Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

О манере повествования в «Повести о Еруслане Лазаревиче»

В первую очередь рассмотрим так называемую «восточную» редакцию повести – «Сказание о некоем славном богатыре Уруслане Залáзоревиче», по списку Ундольского 1640-х годов. О восточной основе «Сказания» написано много и многими учеными, но не она интересна нам сейчас, а общая выразительность «Сказания», которую хвалили все исследователи повести; правда, указывали на яркость ее образов (особенно А. С. Орлов и Л. Н. Пушкарев, а в последнее время – Н. В. Стёпина). Мы же займемся фразеологией «Сказания», выражениями и деталями, повторяющимися в тексте повести, то есть ее мелкими повествовательными формами.

Начнем с текстологических наблюдений и попытаемся отделить писца рукописи от анонимного и условного автора «Сказания». Текст в списке Ундольского не является чем-то совершенным. В начале повествования заметны странные повторы. Так, царю Киркоусу знатные люди пожаловались на князя Залазара за то, что его сын Уруслан калечит их детей. Далее: «И пришел дядя княз Залáзар Залáзоревичъ перед царя Киркоуса, и царь Киркоусъ промолвилъ дяде своему князю Залазарю: “О, дядя, княз Залазар!.. Роспустит мне князей, и бояр, и гостей, – ино царство пусто будет”»¹.

И вот противоречие: в следующей за этим фразе сообщается, что царь зовет к себе Залазара (а он ведь уже пришел!), и дословно повторяет ему уже высказанные жалобы на Уруслана: «А велелъ царь князю Залазарю скоро к себе быт. И княз Залазар тот часъ ко царю Киркоусу пришол и ударил ему челомъ ниско. И царь Киркоус Киркодаковичъ учал говорить: “…Ино, дядюшка княз Залазар, не пригоже для одново человека роспустит царство…”» и т. д. (101).

Вероятно, писец списка Ундольского намеревался сокращенно изложить свой протограф, но потом спохватился и переписал эпизод с дополнительными подробностями.

Подобный же повтор писец допустил и немного дальше. На упреки отца «Уруслан молвил так: “О томъ, государь батюшка, ни о чем не тужи. Об одном я тужу, что у меня по моей мысли коня нетъ”» (102). И тут же снова: «И молвил Урусланъ Залазоревич отцу своему князю Залазарю: “О том, государь батюшка, ни о чемъ не тужи”», – и попросил построить ему каменную палату у моря, раз царь высылает его из царства. Видимо, просьбу Уруслана о коне писец выписал из более позднего эпизода, когда Уруслан был выслан и ему исполнилось 12 лет: «А как Урусланъ будет двунатцети летъ, ино никаковъ кон подняти ег не может». А о палате Уруслан просил, когда Уруслану еще было только десять лет («И какъ будет Урусланъ десети летъ…» – 100). Вероятно, писец попытался сократить изложение и перескочил к эпизоду о поисках коня. Но тогда оставалось не ясным, зачем десятилетнему Уруслану конь, если он играет со сверстниками на улице («выдетъ на улицу … ково возметъ за руку … а ково возметъ за ногу … играет … сь … детми» – 100–101). Пришлось писцу вернуться к первому эпизоду – сначала о том, как построили десятилетнему Уруслану палату у моря и он начал «гуляти» по лукоморью. Тогда-то уже двенадцатилетнему Уруслану и стал нужен конь.

Рассказ о двенадцатилетнем Уруслане и поисках подходящего коня писец тоже сократил. Ведь в протографе поиски коня, по-видимому, вел сначала отец Уруслана. В рассказе такой подробности нет. Но об этом дальше в списке Ундольского сохранилось лишь упоминание Уруслана: «А отецъ мой, княз Залазар, розсылал по многимъ городамъ и по розным далным землямъ, а нигде не мог добыт такова коня» (103).

Писец сделал череду и иных пропусков. Так, Уруслан пожаловался богатырской голове: «а не принесу меча, и мне живу не быть» (118). Речь шла о неуязвимом мече, он лежал под богатырской головой, а Зеленый царь послал Уруслана за этим мечом. Но Зеленый царь в списке Ундольского обещал Уруслану только награду, а о наказании не упоминал. Скорее всего, разговор Уруслана с Зеленым царем и богатырской головой писец тоже сократил.

Небольшие несообразности в тексте, может быть, появились тоже из-за того, что писец подсокращал протограф. Вот одно из противоречий: Уруслан «пустил своег доброго коня в чистое поле, а самъ Урусланъ молвил доброму коню: “Какъ ты мне, доброй кон, будешъ надобет, и яз тебя кликну богатырскимъ голосомъ, и ты ко мне буди часа того”» (112). Но сам эпизод писец завершил иначе: «Уруслан … пошел … молча проч к своему доброму коню» (113). Трудно решить, как это Уруслан нашел коня. Но он уже едет, и за ним хотят «погнатися».

Возможно, из-за того, что писец чего-то не дописал, возникало очередное противоречие: «И учал себе Урусланъ думати, что рат добре велика. И самъ не ведает, какие люди в рати той. И напустив Уруслан на великую рат, не много думавъ никоторыми думы» (105). Так думал или не думал?

Таких «подозрительных» мест в списке Ундольского немало.

Писец был невнимателен. Он пропускал также отдельные слова. Вот пример. «Сказание» состоит из множества диалогов: один персонаж «молвил», другой – в ответ ему «молвил». Но писец местами забывал отмечать, кто же говорит или что делает («И Урусланъ промолвил: “Какъ, де, тебя, брате, имянемъ зовут?” – “Зовут, де, государь, меня Ивашкомъ”» – 103; «и учал Урусланъ тог человека роспрашивати: “Скажи мне, брате, дома ли княз Данило Белой и не в отъезде ли где?” – “Дома, господине, нынеча…”» – 111; «И Урусланъ Залазоревич то слово помыслил, а се – паробчику: “Сынъ мой Уруслан! А яз твой отецъ…”» – 127; и др.).

Наконец, когда писец копировал протограф, он не заметил своих разнообразных описок – пропущенных предлогов («от голоса [с] коней попадаючи» – 106; «еси [из] далные земли приехал» – 116); пропущенных местоимений («[ты] в своем шатре дома, а яз у тебя гость» – 108); искаженных написаний («мне не сказали» – вместо «мне, де, сказали» – 106; «тот мячъ» – вместо «тот мечъ» – 115, 117; «к Оруслану» – вместо «к Уруслану» – 118; «ложное шерствование» – вместо «ложное шертвование», то есть ложная клятва – 119 и т. д. и т. п.)

В целом, изложение «Сказания» получилось очень небрежным. Переписчик то ли торопился, то ли с трудом считывал протограф.

Орфографические особенности Успенского списка тоже странны. Мы упомянем только некоторые из них. Писец избегал дописывать конечное «о» в окончаниях родительного падежа местоимений и прилагательных (ег, твоег, моег, своег, тог, которог, великог, доброг и мн. др.); а кроме того игнорировал «ь» в окончаниях инфинитива и существительных («роспустит», «прогневит», «говорит», «княз», «кон», «рат», «богатыр» и мн. др.) и в середине слов («силные», «дятка», «зажмурся» и т. д.); «с» вместо «сь» в возвратных глаголах («полюбилос»).

Эти орфографические особенности, кажется, нельзя приписать писцу. Он-то употреблял и нормальные формы (его, ево и т. п.; ездить, ездити; конь и пр.). Можно предположить, что протограф списка Ундольского был не совсем русским (сербским?), а писец кое-что исправлял, но, по своему обыкновению, непоследовательно, возможно, второпях.

Каковы же особенности «грамотной» повествовательной манеры самого автора «Сказания»? Оставим в стороне «восточные» мотивы – они ведут в глубокую древность сюжетов. Но рассмотрим мотивы идейные.

Во-первых, условный автор «Сказания» (но не писец!) серьезнее, чем в предыдущих богатырских повестях, отнесся к вопросу о судьбах царств: «какъ бы прожити в царстве мочно» (101): «царство пусто будет» (124), «в царстве добрых людей не осталос» (123); «людно царство» (117); «царство … оборонил» (124); царь «устроил царство свое лутчи старово и учал … на своем царстве жити безмятежьно» (120).

Во-вторых, все «Сказание» автор дополнил темой службы царю: «учнет … царь … в службу приимати» (102); «приехал служити … государю своему слуга быти» (106); «государю рад служити … служба наказана великая» (113); «службу служиш здорово» (123) и т. д. и т. п. и пр.

В-третьих, честь богатырей автор тесно связал со службой царю: «царь меня … избесчестил: в службу меня к себе не принял» (103); богатыри опасались «честь свою потеряти» (121), «розбойником прослыти» (122).

В-четвертых, царям и богатырям грозила гибель, об этом они всегда помнили («помысли о своей да и о моей голове, какъ бы прожити» – 101; «приближаемся блиско смерти» – 112; «служба наказана великая … ему с тое службы живому не съехати» – 113; «яз тому рад послужити, хотя мне голова своя положити» – 117; «живота не будет» – 119; «не можешъ жив быти» – 121; и мн. др.).

Эти мотивы «службы» автор повторял в «Сказании», как нам кажется, сообразно идейным опытам Смуты. Наверное, поэтому в кодекс чести и верной службы в «Сказании» проник и такой урок: «Не дай, де, Богъ деяти добро никакову иноземцу и веры няти» (111). «Восточную» редакцию повести можно назвать «служивой».

Описательные мотивы тоже повторяются в «Сказании». Странности заметны в том, какое физическое состояние Уруслана и других персонажей предпочитал описывать автор. Персонажи обычно находились в комфортных каменных палатах («и пошол Уруслан с царевною в полату в каменную» – 110; «царевна … его … повела в каменную полату» – 125; «вшол царь в каменную полату» – 117); сидели и предавались созерцанию («и учал Урусланъ в своей каменной полате сидет и учал смотрит на болшой лугъ на поле» – 104; «и учал Уруслан смотрит ис полаты на чистое поле» – 117; «княз Данило Белой ис полаты самъ усмотрил…» – 113; «Зеленой царь увидел ис полаты…» – 118). Персонажи очень любили отдыхать («лег себе … опочиват, и уснул добре крепко, да учал спати долго» – 108; «легли спат» – 110; богатырь, даже когда сторожит, то «спит на коне, подперся копъем … спит, не подвинетца с места» – 121; и т. д. Или «стал … под дубом, притуляс» – 113). Уруслана временами охватывает слабость: «И какъ Уруслан с тою царевною поспит месяцъ времени, и он обезсилеет: учнет тянути свой доброй крепкой лук, и он не может и от петел отвести» (125). Думается, таких богатырей автор приблизил к обычным людям.

Своих персонажей автор представлял более человечными еще и тогда, когда обозначал их переживания, не совсем обычные для такого рода лиц. Так, богатырь Уруслан то «исполошелся» (126), то «ужаснулся» (114), то ему кого-то «жал» (108), то он «прослезился» (112), а то и «заплакал» (111). Зеленый царь нетерпелив: «он не утерпит, выедит» (115); «царь на своем месте не усидел, вышел» (118). Сын Уруслана стыдлив: «мне в соромех не мошно лица своег показат» (126). И т. п.

Но особенно человечными выглядели герои, когда они ласково обращались к своим собеседникам: «батюшка», «дядюшка», «брате», «душечка еси моя милая». Обращения «брате» отдавали даже неким демократизмом: обычно от высшего к низшему (Уруслан – конюху; царь – Уруслану; голова – Уруслану; Уруслан – коню; старший конь – младшему коню). Царь подавал руку: «И Зеленой царь … подал ему руку и принел Уруслана к себе в службу» (116). Винились друг перед другом – царь перед Урусланом, Уруслан перед царем, Уруслан перед своим сыном. Могли смиренно называть заведомо низшего «господином»: Залазар – своего сына; Уруслан – тоже своего сына; царь – Уруслана; Уруслан – растерявшихся богатырей и даже тюремных сторожей. Недаром Уруслана, княжеского сына, принимали «за простова человека» (112).

Человечность придают и хозяйственные мотивы в этой богатырской повести: обилие «обслуживающего персонала» (помимо конюха, мастера-каменщики, гонцы, сторожа, дядька, «девки, которые на руки воду подают» – 111; и прочие «служащие» – 124); упоминания городских построек (мост; «каменные ворота городовые» и «царев двор» – 110; палаты каменные); описания конской сбруи; описания женских одежд («платье на них добре хорошо … подол сажен великим жемчюгомъ да з драгимъ каменьемъ» – 125); упоминания домашних вещей: вьюки для золота и серебра (105); кровать и постель (121); «вощаночка» и «шириночка» (118–119); наконец, характерен сугубо деловой вопрос Уруслана индийскому царю: «Что, господине, во царстве твоемъ за озеро, и какое в нем угодье, и какая у тебя в немъ потеха?» (123).

«Восточная» редакция повести была «человечно-служивой».

Мы всмотрелись в повторяющиеся идейные и описательные мотивы «Сказания»; после этого перейдем к фразеологической манере высказываний автора. Главное, чем выделялся автор «Сказания», – это его умением отчетливо излагать события. Подчеркнуто отчетливыми он делал уже свои короткие высказывания – оттого что постоянно добавлял уточняющие слова. Чаще всего автор усиливал пространственные оттенки в сообщении («вон выслати из царства» – 102; «вышел из шатра вон» – 108; «вышел ис полаты вон» – 118; «пошел от темницы … проч» – 113; «с коня сщол долой» – 103; «сшиб ево с коня долой на землю» – 122; «ударил челом Зеленому царю ниско до земли» – 116; и пр.). Еще автор усиливал отрицания («ни с чемъ не тужи» – 102; «зла никотораго не учну думати» – 106; «даровъ ничево не возмет» – 107; «не ездит ни на один часъ» – 115). Добавлял и иные усиления («во уме своемъ помыслил» – 108; «роздумывает на великом своемъ разуме» – 113; «убил ево до смерти» – 118).

Кроме того, автор усиливал смысл выражений метафорами и приставками: «руку вырвет … ногу выломит» (101); «все царство вывоевал» (111); «полцарства выел» (123); «дороги пробиты» (113); «хош меня проглотити» (122); «девка учала изметоватися … всем переметалас» (114); «снял ему мечем все три головы» (124); «с коня ево сшиб» (117); «сшиб голову» (121) и т. п.

В запасе у автора были и другие подчеркивающие средства. Например, частица «де» – ею автор выделял слова, на которые падало смысловое ударение («играет, де, негораздо» – 101; «есть ли, де, тебя краше, а меня удалее?» – 125; «дай, де, Богъ здравие» – 103; «дурная, де, ты кляча!» – 104; «господине, де, Урусланъ!» – 109; «есть, де, подо мною меч…» – 115 и т. д.). Автор использовал союз «и» также для того, чтобы подчеркнуть ударное слово во фразе («яз тебе и до смерти друг буду» – 106; «а бутто ты меня и не видал» – 116; «жену Уруслан и забыл» – 125 и др.).

Отчетливость и определенность в изложение вносили также «запретительные» афоризмы: «не учи ты гоголя по воде плавати» (105); «доброй человекъ лихому не мститца» (106); «не гонися за ветромъ» (113); «назад не быти, дороги не познати» (114); «двожды богатыри не секут» (118); «два богатыря в поле не живут» (122).

Но особенно отчетливым автор делал изложение, прибегая к многочисленным повторам. Не только к сочетаниям тавтологическим («молодец молод» – 105; «силою силен … слухом не слыхано» – 113) или к сочетаниям синонимов («веселъ и радостенъ» – 101; «красна и хороша» – 111; «силнее и удалее» – 115), но сильнее всего – к удвоению и даже к утроению фраз, близких по смыслу («не предай мне смерти, дай живот, отпусти меня живого» – 106; «всех … отпустилъ … не оставил ни единого человека, остался одинъ» – 102; «не издержи ты, отпусти» – 114; «прозрили … стали волной светъ видети» – 119; «мне то все не надобно и … того делать не хочю» – 128; и мн. др.). Повторял фразы автор и внутри того или иного эпизода («в поле стоит дуб … велик добре, стоит середи поля, со все стороны ниоткуду лесу нетъ… стоит дуб велик ис пустоши» – 113; «нихто ег не позна за простово человека место … пустили за простова человека место» – 112; «и покинул Уруслан свою незаконную жену… а незаконную жену свою покинул» – 128). Регулярно в «Сказании» повторялись все растущие напоминания о подвигах Уруслана.

Зачем автор «Сказания» постарался сделать свое повествование таким отчетливым? Притом гораздо резче отчетливым, чем в предыдущих богатырских повестях (например, в «Повести о Бове» и «Сказании о киевских богатырях»). Автор «Сказания» заботился о читателях. Прямо к читателям автор, конечно, не обращался. Но зато последовательно пояснял для них ход сюжета, то есть о читателях думал («Уруслан … приезжает к рати блиско, ажно из рати к нему богатыр с копъем скачет, а не чаючи, что к Уруслану скачют» – 105; «сторожи ево к царю Киркоусу пустили… а не чаючи ево, что [он] Уруслан» – 112; «и царь и все людие в царстве … заплакали горко… а не чаючи тог, что Уруслан в озере живъ будет» – 124; «блюдяся, чтоб Зеленой царь не догодался, что Урусланъ приехал к нему служит лестью» – 117 и т. д.).

По-видимому, для читателей же, нуждавшихся в четкости и определенности изложения, автор «Сказания» составил своего рода «анкеты» персонажей. Им постоянно вменялось отвечать на вопросы: «Какой еси человекъ? А яз тебя не знаю… Какъ, де, тебя, брате, имянемъ зовут?» (103); «какой еси человекъ: царь ли, или царевич, или княз, или богатыр силной?»; «какой еси, брате, человекъ и которой земли? Как тобя зовут имянем?» (116); «господине, кто ты еси, какой человекъ?» (121) и др. Автор сообщал не только о возрасте персонажей, но и об их «служебной деятельности («стерегу … стада тритцет летъ» – 103; «стережет он на … рубеже семъ лет» – 111; «а нынеча тому уже 30 летъ минулос, какъ на меня не смеют никаков богатыр похвалитца» – 117). Удивительные обозначения масти коней и цвета нарядов вовсе не свидетельствовали о том, что автор писал как художник. Нет, автор просто указывал признаки персонажей, как можно было их опознать: конюх – «кон под нимъ сив, тегиляй (кафтан) зелен» (103); «княз Данило Белой, – кон под ним сив, кутас (шнур с бахромой) на нем червчат» (106); Феодул Змей – «конь под нимъ бур, кутас зеленъ» (109); Ивашко Белая Поляница – «кон под нимъ ворон, великъ добре» (121); приметы «Зеленог царя, – вогнененног щита, пламенного копъя, а ездит он на осмероногомъ коне» (114); «где живут красные царевны, – … в поле шатер бел, маковицы красново золота аравитцог» (120) – все это для того, чтобы герой «издалече усмотрил и по указу опознал» (109); «по указу догодался» (120), кто перед ним.

Предполагаю, что после окончания Смуты сформировался новый литературный вкус в обществе, – теперь читателей потянуло к отчетливой и ясной манере повествования после невнятицы начала ХVII в. Подтверждают это (по-своему) и другие памятники², а еще – предельно сжатая редакция повести об Уруслане («Сказание о граде Каркаусе») по Погодинскму списку № 1556 1640-х годов³.

Остается кратко сказать о фразеологических повторах и взаимодействии персонажей как сквозной структурной форме в «Сказании». Автор часто начинал эпизоды со слова «ажно» (вдруг), неожиданные события делали изложение увлекательным. Автор постоянно перемежал повествование глаголами то в прошедшем времени, то в настоящем времени – рассказ то убыстрялся, то замедлялся; конечно, для интересности, уже не такой прямолинейной, как, например, в «Повести о Бове».

Любопытна цепочка персонажей в «Сказании». Женских персонажей здесь даже больше, чем мужских. Женщины и «девки» не имеют имен – это лишь смягчающий, местами «постельный», фон в произведении, опять-таки для нового типа интересности. Стержень произведения – это, так сказать, родные для Уруслана персонажи; последовательность их появления отражает занимательную биографию Уруслана, этапы его приключений: отец Уруслана Залазар – названый брат Уруслана русский богатырь Иван – любовницы Уруслана две кочующие царевны – законная жена Уруслана индийская царевна – незаконная жена Уруслана царевна в Солнечном городе – сын Уруслана тоже Уруслан от индийской царевны. Все для увлекательности повествования.

Но самый смелый шаг автор сделал, связав персонажей еще и в иную цепь. Герои в повести поочередно сообщают («молвят») Уруслану друг о друге. Выявляются две независимые цепи, кто о ком «молвит». Главная сквозная цепь: «на побоище человекъ» сообщает о русском богатыре Иване; Иван – о дочери Феодула Змея; дочь Феодула – об Ивашке Белой Полянице; Ивашко Белая Поляница – об индийском царе; индийский царь – о своей дочери; дочь индийского царя – о царевне в Солнечном городе. К этой цепи пристроена женская линия: дочь Феодула – две кочующие царевны – дочь индийского царя. Вторая цепь, независимая от первой: единственный человек, оставшийся в Киркоусовом царстве, сообщает о Залазаре; Залазар – о Зеленом царе; Зеленый царь – о человеческой голове; голова – о Зеленом царе. У этой цепи тоже есть свои индивидуальные отростки, но короткие. Наконец, автор вставил в «Сказание» еще одну независимую цепочку сообщений: конюх – конь Араш – старший брат Араша, тоже конь.

Такие цепочки существуют в «Сказании» параллельно и не пересекаются. То есть автор вставил в свою повесть несколько сюжетных линий сразу, наверняка для интересности произведения. Правда, и об этой цели автор не объявил ни прямо, ни косвенно. В «восточной», «человечной» редакции повести автор соткал целое кружево сюжетов как выразительную форму, обозначавшую сложность жизненного пути главного героя: «всякой человекъ хочет потешитися молодостию, да всяко время бывает до поры» (128).

Прошло почти сто лет, прежде чем появилась новая, сильно переработанная редакция повести под пространным заголовком: «Сказание и похождение о храбрости, о младости и до старости его бытия, младаго юноши и прекраснаго русского багатыря, – зело послушати дивно, – Еруслона Лазаревича»⁴ (по Погодинскому списку конца 1710-х годов).

Эту редакцию повести можно назвать «реалистической» – по тому, как она была переработана сюжетно и идейно. Неизвестный нам редактор повести убрал почти все фантастические эпизоды (например, разговор Араша со своим старшим братом, тоже конем; рассказ о птицах-хохотуньях, превращающихся в девиц); оставил эпизод о трехголовом «чуде», но сократил. Богатырская голова получила тело: «лежитъ человекъ-богатырь, а тело его, что сильная гора, а глава его, что силныя бугра»; а рациональный Еруслон «удивилъся, что мертвая голова глаголетъ» (314).

Наряду с русификацией имен (это исследователи отметили давно), редактор ввел историческую тему успешной борьбы с татарами: князь Данило Белый вроде бы оказывается татарином – «собралися к нему мурзы и татары» (313); Еруслонъ «присекъ рать-силу татарскую» (309), «прибил, и присекъ, и конемъ притоптал мурзъ и татаръ», а остальных «въ крещеную веру привел»; Данила Белого «сослал в монастырь и велелъ пострищи» (314–315).

Еруслон стал напоминать подневольного служилого человека: «въехалъ на царевъ дворъ, и слезъ с своего добраго коня, а самъ пошел ко царю в полату, обраху Божию молитца, царю … поклоняетца: “…А меня, государь, холопа своего, приими в службу… а меня зовутъ Еруслонъкомъ”» (311); «“государь!.. Пожалуй меня, холота своего”» (315). Нет упоминания о службе «лестью». Конюх, которого в поле встретил Уруслон, тоже служит («я старой слуга отца твоего … жалованье беру» – 303).

С царями Еруслон отменно вежлив: «прикушал Еруслон Лазаревичь хлебца маленько у царя» (309); «узналъ Еруслонъ Лазаревичь, что его царь убоялся … и с царемъ … прощаетца, и поехалъ Еруслон из града вон» (312).

Еруслон после того, как его выслали из родного царства, превратился в благопристойного и воспитанного юношу: в чужом шатре он не заваливается спать рядом с другим спящим, а «легъ опочевать в шатре, на другой стороне» (305); если легли опочивать муж с женой, то деликатно «Еруслонъ из шатра вон вышел» (307) и их разговор намеренно не подслушивал; сам Еруслон сначала хочет увидеть свою невесту («государь царь … покажи ми дочь свою» – 319) и испросить благословения у родителей (нельзя «естьли мне слюбитца прекрасная царевна и я на ней женюся, а у отца своего и у матери не благословился» – 312); приехал в чужой город и скромно «стал на дворе у вдовы» (318).

И все же Еруслон в «Похождении о храбрости» уже не так благороден и чувствителен, как в «Сказании о Уруслане». По поводу своей высылки из родного царства Еруслон не переживал, а лишь «стоячи усмехнулся» (302). Еруслон хотел убить спящего князя Ивана, русского богатыря, но затем одумался; зато долго и ворчливо пререкался с ним о том, кто кому подаст умыться («ты песъ, а не князь» и пр. – 306). Так же груб и ворчлив Еруслон с другим персонажем («стоитъ человекъ, копьемъ подпершись … шляпа на немъ сорочинская, и стоячи дремлетъ. И Еруслон Лазаревичь ударил ево по шляпе плетью и говоритъ: “Человече, убудися! Мошно тебе и лежа наспатца, а не стоя!”» – 310–311).

Еруслон вовсе не был благодарен богатырской голове, хотя она ведь помогла ему, а он с досадой думал: «Доселе азъ царей устрашалъ, богатырей побивалъ, а ныне язъ со слезами багатырской голове поклонился» (316). Пришлось ему извиняться перед головой: «узнал свою вину».

Не так уж героичен Еруслон: «конь испугался, пал на окарачки, а Еруслонъ свалился на землю» (318). Еруслон нарушает данное слово: он обещал «чюду» не убивать его за «камень самоцветной», но получил камень и тут же убил (318).

Наконец, Еруслон с малолетства подвержен плотской страсти: «забылъ образу Божию молиться, что сердце его разгорелось, юность его заиграла, и емлетъ себе … прекрасную царевну» (309), и так трех сестер подряд (а ему семь лет); потом женится в двенадцать лет, но тут же изменяет жене с другой царевной: «смотрячи на красоту ея, с умомъ смешался, и забылъ свой первой бракъ, и взялъ ея за руку за правую» и т. д. (320). Женщины о Еруслоне отзываются скептически: «а язъ … Еруслона Лазаревича храбрости не видала и не слыхала» (308); «обычная твоя храбрость – что ты, насъ, девокъ, разъгнал … грабилъ» (310).

В общем, «Похождение о храбрости Еруслона» по содержанию более «реалистично», чем «Сказание о Уруслане».

«Реалистические» мотивы «Похождения», по нашему ощущению, были больше ориентированы на ХVII в., чем на Петровское время; правда, пока это только предположение. Например, Еруслон советует князьям, боярам, градским людям: «Выбирайте вы царя промежь собою…» (317), – как в 1613 г.? Пожалуй, на начало ХVII в. похоже демократическое чествование Еруслона-героя: «встречаетъ ево царь … въ воротах градных… И архиепископъ того града со всем соборомъ, и со кресты, и со иконами стречали, с князи, и з боляры, и со всеми православными христианы, – поклоняетъца весь мир… И царь … пиры сотворил многия и великия и созвал князей, и бояръ, и всяких чинов людей, з женами и з детми» (318–319).

Мы рассмотрели, какими основными представлениями руководствовался редактор, составив «Похождение о Еруслоне». Теперь охарактеризуем другую сторону его повествовательной манеры – работу на читателей, структуру его фраз. Редактор «Похождения» тоже стремился к ясности изложения, но по-своему: он добавил во фразы множество уточнений, поясняющих читателям, как то или иное дело делалось или должно делаться: как догнать конного персонажа («уведаешь коней следъ … нашед ступь коневью ис копытъ» – 305); как ложиться спать («постлал под себя войлочки косящатые, а в головы положилъ седло черкаское да узду тасмяную, и легъ опочивать» – 302); как расправиться с неугодными сестрами-красотками («и стал Еруслон Лазаревичь с постели, и взял острую саблю свою, и отсекъ ей голову»; второй сестре – тоже; а третьей сестре велелъ: «а сестеръ своих схорони» – 310); как убить трехголовое «чюдо» («и влезъ Еруслонъ чюду на спину, и отсекъ Еруслон у чюда две головы…» – 319); как верно распорядиться драгоценным камнем (не прилаживать кудато на руку или растачивать на серьги, а сделать перстень или дать в приданое – 320). Эта «технологичность» уже отдает петровским временем.

В «Похождение о Еруслоне» редактор поместил, казалось бы, больше изобразительных добавлений, чем в «Сказании о Уруслане», но, как правило, редактор вставлял традиционные фольклорные описания, притом не столько для создания фантастических картин, сколько для резкого, внезапного, без органичной связи с контекстом, подчеркивания свойств персонажей или предметов (например: «жеребецъ пьетъ, и на море волны встают, по дубамъ орлы крекчутъ, по горамъ змеи свищутъ, и никакой человекъ на сырой земле стояти не можетъ» – 304; или: «И Еруслонъ Лазаревичь … сталъ скакать з горы на гору, долы и подолки вон выметывалъ» – 305). Редактор иногда увлекался усугублением деталей настолько, что не замечал какого-то юмористического эффекта у фразы (например: «Картаусово царство … огнемъ пожьжено и мхом поросло, лишь только одна хижинка стоит, а в хижинке стар человекъ об одном глазе…» – 312; или: «И Еруслонъ взялъ въ руку мечь, а в другую полцаря … и убилъ … сорокъ человекъ» – 317).

Повышенной отчетливости изложения и деления его на части и эпизоды редактор добивался также гиперболическими числами, особенно количества войск, регулярными указаниями возраста Еруслона и длительности его поездок. Так редактор выполнял обещание, сформулированное в заголовке повести: чтобы было «зело послушати дивно» (301).

В целом, «Похождение о Еруслоне» напоминает грубоватую литературную поделку конца ХVII – начала ХVIII в. Оттого в тексте «Похождения» появились противоречия и несообразности. Так, Еруслон ездит на богатырском коне задолго до Араша и еще до высылки из царства: вот батюшка едет домой, «ажно встречаетъ сынъ его Еруслон Лазаревичь … слазитъ з добра коня богатырского» (301). Вот Еруслон хватается за оружие («вынял у себе саблю булатную – 305; «и оборотил Еруслон свое долгомерное копье» – 306), но в следующем воинском эпизоде оружие у Урослона вдруг куда-то девалось («нетъ у Еруслона ни щита крепкаго, ни копья долгомерного, ни меча остраго» – 308). Богатырская голова представляется Еруслону: «Был язъ богатырь … а по имени меня зовутъ Рослонеемъ» (314); но через несколько листов рукописи та же богатырская голова зовется совсем по-иному: «И приехал Еруслон к багатырской голове … багатыря Рохлея» (317).

Несообразны некоторые выражения как результат невнимательного пересказа редактором его источника: «в жеребцах не мог себе лошатки выбрати» (302); «погоню на море поить лошадей» (303); «не учи, батюшко, гоголя по воде плавать, а богатырского сына с татары дело делать» (309).

Во второй половине «Похождения» прибавились признаки того, что редактор пропустил некоторые эпизоды, но не заметил дальнейшие указания на них. Например, богатырская голова жалуется, что царя Огненного Щита, Пламенного Копья, «мечь его не сечет, и сабля его не иметъ» (315). Но меч, которым можно убить этого царя, лежит под головой, он был у богатыря. Отчего же не убил? Причина в пропуске эпизода: в «Похождении» редактор, сокращая и «спрямляя» композицию повести, пропустил эпизод о том, как царь сжег богатыря, не дав ему воспользоваться смертоносным мечом. Или, например, сказано о казни Данилы Белого Еруслоном: «А за тое его убилъ, что он мать его убилъ, княгиню Епистимию» (318). Но об этом ничего не говорится в предшествующем, тоже сокращенном, эпизоде о нападении Данилы Белого на царство, где проживали родители Еруслона.

Простонародная повесть об Уруслане – Еруслоне была обречена на переход от сочной «человечности» к «реалистичной» деловитости вкупе с суховатой гиперболичностью. Кому что нравилось.