Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

Еще одно наблюдение. Получилось, что реальные события автор «Слова» через символику характеризовал другой реальностью! Автор не дал разъяснений этому феномену. Мы же можем высказать только предположение на сей счет. Одно объяснение – такое. Предметная символика использовалась автором, скорее всего, как экспрессивное средство. Поэтому наряду с символикой в «Слове» так много авторских восклицаний и так часты упоминания о чувствах персонажей – «труд», туга, печаль, уныние, тоска, «жалость», плач, слезы, стон, а также веселие и радость.

Изобразительная символика в риторичном «Слове о Законе и Благодати» Илариона тоже была связана с авторскими эмоциями: она более бедна, оттого что победнее чувства автора, прибегшего к предметной символике, – радость и «дивление».

Однообразная изобразительная символика Кирилла Туровского тоже была порождена однообразием же авторских чувств – радость и благоговение.

Сравнительно с другими произведениями ХI–ХIII вв. в «Слове о полку Игореве» особенно густа символика из мира природы – очевидно, для того, чтобы максимально усилить экспрессию повествования, показать «великое буйство» сражений русских с половцами («сицеи рати не слышано» – 48). Ведь описания природных явлений всегда были эмоциональны в ХI–ХII вв.

Но есть еще одно, тоже предположительное объяснение изобразительности «Слова о полку Игореве». Символика у автора «Слова» приоткрывала вход в «другой» земной мир, как бы параллельный реальному миру земному. Цельной картины этого параллельного мира в «Слове» не было. Однако каждый эпизод служил как бы «окошком» в густой надреальный мир, в его отдельные части. Автор находился вне такого воображаемого мира («что ми шумить, что ми звенить давечя» или «далече» – 48).

Вероятно, и в этом случае автор «Слова» ориентировался на «старые словесы», хотя не ясно, на какие конкретно. Некоторую аналогию составляет именно «Слово о Законе и Благодати» Илариона с его огромным символическим ландшафтом иссохшей земли, источников, озер и пр. А вот «второй» мир у Кирилла Туровского уже не так близок к «Слову о полку Игореве», потому что он не фантастичен, а идеален и приземлен.

Искать истоки стиля «Слова о полку Игореве» в глубокой переводной старине побуждает творчество Иоанна Златоуста, в частности его «Слово о всех святых». Здесь мученичеству за веру параллелен, во-первых, развернутый образ битвы: «на брани пълъци на обе стороне стануть оковани, блистающе ся оружиемь и землю светяще; облаци стрелами пущають ся, вьсюду закрывающе възъдухъ множьствомъ; рекы кръвавы текуть отвьсюду; и многопадение обоиде, акы на жатве класомъ»⁶. Во-вторых, образ мореплавания: «сице и къръмьници предъ вълънами пристанищь зьрять предъ истопениемь» и т. д. (465). И тут же, в-третьих, образ ночи: «въ нощи тьмьне человекомъ съпящемъ вьсемъ, и зверьмъ и пътицямъ, и рыбамъ, и велику мълъчанию сущу … сладъкъ ли сънъ…» и т. д. (465). И тут же, в-четвертых, образ домашнего уюта: «яко же домы творящии своя светьлы цветьныимь шаръмь вьсюду и украшають» (465). Все это «окошки» в параллельный земной мир.

В некоторых апокрифах этот «второй» земной мир тоже проглядывает в виде «окошек». Например, в «Сказании Афродитнана» о рождении Христа и приходе волхвов протягивается цепочка водных и морских мотивов: «яко источникъ есть възлюбленъ», «акы в мори носить корабль многа добра», «едину рыбу имущи … удою емлему», «облакъ от зноя орошая весь миръ»⁷.

Наконец, сравнительно близким предшественником автора «Слова о полку Игореве» мог быть Владимир Мономах, кстати, упоминаемый в «Слове». По речам Владимира Мономаха, приводимым в «Повести временных лет», по его «Поучению» и посланию, вставленным в «Лаврентьевскую летопись», можно заключить, что Владимир Мономах был очень даже склонен к употреблению экспрессивных сравнений, предметных иносказаний и символов, которые являлись своего рода «щелками» в параллельный, «второй» земной мир. Но природа минимально присутствовала в иносказательном и символическом мире Мономаха (например: «облизахуся на нас, акы волци стояще» – 249, под 1096 г.; «скруши главы змиевыя» – 279, под 1103 г.; «тело увянувшю, яко цвету … яко же агньцю заколену» – 253, под 1096 г.; «сядет, акы горлица, на сусе древе, желеючи» – 254, под 1096 г.). Больше было «щелок» в мир, так сказать, бытовой («вверженъ в ны ножь» – 362, под 1097 г.; «седя на санех, помыслил» – 241, под 1096 г.; «днесь живи, а заутра гробъ» – 245, под 1096 г.; «хлебъ едучи дедень» – 254, под 1096 г.; и пр.). «Второй» земной мир в произведениях соответствовал местам, где действие развивалось.

В итоге рискнем предположить, что автор (или один из авторов) «Слова о полку Игореве» был не столько новатором, сколько консерватором. Сошлюсь на Д. С. Лихачева, который отметил, что главным в «Слове» был «певец – архаист и обобщатель, склонный к языческим реминисценциям и аналогиям с явлениями природы, «тема Бояна оказывается в известной мере более естественной и органичной для “Слова”»⁸.

И еще маленький штришок по поводу «старых словес» в «Слове о полку Игореве». В памятнике содержится редкостная по форме и по энергичности смысла фраза: «Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля меритъ» (55). Наверное, неспроста аналогию находим именно в «Слове о Законе и Благодати» Илариона: «Христос победи, Христос одоле, Христос въцарися, Христос прославися» (29). Архаичность повествования в «Слове» нуждается в дополнительном изучении с разных сторон⁹.

В общем же, одним из признаков архаического повествования в древнерусских памятниках являлось преобладание россыпи изобразительных «кирпичиков», а не цельных картин.

Что же касается пристрастия автора «Слова» к «старым словесам», то тут возможно двойное объяснение. Во-первых, «старые словесы» понадобились автору для героизации печальных событий. Поэтому, в частности, все русские князья и их дружины в «Слове» подчеркнуто храбрые. Во-вторых же, демонстративный консерватизм помог автору выпятить значимость своей личности. Оттого он упоминал о себе и смело обращался с призывами к князьям. Ранее это мог позволить себе только митрополит Иларион.

Примечания

¹ «Слово о полку Игореве» цитируется по кн.: Слово о полку Игореве / Текст памятника подгот. Л. А. Дмитриев и Д. С. Лихачев. Л., 1967. С. 43. Далее страницы указываются в скобках.

² «Слово о Законе и Благодати» Илариона цитируется по кн.: Идейно-философское наследие Илариона Киевского / Текст памятника подгот. Т. А. Сумникова. М., 1986. Ч. 1. С. 18. Далее страницы указываются в скобках.

³ «Повесть временных лет» цитируется по кн.: ПСРЛ. М., 1997. Т. 1 / Текст памятника подгот. Е. Ф. Карский. Стб. 68, под 969 г.

⁴ Издание текста см.: Еремин И. П. Литературное наследие Кирилла Туровского // ТОДРЛ. М.; Л., 1957. Т. 13. С. 416–417.

⁵ Он же // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 15. С. 347–348.

⁶ Успенский сборник ХII–ХIII вв. / Изд. подгот. О. А. Князевская, В. Г. Демьянов, М. В. Ляпон. М., 1971. С. 460. Далее страницы указываются в скобках.

⁷ Тихонравов Н. С. Памятники отреченной русской литературы. М., 1863. Т. 2. С. 1, 3.

⁸ Лихачев Д. С. Избранные работы в трех томах. М., 1987. Т. 3. С. 215, 217. Об архаичности политических идей автора «Слова» см.: Робинсон А. Н. Литература Древней Руси в литературном процессе Средневековья ХI–ХIII вв. М., 1980. С. 241 и др.

⁹ См.: Демин А. С. Об «архаизирующем» повествовании в «Слове о полку Игореве» // Он же. О древнерусском литературном творчестве. М., 2003. С. 128–141.

Социальный облик автора «Жития Александра Невского»

«Житие Александра Невского», или «Повести о житии», или «Слово о велицем князе Александре Ярославиче», написанное лет через двадцать после смерти Александра, в 1280-х годах, уже давно обратило на себя внимание исследователей неординарностью формы – перед нами не столько житие, сколько воинская повесть или светская княжеская биография, вернее, пользуясь словами автора, «исповедание» жизни (159)¹. Социальный облик автора размыт. «Житие» составил книжник, а конкретнее, может быть, церковник, а может быть, и дружинник, во всяком случае лицо, приближенное ко князю: «самовидець… възраста его», по авторскому признанию (159).

Автор выразил местный, областнический, взгляд на своего героя уже в начальной похвале: «Но и взоръ его паче инех человекъ» (160). Уточнение – «инех человекъ» – имело явственный ограничительный оттенок: Александр оказывался лучше не всех прочих людей вообще, как это можно было ожидать по обычаю панегириков такого рода, а только лучше лишь какой-то группы некоторых «человекъ». Слово «инех» в «Житии» не означало даже подавляющего большинства прочих людей. Ср. в другом месте: «И овехъ с собою поведе, а инех, помиловав, отпусти» – только некоторых, избранных (169). Масштабность похвалы была очень невелика.

И действительно, прочтем эту похвалу далее. Автор сравнил Александра с трубящей трубой: «И глас его – аки труба в народе» (160). Сравнение в общем традиционное. В библейских книгах не раз голос героя сравнивался с трубой: «Яко и трубу, възнеси глас свои» («Библия», 90 об. 1, Исаи. 58), «и слышах за собою глас велми, яко трубу (60 об., Апок. 1). Но тут можно заметить, что автор «Жития» добавил уточнение – «в народе» (160), представив трубный глас героя распространившимся не на «весь мир», не в «четыре конца вселенной», как это было принято в похвалах (ср.: «Сила же твоихъ глаголь, Златоусте, яко труба … всельньскыя вся коньца пригласова» – «Минеи служебные» 1097 г.²), а только в пределах одного народа. Притом слово «народ» и даже во множественном числе слово «народы» автор «Жития» понимал узко, областнически – как жителей одного княжества или одного города: «къ граду Пскову… весь народ» (172), «къ граду володимерю… весь народ» (178). Автор не распространил авторитет Александра за пределы Владимиро-Суздальского княжества. Это всего лишь оттенки, но симптоматичные.

И дальше, в центральной части «Жития», где речь шла о военных победах Александра, о победе в Чудской битве, автор тоже ограничил славу князя: «Зде же прослави богъ Александра пред всеми полкы, яко же Исуса Наввина у Ерехона» (171). Ссылка на Библию оттеняет позицию автора. В библейской книге Исуса Навина Бог обещал Исусу: «В сеи день начинаю възвышати тя пред всеми сыньми израилевыми» (98. 1. Гл. 3), то есть перед всем народом. В «Житии Александра Невского» же прославление происходит только локально, только перед полками, очевидно, перед участниками сражения. В уточнении отразилась местная ориентация автора.

В конце «Жития», в рассказе о смерти Александра, автор процитировал отзыв митрополита об умершем князе: «Чада моя, разумеите, яко уже зайде солнце земли Суздальской» (178). Князей, в том числе и умерших, обычно сравнивали с солнцем вообще, с солнцем вселенским (ср. «Киевскую летопись» под 1178 г.). Образ же солнца только Суздальской земли был, конечно, местным, областническим. Автор смотрел на Александра Невского глазами деятеля местного масштаба.

И не только на Александра Невского. Например, автор изобразил явление святых Бориса и Глеба, плывущих на судне, и противопоставил бросающихся в глаза святых князей малозаметным гребцам: Борис и Глеб сразу заметны, потому что «стояща», а гребцы почти невидимы, потому что «седяху»; Борис и Глеб выделяются «посреди насада», а гребцы кроются по бортам; Борис и Глеб – «въ одеждах чръвленых», а гребцы – «аки мглою одеани»; Борис и Глеб «руки дръжаща на рамехъ», а руки гребцов скрыты (165). Изложение этого эпизода было навеяно автору «Жития» текстом «Сказания о Борисе и Глебе» (Успенский сборник, 51.2), но в «Сказании» такое странное противопоставление князей гребцам отсутствовало, а проведено оно было именно автором «Жития». Отдельные детали, возможно, были взяты из «Жития Василия Нового»: «и лица ихъ мглою обията», «тии одеани въ одежду мъглену» (533, 541), но в «Житии Василия Нового» в соответствующих местах также не содержалось изобразительного противопоставления одних людей другим. Автор «Жития Александра Невского» словно резким лучом света выделил князей, а остальных людей спрятал во «мгле». Но каких? Всего лишь гребцов, а не народ или все человечество. Опять повторилось противопоставление князей небольшой группе «инех человекъ».

Наряду с местной ориентированностью автору «Жития» была присуща политическая трезвость оценок. Так, например, начальная в «Житии» похвала князю, о которой мы уже говорили, завершилась серией сопоставлений с библейскими героями, однако только однажды было проведено полное приравнивание: «И далъ бе ему богъ премудрость Соломоню» (161) – здесь Александрова мудрость безусловно равнялась Соломоновой. Все другие сопоставления уже не означали полного приравнивания: «Сила же бе его – часть от силы Самсоня» (160–161) – слово «часть» означало, что сила Александра Невского происходит от силы Самсона, но вовсе не равняется ей. «Лице же его – акы лице Иосифа» (160), «храборьство же его – акы царя римского Еуспесиана» (161), – это «акы» тоже означало лишь сходство, но не равенство качеств Александра библейским образцам. Автор знал меру.

Дальше – больше. Похвалы Александру Невскому, произносимые персонажами «Жития», автор быстро обрывал, превращая в цитаты, необычно урезанные и очень скромно звучащие для таких случаев. Например, цитировались в «Житии» восхищенные отзывы об Александре якобы магистра ливонского ордена и якобы самого хана Батыя. Магистр объявил о Невском не на весь мир, а только «къ своимъ», в своем кругу, и очень кратко: «Прошед страны языкъ, не видехъ таковаго ни въ царехъ царя, ни въ князехъ князя» (162) – и больше ничего не говорилось. После этого высказывания автор не изобразил Александра, но тут же перешел к парадоксально нетриумфальному следствию: «Сеи же слышавъ, король части римьскыя» безбоязненно напал на Александра. То есть особо важного, переломного значения похвале автор не придавал. Так же и Батый сказал не всем, а только «вельможамъ своим», в узком кругу: «Истину ми сказасте, яко несть подобна сему князя», – однако с царями не сравнил. Эта кратчайшая похвала ни к чему не обязывала, потому что тут же Батый «разгневася… и посла… повоевати землю Суждальскую» (174–175). Автор «Жития» не был в упоении от славы Александра и не отрывался от политической реальности.

Автор оставался верен себе и тогда, когда, на первый взгляд, чересчур широко очерчивал распространение славы Александра Невского в мире: «И нача слыти имя его по всемъ странамъ и до моря Хонужьскаго, и до горь Араратьскых, и об ону страну моря Варяжьскаго, и до великаго Риму» (173). Некоторая повышенность тона понятна. Но больше никаких преувеличений нет. Имя Александра Невского действительно «слыло» в этих четко обозначенных пределах – до Каспия и Кавказских гор, до противоположного берега Балтики и до Рима. Прав Н. И. Серебрянский: «В историческом отношении преувеличения эти в сущности не так велики»³. Автор проявил себя не столько панегиристом, сколько, выражаясь древнерусским языком, добросовестным «служебником» князя, погруженным в дела княжества и трезво осведомленным в окружающей обстановке.

Это был подтянутый «служебник», что видно по манере именования персонажей в «Житии», которых автор чиновно называл с указанием титула или должности. Почти каждое авторское упоминание имени Александра, даже одно за другим подряд, обязательно сопровождалось титулом – «князь великый Александр» или «князь Александр». Третьестепенный персонаж вводился с титулом тоже: «Савастиян икономъ», «от иконома его Савастиана» (179, 180). Указывалась должность и самого мимолетного персонажа: «Ияковъ, полочанинъ, ловецъ бе у князя» (167), – больше этого Иакова мы не встретим, но его должность знаем. То же о другом персонаже, мелькнувшем в сражении: «от слугь его, именем Ратмиръ» (167), – княжеский слуга. Постоянно употреблялся автором еще один элемент официального именования лиц – слово «господин»: «Си вся слышахомъ от господина своего Александра» (168), «подающе… славу господину князю Александру» (172), «написати кончину господина своего» (177), «се же бысть слышано всемъ от господина митрополита» (180). Это черта, возможно, новгородская.

«Житие» написал человек, представлявший в категориях служебных отношений весь мир, даже деяния Бога. Так автор упомянул об Александре: «Воистину бо без божия повеления не бе княжение его» (160). Многие древнерусские писатели повторяли мысль о том, что власть – от Бога или дана Богом, но, пожалуй, лишь один автор «Жития» сказал о Божьем «повелении» как назначении на княжение верховным администратором. Далее, сохраняя служебную настроенность, автор сослался: всем правителям «Боже… повеле жити, не преступающе в чюжую часть» (163). Об этом феодальном принципе древнерусские писатели обычно говорили как о междукняжеском соглашении, но, кажется, один лишь автор «Жития» опять осмыслил его как божье распоряжение, поступившее, так сказать, административно сверху вниз.

Впитавший правила службы автор внес специфическую деталь в изображение чуда. Один из персонажей «Жития» видел видение со святыми Борисом и Глебом, плывущими на судне, и слушал их разговор, довольно странный, если вдуматься. Борис обратился к Глебу с указанием: «брате Глебе, вели грести» (165). Подобного эпизода не было в предшествующих сочинениях о Борисе и Глебе, и его необходимость не диктовалась сюжетом. Почему же Борис сам не приказал гребцам? Да потому что перед взором автора «Жития» выстроилась цепочка начальников и подчиненных: старший Борис мягко указывал младшему Глебу, а тот уже как непосредственный начальник повелевал гребцам.

Как профессиональный «служебник» автор не мог не упомянуть прямую службу своему господину. На эту тему в «Житии» высказывался сам Александр Невский перед подданными: «Служите сынови моему, акы самому мне – всемъ животомъ своим» (177), – такие наставления не были характерны ни для житий, ни для повестей, ни для поучений. Пожалуй, лишь один автор, притом тоже «служебник» – Даниил Заточник в «Молении» к князю – рассуждал о службе, о разнице служения доброму или злому господину (392).

Автор «Жития» принадлежал к преданным «служебникам»: «Отца бо оставити человекъ может, а добра господина не мощно оставити: аще бы лзе, и въ гробъ бы лезлъ с ним!» (178). Сходная служебная ламентация встречалась в летописи под 1238 г. по поводу смерти ростовского князя Василька Константиновича: «Кто же служилъ ему… и кто его хлебъ илъ и чашу пилъ, тотъ по его животе не можаше служити ни единому князю, за его любовь» («Тверская летопись», 372).

Некоторая «бюрократичность» автора сказалась в изображении похорон Александра: умерший князь «акы живъ сущи распростеръ руку свою и взят грамоту от рукы митрополита (179). Возможно, из «Жития Алексея, человека Божия» был заимствовав общий мотив манипуляции мертвеца нужной «харатией»⁴. Но в «Житии Алексея» покойник, не отдавая, держал «харатию», пока его не переложили на мягкий и богатый одр. В «Житии Александра» же почивший герой действовал активнее – недаром очевидцев охватила «ужасть»: из раки он не только сам вдруг протянул руку, но и сам взял грамоту, притом не нашаривая, а точно из рук митрополита. Автор создал «срединный» образ Александра: не живого, не воскресшего, но и не безнадежно мертвого, а «акы жива» как бы, несмотря на смерть, наблюдающего за действительностью вокруг себя. Этот образ дремлющего или подсматривающего покойника не был абсолютно нов для древнерусской литературы. Сходный эпизод: сел в гробе, простер руку и отдал грамоту умерший философ Евагрий в «Хронике» Георгия Амартола (438). В «Синайском патерике» персонаж рассказывал: мертвец из гроба «прость ръши левую руку свою, ятъ мя за десную руку и глагола ми» (143). Вспомним также в «Слове о Законе и Благодати» обращение митрополита Илариона к умершему князю Владимиру встать и отрясти сон. Но у автора «Жития» Александр продолжал принимать документы, то есть функционировать именно «делопроизводственно». Автор проявил себя именно в деталях.

Автор «Жития» в войне непосредственно не участвовал⁵ и не слишком интересовался военными делами. Хотя в «Житии» много батальных упоминаний, ибо речь шла о сражениях первостепенной важности, однако о победах Александра сообщалось очень кратко: «воскоре иде и изверже», «въскоре… изсече» (169), «гоняще, акы по и аеру» (171), «победи 7 ратий единемъ выездомъ» (173) – легкость побед необыкновенная, никаких воинских «потов». Такая же краткость в оценках военных заслуг Александра: «И не обретеся противникъ ему въ брани никогда же» (172) – и ничего больше. Зато служебные ритуалы автор расписал гораздо подробней – посылание вестей от младшего князя старшему князю, получение князем вестей от подчиненных, оказание знаков уважения церковным иерархам, советы с советниками, молитва перед сражением и пр. Эти сцены развертывались обстоятельно, без обычной для «Жития» беглости повествования.

«Штатская» настроенность автора главенствовала, войну он, думается, не любил, испытывая озабоченность разрушительностью ратей. Так, например, автор с чужих слов рассказал о Чудской битве, отметив особо: войска дрались так, «яко же и езеру померзъшю двигнутися; и не бе видети леду, покры бо ся кровию» (171). Замерзшее озеро обычно неподвижно, а тут двигается; лед обычно белый (ср. в рукописи XIV в.: «аки ледъ, бело»⁶), а тут лед красный. Автор не стремился создать яркую картину природы или битвы, а только отметил прискорбный непорядок: прошла «сеча зла», и вот как от нее нарушился привычный ход вещей. Подобная традиция изображения существовала в литературе. Ср. неожиданно печальную сцену победы Александра Македонского в «Александрии»: «Ничто же бяше ту видети, но токмо коня, лежаща на земли, и мужа избъены… Не видети бо бяше ни неба, ни земли от многы крови. И тоже само солнце, съжаливси о бывшихъ и не могыи зрети толика зла, пооблачися» (49). Автор «Жития Александра» тоже «съжаливси» от «толика зла». И все же в оригинальных древнерусских произведениях редко можно встретить такое уклонение от восхищения при изображении военной удачи любимого князя.

Пересказывая опять же с чужих слов другие воинские эпизоды, автор, привыкший к формальностям, вставил очень уж неуютные концовки, делая акцент на неэтикетности поведения сражавшихся. Так, один из храбрецов отличился необычайно: конный «въеха по доске и до самого корабля». Обычно по трапу не въезжали верхом. Однако любования смелостью храбреца автор не проявил, а констатировал неприятный результат нарушения, так сказать, приличия: «Свергоша его з доски съ конемъ в Неву». Хорошо хоть, что «Божиею милостию изыде оттоле неврежденъ» (166). Или: один из княжеских слуг «бися пешъ», хотя должен был сидеть на коне. В аналогичном эпизоде из «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия, возможно, повлиявшем на «Житие», было объяснено, почему «сеи же творяше пешь», затем развернуты героические картины (403–404⁷). Автор же «Жития» не развил образа храбреца, зато указал на трагический конец того, кто спешился не по обычаю: «И обступиша его мнози. Он же, от многыхъ ранъ пад, скончася» (167). Правда, подобные истолкования не бесспорны.

Некоторые детали наводят на предположение о «юридическом» мироотношении автора, даже поражение врагов трактовавшего со «штатской», правовой, стороны – как резкое разрушение социального и служебного статуса проигравших битву. Автор сообщил, например, что Александр «и самому королю възложил печать на лице острымъ ко пиемь» (166), – королевское лицо обычно стараются оберечь, а тут на него кладут отметину острым копьем, то есть прежде всего проявляют самое вызывающее отсутствие должного почтения. (Ср. аналогию в «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия, обозначавшую, однако, удачный боевой прием: «и по лицу сека, убивашеть я» – 364). Затем пленных «ведяхуть босы подле конии, иже именуют себе божии ритори» (172) – автор выразил скрытый сарказм «служебника»: рыцарям пристало красоваться в снаряжении на конях, а они влачимы босиком рядом с конями, то есть опять нарушение норм. Далее автор добавил, как русские поступали с пленными: «Вязахуть их къ хвостомъ коней своихъ» (173) – и нашел нужным пояснить, почему: «ругающеся» – то есть для унижения в принятой тогда форме.

В общем, автор «Жития Александра Невского» вполне выказал свою настроенность не военного, а чиновного «служебника». Своим «Житием» он нес образцовую гражданскую службу князю, в меру деловитую и в меру эмоциональную.

«Автор “Жития Александра Невского” спокоен, точен, приподнят и торжественен»⁸. Автор «Жития» как трезвый верноподданный из окружения князя, быть может, более соответствует реально-историческому облику Александра Невского, который в настоящее время представляется нам уже менее ура-патриотичным, но более земным и изворотливым феодальным деятелем⁹.

В заключение коснемся эстетической роли «Слова о погибели Русской земли», прибавленного к «Житию Александра Невского» в качестве предисловия и в результате этого выпятившего мотив погибели и болезни. Если лишь однажды, в конце собственно «Жития», люди восклицали: «Уже погыбаемь!» (178), то тему погибели уже с самого начала ввело «Слово о погибели»¹⁰. Если лишь однажды и тоже в конце «Жития» сообщалось о том, что Александр «разболеся» (177), то «Слово» ввело перекличку с этой темой, уже сразу поминая «болезнь крестияном» (155). «Слово» усилило минорные мотивы, не свойственные подтянутому автору «Жития». Хотя «погибель» – это, скорее, разорение, а не гибель. Автор «Жития Александра Невского», пожалуй, первый в русской литературе открыл собою длинную череду писателей-служащих. Все эти чиновные литераторы, как правило, выбирали для почтительных описаний самый крупный «чин» своего времени и самый ласкательный жанр и почти в каждой строчке являли свою дисциплинированность и опытность людей, находящихся на официальном посту, – так в наших современных понятиях, отчасти огрубляя суть дела, можно определить своеобразие этого автора XIII в.

Примечания

¹ Цитируемые произведения: «Александрия» – Истрин В. М. Александрия русских Хронографов: Исследование и текст. М., 1893. Приложения; Библия – Библия. Острог, 1581. Указываются листы и столбцы издания; «Житие Александра Невского» – Бегунов Ю. Памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». М.; Л., 1965; «Житие Василия Нового» – Вилинский С. Г. Житие Василия Нового в русской литературе. Одесса, 1913. Ч. 2; «Синайский патерик» – Синайский патерик / Изд. под гот. В. С. Голышенко, В. Ф. Дубровина. М., 1967; «Слово о погибели Русской земли» – Бегунов Ю. Указ. соч.; «Тверская летопись» – ПСРЛ. Т. 15; «Хроника» Георгия Амартола – Истрин В. М. Книгы временьныя и образныя Георгия Мниха: Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе. Пг., 1920. Т. 1: Текст.

² См.: Срезневский. Т. 3. Стб. 1004.

³ Серебрянский Н. И. Древнерусские княжеские жития: (Обзор редакций и тексты). М., 1915. С. 207.

⁴ См.: Серебрянский И. И. Указ. соч. С. 190.

⁵ См.: Мансикка В. П. Житие Александра Невского: Разбор редакций и текст. СПб., 1913. С. 15–16.

⁶ См.: Срезневский. Т. 2. Стб. 14.

⁷ Аналогии см.: Мансикка В. П. Указ. соч. С. 28–29, 21–22. Цит. по: Мещерский Н. А. История Иудейской войны Иосифа Флавия в древнерусском переводе. М.; Л., 1958.

⁸ Лихачев Д. С. Литературные памятники Киевской Руси // Художественная проза Киевской Руси XI–XIII вв. М., 1957. С. VIII.

⁹ См.: Феннел Дж. Кризис средневековой Руси: 1200–1304. М., 1989. С. 136–166, 210, 211, 213, 214.

¹⁰ См.: Серебрянский Н. И. Указ. соч. С. 208; Орлов А. С. Древняя русская литература XI–XVII вв. М.; Л., 1945. С. 143; Комарович В. Л. Повесть об Александре Невском // История русской литературы. М.; Л., 1945. Т. 2. Ч. 1. С. 51.