Текст книги "Солдаты"

Рассказ пятый. Хорек

Будто ребенок, радуется он воде. Нет, не потому, что она прохладна и чиста. А потому, что отражение в ней свое видит. Ибо нет в жизни ничего приятнее, чем красотой своей любоваться. Перед тем как нырнул, заглянуть в отражение разок-другой. Тем паче после того как вынырнул. Мокрым гладким мехом на солнце блеснуть. И трепет. Да, именно трепет. Нега. Мысль о любой мелочи, имеющей к нему отношение, поднимает внутри щекотное волнение. Бабочки в животе. Ага. Нежность при этом накрывает столь чувственная, столь горячая, что хочется ее как-то реализовать.

Спросить, опять же, положа лапу на сердце: кто с ним может сравниться? Не, ну честно, кто?! Куда ни глянь, сколько взор охватить может, нет равных. Их просто нет. Вот и гордился собой. До тех пор, пока некий надменный тип не придал его имени пошлый оттенок. Так и рубанул сплеча: «Хорьковый из тебя, дружище, хорек вышел». По живому резанул. Нить, можно сказать, в душе оборвал; клумбу, усеянную цветами, растоптал.

Не ценит никто. Другие вон, бездари и недотепы, что бы ни сделали, сразу шум вокруг, признание. А он, хорек, сколько раз сильно пытался привлечь внимание к тому, что его самого в трепет приводило: сие я сделал, то осуществил, этой добился, ту победил…

А умище-то, умище как прет! Жаль, не востребовано. Не хочется просто мыслью по древу, желательно как-то так, чтобы на пользу всему миру. Да что там умище?! Все в нем гармонично. Все! И вот это самое «все» просто вопиет, в полную глотку кричит: гибкое туловище, усики тоненькие, изворотливость, наконец, сноровка… Не, ну, ноги коротковатые, конечно. Есть такое дело. Зато мех какой! Вот и мех, кстати. Все почему-то за норками да соболями гоняются. А он чем хуже? Ну где справедливость?! Хоть бы случайно пальнул в его сторону охотник какой. Сразу бы повод появился заявить громогласно: «Вот видите, какие мы ценные. Хорьки. За нами охота день и ночь не прекращается».

Ни у кого тямы не хватает взять и приглядеться – у хорька ведь что ни день, то новая заслуга, причина для признания. Но ничего не отмечено. Ни-че-го! Как здесь не впасть в уныние? Каждый раз, заглядывая в коэффициент внимания к себе любимому, обнаруживает хорек ледяной и бесчувственный ноль. А старается, всей своей хорьковой натурой старается. Ну есть в нем особенность. Есть. Никто и не спорит. Деликатная. Сугубо, так сказать, обонятельная. Где бы он ни появился, все сразу: «Ну вот, нарисовался, сейчас начнется». Носы воротят. От этой его хорьковой деликатности. Будь она неладна!

А что он поделать может? Такой есть. Куда ему со всем этим добром? Судьба, если хотите, фатальность. Не бороться же. Зато везде, где в нем, в хорьке, необходимость возникает, у него всегда содержимое под хвостом найдется. Рад стараться, пожалуйста! Иногда, конечно, переусердствует. Не без этого. Но такое случается редко. Почти никто не замечает. Или вид делают.

И все же в основном его ценят. Ценят. Да. Поощряют. В первую очередь те, кому нужна эта его деликатная особенность. Поэтому всякий раз, когда он подходит к воде, то не отказывает себе в удовольствии блеснуть мехом на солнышке. И видится ему в глади озерной другая, непреодолимая и неизбежная в силе своей перспектива – сдвинется бездушный ноль с мертвой точки. Признают окружающие, разглядят достоинства, оценят таланты и подымут-таки на пьедестал. И станет он, хорек, уже заслуженно и по-настоящему самым хорьковым хорьком в мире!..

* * *

Пахомов не обиделся. Не из таких он, кто на рассказы всякие реагирует. Только и бросил: «Дурачок ты, Серега, ничего в этом деле не петришь…»

Липский тоже почему-то интересовался этим вопросом, предлагал даже как-то посодействовать в знакомстве и отпустить, нет, не в увольнение, это запрещено, а по какому-нибудь заданию. В город. Сережа только улыбался и не мог взять в толк, почему их всех этот вопрос так тревожит.

Ротный, впрочем, оставался вполне расположенным. С тех пор как назвал Сережу «мужиком», капитан неизменно здоровался с ним за руку. Такого не удостаивался никто из рядового состава. Липский ставил его на самые лучшие места в службе и на работе, никогда ни до чего не придирался и всячески хвалил в присутствии личного состава.

И все же Сережа думал, хоть и старался как можно реже, но думал о той девушке из родного города, представлял, как встретятся с ней после службы, перечитывал каждое слово, если кто-то из родных упоминал о ней в письме. Вот и мама в последнем письме написала, что подошла она после собрания и как бы между прочим спросила: «Ну как там ваш солдат?» Сережа перечитывал, и ему хотелось, чтобы она сказала не «ваш», а «наш» солдат. Но сам же сказал, всему свое время.

Мечтания старослужащих усугублялись появлением свежих духов, прибывших с гражданки. Они неумело наматывали портянки, бегали, шлепая сапогами по плацу, больно кололи пальцы, пришивая погоны и учась подшивать воротничок, пыхтели, осваивая строевой шаг. Все это вызывало щемящее чувство преимущества. Во времени, опыте, в махровости пройденного этапа собственной службы.

Однажды вечером дежурный вручил Сергею письмо. На обратной стороне конверта значилось привычное «Жду ответа, как соловей лета», но все остальное было необычным. Начиная с почерка – он был явно женским, ну или правильней сказать, девичьим, во-вторых, настойчиво издавал запах приятных духов и, в-третьих, был… местным, из этого же города.

«Татьяна Г.», – прочитал Сережа в графе отправителя и, конечно же, все вспомнил. В памяти всплыла городская больница, спокойное время, почти отпуск и Татьяна, обозвавшая его фанатиком. В конверте вместе с письмом была фотография – на ней красивая, спортивная и дерзкая Татьяна.

«Привет, солдат, – в своем стиле начинала письмо девушка. – Знаю, что удивишься: откуда взяла адрес, почему написала… А вот взяла, взяла и написала. И, как можешь догадаться, не случайно. Потому что пишу редко, никому, можно сказать, не пишу. Тебе написала, потому что имя твое, равно как и ты, постоянно приходите мне на память. Таких, как ты, мало. Понимаю, что взгляд предвзятый, что это только для меня так, но вот со своей предвзятостью ничего поделать не могу. И понимая, что надежды у меня мало, судя по твоим строгим понятиям и исходя из твоих незыблемых убеждений, все же решила тебе написать. Если посчитаешь нужным, ответь. Теперь у тебя есть мой адрес. Таня».

Как же приятно пахло письмо, насколько честными, искренними были строки, сколь откровенным содержание. Такое мог написать только безусловно сильный человек. Сережа несколько дней не выпускал письма из рук, каждую удобную минуту перечитывал его.

– Ай-ай-ай, – игриво начал журить его Семягин, случайно увидев, как тот сосредоточенно в очередной раз перечитывает послание и держит в руках фотографию. – А ну-ка, ну-ка, дай-ка глянуть, что это у тебя там за фоточка?

– Да отстань ты! – попытался отмахнуться Сережа.

– Ути-пути, какие мы недоступные стали! Не жмись, Серый, делись прекрасным.

Саня взял в руки фотографию и присел рядом. Рассматривая ее, начал цокать языком: «Обалдеть! Красота какая!» – а потом, с трудом оторвавшись, спросил:

– Это кто?

– Это Таня, – ответил Сережа.

– Вижу, что не Федя, – осклабился Семягин. – Что за Таня, колись, давай!

– Ну познакомились в прошлом году. Осенью. Когда в больнице лежал. Очень порядочная девушка.

– Так-так-так, – расплылся в улыбке друг. – Значит, наш святой втихую амурничает, а мы знать не знаем! На больничке, значит, королеву захомутал. Ну и правильно, чего мелочиться, если уж идти на компромисс, то играть по-крупному…

– Удивляюсь, как быстро можно попасть под оценку, основанную на совершенно неверном толковании происходящего… – отчаянно начал Сережа.

– Ну ладно, ты, ладно, не кипятись, – поспешил успокоить его друг. – Расскажи все-таки, что там у тебя было.

Сергей стал объяснять, что знакомство было совершенно целомудренным и безо всяких намеков, что девушка эта весьма прилична и достойна, и, наконец думает написать ей, что не рискует продолжать переписку, потому что не знает, к чему она может привести.

– Да ты с ума спятил! – не выдержал Семягин. – Кто от такой красоты добровольно отказывается?

– Пойми ты наконец, – Сережа не выпускал письмо из рук, – что у меня нет права посягать на светлые чувства. Мой Бог, мои родители, моя церковь, все, кто был рядом со мной в годы моей юности, воспитали меня так, что с девушкой я строю отношения один раз и навсегда. И если я не уверен, что это воля Божья, поскольку в данном случае имеется очень серьезное препятствие для этого, то я не буду нарушать покой и равновесие девушки.

Они еще долго разговаривали. Санек все это время вертел в руках фотографию, потом осторожно положил ее на стол, сказал, что Серега в очередной раз проявляет странность, и удалился по своим делам, оставив друга наедине с его письмом.

Сережа еще какое-то время молился, боролся с эмоциями, всякими мыслями, поисками компромиссов, а потом взял ручку и начал писать ответ.

 
«Здравствуй, Таня! Татьяна! Ты права, я был удивлен. Не ожидал. И не скрою, получить такое письмо было бы приятно любому парню. Солдату – вдвойне. Я на самом деле благодарен Богу за наше знакомство. Но более всего за чистоту, за искренность, которыми оно сопровождалось. За то, что оно не пошло дальше простого дружеского рукопожатия. Поверь, это не просто слова, для меня это на самом деле важно.
Я ценю твою открытость и честность, порядочность и благородство. Но при нынешнем положении вещей я не могу себе представить развития нашего знакомства. Между нами стоит серьезное, самое важное для меня препятствие – разность в отношении к Богу. Пойми меня правильно, если я пойду на поводу своих эмоций, то потеряю свободу, которую даровал мне Он. А это для меня страшно.
Как бы ни сложилась твоя судьба, я желаю тебе таких же добрых и искренних людей в твоем окружении, какой ты являешься сама, и много-много чего еще хочется тебе пожелать, но самое главное – я хотел бы, чтобы ты встретилась со Христом. Только Он – путь, истина и жизнь.
Еще раз благодарю тебя сердечно за все. Сергей».
 

Солдат нерешительно заклеил конверт и на следующий день отдал его дежурному.

XXVII

Когда в небе пригрело редкое в кои-то веки солнце, духов перевели из карантина в роту, выгнали на общие работы. Как это часто бывает, именно в жаркие дни подваливает жаркая работа. В этот раз она оказалась в прямом смысле жаркой. На объект привезли какую-то металлическую печь, в ней нужно было разогревать до жидкого состояния битумную массу и заливать ею перекрытия и каменные пролеты.

Прораб, играя в технику безопасности, приказал солдатам застегнуться на все пуговицы, ни в коем случае не закатывать рукава и не снимать каски. И это в такую-то жару, когда и без того пот градом!

– А ничего, что эту работу должны делать специалисты? – спросил кто-то из солдат.

– Вы и есть специалисты! – отозвался прораб. – По меньшей мере, на один день.

Никто из старослужащих, разумеется, эту работу делать не собирался. Доверив все молодым, они удалились на первую попавшуюся крышу строительного вагончика, сняли с себя всю одежду, разлеглись, блаженно прищурили глаза и подставили под палящие лучи солнца свои белые телеса и лысые, постриженные наголо за 100 дней до приказа, головы.

– Пойдем, Серый! – кричал Саня Семягин Сереже. – Чего ты там застыл как памятник?

– Да неудобно как-то, за молодыми хоть присмотреть надо, а то, не дай Бог, обожгутся еще.

– Ты чего, в няньки им нанялся? – напирал Санек. – Им по 18 лет уже, большие, небось, за себя ответят. В крайнем случае на больничку попадут, от службы откосят.

Уговорил-таки Сережу. К концу рабочего дня все деды стали красными, как раки, кожа с непривычки не загорела – сгорела. Благо, додумались лица гимнастерками прикрыть, не так бросался в глаза загар.

И все же кто-то донес Липскому: старослужащие битумную массу не таскали, вообще к ней не прикасались, лодыря валяли, на молодых все бросили. Ротный пришел в ярость. Доброжелатель-стукач ему подсказал, что всех, кто не имел дело с битумом, легко вычислить по свежему загару. У тех, кто работал, могли сгореть на солнце только кисти рук и шея, остальное все должно было быть закрытым, а вот у лодырей…

– Рота, форма № 2, строиться! – скомандовал Липский.

Форма номер два предполагала голый торс. Это, разумеется, означало полный провал. Красный загар никуда не деть – не смоешь его и прикрыть нельзя. Сереже стало стыдно, его волновало то, что только-только наметившиеся хорошие отношения с капитаном сейчас, по всей видимости, снова испортятся. Кроме этого, он понимал, что, как минимум, ставит ротного в неловкое положение. Если тот вдруг захочет хоть как-то смягчить наказание для Сергея – а грозило им до нескольких суток ареста, – то сделать ему это будет не так просто. Вообще не факт, что захочет, но все же…

Капитан шел вдоль строя, смотрел на оголенные животы солдат и, обнаруживая покраснение, приказывал выйти его обладателю из строя. На лица практически не смотрел, его интересовал торс.

Сережа, как назло, загорел очень хорошо – не отмажешься. Он стоял и в напряжении ждал своей минуты. Ротный дошел до их отделения, ткнул пальцем в одно пузо – выйти из строя, во второе, потом указал на Сережу – тоже выйти. Сережа молча вышел, стал лицом к строю. В этот момент капитан будто о чем-то вспомнил, обернулся на вышедших и убедился в своей догадке – прямо перед ним стоял Сережа.

– Так, – скомандовал ротный, – вернуться всем в строй. – Подождал, пока все вышедшие снова займут свои места, а потом добавил: – Товарищи старослужащие, деды и все, им сочувствующие! В последний раз вас прощаю и предупреждаю, что больше таких амнистий не будет. Отправитесь у меня этими красными пузами плац на губе шлифовать. Понятно?

– Так точно! – рявкнули старики.

– Так ты, Серый, еще и ангелом-хранителем нашим стал! – смеялись они после ужина, заваривая мутилом чай.

– Нехорошо получилось, – сетовал Сергей. – Хотя, конечно, избежали мы наказания, но перед ротным мне неловко.

– Да ладно ты, святоша! – гоготали парни. – Еще скажи, что согрешил, в натуре.

– Вы зря смеетесь, – посерьезнел Сергей. – Между прочим, признаки и ощущения очень похожи с согрешением.

– Чем же? – не сразу смогли перестать смеяться сослуживцы.

– Человек искушается похотью, плотью, и сатана ему рисует только удовольствие и полную безнаказанность. А потом, когда человек согрешил, выясняется, что, во-первых, это не смыть ничем, во-вторых, такое ощущение, что все это видят, чувствуют твою вину и осуждают.

Посмотрите, так было с самого начала, когда Адам и Ева согрешили. С тех пор ничего не изменилось, принцип остался тем же. Вначале дьявол пообещал людям, что все будет приятно, предложил им запретный плод, их глаза загорелись от желания, они решили, что дерево хорошо для пищи и вожделенно для глаз, затем враг убедил их, что не будет никаких последствий, вы «станете как боги», обещал он. И вот, когда они согрешили, обратной дороги не оказалось – вдруг у них открылись глаза и они увидели, что голые. И прикрыться нечем. Вы можете смеяться, но именно так я чувствовал себя сегодня.

– Ну ты разошелся, – нахмурились друзья. – Радуйся, что мы отделались так легко. И вообще, ты еще не знаешь, как можно вляпаться настолько, что ничем эту заразу отмыть невозможно…

Лето традиционно выражалось для солдат в марш-бросках, учениях с применением противогазов, способности окапываться, надевать и снимать ОЗК – общевойсковой защитный комплект – «костюм», защитный комбинезон, изготовленный из специальной термостойкой прорезиненной ткани, призванный защитить воина во время ядерной атаки от отравляющих веществ, биологических средств и радиоактивной пыли. Разумеется, делалось это не перед лицом опасности, а с целью помучить солдат на жаре. «Чтобы служба медом не казалась».

В то время как выходные дни жители города проводили в парках, кинотеатрах, купались в пруду и катались на катамаранах, заботливо прикрывая нос кусочком бумаги, чтобы не обгорел на солнце, солдаты отбивали шаги по пыльным дорогам пригорода, обливаясь по́том под противогазами и придерживая на бегу саперную лопатку, взбивали сапогами дорожную пыль.

Такова служба, но солдат не унывает и всегда найдет повод повеселиться. Какому-то умнику вспомнилось, что на зоне они использовали сапожный крем для того, чтобы опьянеть. Долгими летними вечерами, когда и после отбоя на улице было еще светло, старослужащим воинам не спалось. Леха Тащиев разрабатывал собственный план. «Дождусь выходных и обязательно попробую», – говорил он.

В субботу день выдался жаркий. Солнце отчаянно грело, безжалостно высвечивая погрешности в чистоте постоянно моющихся окон. Сразу после политзанятий Леха взял загодя прихваченный в столовой хлеб, толстенным слоем намазал его гуталином и положил на раскаленный подоконник. Остальные его земляки с интересом ожидали, что из всего этого получится.

Гуталин на солнце начал таять, и все, что из него вытекало, пропитывало хлеб. Это и нужно было Лехе. Спустя короткое время слой сапожного крема был счищен ножом и улетел в мусорку, остался только пропитанный какой-то чрезвычайно ядовитой гадостью кусок хлеба, который и начал медленно, с наслаждением поглощать солдат. Кусок, по мнению умельца, должен был его «то́ркнуть». Эффект в плане опьянения оказался сомнительным, но вместо этого воин несколько дней страдал расстройством желудка и неприятной отрыжкой.

* * *

– Помнишь, как Тася (Тащиева в армии часто называли просто Тасей) гуталина нажрался? – Семягин заказал себе Wiener Schnitzel, чтобы уж наверняка ощутить все прелести Вены, и, поглощая его, вспомнил отчего-то Лехино блюдо, сдобренное сапожным кремом.

– Помню, но смутно, – отозвался Сережа. – Чем тогда все закончилось? У меня в памяти более приятные вкусняшки остались. Помнишь, как на перерыве в кулинарию бегали? Один запах свежей выпечки в ней чего стоил! А булочки по восемь копеек, да вприкуску со сметаной – полстакана, посыпанной сверху сахаром.

– Да, – согласился Санек, – у меня прямо сейчас в глазах этот граненый стакашка стоит. И от сахара пожелтевший слой сметаны сверху. Вкуснятина была, ничего не скажешь…

Шел последний вечер их встречи. Семягин со своей Маруськой на следующее утро уезжал, Сергея с Трофимовичем в отеле не будет – в это время они будут рассуждать о возможности победы духовности в России.

– Вообще, то лето было необычно жарким в Тагиле, скажи, – друзья непрестанно возвращались в разговоре к армейским воспоминаниям. – Такое же я помню только в тот год, когда мы в Фатерланд сваливали. Помню, пришлось пару дней возле посольства посидеть. То еще было время!..

– Ну, расскажи-расскажи, – улыбнулся Сергей, – вижу, что тебе не терпится.

– Та чё рассказывать, целый день в распоряжении. Ожидание очереди, полное бессмысленное безделье. От того, что оно вынужденное, не легче. Сутки, двое, трое. Все газеты вдоль и поперек перечитаны, книжек с собой никто не взял, а если взял, то читает сам. Единственное, что могло скрасить время, – созерцание автомобилей. Ну ты сам такой был, помнишь, ведь за 23 прожитых года мы видели только «москвичи», «жигули» и «волги». «Запорожцы» на пару с «Окой» этот список могли бы дополнить, но я их автомобилями назвать не могу. А у посольства целый автопарк иномарок.

До сих пор помню все модели, которые там вдоль дороги стояли. Их было немало, но настоящей Моделью была только одна! Вот тогда, Серый, я в нее и влюбился. Это была любовь с первого взгляда.

– Так ты сейчас не о своей Маруське, нет? – на всякий случай уточнил Сергей.

– Какая Маруська, ты чего? Речь о машинах, понимаешь? Об автомобилях, ё-моё. Конечно, ее можно было сравнить с женщиной, ибо, подобно невесте, эта конкретная, в которую я беззаветно влюбился, была одета в белоснежные одежды, сияла на фоне себе подобных потрясающей красотой и, словно притаившись и немного, конечно, стесняясь, грациозно стояла в тени ярко-зеленых деревьев. Везде была жарища, представляешь, а там – прохладный такой тенек.

Ах, Серый, ее тонкие линии, плавные изгибы, подчеркивающие неповторимую грацию, девственное величие и скрывающийся под гладким капотом огненный темперамент в буквальном смысле привели меня в восторг. До сбоев в ритме сердца, до потери пульса.

– Все мужики, не только я, – пылко продолжал свой рассказ Семягин, – по очереди ходили поглазеть на нее. Это было возможно только в перерывах между перекличками. «Не может быть! – говорили они. – Не может быть, чтобы человечество ушло так далеко. Невероятно, что смертный способен изобрести и создать такое чудо!»

Затонированные боковые окна целомудренно прикрывали ее внутреннее убранство. Но разве ж может что-либо во Вселенной укрыться от похотливых мужских глаз?! Они облапали ее всю – их пальцы оставались на стеклах, после того как, прикрываясь ладонью от солнца, они пытались рассмотреть, что у нее там внутри.

Сиденья из мягкой эластичной кожи, ручка переключения передач, отделанная под дорогое дерево, передняя панель, руль тоже кожаный, прошитый тонкой линией, с красивой эмблемой в середине. Магнитола, встроенная в панель, и сама панель… О-о-о! Это не машина, это самолет. Нет, даже не самолет – настоящий космический корабль. Упавший с неба космос, пришелец из будущего!

– Так что за машина-то хоть была? – не удержался Сергей.

– Пятерка BMW. Как ты мог ее не узнать?! – обиженно воскликнул Санек. – Да, это была она. Ослепительно-белого цвета. Представляешь? Страждущие мужики ревновали ее. В первую очередь, друг к другу, и во вторую, конечно, к тому, кто ею обладал; кто, возможно, буднично, привычно, не испытывая, как мы думали, даже, может быть, наслаждения, пользуется плавностью ее хода, не замечает, как легко она заводится, только ключ поверни, как мелодично поет ее турбинка, как она жадно срывается с места, не оставляя шансов никому.

После нашего пыхтящего, глохнущего на каждом светофоре «москвича» на это невозможно было смотреть. Но посмотреть хотелось. И главное – почему-то мы боялись пропустить момент, когда бюргер после работы ее заведет. Хотелось послушать движок. И он таки вышел, зараза. В такой же белой рубашке, как и сама она, белая, с перевешенным через руку пиджаком подошел к ней равнодушно, одним ключом открыл все двери – одним ключом, Серый, одним! Нет, ты меня слышишь? – небрежно бросил пиджак на заднее сиденье и утонул в шикарном салоне, в мягком кожаном кресле. Сказка, мечта!

У нас потекла слюна, когда стекла обеих передних дверей плавно и синхронно начали скользить вниз. Это было сущим насилием над нашей психикой, слышишь, мы-то привыкли к обязательно обломанным ручкам стеклоподъемников, какие там электрические, какое там синхронно! Боковые стекла – это вообще святое, у нас же их нельзя было трогать, ни в каких тебе «волгах», ни тем более в «москвичах». А тут нажал фриц на клавишу, и они, ж-ж-жик, поехали. Видите ли, нагрелось внутри за день!..

Санек, увлекшись повествованием, раскраснелся. Казалось, он не сомневается в том, что все вокруг так же, как он, восхищаются этой машиной. Сережа, не перебивая, иногда улыбаясь его задору, выслушал до конца. Спросил только:

– Тебя Мария-то к ней не ревнует?

– Не, – отозвался Санек, – сейчас я уже поостыл, к хорошему быстро привыкаешь. Теперь все это кажется будничным.

– То-то и оно, – переменил тему Сергей, – что только вечные ценности всегда остаются неизменными. И отношение к ним, соответственно.

– Ну да, ты сейчас мне про свой симпозиум по ушам ездить начнешь, – насторожился Семягин.

– А что, почему бы и нет? Тема вполне актуальная. Кстати, там я стал свидетелем одной интересной встречи. Как и мы с тобой тут неожиданно встретились, так и там два пожилых человека повстречались. И знаешь, их история просто потрясающа.

– Ну давай, валяй свою историю, – согласился Саня.

– Есть там среди приглашенных седой такой солидный мужик, издающий религиозные книги. В самый первый день симпозиума, по окончании торжественной части, подходит к нему другой – тоже солидный и тоже седой, смотрит на табличку с фамилией на лацкане, теперь-то мы с тобой это слово знаем – «бейджик» называется. Так вот, смотрит он на бейджик, перечитывает фамилию и спрашивает: «Вы точно Геннадий Ястребов?»

«Конечно, точно!»

«Хм…»

«А в чем, собственно, дело?» – интересуется.

«Скажите, а вы случайно в молодости на таком-то заводе в Целинограде не работали?»

«Работал… Вернее сказать, практику проходил во время учебы».

И тут случается неожиданное. Этот солидный мужик вдруг протягивает руку этому Ястребову и начинает истово благодарить: «Спасибо вам! Спасибо огромное. Я вам обязан самым главным».

«За что же спасибо? – не поймет тот. – Мы даже не знакомы!»

«Меня зовут Николай, – представляется дядька. – А спасибо за то, что благодаря вам я стал христианином!»

«Это как?!» – удивился Геннадий Сергеевич. Так его по отчеству величают. И тот начинает рассказывать.

Сережа поправил салфетку и убедился, что Семягин не отвлекается.

– Я стою между ними, стал невольным, то есть, свидетелем, все это слушаю и понимаю, что история на самом деле уникальная.

– Ну давай-давай, не тяни уже, – заерзал Санек.

– Короче, этому Ястребову было в то время лет 16, не больше. Времена были хрущевские, для верующих – суровые, не чета брежневскому застою, после которого мы с тобой служили. В принципе, наше время можно назвать сносным. А в те годы все было по-другому, страшней и серьезней. И вот однажды на завод, где этот парень проходил практику, приехал атеист. Лекцию читать, народ просвещать. Геннадий был верующим с детства, на лекцию, разумеется, идти не хотел. Потом, однако, позволил себя уговорить с одним только условием, что задаст лектору пару-тройку вопросов.

А этот, который теперь его благодарит, возглавлял на заводе комсомольскую организацию. Естественно, должен был вести разъяснительную работу среди отстающих элементов. Побеседовал с практикантом, пригрозил, чтобы не дурил там на лекции, проводил его в актовый зал и сам уселся тут же, в первом ряду.

Ну так вот, лекция закончилась, битый час агитатор рассказывал, что «Бога нет», а когда по окончании спросил, есть ли у кого-то вопросы, то тут Ястребов этот и встал. Поднялся во весь рост посреди зала и сказал: «Я хочу вам сказать, товарищ лектор, что вы – бедный человек. Мне вас искренне жаль!»

В зале воцарилась тишина. Представь, там весь завод сидит, включая начальство. Такого «вопроса» никто не ожидал. Николай этот, который комсорг и который инструктировал практиканта перед собранием, побелел от злости и вдавился в кресло – что теперь будет? Лектор удивленно поднял брови и самоуверенно так закричал со сцены: «Это кто там у нас такой смелый, а?! Ну-ка, ну-ка, молодой человек, пожалейте-ка меня еще разок, а заодно и всю страну нашу великую во главе с товарищем Хрущевым! Ну и потрудитесь объяснить мне, почему же это вам меня жаль?!»

«А потому, – спокойно ответил ему Геннадий, – что Библия о таких, как вы, говорит: ”Горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных!“».

В зале будто бомба разорвалась: кто-то начал смеяться над лектором, кто-то возмущался поведением дерзкого парня, кто-то свистел, кто-то аплодировал, а кто-то улюлюкал…

Лектор, ни в какую не желая признавать себя черепком, сыпал в адрес практиканта оскорблениями и запугиваниями… Дерзкого паренька, конечно же, наказали. Досталось и комсоргу.

Но вот в чем дело. Этот Николай, несмотря на взыскание, настолько проникся этими словами из Библии, настолько эта истина засела у него в разуме, что он всю жизнь не мог от нее отделаться. «Горе тому, кто препирается с Создателем, – постоянно звучало в его голове, – черепок из черепков земных». Продолжалось это до тех пор, пока Николай наконец не признал Бога своим Создателем и не раскаялся перед Ним в своих грехах.

И вот такая встреча почти через 40 лет! С человеком, который когда-то, будучи подростком, смог победить в себе страх и в одиночку встал против системы! Вообще, интересный человек этот Ястребов. Я с ним разговорился после их встречи. Оказалось, у нас с ним много общего: я, так же, как и он, отказался от присяги, только в отличие от него легко отделался, он был приговорен к трем годам лишения свободы, которые отсидел полностью. А позднее, несмотря на огромный риск, снабжал бумагой подпольные типографии, печатающие Библии.

Но я к чему это все, Шура? К тому, что мы не можем сейчас оценить вечные истины – стремимся к временному, земному. Пойми, все BMW когда-то заржавеют, станут непригодными, отправятся на свалку. А вот то, что мы делаем для души своей, для Бога, жизни вечной, останется навсегда. И плоды духовные не теряют ценности ни через сорок, ни через сто или даже тысячу лет. Ферштейн?

– Verstehen! – отмахнулся Саня. – Ладно, обещаю подумать.

– Ну тогда и Новый завет от меня возьми. Это тебе подарок на память. Раз обещал подумать, то чтение этой книги даст тебе импульс к размышлениям.