Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

Древнерусское витийство в исторических произведениях второй половины ХVI – начала ХVII вв. («Степенная книга, «Пискаревский летописец», «Временник» Ивана Тимофеева)

«Степенная книга»

Витиеватая, усложненная манера изложения в русской литературе ХIV–ХV вв. («плетение словес») быстро заместилась иным витийством в течение полувека – со второй половины ХVI в. по начало ХVII в.

Среди летописно-исторических произведений стилистические изменения прокрались уже в «Степенную книгу» 1563 г., вроде бы витийственную еще по-старому. Но уже Д. С. Лихачев отмечал повышенную искусственность стиля «Степенной книги». В связи с этим рассмотрим предисловия к большим частям книги, сочиненные ее составителем.

Вот предисловие ко всей книге, обладающее своим отдельным заголовком: «Сказание о святемъ благочестии росийскихъ началодержець…». Первая фраза этого предисловия крайне длинна и запутанна: «Книга степенна царскаго родословия, иже въ Рустей земли въ благочестии просиявшихъ, богоутверженныхъ скипетродержателей, иже бяху отъ Бога, яко райская древеса, насаждени при исходищихъ водъ, и правовериемъ напаяеми, богоразумиемъ и благодатию возрастаеми, и божественою славою осияваеми, явишася, яко садъ доброрасленъ, и красенъ листвиемъ, и благоцветущъ, многоплоденъ же, и зрелъ, и благоухания исполненъ, великъ же, и высоковерхъ, и многочаднымъ рождиемъ, яко светлозрачными ветвми разширяемъ, богоугодными добродетельми преспеваемъ; и мнози отъ корени и отъ ветвей многообразными подвиги, яко златыми степенми на небо восходную лествицу непоколеблему водрузиша, по ней же невозбраненъ къ Богу восходъ утвердиша себе же и сущимъ по нихъ» (ч. 1, с. 5)¹.

Каркас фразы: «Книга … родословия … въ Рустей земли … скипетродержателей, иже … явишася … и мнози … на небо … лествицу … водрузиша…». Дополнительное словесное обогащение данного каркаса сводится к трем основным ингредиентам. Во-первых, витийственно утяжеляет фразу развернутое сравнение рюриковичей с большим садом: русские «скипетродержатели» «яко … древеса насаждени … напаяеми … возрастаеми … яко садъ доброрасленъ, и красенъ листвиемъ, и благоцветущъ, многоплоденъ же, и зрелъ, и благоухания исполненъ, великъ же, и высоковерхъ … яко … ветвми разширяемъ … отъ корени и отъ ветвей…».

Во-вторых, украшенной фразу делают многочисленные положительные единоначатия «благо-», «бого-», «много-»: «въ благочестии … благодатию … благоцветущъ … благоухания…»; «богоутверженныхъ … богоразумиемъ … богоугодными…»; «многоплоденъ … многочаднымъ … многообразными…» и т. д.

В-третьих, витийственности содействует конфигурация из синонимичных или ассоциативно близких слов и выражений, тоже положительных, – «сиять», «свет»; «расти» «восходить»: «просиявшихъ … осияваеми … светлозрачными … златыми…»; «возрастаеми … доброрасленъ»; «восходную лествицу непоколеблему … восходъ утвердиша … на небо … къ Богу…».

Однако структура этой роскошной вступительной фразы такова, что части сравнения, родственные слова и единоначатия не сцеплены в тексте в один ряд, а рассеянны только поодиночке. В отличие от «орнаментальных» похвал ХIV–ХV вв., автора ХVI в. привлекал не «невыразимый» смысл единообразной похвалы, а обозначение множественности достоинств «скипетродержателей», подобно множеству листьев на ветке, веток и цветов на дереве, деревьев в саду, садов в раю. Можно предположить, что мелочная витийственность автора «Стенной книги» была иного типа, чем в предыдущие века. Недаром дальше во вступлении автор пояснил расчислительно-аналитическую особенность всего своего повествования: «Чюдныя же повести, ихъ же елико возмогохомъ отчасти изообрести, и сия зде въ книге сей степенми разчинены суть, и граньми обьявлены, и главами съ титлами сказуеми».

В том, что «расчиненность» касалась не только композиции, но и стиля, убеждают вступления к последующим частям «Степенной книги», по которым можно увериться в желании автора многообразить свое перечислительное повествование: большие вступительные похвалы чередуются с их отсутствием у некоторых «степеней», а сами похвалы каждый раз строятся по-разному и этим отличаются от предыдущих вступлений. Так, после «Сказания о святемъ благочестии…» следует «Житие княгини Ольги», два вступления к которому уже почти не содержат словесных повторений, кроме двух четко разделенных похвальных символов, – сначала автором используется символика сосуда: «немощнейшаго сосуда женскаго состава… немощенъ бяше сосудъ… блюдомо есть въ сосуде… его же сосуда избра Господь» (6); потом – сравнение Ольги с садом со многими достоинствами – цветами, сладкими плодами, густотой, тенистостью: «чюдный плодъ благоцветущий … таковый благоплодный царственный зрелый садъ… пресладкий … и добролиственный, имъ же мы вси, яко благосеннолиственымъ древомъ покрываеми … пресладкаго вкуса … насыщаеми…» (6–7).

Дальше, в «Первой степени», посвященной крестителю Руси князю Владимиру, риторическое объявление о множестве его достоинств было сконструировано автором уже совсем по-иному. Во-первых, длинным заголовком с различающимися похвальными эпитетами в адрес «блаженнаго, и достохвальнаго, и равноапостольнаго … святого, и праведнаго Владимира … како правоверно поживе … благочестно упасе… непоколебимо утверди…» (58). Во-вторых, автор во вступительной первой главе подчеркнул предпринятую им небывалую сводность рассказов о Владимире, притом тех, которые «похвалами довольно украшены». Получилось что-то вроде сплетенного венка или букета: «И отъ всехъ сихъ, яко отъ многоразличныхъ цветецъ хотящу собратися во едину словесную пленицу … многоразличная истинная поведания во едину повесть снискати» (58–59). В-третьих, ощущение богатства похвалы Владимиру автор усилил серией восклицаний к концу главы: «Сий Владимиръ – добляя благочестия ветвь! Сий Владимиръ – апостольский ревнитель! Сий Владимиръ – церковное утвержение! Сий Владимиръ – идольский разрушитель! Сий Владимиръ – благоверия проповедникъ! Сий Владимиръ – царская похвала! Вся того исправления – дивна! Того вся благочестивая проповедания – красна!» (60).

Далее, во вступительной главе к следующей, «Второй степени» (о Ярославе Мудром) риторические средства у автора опять сменились. После совсем краткого подзаголовка последовало изложение с преимущественным повторением единоначатия «благо-»: «О благоверномъ … благоволениемъ … благочестиемъ … благопотребная … благоразумнымъ … благослови … благодати … благолепотныя…» и т. д. (168); а затем с повторением деепричастий со сходными концовками: «имея … последуя … утвержая … исправляя … не умаляя, ни превращая … наполняя … навершая…» Торжественность!

Во вступительных главах остальных «степеней» автор как бы «отдыхал» от напряженного витийства и после кратких похвал князьям сразу переходил к изложению исторических фактов.

Витийственное оживление автор проявил лишь к концу «Степенной книги», примерно с «Одиннадцатой степени», да и то не во всех последующих «степенях» и без былого риторического богатства: во вступительной главе 1 «Одиннадцатой степени» (об отце Дмитрия Донского) чередовались эпитеты на «бого-» и «благо-» («богохранимый … благочестиваго … благословеный … богоугоднымъ … благороднымъ … богомудраго … благоумных … богохранимый…» – ч. 2, с. 343); в главе 1 «Степени двенадцатой» (порядок слов изменился!) – о Дмитрии Донском – чередовались глагольные повторы «-аше» и «-ашеся» («подвизашеся … прилежаше… не творяше … не любляше … отвращашеся … беседоваше … послушаше … почиташе … печашеся …держаше … обреташеся … бываше … обдержашеся…» – 393; затем: «подражая … похваляя … прочитая … торжествуя … разгораяся … тьщашеся…» – 394). А в главе 1 «Степени пятнадцатой» – об Иване III – совсем без изысков следовали скопом однообразные повторы («одолевающа … побежающа … разоряюща … потребляюща … пресекающа … упражняюща … покаряюща…» и т. д. – 527). К концу книги витийственная изобретательность автора иссякла.

Разумеется, витийственность повествования была свойственна не только вступительным похвалам, но и историческим рассказам всей «Степенной книги»; однако фактографические «повести» и сообщения автор украшал иным главным способом, чем похвалы: там, где можно сказать кратко, даже одним словом, он писал пространно, однако с важным логическим устремлением – возвести конкретный факт или событие к какой-либо абстрактной категории, положительной или отрицательной. В качестве типичного примера можно взять любую часть «Степенной книги», в частности последнюю, «Степень семнадцатую» (об Иване Грозном), пожалуй, наиболее «летописную» и наименее пышную. Рассмотрим только первые девять ее глав, чего вполне достаточно для характеристики авторской манеры повествования о конкретных событиях. Витиеватость изложению придает авторское предпочтение отвлеченных существительных: «молитвенная доброта», «плод чрева», «наследникъ … скипетродержания» (629); «юношьство государское» (630); «въ братство … прилагахуся», «гордостию взимаяся» (631); «мьздою подгнети» (то есть подкупить, 632); «въ ненависть уклонишася» (634); «обнаженному телеснаго одеяния» (то есть нагой, 635); «сверепьство … огня» (637); «благословениемъ благостыннымъ благослови» (638); «на бегство … устремишася» (672); «пожаловалъ … жалованьемъ» (675) и мн. др.

Счет шел на огромное количество отвлеченных категорий, относимых к жизни величественных персонажей «Степенной книги», – все автором было «разчинено», разделено и расчислено. Отсюда и небывалая густота подзаголовков в «Степенной книге». Так выработался относительно новый, аналитический тип витийства «высокого» стиля в историческом произведении, которое, кажется, осталось незаконченным.

«Пискаревский летописец»

«Пискаревский летописец» 1611–1613 гг. современные историки изучили обстоятельно (Я. Г. Солодкин, С. И. Хазанова), но для литературоведов он тоже может быть интересен своим специфическим стилем повествования. Правда, этот нетрадиционный для летописей стиль в «Пискаревском летописце» ясно наблюдается не везде, а преимущественно в предисловии и затем под 1534–1613 гг., начиная с рассказов о царствовании Ивана Грозного и далее о Смуте. Остается загадкой, сам ли составитель летописца писал в таком стиле, или же, как известно, будучи компилятором, переписал чьи-то чужие исторические сочинения. Так или иначе, но нам важен этот сам новоявленный стиль. На него обратил внимание М. Н. Тихомиров, определив его как записи по рассказам и устным преданиям, сплетням и слухам живой, почти простонародной речью, как «своеобразный памфлет ХVII столетия»².

Сразу видно, что это не книжный стиль, не пародирование его, но и не сплошное просторечие. Изложение отмеченной части «Пискаревского летописца» отличается странными «неправильностями», создающими впечатление витиеватости.

Некоторые слова и выражения уже в начале летописца необычно многозначны, как будто круг их значений не установился. Например, слово «сказание» и однокоренные с ним слова автор употреблял с разным расплывчатым смыслом. То имелось в виду содержание летописи («отселе разумей сказание в сей книзе»³); то «сказание» означало «знание» («на сказание и на мудрость человеком зачатие … глаголю о древних летех на сказание и на мудрость человеком … на сказание и мудрость разумети человеком»); то, наконец, «сказание» больше означало «повествование» («а писание всяко о себе само да сказует … приидем убо к древнему пророческому сказанию о сем … слова не простираем и приидем к иному сказанию. Великий сказатель светлый во словесех Иоанн Богослов…»).

И все это смешалось у автора в кратком предисловии к летописцу. По-видимому, автор решил изъясняться «неправильным», даже «неграмотным» с книжной точки зрения, разговорным языком, не приспособленным для летописного повествования. Мешанина мешала ясности. Правда, для того, чтобы с уверенностью утверждать формирование подобного феномена витиеватого изложения, необходимо изучить обиходную русскую речь конца ХVI – начала ХVII в.; а это дело будущего. Пока же приходится довольствоваться правдоподобными предположениями.

Но составитель, возможно, действительно, различал стили простой и книжный. Так, в «своей» части летописи он отметил, что один из персонажей «такия слова простая глаголюще» (194, под 1581 г.), а другой персонаж «таки говорит по-книжному» (214, под 1610 г.).

Множество же «неправильных» выражений вперемешку с книжными (включая странные «двигательные» призывы: «уклонимся усердно сия книги держатися» – 31; «простиратися на почитание сея книги» – 32) внесло в повествование витиеватость иного рода, чем в «Степенной книге». Эта витиеватость была, так сказать, простонародной.

Употребление одного и того же слова в разных смыслах было характерно для составителя «Пискаревского летописца» и под 1534–1613 гг. Например, слово «приити», означавшее «перейти, обратиться к чему-либо» в предисловии к летописной книге, далее могло значить «достичь», «добраться» («град крепок и запасен всем, понеже пришло море под стену его» – 193, под 1575 г.), а в другом месте – что-то вроде «впасть» (хоромы вдруг саморазрушились, и очевидцы «пришли во удивление о таком чюдеси» – 215, под 1610 г.). Эти некнижные выражения тоже отличались витиеватостью от обычного летописного стиля.

Еще пример «неправильного» витиевато-экспрессивного словоупотребления в «Пискаревском летописце». Слово «неправда» означало «агрессия», «большое нападение», с которыми надо бороться (о литовском короле: «воевати за королеву неправду … татар наводит»; «против его неправды … от насилия боронити» – 168, под 1535 г.); затем – «злодейские заговорщицкие планы» («меж ими многие неправды говорили» – 171, под 1537 г.). Слово же «правда» вовсе не противопоставлялось «неправде» и имело значение «полное оправдание» («правда дати князю» – 172, под 1537 г.), но тут же – «твердое обещание» («царь забыл своей правды и дружбы» – 173, под 1541 г.). Об исторических событиях автор старался рассказать не книжно и не просторечно, а каким-то неуклюжим, возможно, приказным языком. Недаром Я. Г. Солодкин (вслед за О. А. Яковлевой и М. Н. Тихомировым) предположил, что составителем «Пискаревского летописца» был «московский приказной человек»⁴.

Приказной язык конца ХVI–ХVII в. также почти не изучен; так что последующие примеры относим к приказной речи тоже лишь предположительно. Этот приказной человек употреблял книжные слова в противоположном или в совершенно неузнаваемом смысле: «приказать» – предложить, просить («а х королю приказывал, чтоб король с ним был в дружбе» – 167, под 1534 г.); «мастер» – врач (больному «мастера прислати» – 171, под 1537 г.); «угадать» – почувствовать, предвидеть («угадал себе сам, что ему быти убиту» – 193, под 1590 г.); «глумиться» – развлекаться («почали прохлажатися и всяким глумлением глумитися» – 194, под 1581 г.); «воровать» – развратничать («родила малого невесть от кого, что многие с нею воровали» – 216, под 1610 г.). И мн. др. Так другим путем, чем в «Степенной книге», создавалась витиеватость речи в летописи.

Сюда же добавлялись слова в неправильной форме и оттого витиеватые: «мненье» – сомненье («на него пришло мненье … мнения и страху не отложил» – 171, под 1537 г.); «утеха» – утешение («ниоткуду себе на земли утехи не имеем» – 174, под 1541 г.); «развертети знамение» – развернуть знамена (187, под 1552 г.). И др.

Просторечные обороты, усиливающие витиеватую экспрессию, также иногда проникали в повествование: «взя да збежа» (195, под 1584 г.); «вскормил, что щеня у корыта» (177, под 1536 г.); «как то не мученики, как не святыя!» (214, под 1610 г.).

Мы отметили некоторые признаки этого еще одного нового витиеватого языка, теперь уже витиеватого «низкого» стиля, в «Пискаревском летописце». Возможно, составитель или его предшественники не совсем умело, но зато доходчивей пытались обыденным языком пересказать исторические материалы относительно недавнего прошлого.

«Словеса простая», выделявшиеся витиеватыми «неправильностями» словоупотребления и словообразования, появлялись и в других летописях конца ХVI – начала ХVII в. Так, в «Новгородской второй летописи» под 1542 г. просторечно, с характерными «неправильностями», рассказывалось о новгородском затмении и землетрясении: «на росвете в 1 час дни пришла тма велика … страх пришел необыченъ на люди. В тот же час пришел трус на землю, и земля воскипела, учала земля ходити, аки море, волнами зыблюще. В тои же час летела стена… И дал Богъ, немного потишало … много полат разволялося… В тои день трус был во Флоренци … город в землю погрузил … город погруз…»⁵ Скорее всего, это была прямая запись чьего-то образного витиеватого рассказа, без книжного редактирования вставленная в хаотичное собрание летописных сообщений, которое представляла собой «Новгородская вторая летопись». Летописец, видимо, исходил из предпосылки, что подобное разговорное изложение вполне допустимо для летописи, ведь он «писал памяти ради своей» (147, под 1545 г.).

Смешивание летописных статей фразеологически разных, приведшее к появлению витиеватости «низкого» стиля, получилось по сходной причине: и «Пискаревский летописец», и «Новгородская вторая летопись», по существу, являлись черновиками⁶, и никто не мешал языковым опытам авторов.

«Временник» Ивана Тимофеева

Третий черновик того времени – это «Временник» Ивана Тимофеева (см. работы О. А. Державиной, Я. Г. Солодкина, Д. А. Рыбакова, О. А. Туфановой о структуре памятника). «Временник» целиком был написан странным, совсем новым витиеватым языком, а не смесью книжных и разговорных выражений – стиль повествования был изобретен лично самим автором. В качестве типичного примера можно наугад взять любой отрывок «Временника». Вот рассказ «О крестном целованье Борису». Первая его фраза: «Во время же своего воцарения ему умысли себе и семени своему по нем вся, иже страхом приведшая: о себе, о рабе, упова нечто таково, еже твердее же и преждебывших его царей, – крестную ему в людех утвердити клятву во утвержение царства»⁷. Намеренной запутанности фразы и неотчетливости ее смысла автор добился следующими способами. Во-первых, он, не называя конкретной цели Бориса Годунова, начал с характеристики неведомо чего: «умысли … вся, иже страхом приведшая … упова нечто таково, еже твердее же…». Во-вторых, автор употребил важные слова в необычном расплывчатом значении: «страхом приведшая» – страхом заставить, принудить; «упова» – приказав, повелев; «твердее» – крепче, надежнее; «утвердити клятву» – принять, насадить, навязать клятву; «во утвержении царства» – для подтверждения, заверения о воцарении, царствовании. В-третьих, автор обошелся без нужных смысловых уточнений: «во утвержении царства» чьего? – конечно, Бориса Годунова; «твердее же и преждебывших его царей» – крепче не царей, а крепче, чем у прежних царей. И напротив, в-четвертых, автор «засорил» фразу, пожалуй, излишними местоименными пояснениями: «своего воцарения ему», «семени своему по нем», «преждебывших его». Наконец, в-пятых, автор (что исследователи отмечали неоднократно) крайне усложнил синтаксис своей фразы всего лишь о том, что Годунов замыслил усилить крестоцеловальную клятву.

Примеры такого рода неудобопонятной витиеватости высказываний просто неисчислимы во «Временнике». (Отметим, что О. А. Державина совершила титанический по головоломности труд перевести весь хаотический «Временник» на современный русский язык.) Какова причина подобных ухищрений? Автор оправдывался тем, что он с боязнью писал во время оккупации Новгорода шведами. Но зачем тогда он «зашифровывал» не только политически острые, но и самые нейтральные фразы и сообщения? Исследователи уже давно поняли, что исторические обстоятельства послужили толчком Ивану Тимофееву расширить «первые опыты нового литературного стиля»⁸. Иван Тимофеев предупреждал, что его стиль не книжный («далече книжнаго разуму» – 18; «елико слышахом, толико и писмены вместивше, издахом» – 163) и что писательству он не обучен («писательства слову добре не обученых о положению писаний … яко же мною творимо днесь… яко по нужди вчинися» – 146). Что же это была за внутренняя «нужда»? Иван Тимофеев придумал выражаться многословно («мои … медленоглагольный язык … коснодвижная мною трость» – 148) и витиевато («многократно потонку речеся» – 113; «словом, яко паучинным тканием прикровено … сказавшу» – 129) для того, чтобы внести некую «мудрость» в свое повествование (у Ивана Тимофеева «неясность изложения, фразеологические потуги … очень часто служили только целям внешней торжественности»⁹). Это был наивно-мудреный стиль.

Четыре рассмотренных памятника 1560—1610-х годов наводят на мысль о том, что новые витийственные стили, очень отличавшиеся друг от друга, раньше всего испробовались авторами в незавершенных, черновых и получерновых летописных или летописеобразных произведениях крупного объема, но заметного распространения эти одинокие «пробные» стили не получили и в единую историю никак не связались; однако же свидетельствовали о напряженных стилистических поисках, предпринятых в кризисных исторических условиях, особенно при Смуте, авторами из разных социальных слоев.

Примечания

¹ ПСРЛ. СПб., 1908. Т. 1. Ч. 1; СПб., 1913. Т. 1. Ч. 2 / Изд. подгот. П. Г. Васенко. Части и страницы указываются в скобках.

² Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 235–241, 245, 247.

³ ПСРЛ. М., 1978. Т. 34 / Изд. подгот. В. И. Корецкий и Н. Г. Савич. С. 31. Далее страницы указываются в скобках.

⁴ Солодкин Я. Г. По поводу атрибуций Пискаревского летописца // ТОДРЛ. Л., 1990. Т. 44. С. 395–396.

⁵ ПСРЛ. М., 1965. Т. 30 / Изд. подгот. М. Н. Тихомиров, Л. Л. Муравьева, Л. И. Ивина. С. 148. Далее страницы указываются в скобках.

⁶ См.: Хазанова С. И. Пискаревский летописец: происхождение, источники, проблема авторства: Автореф. дисс. … канд. ист. наук. М., 2009.

С. 26; Новикова О. А. Новгородские летописи ХVI века: Автореф. дисс. … канд. филол. наук. СПб., 2000. С. 20.

⁷ Временник Ивана Тимофеева / Изд. подгот. О. А. Державина. М.; Л., 1951. С. 66.

⁸ Державина О. А. Дьяк Иван Тимофеев и его «Временник» // Временник Ивана Тимофеева. С. 408.

⁹ Виноградов В. В. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 55.