Текст книги "Солдаты"

XIII

Жаждущих отдать интернациональный долг Афганистану с самого начала войны было немало. Молодые люди начинали писать рапорты задолго до призыва в армию, не отбивала желание и служба, сносить тяготы и лишения в настоящих боевых условиях желающие повоевать считали романтикой. Опасность, риск, отвага и молодость, как в кино, каждый из них видел во сне, мечтал вернуться домой героем, можно даже со шрамом, пусть даже с небольшим ранением, едва заметной травмой, пострадал, дескать, зато в медалях. И в тельняшке, конечно. Служба в афганских горах у большинства ассоциировалась с воздушным десантом. Для желающих, впрочем, не особо важно, в каких войсках воевать, они были готовы топтать сапоги в пехоте, лишь бы в Афгане.

И все же, несмотря на большое количество желающих, сформировать 40-ю армию из одних только добровольцев не представлялось возможным. Основная масса живой силы отправлялась туда вне зависимости от вдохновения. Вариантов вернуться с войны было три: первый, понятно, в цинковом гробу, второй – серьезно покалеченным, но живым, тихо и незаметно, через госпиталь, и третий, самый счастливый – живым и здоровым, вследствие увольнения в запас.

Последние наслаждались моментом независимо от того, по желанию они пошли воевать или по принуждению. На вокзалах, в аэропортах Средней Азии их было видно сразу – неизменно с дипломатами в руках, грудь в аксельбантах, берет на затылке, нередко подшофе, они тут главные, патруль их не трогает. Не видя никого вокруг, шарахая плечом в плечо всякого, кто не успел увернуться – вызывающе демонстрировали они боевой пыл. Афганцы!..

Потом уже, дома, по окончании бурных встреч и безуспешных попыток привыкнуть к мирной жизни, рассказывали друзьям боевые истории. Дымилась сигарета в дрожащих нервным тиком пальцах, притихшие мужики, прижавши уши, внимали и смеялись, хмурили лбы и цокали языками в зависимости от сюжета, салаги, на которых никто не обращал внимания, пользуясь моментом, слушали то, что им по возрасту не положено было знать. И обязательная стопка «для успокоения нервов» – все это на лестничной клетке или во дворе на лавочке. Обрывки памяти, полупьяный заплетающийся язык, но именно этого нетерпеливо ожидала компания. Слушатели не торопили, если вдруг задумался дембель, ясное дело: непросто это, рассказывать о войне, о необходимости убивать, терпеть насилие или же наоборот – насилию подвергать.

Жуткие картинки преследуют афганца во сне и наяву. Они тут, рядом, везде… Всплывают – хочешь, не хочешь, – вызывают нервозность и депрессию бессмыслицей «совершенно дебильной», жестокой и никому не нужной войны. Об этом почти никто не говорит, но оно присутствует, от этого никуда не деться. Боевая романтика развернулась, оголила оборотную сторону медали. В прямом и переносном. Кто выжил, считай, повезло; кто отделался травмами – можно сказать, родился в рубашке; а кто не вернулся… точнее, вернулся «в ящике» – тот закончил жизнь, не начиная.

Только огромные масштабы страны позволяют скрыть их количество. В газетах о них, конечно, не напишут. На кладбищах свежие холмики, на керамических фото – красавцы в тельняшках, на острых жестяных памятниках – пятиконечные звезды и трусливо сбитые зубилом, ежели на камне, или закрашенные, если на металле, надписи: «Погиб в Афганистане». «Не смейте такое писать, родители!» – «Да как же так? Это ж правда!» – «Извините, у нас установка. Сверху. У них там своя правда». – «Но ведь страна должна помнить героев, или?..» – «Помнить можно, писать – нельзя…»

Витек, водила КАМАЗа из Сережиной роты, вернулся из военного госпиталя, где столкнулся, раньше об этом не задумывался, с отголосками этой войны. Рассказывать начал, не мог сдержать эмоций, что он там увидел. На вечернюю поверку, говорит, в первый раз вышел и в ступор впал. На построение, если то, что он увидел, можно было назвать построением, перебинтованные, перебитые, покалеченные воины выползли. Именно выползли, не вышли. У кого вместо ноги обрубок, у кого обеих рук нет… И было их много. Очень много! Хирургическое отделение, чего уж. Не понял вначале, откуда столько, не война ведь. Оказалось, война. Афганская.

Недели через три поправился Витек, санитарам помогать стал. Зашел в одну палату, смотрит, в углу кровать, а на ней… сначала подумал, ребенок, маленькое тельце лежит. Высохший какой-то и бледный солдатик. Танкист, говорит. Теперь уже бывший. На спине лежит, не двигается, в потолок смотрит. Взгляд стеклянный, пустой.

– Привет! Что с тобой, братишка? – Витек спрашивает.

– А ничего, – отвечает, – конец.

– Какой конец, почему конец?

– Вот такой конец. Плохой, скучный. Песенку я свою спел.

– Живой же! Поправишься, вылечат. Руки, ноги на месте.

– Только и всего, что на месте. Кроме головы ничего не работает. Пошевелиться не могу, позвоночник перебит. Так что не вылечат.

Витек, добрая душа, стал его навещать, узнал историю, как танкист инвалидом стал. Застрял какой-то грузовик в ущелье. Приехали они на своем танке на помощь, всего-то – зацепить трос и вытащить. Его, молодого, и послали цеплять тот злополучный трос. Сдает задним ходом водила танка, а Витькин новый знакомый крючком вперед трос держать должен. Командир все это дело регулирует – вовремя, кажется, команду «Стоп» выкрикнул. Водитель танка эту команду, конечно, не услышал, придавил паренька вместе с тросом. Живым остался, но вот весь теперь… такой.

Жалко Витьке парня, лежит в одиночестве, никто внимания не обращает, все привыкли, инвалид, ничего не поделаешь. Привычка – дело жестокое.

Однажды будто осенило Витька:

– Слушай, а тебя хоть купает кто-нибудь?

– Нет.

– То есть, как – нет?

– То есть так – нет. Персонал утку ставит и слегка подмывает. И то не всегда.

– И как ты все это время?

– А у меня разве выбор есть?

Понесся Витек к медсестрам, можно, говорит, я этого воина искупаю? Конечно, можно. Мы тебе еще спасибо скажем. Взял инвалида на руки, тот, как ребенок, пару килограммов весит, в ванну отнес, перед этим теплой воды набрал, опустил. Солдатик стесняется. И грязи своей, и увечья, и худобы. «Не мой меня сразу, – говорит, – дай полежать чуток». С полчаса лежал, наслаждался, Витек следил, чтобы вода не сильно остывала. Смотрит, кожа у него вся белой стала. Испугался.

– Да ты не бойся, – танкист успокаивает, – просто не мылся я долго. Это грязь отстает. Вместе с кожей отмершей.

Взял Витек мочалку, начал его мыть, а с него кожа-то снимается, вода в ванне белая. Толстым слоем старая кожа сверху плавает.

– Когда я его из ванны вытащил, – продолжает Витек, а самого трясет от эмоций, – он на меня так смотрел, будто я ему брат родной. Столько благодарности в том взгляде. А потом, когда в палату его принес, свежую простыню постелил, уложил, то он вдруг… как зарыдает.

– Ты чего, – растерялся Витек, не знает, что делать, – ты ж мужик, возьми себя в руки!

– А ты думаешь, мужики не плачут? Ты знаешь, сколько я этих мужских слез видел! – А потом сорвался: – Это здесь вы все смелые: в увольнение ходите, девок щупаете, начищенными сапогами да бляхами блестите… А там… там другое, мы там смерти глаза в глаза смотрели. Заплачешь тут… когда выхода не видишь, вернее, видишь, что его, выхода то есть, нет. А вокруг душманы! Наступают, ползут, как тараканы изо всех щелей, палят из всего, что стреляет. Завоешь тут, когда вокруг тебя ад кромешный, а внутри страх, животный почти страх, мерзкий, предательской, нервной дрожью бьется во всем теле, и барабанная дробь в зубах, паника до холодного пота, когда помутневшими зрачками смотрят твои друзья на собственные вывернутые кишки, на оторванные руки, на кусками мяса повисшие культи ног. Вот тогда заплачешь, завоешь!.. Господи! Зачем я здесь, почему живым остался? Кому я теперь нужен? Такой… Работали бы руки, давно бы с собой что-нибудь сделал…

Старшина Сережиной роты, прапорщик Лавров, заявления писал регулярно. Свою срочную он давно оттянул на ядерном полигоне под Семипалатинском. Вернулся домой и заскучал: чего мне делать на этой гражданке? В армии все привычное: скажут, когда встать, когда сесть, когда упасть, когда отжаться. Накормят, выгуляют, напоят. Все ясно, все понятно. Вот и подался Лавров в стройбатовские прапорщики. Старшина из него получился отменный, солдаты его любили. При случае рассказать просили, что там и как на ядерном полигоне было. А что было, переспрашивал прапорщик, служба как служба, наряды да марш-броски бесконечные. В противогазе по раскаленной степи. На две жизни набегался. Первые пять лет после службы ни с какого похмелья голова не болела. Это сейчас вот стареть стал…

Как-то раз вошел он в расположение торжественно-встревоженным. Позвал к себе в каптерку помощников, долго с ними сидел, о чем-то говорил. После беседы кап-терщики заговорщически объявили: уходит наш старшина. В Афган. Таки добился.

Лавров ушел. А через полгода вернулся. Вариант номер один – в цинковом гробу…

Многое в жизни поддается возврату, исправлению. Можно при желании примириться с врагом, попросить прощение у того, кого обидел, восстановить разрушенное, принять отвергнутое… И лишь только потерянные время и жизнь не подлежат возврату.

Жизнь и время дарует Бог. Душа – вот что Он определил самой большой драгоценностью. Кроме всего прочего, Творец дает человеку время и наделяет свободной волей, правом распоряжаться минутами, месяцами, годами. Не каждый задумывается о том, что, делая свой выбор, он становится ответственным за свою судьбу. «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? или какой выкуп даст человек за душу свою?» Какая польза? – один миг, и все, что имело стоимость, теряет цену совершенно, все, к чему стремился, становится бессмыслицей. И только главное, самое главное – твоя душа и Вечность…

Для оставшихся в живых чья-то внезапная смерть является очередным сигналом, напоминанием о том, что жизнь дается для того, чтобы решить судьбу бессмертной души! Жестокий сигнал. Жестокий? Возможно. Но разве в силах кто-то изменить ход событий? И снова Библия: «Положено человекам однажды умереть, а потом – суд». Этот закон еще никому не удалось обойти.

Тайна бытия и неизменные вопросы: почему и куда? Разве есть у кого-то на них точный ответ? «Но есть на небесах Бог, открывающий тайны», – это уже пророк Даниил. Не знающий Бога не познает тайны, а значит, не сможет найти ответы на вечные вопросы.

У майора Шепилова по поводу гибели прапорщика тоже были мысли.

– Видите, товарищи солдаты, с какими офицерами и прапорщиками вам выпала честь служить, – не без гордости вещал он на политзанятиях. – Подавляющее большинство личного состава батальона понимает это, высоко держит знамя армейского соперничества, проявляет бдительность, старается служить без нарушений. Но есть еще и те, кто тянет нас назад. У вас в роте по-прежнему служит солдат, не принявший присягу. Его примеру хотел последовать новобранец. Надо отдать ему должное – после проведенных воспитательных мероприятий он все же присягу принял. Так что переубедить можно любого. И я не понимаю, почему комсомольцы в вашей роте до сих пор не смогли оказать воздействие на рядового, не желающего принести клятву на верность социалистической Родине.

Так Сережа узнал, что новобранец присягу все же принял. Вероятно, боясь, что брат по вере его осудит, начал избегать встреч, а если они случались, то делал вид, что не имеет возможности разговаривать.

– Да ты не дрейфь, не сужу я тебя, – сказал ему Сергей, когда разговор все-таки состоялся. – Я же тебя сразу предупреждал, что непростое это дело, что расслабляться рано, давить будут, на нарушениях подлавливать, не зря они там в политотделе хлеб едят.

Через пару месяцев Сережа увидел его в курилке с сигаретой в руках. Ясно. Сломался парень. Жаль…

XIV

Летом дни длиннее, в 21:20 отбой, но спать не хочется, лежат солдаты, мечтают, иногда потихоньку чай заварят. Потянется неспешный разговор. За чаем Календеев и поспорил с Толей. Непонятно, как Толя в эту чайную компанию попал, из разных они «грядок» были. Ибо разговорчивый Толя был. Очень. И поскольку речь о бесконечности службы зашла, решил он похвастать: захочу, говорит, травму себе какую-нибудь сделаю и уеду на больничку хотя бы на пару месяцев, откошу от службы. Достала она. Служба то есть.

Календеев разговор поддержал. Опыт ли малолетней тюрьмы сказался или же просто бахвальство Толино надоело. «Смотри, фраер, за язык тебя никто не тянул». «Ты за кого меня держишь?! – вспылил Толя. – Я тебе не чухан какой». Наутро Андрей тихонько напомнил: «Смотри, Толя, сегодня на больничку не забудь уехать, за базар отвечать надо».

Толя, надо сказать, был не только разговорчив, но и не в меру смел. Ну, то есть другие так считали, что не в меру. У него, у Толи, своя мера была, особенная. Не терпел он никаких слюнтявых штучек, рубил, как говорится, с плеча и всегда достигал поставленной цели. В результате совокупности поставленной цели с природной Толиной смелостью и произошло то, что произошло.

– Не боюсь, – говорит Толя, – кирпича, не страшен он мне. Смелый я! Календей вот не верит, а я ему прямо сейчас и докажу. И не с помощью кирпича даже, а возьму вот… – огляделся по сторонам, – пескоблок вот возьму.

Схватил Толя блок в 32 килограмма, убедился, что Календеев на него смотрит, и со всего маху на ногу себе бросил. Перед этим, конечно, Толя «благоразумно» снял с ноги сапог. Негоже потому что не соответствующей Толиной смелости и совершенно в настоящий момент ненужной защитой пользоваться. Пескоблок, по всей видимости, тоже оказался смелым, только он, в отличие от Толи, совсем был лишен способности думать. Углом ему аккурат на большой палец ноги так и хряснул.

Пропитанная смелым Толиным по́том портянка позволила в целости и сохранности довезти все, что осталось от Толиного пальца, до «больнички». Как и обещал, загремел туда Толя на добрых два месяца. С костылями на перевязки ходил, раны гнойные промывал. За это время успел впечатлить своей смелостью не только врачей, но и санитаров, и медсестер, и даже бродячих собак, обитающих в больничном парке. Косточку на больной ноге ему раз за разом по несколько миллиметров отклацивали. Опасность гангрены была. Больно. Но Толя терпел, Толя смелый…

Вернулся Толя без большого пальца на правой ноге. Прихрамывать стал. Исхудал. Но зато Календееву доказал: смелый он, Толя! И кирпичей не боится. А ежели кто сумневаться начнет, то пескоблоки на стройке еще есть, Толя повторить, если что, готов. Ведь у него еще один палец остался. Большой. На второй ноге. Знай наших!..

Уральское лето – не лето вовсе. Если не дождь и слякоть, то духота и комары. Духота, потому что влажность, х/б сохнет долго, досыхает под утюгом и потом уже надетым на тело. И все же в основном пасмурно, прохладно и дождь. Гражданские могут выбирать себе одежду по погоде. У солдата такой возможности нет. Два варианта – либо летняя, либо зимняя. Без промежутков. Половину лета проходили в облегченных бушлатах, по виду – фуфайках, без них вообще дубак.

Ложенко, будто специально, назначал кроссы непременно в душную погоду. Как только становилось чуть теплее, приказывал получать на складе противогазы. Сам не бегал, вес не позволял. И положение. Отправлял зама – худющего лейтенанта, пришедшего на полтора года служить из какого-то гражданского вуза. Студент делал все добросовестно. И сам бежал. Без противогаза, конечно.

Бег в противогазе призван закалить солдата. Начинается все со сдачи нормативов по времени надевания – семь секунд на «отлично». Воины знают, что бегать в противогазе несколько сложнее, чем без него. Воздухообмен низковат. Ушлый солдат, учитывая сей немаловажный факт, выбирает себе противогазную маску, если повезет, на размер больше, чем требуется, это дает ему возможность втягивать в себя дополнительный воздух через щель между маской и физиономией. Так или иначе, гимнастерка при таком беге становится мокрой, а лицо покрывается солью. Особенно страдают курящие. Но это здесь никого не волнует.

В поле – короткая передышка и окапываться. Саперными лопатками нужно вырыть ямку. Затем все, что вырыл, снова закопать. После этого противогаз на череп и обратный бросок. Если командиру что-то не понравилось, можно повторить.

Умываться, стираться, чиститься после марш-броска особое удовольствие. Туловище по пояс голое под рукомойник, насколько он позволяет, ладони скользят, пока до хруста все не будет чистым. Сапоги – сморщенные, грязные и пыльные – предстоит возвратить к жизни. У салаг к этому обязательно нужно добавить ноги. Сбитые в кровь или натертые до мозолей, долго они будут болеть и гнить…

– Долбаный Ложенко, – чертыхался в умывальнике эмоциональный Семягин. – Какого лешего он в такую погоду погнал нас в противогазах бегать? Полный рот песка, х/б как у свиньи, сапоги – вообще мрак. Ну кто теперь их в состоянии в человеческий вид привести? В толстую его задницу (он, конечно же, употребил другое, более емкое слово) их засунуть!..

– Будь проще, Санек, – успокаивал его Сергей, – и не болтай глупостей. Кстати, у меня для тебя освежающая новость есть. Тебе понравится.

– Что за новость? – не отрываясь от сапог, равнодушно спросил Семягин.

– Одного бесподобного певца отыскал. Тувинец.

– Какой еще, в баню, тувинец?

– Ну тувинцы у нас, духи из Тувы.

– И чё?

– Да ничё. Поет там один из них на их языке горловым звуком, бросай свои сапоги, пойдем концерт слушать.

Тувинца найти стало делом несложным. Завели его в бытовку. «Спой для нас, а!» – «Да я уже целый день сегодня пою». – «Ну давай еще разок, братка, вот мой друг еще не слышал, а он, знаешь, как музыку любит! Ценитель, можно сказать, три года в музыкалке учился. Так что, давай, брат, не подведи». – «Ну, ладно, только один раз». – «Хорошо, давай хоть один».

 
Улуг-ла артты-ла ажа-ла бээримге,
Улам-на артында чуу-ле бар ирги
Уа-ля-уэууууэу…
 

Саньку песня впечатлила. Кусая губу, чтобы не сорваться на смех, он заставлял бедного тувинца петь песню за песней, а одна ему настолько понравилась, что он задумал ее выучить. Так певец превратился в учителя. В восторг от столь стремительного карьерного роста он явно не пришел, но выбора не было – товарищ младший сержант хотел петь. Причем петь он хотел исключительно на тувинском языке. До конца службы мучил бедолагу, так и не научился.

* * *

Удивительное чувство – надежда. А вообще это чувство? Или все же эмоция? Что это? Кто-то назвал надежду «чувством возможного». Наверное, это правильно. Надежда может чувствовать возможность даже там, где ее почти нет, она способна отодвигать границу возможного весьма далеко, может быть, даже бесконечно. И там, где реальность во весь голос кричит о невозможности, где она в злобном оскале пытается отпугнуть смертельно ослабшую надежду, у той все еще остается резерв для теперь уже чуда. Раз невозможно надеяться на реальность, то кто может воспрепятствовать надеяться на чудо?

Первые отпуска сослуживцам Сережиного призыва стали объявлять ко Дню строителя. Понятно, что военному строителю, отказавшемуся от присяги, надеяться на получение отпуска, как минимум, неразумно. Уж если даже в увольнение не пустили, когда отец приезжал, то что говорить об отпуске?.. Такие аргументы выдвигал Сережин разум в ответ на его непонятно откуда появившиеся мысли об отпуске.

Ну и что с того, что их отделение признано лучшим в отряде? И пусть даже его, Сережу, отметили как лучшего солдата на стройке, самого дисциплинированного и надежного; отпуск дают в первую очередь комсомольцам, затем сержантам, потом рядовым беспартийным и только после них – ранее судимым. Кандидатуры воинов, не принявших присягу, не рассматриваются в принципе.

Так думал Сережа в то второе воскресенье августа, когда батальон собирался на утренний развод. Накануне он получил письмо из дома, в конверте лежала пригласительная открытка – старший брат женился, запланирована свадьба. Понятно, что пригласительный билет – формальность. Но только не для солдата. Такая формальность начинает сверлить ему мозг: а вдруг!

Когда уже все четыре роты построились на плацу, к Сережиному взводу подошел майор Шепилов. Замполит медленно двигался вдоль строя и всматривался в лица. Он явно кого-то искал. Его глаза вспыхнули, когда он увидел Сережу.

– Товарищ солдат, выйдите из строя, пойдемте со мной!

Сердце оборвалось: почему он позвал меня? Для чего вытянул из строя прямо с развода, в такой день, в День строителя!.. Что это может означать? Майор шагал по направлению к штабу, это еще более смутило Сережу. Мысли молниеносно сменяли одна другую: наверняка они читали письмо и видели пригласительный, может, решили пощадить образцового солдата и дать возможность побывать на свадьбе брата? А может, наоборот, что-то случилось дома? А если что-нибудь с мамой?..

«Господи, как же долго мы идем, ну почему он молчит?» Несколько десятков метров до подъезда штаба показались для Сережи вечностью. Отдав честь дежурному, майор направился в свой кабинет. Ну вот теперь он скажет, что за заслуги перед социалистическим Отечеством и так далее. Но нет, не похоже на это. И вообще, с чего Сережа взял, что речь об отпуске. Все решилось в секунду, и несбыточные надежды оборвались как перетертая нить.

– Вот, возьмите это, товарищ солдат, – произнес торжественным голосом замполит, протягивая Сергею несколько страниц машинописного текста.

Солдат стал жадно впитывать глазами текст, им оказалась заготовленная для торжественного, по случаю собрания, речь замполита. Он должен прочитать ее перед личным составом, когда тот после развода соберется в актовом зале.

– Что я должен с этим делать? – недоуменно спросил Сережа.

– Просто громко и с выражением читайте, я хочу проработать текст на наличие стилистических ошибок. Читайте!

Громко читать этот текст Сереже вовсе не хотелось. Тем более с выражением. Но он, превозмогая свои чувства, начал: «У нас, у строителей, сегодня большой день! Газеты и радио по всей стране разнесли сообщение о том, что партия и правительство приняли постановление о коренном улучшении строительного дела. Это постановление со всей полнотой и ясностью анализирует состояние строительства, определяет дальнейшие пути широкой индустриализации строительного дела». В это время на плацу кому-то объявляли отпуска, у них был по-настоящему большой день…

Перед своим уходом август решил немного поиграться с деревьями – слегка коснулся их листвы, и они, конечно же, подыграли. Желтые макушки хвойных деревьев, будто кто их посыпал ржавчиной, перемешались с буйной еще листвой кленов. Уж они-то не скупились – щедро делились всей палитрой цветов. Незаметно дни стали ощутимо короче. Солнце упрямилось, не спешило сдаваться и хоть и изредка, но накрывало одетые лесом сопки яркими лучами.

Во всем этом была некая музыка. Кто-то умел ее расслышать, а кто-то привычно улавливал только лишь будничный шум заводов и звуки прокатных станов. Для воина первого года службы мелодия могла складываться только из одних ноток – дней, которые приближали его к осени. Она, в свою очередь, означала не что иное, как год службы. 300 дней позади, 300 закатов и столько же восходов, еще немного – и покрыта половина срока. Поэтому для солдата это были не просто желтенькие, красненькие и серо-буро-малиновые листочки, он любовался ими исключительно исходя из собственной, одному ему ведомой ретроспективы.

«Едем на уборку урожая, – сказал взводный. – Какой-то совхоз не успевает выкопать картошку, подсобить надо». Вдохновились воины. Жизнь в совхозе, не в казарме, пусть даже и на полу в клубе, из командиров только сопровождающий – зам по тылу, поле вольное, люди разные, интересные, почти гражданка…

Вещмешок портил, конечно, картинку, но не настолько, чтобы сбить праздничный настрой. Зам по тылу лично руководил комплектацией «сидора».

– Все получили мешки? Загляните внутрь, там лежит противогаз. Его нужно вытащить и сдать каптерщику! – скомандовал он.

– А что, на картошке противогаз не понадобится, товарищ майор? – вякнул кто-то. На свою голову.

– Тебе может понадобиться, шутник хренов, – сорвался зам по тылу. – Натяну его на твою дурную башку и заставлю работать. А если еще чё-нить ляпнешь, останешься в роте, будешь через день в наряды ходить.

Притихший взвод быстро расправился с противогазами и упаковал «сидоры» вещами, на самом деле нужными для жизни вне казармы. Солдаты, остающиеся в расположении, с завистью наблюдали за сбором сослуживцев. Две недели на гражданке! Почти отпуск…

Носатый ПАЗик покрыл расстояние за два часа. Возле нужного указателя автобус свернул с трассы и запрыгал на кочках грунтовки, поднимая толстый слой пыли и оставляя за собой длинный шлейф. Воины проснулись, стали глазеть по сторонам, на этих полях им и придется работать.

Совхоз имени какого-то съезда КПСС застыл в паре километров от трассы. Клуб долго искать не пришлось, к нему вела центральная и, кажется, единственная улица. Наискосок через дорогу от общественной столовой и продуктового магазина стояло типичное, легко узнаваемое здание с намалеванной возле входа афишей.

– Та-а-ак, – громко протянул Семягин, разглядев афишу через окно автобуса, – кино у них привозят по субботам. И что же мы будем смотреть? Ну-ка, ну-ка! «Белые росы». Драма. Что ж, посмотрим драму.

– Огласите весь список, пожалуйста, – соответствующим тоном попросил с заднего сиденья Календеев.

– Кина не будет, электричество кончилось, – оборвал приятную беседу майор. – Хорош трепаться, выходи строиться!

Подхватив вещмешки, солдаты направились к выходу. Загремели по единственной ступеньке сапоги, площадка перед клубом ожила, зеленые фигуры сбились в небольшую группу, образовали из себя правильный квадрат. Построились.

– Товарищи солдаты, – огласил свою волю офицер, – бегать я тут за вами не собираюсь, приказы должны выполняться безоговорочно и молниеносно. Помните, что только беременность или смерть могут стать причиной освобождения от работы. Ругаться, читать нотации не собираюсь, буду брать все на карандаш и по возвращении наказывать по полной. Вопросы есть? Нет вопросов. Сейчас придет заведующий клубом и будем располагаться. А пока что короткий перерыв. Разойдись!

Для многих солдат обстановка была привычной. Здесь все было почти как дома: вот эта, в тени дерева притаившаяся доска почета с облупленной синей краской, четыре фотографии нахмуренных лиц на ней; пожарный щит чуть дальше на стене, такой же облупленный, как доска почета, только красный; точно такой же сумрачный вестибюль клуба с его тухло-пыльным воздухом, неизменными, вечными и до боли родными, обвитыми паутиной портретами членов Политбюро и лицами, их сопровождающими; скрипучий, грязный в углах пол и не менее скрипучие, плохо закрывающиеся, обязательно перекошенные двери; сцена, обрамленная тяжелыми красными шторами, и заколоченные гвоздями, чтобы никому не пришло в голову их открывать, подсобки. Ну как тут не почувствовать себя дома!

– Так, салабоны, быстренько вымыли пол, нам здесь спать, – вдохновил салабонов Семягин. Он почему-то решил, что в совхозе ему дано право командовать.

И все же молодежь раздобыла тряпки, набрала в ведра воду и принялась за уборку. Остальные начали оглядываться: не провести ли, пока суть да дело, рекогносцировку. Майор, проявив бдительность, все поползновения пресек. Воины сильно не сопротивлялись, мужик он классный, не хочется создавать ему проблемы. Тем более, ужин скоро.

В совхозной столовке, оказалось, работали молодые девушки.

– Жизнь налаживается! – прокричал, едва войдя в кухню, Семягин. – Мужики, Иваново нервно курит в сторонке, здесь не челюстями клацать нужно, а чубы нахлобучивать!..

– Так вот почему товарищ майор о беременности упомянул, – подхватил Календеев. – Я сразу и не въехал.

Впервые с начала службы дежурными по кухне пожелали стать все без исключения. Семягин пуще других горел желанием мыть тарелки. Майора его прыть нисколько не убедила, и Санек, разочарованный, ушел в клуб. «Ну ничего, завтра по-любому пробьюсь», – буркнул под нос.

Кроватей в клубе, понятное дело, не было. Откуда-то привезли тонкие, примятые в середине, покрытые желтыми пятнами матрацы, бросили их прямо на пол. В три ряда, чтобы как в казарме, ровненько. Подушки и одеяла – под стать матрацам. О простынях и речи быть не могло, сойдет и так, перекантуетесь, не на курорте.

Утром совхоз огласил непривычный, чуждый для него звук: топот солдатских сапог. Взвод обогнал коров, которых пастух выводил в поле, и проследовал по грунтовке почти до трассы. Упражнения делали прямо перед клубом, умывальника было только два, поэтому утренние процедуры затянулись.

После завтрака на пятачке перед клубом их ожидал местный председатель. Мужиком он оказался на редкость компанейским, с отличным чувством юмора. Начал с анекдота. Рассказ был адресован майору, но слушали его с большим интересом все:

«Короче, репортер наш, советский, берет интервью у группы итальянских туристов:

– Какова цель вашего визита в СССР?

– Мы хотим перенять опыт работы в сельском хозяйстве.

– В сельском хозяйстве?

– Да, в сельском хозяйстве! В частности, нас интересуют совхозы.

– Чем же наши совхозы вам так приглянулись?

– Ну как же, чем? Шефская помощь, например. Ведь это же грандиозно! Смотрите: пашут землю солдаты, пропалывают рабочие, урожай убирают студенты, сортируют профессора и аспиранты. И все это за бесплатно. Директор совхоза продает продукцию и после этого заявляет: «Семь миллионов убытков». Самое интересное, что государство их ему дает. Мама-миа! Нам такое и не снилось!

– Вы фермеры?

– С чего бы вдруг? Мы представители итальянской мафии!»

Заму по тылу анекдот не понравился. Майор пытался кашлять, заглушать рассказчика. Солдаты улыбались, им проще, они молодые, безбашенные, и ответственности у них никакой. А он в ответе за все.

Сережу и водителя автобуса майор определил в полевую кухню. Чтобы каждый раз не возвращаться в совхоз, они должны будут готовить обеды прямо на месте: варить выкопанную в поле картошку там же. В совхозной столовой будет только завтрак и ужин. Повара получили большой чан, соль, масло и хлеб, загрузили все это в автобус и выдвинулись вместе со взводом на работу.

На краю поля был какой-то водоем с вполне сносной водой. Кипятить ее, конечно, было нужно, но она была хотя бы недалеко. Хворост и дровишки можно было собрать здесь же.

Взвод отправился на работу, а водила достал из автобуса приемник и включил радио. Хриплый голос из динамика запел что-то про рыжего коня, савраска почему-то постоянно косил лиловым глазом.

Водила исполнителю неумело подпевал, а Сережа песней как-то не очень впечатлился, пошел под предлогом сбора дров к лесопосадке. Залитое солнцем поле, украшенные осенним шафраном деревья, блестящая гладь воды напомнили ему другую песню. Собирая хворост, он пел знакомую с детства мелодию: