сие их умышление всячески разрушишася» (462).

В повести разворачивается борьба деятельных «умышлений»: «кий домыслъ таковъ будет в руских во Пскове воивод или всяких хитрецовъ, иже домыслитца против твоего [Батория] великого разума и твоих великих гетмановъ мудро-умышленного ума?» (420); «королевские его персоветников умышление… доведывашеся и тако противу умышлений их готовящюся» (458); «изрядне горазда мудры началныя их [русских] гетманы противу всяких наших [литовских] замышлений» (464); «благоразумный разум въ государевых делех против… всех королевских умышлений» (474).

Самому сильному уничижению в повести подвергается герой за несоответствие «умышления» и дела: «Что же твоего ума, польский кралю? Что же твоего еще безбожного совету, князь великий литовский? Что же твоего замыслу, Степане? Яко ветра гониши…» (468); «затеял еси выше думы дело» (474). И сам король пеняет своим помощникам за недостаток проницательности и старательности: «Кто ли водители мои, иже на Псковъ ведяху мя, иже глаголаху, яко во Пскове болшого наряду нет… Что же се вижу и слышу?» (430).

В общем, можем сделать вывод: все люди у автора оказываются схожи, потому что во главу всего автор повести ставит энергию людей и их энергичное «умышление», «замышление», «помысл», умение интенсивно «размышлять» – так следует из его повествования о «своих» и о «чужих». Однажды автор даже теоретически высказался на этот счет: «понеже не множеством владелец изправляютца начинании, но добрым советом» (434), то есть тем же активным «умышлением». Однако представление об энергичности людского мира еще не стало полнокровным у автора и не выразилось разнообразно, как это произошло в литературе значительно позже.

В конце же XVI в. тему обязательной истовости деяний персонажей и интенсивности «разума – умышления», пожалуй, больше никто и не затрагивал. Раньше, в 1540-е годы, родственной темы трезвого «разума» касались Иван Пересветов и Ермолай-Еразм. Затем события Смуты обогнали разум. И только к 1620-м годам вопрос о проницательном «разуме» был поднят вновь (появилась даже «Повесть о разуме человеческом»); а в 1660–1670 е годы «разум» объединился с темой деятельной «живости» человека, возникло ясное представление об энергичности мира. «Повесть о прихожении Стефана Батория» в литературном отношении, очевидно, занимает промежуточное место – продолжая старое, она предвосхитила новое; это не только одна из вершин традиционного, компилятивно-комбинаторного литературного творчества XVI в., но и предтеча новаторского литературного творчества XII в.

Примечания

¹ См.: Охотникова В. И. Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков // ПЛДР. Т. 8. С. 617–618, 620, 625; Орлов А. С. Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков // История русской литературы в десяти томах. М.; Л., 1946. Т. 2. Ч. 1. С. 523–527; Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков / Изд. подгот. В. И. Малышев. М.; Л., 1952. С. 24, 27. Однако есть также указания на другого автора повести – иеромонаха Псковского Елеазарова монастыря Серапиона: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871. С. 315–316. Отрывки из Основной редакции повести далее цитируются по изданию: ПЛДР. Т. 8 / Текст памятника и перевод подгот. В. И. Охотникова. Страницы указываются в скобках.

² Лихачев Д. С. Избранные работы в трех томах. Л., 1987. Т. 1. С. 365.

³ См.: Орлов А. С. Повесть о прихожении Стефана Батория на Псков // История русской литературы. М.; Л., 1946. Т. 2. Ч. 1. С. 526–527.

⁴ О рыцарственном этикете в «Казанской истории» см.: Лихачев Д. С. Указ. соч. С. 368–369. Со ссылкой на наблюдения Э. Кинана.

⁵ Ср.: «Автор Повести знал польские грамоты, был знаком со специальной польской терминологией» (Орлов А. С. О некоторых особенностях стиля великорусской исторической беллетристики XVI–XVII вв. // ИОРЯС. СПб., 1908. Кн. 4. С. 362).

⁶ О хронографической искусственности языка повести см.: Орлов А. С. Повесть о прихожении… С. 526.