Текст книги "Древнерусская литература как литература. О манерах повествования и изображения"

Прочие произведения о Смуте не отличались оригинальностью в изображении «зверскости» злодеев, изредка вводя новые реальные детали из мира природы (ср. в «Хронографе 1617 г.»: «аки злый вранъ, иже злобою очерненый»; «аки злодыхательная буря надымаяся» – 322, 332²²).

В более поздних произведениях ХVII в., уже не посвященных событиям Смутного времени, злодеев было немного. В первую очередь надо рассмотреть необычный литературный шедевр – «Повесть о Горе-Злочастии».

У Горя можно отметить четыре своеобразные черты. Во-первых, Горе, конечно, злодей, но злодей странный, с ослабленными элементами «зверскости». Горе никого не убивает и не мучает. Оно только навязчиво преследует Молодца: «Стои ты, Молодецъ! Меня, Горя, не уидешъ никуда» (ХVII); «не на час я к тебе, Горе-Злочастие, привязалося» (ХХ); «с тобою поиду подъ руку под правую» (ХХI)²³. Горе только стращает Молодца смертью: «бывали люди у меня, Горя, и мудряя тебя, и досужае, и я их, Горе, перемудрило… до смерти со мною боролися… не могли у меня, Горя, уехати… они во гробъ вселилис» (ХIII); «быть тебе от невесты истравлену, еще быть тебе от тое жены удавлену, и з злата и сребра бысть убитому»; «хошь до смерти с тобою помучуся… кто в семю к нам примещается, ино тот между нами замучится» (ХХ); «умереть будетъ напрасною смертию», «чтобы Молотца за то повесили или с каменемъ въ воду посадили» (ХХII). Горе у автора повести предстало, как этот камень на шее: его не уничтожают и не прогоняют, оно есть – и приходится его терпеть.

Вторая черта Горя – его погруженность в быт. Горе преследует Молодца, так сказать, охотничьими и хозяйственными способами: в просторном поле «злое Горе … на чистомъ поле Молотца въстретило, учало над Молодцемъ граяти, что злая ворона над соколомъ… Горе за ним белымъ кречетомъ… Горе за нимъ з борзыми вежлецы… Горе пришло с косою вострою… Горе за ним с щастыми неводами» (ХX–ХХI).

Третья черта Горя: по сравнению с прошлыми изображениями злодеев, автор повести представил Горе в приземленно бытовом виде, но не зверском или скотском. Горе, скорее, напоминает прилипчивого и наглого алкоголика: «хочу я, Горе, в людех жить, и батогомъ меня не выгонит; а гнездо мое и вотчина во бражниках» (ХIII); «босо, наго, нетъ на Горе ни ниточки, еще лычкомъ Горе подпоясано, багатырскимъ голосомъ воскликало» (ХVI–ХVII). Горе похоже на пьяниц из другого произведения – из «Службы кабаку», где постоянны и часты упоминания «наготы-босоты» пьяниц, которые «горлы рыкают» и, обретаясь в кабаке, «яко ворона по полатям летает» (206, 198, 201)²⁴. Бытовые мотивы вышли на первый план при изображении Горя-Злосчастия, полностью вытеснив влияние политики, потому что Горе – «свой», российский персонаж, а не иностранный злодей, как это было в литературе ранее. Можно предположить, что «природо-хозяйственное» изображение российских пособников внешних врагов в какой-то мере помогло переходу к изображению злодея внутрироссийского, бытового.

Четвертая черта: Горе более зловеще, чем просто опустившийся пьяница или «лихой человек», который «в тотъ час у быстри реки скоча … из-за камени» (ХVI). У Горя нет лица, и «серо Горе горинское» (ХIII). Оно, как оборотень, только прикидывается перед Молодцем то человеком «голеньким»; то божественным вестником архангелом Гавриилом; то, подобно «людям добрым», якобы благим наставником; то охотником; то рыболовом; то вроде бы превращается в хищную птицу. На беса оно все-таки не похоже, потому что бесы в состоянии наслать на человека болезнь и смерть, а Горе этого сделать не может и не хочет. Кроме того, бесы жестоко шалят в монастырях и монастырских кельях (ср. «Повесть временных лет»), а «Горе у святых воротъ оставается, к Молотцу впредь не привяжетца» (ХХII). Вероятно, автор повести исходил из представления, что Горе – это не бес, а какая-то более слабая, притом бытовая, нечистая сила. Недаром Горе предлагает Молодцу: «покорися мне, Горю нечистому» (ХVII), – тут у эпитета «нечистый» двойной смысл, прямой и переносный.

В общем, в «Повести о Горе-Злочастии», по-видимому, отразилось минорное настроение автора через полвека после преодоления Смуты.

Затем, в последней четверти ХVII в., о «зверскости» злодеев-никониан упорно писали старообрядческие деятели, особенно Аввакум. Однако новаций у него было очень немного. Так, Аввакум в своем «Житии» применял к злодеям (к патриарху Никону, никонианам, властям и «начальникам») в основном сравнения старой традиции – с дикими зверьми, волками, адовыми псами; но также сравнения относительно более поздней демократической традиции, например, с лукавыми лисами. Аввакум обращался и к ярко индивидуальным сравнениям из области быта и реальной природы: «власти, яко козлы, пырскать стали на меня» (379); «оборвали, что собаки» (380); «что волъчонки, вскоча, завыли» (384)²⁵.

Есть в «Житии» Аввакума удивительное описание злодея – жестокого воеводы Пашкова, – когда из неудачного похода, еле спасшись, вернулся его раненный сын, за которого воевода очень беспокоился: «Он же Пашковъ, оставя застенокъ, к сыну своему пришел, яко пьяной, с кручины»; тут же присутствовал Аввакум, которого Пашков собирался пытать в застенке: «Пашковъ же, возведъ очи свои на меня, – слово в слово, что медведь моръской белой, – жива бы меня проглотилъ, да Господь не выдастъ! – вздохня, говоритъ… Десеть летъ онъ меня мучилъ, или я ево – не знаю, Богъ розберетъ в день века» (372). В приведенных двух сравнениях отразилось и представление Аввакума о внешнем виде Пашкова (грузный, седой); и сочувствие своему мучителю, пребывающему в «кручине» (это подметил Д. С. Лихачев); и ощущение сдерживаемой «зверскости» врага. Множественность смыслов сценки свидетельствует, что Аввакум создал полнокровный художественный образ, выразив свое живое впечатление от события.

Обозревая (конечно, крайне неполно и поверхностно) историю мотива «зверскости» злодеев в древнерусской литературе за 700 лет, мы можем констатировать следующее: бурного развития этого косного многовекового литературного мотива, в сущности, не происходило; он, как правило, допускал хоть и выразительные, но лишь эпизодические дополнения. Мотив «зверскости» злодеев, несмотря на его мелкость, – один из «стержней», скреплявших в единое целое древнерусскую литературу.

Примечания

¹ «Повесть временных лет» цитируется по изданию: ПСРЛ. М., 1997. Т. 1 / Текст памятника подгот. Е. Ф. Карский.

² «Слово о Законе и Благодати» цитируется по изданию: Идейно-философское наследие Илариона Киевского / Текст памятника подгот. Т. А. Сумникова. М., 1986. Ч. 1.

³ См.: Шахматов А. А. «Повесть временных лет» и ее источники // ТОДРЛ. М.; Л., 1940. Т. 4. С. 46–47; Истрин В. М. Книгы временьныя и образныя Георгия Мниха: Хроника Георгия Амартола в древнем славяно-русском переводе. Пг., 1920. Т. 1: Текст. С. 50.

⁴ «Повесть о святом Авраамии» Ефрема цитируется по изданию: Успенский сборник ХII–ХIII вв. / Изд. подгот. О. А. Князевская, В. Г. Демьянов, М. В. Ляпон. М., 1971.

⁵ «Житие Феодосия Печерского» цитируется по изданию: Успенский сборник ХII–ХIII вв.

⁶ «Чтение о Борисе и Глебе» Нестора цитируется по изданию: Абрамович Д. И. Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им. Пг., 1916.

⁷ «Поучение» Владимира Мономаха цитируется по изданию: ПСРЛ. Т. 1.

⁸ «Владимиро-Суздальская летопись» цитируется по изданию: ПСРЛ. Т. 1.

⁹ «Житие Авраамия Смоленского» цитируется по изданию: ПЛДР: ХIII век / Текст памятника подгот. Д. М. Буланин. М., 1981.

¹⁰ «Житие Евфросина Псковского» Василия цитируется по изданию: Пам. СРЛ. СПб., 1862. Вып. 4 / Изд. подгот. Н. И. Костомаров.

¹¹ Пространная летописная повесть о Куликовской битве цитируется по изданию: Сказания и повести о Куликовской битве / Текст памятника под гот. Л. А. Дмитриев. Л., 1982.

¹² «Повесть о разорении Рязани Батыем» цитируется по изданию: ПЛДР: ХIII век / Текст памятника подгот. Д. С. Лихачев.

¹³ «Сказание о Мамаевом побоище» цитируется по изданию: Сказания и повести о Куликовской битве / Текст памятника подгот. В. П. Бударагин и Л. А. Дмитриев.

¹⁴ Московская «Повесть о походе Ивана III на Новгород» по Бальзерову списку цитируется по изданию: ПСРЛ. СПб., 1853. Т. 6.

¹⁵ «Повесть о Тимофее Владимирском» цитируется по изданию: ПЛДР: конец ХV – первая половина ХVI века / Текст памятника подгот. Н. С. Демкова. М., 1984.

¹⁶ «Казанская история» цитируется по изданию: ПЛДР: Середина XVI века / Текст памятника подгот. Т. Ф. Волкова. М., 1985.

¹⁷ «Степенная книга» цитируется по изданию: ПСРЛ. СПб., 1908. Т. 21. Ч. 1 / Текст памятника подгот. П. Г. Васенко.

¹⁸ «Повесть о прихожении Стефана Батория на град Псков» цитируется по изданию: ПЛДР: Вторая половина ХVI века / Текст памятника подгот. В. И. Охотникова. М., 1986.

¹⁹ «Новая повесть о преславном Российском царстве» цитируется по изданию: ПЛДР. Конец ХVI – начало ХVII веков / Текст памятника подгот. Н. Ф. Дробленкова. М., 1987.

²⁰ «Сказание» Авраамия Палицына цитируется по изданию: ПЛДР: Конец ХVI – начало ХVII веков / Текст памятника подгот. Е. И. Ванеева.

²¹ «Временник» Ивана Тимофеева цитируется по изданию: Времен ник Ивана Тимофеева / Текст памятника подгот. О. А. Державина. М., 1951.

²² «Хронограф 1617 г.» цитируется по изданию: ПЛДР: Конец ХVI – начало ХVII веков / Текст памятника подгот. О. В. Творогов.

²³ «Повесть о Горе-Злочастии» цитируется по фототипическому воспроизведению рукописи в издании: Симони П. К. Повесть о Горе-Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин, по единственной сохранившейся рукописи ХVIII века. СПб., 1907.

²⁴ «Служба кабаку» цитируется по изданию: ПЛДР: ХVII век. Кн. 2 / Текст памятника подгот. Н. В. Понырко. М., 1989.

²⁵ «Житие» протопопа Аввакума цитируется по изданию: ПЛДР: XVII век. Кн. 2 / Текст памятника подгот. Н. С. Демкова.

Летописные концовки и умонастроения летописцев XI–XVI вв.

Концовки летописных статей и эпизодов как знак завершения того или иного сюжета нередко имели дополнительный, литературно интересный смысл. Рассмотрим концовки примерно в десяти летописях, самых важных для нашей темы.

«Повесть временных лет»

При всем обилии повторяющихся фразеологических концовок в «Повести временных лет» видно, что они еще не оформились у летописца в устойчивый элемент литературной поэтики произведения и поэтому были эпизодичны и далеко не всегда содержали дополнительный смысл сверх фактографического утверждения.

И все же дополнительный смысл концовок у летописца регулярно присутствовал, а сводился он к обозначению долговременности упоминаемых явлений. Так, летописная статья под 955 г. о взаимоотношениях княгини Ольги с сыном своим Святославом заканчивалась фразой: Ольга «кормящи сына своего до мужьства его и до взраста его» (64)¹. Далее следуют восемь «пустых» годов и лишь затем сообщается, что «князю Святославу възрастъшю и възмужавшю», – то есть концовкой статьи под 955 г. летописец подразумевал, что долго-таки Ольга «кормила» своего сына.

Почему летописец остановился на концовке о долговременном «кормлении» Святослава Ольгой? Возможной причиной было поведение Ольги как уже христианки, которая в отличие от язычников обязана была опекать своих детей, пока они не станут взрослыми. Но для нас интереснее творческая причина – стремление летописца показать Ольгу как человека исключительно постоянного в разных сторонах ее жизни. Вот свидетельства. Во-первых, Ольга преданно любила своего сына; это летописец подтвердил не только перед концовкой своего рассказа («обаче любяше Ольга сына своего Святослава»), но и концовкой предыдущего рассказа под 947 г. («пребываше съ нимъ въ любъви» – 60; и далее семь «пустых» годов).

Во-вторых, Ольга неотступно мстила древлянам, убившим ее мужа. В-третьих, Ольга неуклонно стремилась к принятию христианства («си бо от възраста блаженая Ольга искаше мудростью все въ свете семь, налезе бисеръ многоцененъ, еже есть Христосъ» – концовка похвалы Ольге в составе статьи под 955 г., 62). В-четвертых, Ольга всегда была защищена от дьявола (ей обещано: «Христосъ … тя избавить от неприязни и от сетии его» – 61–62; и верно: Господь «защитилъ бо есть сию блаженую Вольгу от противника и супостата дьявола» – 69, концовка статьи под 969 г.). В-пятых, даже тело умершей Ольги лежало нетленно (Ольгу «вси человеци прославляють, видяща лежащю в теле за многа лета» – 68, под 969 г.). Было ли так на самом деле, мы не знаем, но, думается, Ольга как идеально постоянный персонаж был представлен летописцем.

Подобные приведенным выше «неточные» обозначения отрезков времени в других концовках летописных рассказов бывали разными фразеологически, но литературный смысл их был один и тот же – долговременность явления. Концовки с приблизительным счетом годов указывали у летописца на застылость состояния персонажей и кроме Ольги. Например, киево-печерский монах Антоний Великий «сконча животъ свои, живъ в добродетели, не выходя ис печеры лет 40 нигде же» (158, под 1051 г., первая концовка эпизода). «Лет 40» – это неопределенно долго. И действительно, по описаниям летописца, Антоний всегда пребывал в подвижническом житии: «ядыи хлебъ сухъ, и то же чересъ день, и воду в меру вкушая… и не да собе упокоя день и нощь, в трудехъ пребывая, въ бденьи и в молитвахъ» (157, концовка эпизода).

У другого киево-печерского монаха по имени Исакий, как рассказал летописец, разные состояния, сменяя друг друга, задерживались тоже надолго: то он «затворися в печере… и того створи лет 7, на светъ не вылазя» (192, концовка эпизода под 1074 г.); то затем он заболел и «за 2 лета лежа си, ни хлеба не вкуси, ни воды, ни овоща, ни от какаго брашка, ни языкомъ проглагола, но немъ и глух лежа за 2 лета» (194, концовка эпизода); то после выздоровления Исакий долго терпел преследования бесов: «се бы… за 3 лета та брань си» (197–198, концовка эпизода). Отчего так растягивались сроки? Оттого что Исакия летописец изобразил вообще очень медлительным и фантастически заторможенным человеком: до болезни Исакий сиднем сидел «въ кельици мале, яко четырь лакоть … на ребрехъ не легавъ, но седя» (192); после болезни медленно учился вкушать хлеб; затем так и не восстановил чувствительность: «все терпяше: приимаше раны, и наготу, и студень день и нощь» (196), в мороз «стояше крепко и неподвижно … яко примерзняшета нозе его г камени, и не движаше ногама» (195); а то «вступль ногама босыма на пламени» и стоял (196) и т. д.

На долговременность явлений указывали также иные по форме, но распространенные в летописи концовки с формулами «до сего дне», «и доныне», «и ныне». Имелись в виду в основном материальные памятники – могилы, кости, церкви, города. Причиной распространенности таких концовок являлось стремление летописца показать постоянство иного рода – то, как устойчива на Руси память о своем прошлом: современники летописца знали и называли эти памятные места («есть же могила его и до сего дни, словеть могыла Ольгова» – 39, под 912 г., первая концовка рассказа об Олеге Вещем; еще: идола Перуна выбросило на мель, «и оттоле прослу Перуня мель, яко же и до сего дне словеть» – 117, под 988 г., концовка эпизода); погребения сами напоминали о себе (в пещере Антония Великого «лежать моще его и до сего дне» – 158, под 1051 г., концовка эпизода); древние предметы и села не были забыты (княгиня Ольга: «сани ее стоять въ Плескове и до сего дне и есть село ее Ольжичи и доселе» – 60, под 947 г.; концовка первого сообщения); старинные церкви были знакомы современникам летописца («церковь … яже стоить и до сего дне Тьмуторокани» – 147, под 1022 г., концовка летописной статьи; «и церковь, юже сдела Изяславъ, яже стоить и ныне» – 181, под 1072 г., концовка вступительного сообщения летописной статьи).

По рассказам летописца, памятники деяний русских властителей были известны и даже поминались и за пределами Руси (Кий пытался поселиться на Дунае – «и доныне наречють дунаици городище Киевець» – 10; разрушенные Святославом византийские города «стоять и до днешняго дне пусты» – 70, под 971 г.; у Святополка Окаянного «межю ляхы и чехы… есть же могыла его в пустыни и до сего дне, исходить же из нея смрадъ золъ» – 145, под 1019 г.; тмутороканский князь Роман Святославович был убит у половцев – «суть кости его и доселе лежаче тамо» – 204, под 1079 г.).

Русские персонажи у летописца тоже постоянно помнили о прошлом Руси и славян (например, через 90 лет после события один из киево-печерских монахов «именемь Еремия, иже помняше крещенье земле Русьскыя» – 189, под 1074 г.; Владимира-крестителя «в память держатъ русьстии людье, поминающе святое крещенье» – 131, под 1015 г.; «и есть притъча в Руси и до сего дне: “Погибоша, аки обре”» – 12). И сам летописец возвращался мыслями к далекому прошлому (например, под 1095 г.: «В се же лето придоша прузи на Русьскую землю … и не бе сего слышано в днехъ первых в земли Русьсте» – 226).

Внимание к явлениям постоянным в жизни побуждало летописца отмечать концовками устойчивость судеб других древних народов – хазар («володеють бо козары русьскии князи и до днешнего дне» – 17); поляков («быша же радимичи от рода ляховъ … платять дань Руси, повозъ везуть и до сего дне» – 84, под 984 г.; «многы ляхы … Ярославъ посади на Ръси, и суть до сего дне» – 150, под 1030 г.); печенегов («не ведяху, камо бежати … тоняху … а прокъ ихъ пробегоша и до сего дня» – 151, под 1036 г.); торков («торци убояшася, пробегоша и до сего дне» – 163, под 1060 г.). Иногда устойчивое свойство народа летописец отмечал не в концовке, а в попутном замечании по ходу своего повествования (например: «суть бо греци лстивы и до сего дни» – 70, под 971 г.). Преходящие черты этносов летописец не упоминал.

Наконец, максимальную долговременность явлений летописец обозначил в концовках о бесконечной вечности тех или иных состояний персонажей, особенно когда писал о «том свете» (блаженный князь «вечнеи жизни и покою сподобися» – 207, под 1086 г.; а злодей «по смерти вечно мучимъ есть» – 145, под 1010 г.; половцы «на ономъ свете … уготовании огню вечному» – 233, под 1096 г.).

И в земной жизни в концовках воинских рассказов летописец провозглашал вечную славу победы (например: разгромив половцев, «възвратишася русьстии князи въ свояси съ славою великою, и ко всимъ странамъ далнимъ рекуще – къ грекомъ, и угромъ, и ляхомъ, и чехомъ, – дондеже и до Рима проиде, на славу Богу всегда, и ныня, и присно, во веки, аминь» – третья редакция «Повести временных лет», 273, под 1111 г.²). Сюда же летописец подверстал и дипломатические договоры, где регулярно обещали противники вечность заключенного мира (в договорах руси со греками, в заключительных формулах: «да храним тако ж любовь … всегда и во вся лета» – 34, под 912 г.; «да хранить си любовь правую, да не разрушится, дондеже солнце сьяеть и весь миръ стоить в нынешния веки и в будущая» – 53, под 945 г.; «толи не будеть межю нами мира, елико камень начнеть плавати, а хмель почнет тонути» – 84, под 985 г.).

Иногда сроки вечности явлений в концовках у летописца сокращались, но все-таки оставались неопределенно долгими. Так, «человекы нечистыя», запертые еще Александром Македонским в непроходимых горах, но пытающиеся прорубиться, «в последняя же дни … изидут» «и осквернять землю … си сквернии языкы» (235–236, концовка рассказа под 1096 г.).

Судя по рассмотренным концовкам летописных статей и эпизодов, можно предположить, что летописец искал некие постоянные и устойчивые явления как в прошлом, так и в современном ему крайне нестабильном мире.

Перейдем к другому виду концовок. Многочисленные концовки о возвращении персонажей домой тоже свидетельствовали об уже знакомом нам отборе стабильных явлений летописцем. Например, рассказ о крещении Ольги в Царьграде летописец закончил концовкой: Ольга «иде с миромъ въ свою землю и приде Киеву» (62, под 955 г.). Дополнительный литературный смысл этой концовки – прочность крещения Ольги. И действительно, непосредственно перед концовкой рассказа царьградский патриарх заверил Ольгу о будущем: «Христосъ имать схранити тя … тя избавить от неприязни и от сетии его». И далее летописец прямо подтвердил это: Бог «защитилъ бо есть сию блажену Вольгу от противника и супостата дьявола» (69).

Тот же смысл долговременной прочности свершившегося события имела концовка рассказа о крещении киевлян Владимиром Святославовичем: «крестившим же ся людемъ идоша кождо в домы своя» (118, под 988 г.). Зачем летописцу понадобилось завершать эпизод само собой разумеющимся указанием о возвращении людей по домам? Только для того, чтобы композиционно «закруглить» рассказ? Думается, что эта концовка у летописца обладала и дополнительным смыслом, обозначая увековеченность крещения киевлян. Недаром опять же непосредственно перед концовкой дьявол стенал о своем будущем: «не имам уже царствовати въ странах сихъ».

Но выделение стабильных явлений не превратилось у летописца в навязчивую цель. Так, хотя самыми частыми в летописи были стандартные концовки о возвращении персонажей из похода домой, однако дополнительный смысл во многих этих формальных концовках был редок и слаб. Приходится сомневаться в том, что у летописца даже пышные концовки о возвращении с победой неизменно загадывали так уж далеко. Например, под 1103 г. летописец завершил статью о крупнейшей победе русских над половцами торжественной концовкой: «и придоша в Русь с полоном великым, и с славою, и с победою великою» (279). Но ни намека на длительность победных результатов концовка не содержала, а через два года, под 1106 и 1107 гг., летописец уже снова сообщил о нападениях половцев.

Концовки о возвращении домой в рассказах с иными, невоенными, сюжетами тем более не подразумевали длительных явлений. Вот парадоксальный пример. Статью под 1072 г. о перенесении мощей Бориса и Глеба русскими князьями летописец заключил благостной концовкой: «обедаша братья на скупь кождо с бояры своими с любовью великою … после же разидошася в своя си» (182). Великая любовь? Но и года не прошло, а тут же последующей фразой летописец объявил о раздоре между теми же князьями: «Въздвиже дьяволъ котору въ братьи сея … бывши распри межи ими» (под 1073 г., 182).

Тем не менее внимание к стабильности описываемых явлений летописец все-таки проявлял, хотя и непоследовательно. Об этом еще свидетельствуют концовки с формулой «и тако». Главный их литературный смысл – подразумевание длительности результата событий (разгром: «русь, видящи пламянь, вметахуся въ воду морьскую, хотяще убрести, и тако възъвратишася въ своя си» – 44–45, под 941 г.; спасение: «привезоша жито и тако ожиша» – 147, под 1024 г. и др. концовки эпизодов).

Некоторые из этих концовок эпизодов означали долговременное постоянство действий персонажей (ср.: словене «облеются водою студеною и тако оживуть, и то творять по вся дни» – 8–9; Владимир Святославович «стваряще праздникъ великъ … и тако по вся лета творяше» – 125, под 996 г.). Концовки же эпизодов о роковых нападениях на князей, возможно, подразумевали у летописца окончательность, даже вечность результата действий («и тако убьенъ бысть Ярополкъ» – 78, под 980 г.; «и тако скончася блаженыи Борисъ, венець приемъ от Христа-бога» – 134, под 1015 г.; «и тако зле испрооверже животъ свои Итларь» – 228, под 1025 г. и т. п.).

В общем, желанной для летописца была некая реальность со стабильными явлениями и свойствами. Поэтому летописец, рассказывая о конкретных событиях, делал выводы об общих принципах бытия, опираясь на цитаты из Священного писания, на афористические высказывания персонажей и на собственные рассуждения. Например, под 1068 г. летописец объяснил нашествие половцев и мятеж в Киеве нарушением мирного крестного целования между князьями и, закончив рассказ концовкой о победоносном возвращении домой того князя, который крестное целование соблюдал («и възвратися с победою в градъ свои»), летописец разразился поучением о необходимости всегда соблюдать крестное целование: «Да не преступають честнаго креста, целовавше его; аще ли преступить кто, то и зде прииметь казнь, и на придущемь веце казнь вечную» (172). Стабильности жизни хотелось летописцу начала ХII в.

Летописи ХII–ХIII вв.

Во «Владимиро-Суздальской летописи» концовки летописных статей и эпизодов стали преимущественно однообразными; в них летописец неизменно отмечал, кого, куда, в какой город послали княжить, куда, в какой город пошел или куда воротился князь, либо куда разошлись князья. Летописец внимательно фиксировал местонахождение князей в каждый данный момент, составляя своего рода географическую карту передвижения князей, что было важно в эпоху наступившего феодального дробления Руси. Та же «географическая» пристальность летописца отразилась и в концовках о смерти князей и княгинь: где, в какой церкви и в каком именно месте церкви положено и лежит знатное тело. Эти сведения летописец указывал неукоснительно.

Добавочный смысл часто повторяемых концовок был скуден и лаконичен: «воротишася с победою великою»; «не успе ничто же, възвратишася вспять»; «много зла створше, възвратишася». Позднее об удачливых князьях, ездивших в Орду, сообщалось: «възвратися в свою землю с великою честью». Местопребывание врагов летописец тоже отслеживал, но знал не очень определенно: «половьци идоша домовь»; «а сами идоша в станы свое». Летописец оставался фактографом. Попытка уследить за всеми обернулась сухостью изложения.

Единственное исключение составляет картинная концовка летописной статьи под 1206 г.: «и въехаша в градъ Володимерь и поклонися отцю своему Костянтинъ; отець же его, вставъ, обуимъ и, целова любезно и с радостью великою, яко Ияковъ-патриархъ, Иосифа Прекраснаго видевъ» (428–429)³. Речь идет о торжественной встрече тогда новгородского (впоследствии ростовского, затем владимирского) князя Константина его отцом, знаменитым великим князем владимирским Всеволодом Большое Гнездо. Теплая риторичность приведенной концовки объясняется тем, что летописец с подчеркнутым благоговением относился ко Всеволоду и Константину и почти каждое упоминание о них сопровождал похвальными эпитетами, описаниями впечатляющих церемоний и библейскими параллелями, но все в пределах традиции.

Сравнительно с ранними киевскими летописцами ХI – начала ХII в. описываемая реальность у более поздних владимирских летописцев ХII – начала ХIII в. рассыпалась на множество отдельных официальных фактов (хотя «Повесть временных лет», безусловно, повлияла, в первую очередь фразеологически, на северо-восточное летописание).

Перейдем теперь к краткому обзору концовок в «Киевской летописи», современной владимирскому летописанию, и убедимся, что в «Киевской летописи» концовок, в сущности, нет. Эпизоды и летописные статьи могли прерываться на чем угодно: на сообщениях о прекращении брани, о содержании в плену или отпуске, о крестоцеловании, о казни и убийствах, о плачах или радости, об обмане и надеждах, о речи того или иного князя, об обещаниях и т. д. Иногда, правда, встречались и привычные концовки о возвращении «во своя си» или положении тела умершего, но они уже не имели особого «географического» значения. Главным для летописца было изложение бесконечно продолжающегося потока событий, в результате чего «повествование приобрело характер уже не только последовательного, но и непре рывного изложения», как показал И. П. Еремин в своей прекрасной и ничуть не устаревшей работе 1949 г. о «Киевской летописи»⁴.

И. П. Еремин выделил и главную повествовательную черту «Киевской летописи» – ее документальность, «прямое отражение реальной действительности»⁵. Но добавим: документальность «Киевской летописи» отличалась от «географической» документальности владимирского летописца, потому что киевский летописец ХII в. стремился пространно писать буквально обо всем, во всех подробностях и деталях событий, для него равновелико важных.

Но как не захлебнуться в столь необычайно обильном материале? Летописец, основываясь на повествовательной традиции, насильственно нарубил рассказы по годам, а под одним годом «насовал» разные сюжеты. В результате рассказы стали прерываться, нередко, как говорится, «на самом интересном месте», и не факт, что сюжет был продолжен летописцем под следующим годом или закончен вообще. Кроме того, в летописи гигантские рассказы хаотически стали чередоваться с мелкими погодными сообщениями. В этих условиях концовки, как правило, оказались не нужны.

Конечно, повествовательная манера обширной «Киевской летописи» заслуживает обстоятельного изучения и после работы И. П. Еремина. Нам же необходимо было хотя бы предположительно объяснить феномен «бесконцовочности» «Киевской летописи».

Новая манера летописного повествования возобладала в ХIII в., в «Галицко-Волынской летописи», расщепленной на множество сравнительно небольших или даже мелких эпизодов⁶. Главным элементом изложения стал эпизод, а деление по годам получилось чисто формальным, не всегда строго соблюдаемым и к тому же ошибочным. Летописец уже заботился о литературном оформлении эпизодов и, в частности, «закруглял» их типовыми концовками. Самой частой являлась концовка о возвращении персонажа домой – с удачей или неудачей – либо просто назад («возвратишася с великою славою»; «не воспевшимъ ничто же, вратишася»; «возвратистася во землю свою»; «возвратишася восвояси»; «звратишася в домы»; «поидоша назадъ» и т. д.). Довольно часто концовкой эпизода становилось итоговое сообщение о количестве убитых или о масштабе убийств в бою («убьено же бысть ихъ числомъ 500, а инии разбегошася»; «много убиства створиша в нихъ»; «избиша е все от мала и до велика»; «велико убийство створи земле той» и пр.). Наконец, на третьем месте по распространенности были концовки о радости людей (либо о других чувствах) в соответствующих обстоятельствах («сретоша и с великою радостью»; «и бысть радость велика»; «и бывшу веселью не малу»; «и возрадовася о семь» и пр.). Литературные достоинства «Галицко-Волынской летописи» исследователи уже давно оценили высоко, вот и сознательное разделение изложения на эпизоды тоже вошло в систему литературного творчества летописца ХIII в.

Но комплекс концовок выдавал еще и направленность действий галицкого летописца на классификацию, на некоторое упорядочение жизненных ситуаций, на отнесение их то в разряд горестных явлений (например, «беда бо бе в земле Володимерьстеи»; «бе исполнена земля Руская ратныхъ»; «о злее зла зло есть»), то – реже – в разряд событий положительных («тако бо милость Бога»; «Богу помогающу имъ»). Концовками летописец давал окончательную характеристику персонажей по некоей моральной шкале («в правду бе антихристъ за скверная дела его»; «загорде бо ся»; «бе бо дерзъ и храборъ от главы до ногу его, не бе на немь порока»; «бяшеть человекъ святъ, акого же не будеть перед ним и ни по немь не будеть» и мн. др.). Концовками летописец формулировал уроки, извлекаемые из событий («яко же не от помощи человекомъ победа, нъ от Бога»; «на Бога надеятися и на нь возложити печаль»; «Богъ спасеть своею волею» и т. п.).