Текст книги "Солдаты"

XXV

Вместе с весной пришла Пасха. Самая яркая, восхитительная, неповторимая весна может расцвести только в человеческой душе. Чудо, не поддающееся описанию, становится возможным тогда, когда душа начинает верить в непостижимую истину: Христос жив!

В суете опустившегося на самое дно мира есть свет. В конце тоннеля, в холоде неверия, отчаяния, одиночества мерцает теплотой любовь. Обнадеживающее, дающее импульс надежды цветение, обновление и жизнь. Истина проста и доступна: Христос жив!

Мятущаяся душа, судорожно ищущая выход, терзается в неведении, обращается к всевозможным ориентирам и раз за разом попадает в новую ловушку. Гордыня безжизненна, самоутверждение – пустышка, попытки удовлетворить собственные желания – надежный путь к разочарованию. От множества безуспешных попыток накапливается усталость, искусственная, мертвая пища не дает живительных калорий и, стало быть, рано или поздно убивает.

И тут же рядом, на поверхности, доступно – протяни только руку: Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками. Умер для того, чтобы жил ты! «Всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек».

Прими – и расцветет душа. Отогреется, воспрянет, благоуханием наполнит весенний день. Источник жизни только один, выход из тупика, дверь, путь, истина и жизнь – все в одном лице, единственной Личности. Весну, которую дарует Он, никогда более не сможет сковать мороз, ураган не собьет ее цвет – она вечна по своей природе, в своей сущности. Нет силы во Вселенной, способной ее убить. «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»

Если мир вокруг превратился в черно-белую картинку, если все, что радовало и вдохновляло еще вчера, потеряло смысл, надежды рухнули, недруги превратились в разъяренных хищников, если проблема выросла до размеров исполина, если потеряна всякая надежда на хоть какой-то выход, есть только Он один – живой, воскресший Христос!

В минуты отчаяния и полного изнеможения это средство гарантированно поможет. Оно доступно всегда, 365 дней в году, суть его в потрясающей вести, изложенной в двух словах: Христос воскрес!

Для того чтобы не ослабеть и не изнемочь душой окончательно, нужно просто сменить фокус зрения. Помыслить о Претерпевшем такое над Собой поругание от грешников, чтобы не изнемочь и не ослабеть душой, попытаться хоть ненадолго посмотреть не на себя – на Него. Не на свои мучения, а на Его поругание, не на свои интересы, а на перенесенные Им пытки. Он лег на крест не потому, что сдался, Его унижение – не показатель слабости, оно – проявление Его послушания. А иначе как победить смерть, если перед этим не умереть? Он позволил Себя убить, чтобы потом воскреснуть!

Сергей думал об этом, привычно отмеряя шаги в строю. Вновь и вновь он вспоминал: помысли о Претерпевшем – и Он даст тебе жизнь. Когда Он займет первое место, когда заполнит Собой все пространство, станет целью, смыслом, основой всего, только тогда потеряют силу напасти, пустота, бессмысленность, отчаяние. Простые слова: Христос воскрес! И Он жив!

Нет, проблемы никуда не исчезнут, не наступит в одночасье рай, не накроет беззаботность нирваной. Мир по-прежнему будет бушевать вокруг, но спокойствие в душе ничем не может быть нарушено, потому что рядом Тот, кому во всей Вселенной никто не в силах противиться. Он победил смерть, обладавшую непобедимой силой. И поэтому всякий верующий в Него не умрет вовек.

Сережа понимал: все, что окружает его сейчас, временно. Оно ценно до тех пор, пока его тело одето в форму, пока он зажат строем, пока не имеет права выйти за пределы забора, не может распоряжаться собой. Но когда есть внутренняя свобода, то человека ничем нельзя сковать, на его мысли невозможно накинуть сеть, принудить их, загнать в строй. Внутренняя независимость способна любого невольника сделать свободным.

Письмо с вестью о том, что кризис преодолен и маму выписали из больницы, пришло только через месяц. Все это время солдат мучился в неведении, метался между способностью верить, желанием не сомневаться и накрывающими его тревогой, неуверенностью, слабостью. Теперь, когда он знал, что все, во всяком случае временно, разрешилось, боль ушла и наступило спокойствие.

Комбат выхватил его из строя, когда рота собиралась на ужин. Указал на него пальцем, поманил рукой. Сергей подбежал к подполковнику, по форме доложил: «Рядовой такой-то по вашему приказанию прибыл». Рота выстроилась в нескольких метрах от них на плацу. Дежурный ждал, когда подполковник отпустит Сережу.

– Ну, как твоя мама? – спросил комбат. – Новостей никаких, как-то все затихло.

– Мама, слава Богу, жива, – спокойно ответил солдат. – Уже выписали, дома теперь.

– Ну я рад. Рад, – дважды повторил офицер. – А ты молодец, стойко держался.

– Разрешите обратиться, товарищ подполковник? – спросил Сережа.

– Что у тебя, говори?

– Я хотел бы сделать фото для мамы. Она просит, скучает, хочет видеть меня хоть на снимке. Но в ателье я попасть не могу, в увольнение мне нельзя. Может, все же можно отпустить меня хотя бы на час? Я бы успел.

Комбат повернулся и медленно пошел в сторону построившегося подразделения. Сережа последовал за ним. В какой-то момент подполковник, будто погруженный в свои мысли, положил баптисту руку на плечо и начал объяснять, что не может отпустить не принявшего присягу солдата в увольнение. Даже для фото.

Со стороны могло показаться, что два друга, приобнявшись, идут и мирно беседуют. «Смирно!» – скомандовал дежурный, когда комбат с Сергеем приблизились к роте. «Вольно! Ведите личный состав на ужин», – рассеяно отмахнулся комбат, не прерывая мирной, как казалось со стороны, беседы. Подразделение, чеканя шаг, обогнало командира с Сережей. Песню запе-вай!

 
Россия, любимая моя —
Родные березки, тополя,
Как дорога ты для солдата,
Родная русская земля…
 

– Значит, нет у меня шансов? – сделал еще одну робкую попытку солдат.

– Нет, солдат, шансов у тебя нет и не будет. До конца службы. Но я хочу, чтобы ты знал, твердость твою я уважаю и ценю. Теперь, когда тебе меньше полугода осталось, желаю тебе не сломаться. Где-то я бы даже хотел, чтобы весь личный состав был таким же мужественным. Но ты этого не слышал! Догоняй роту…

– Однако ты дал сегодня! – улыбался Игорь Осин, когда они после ужина в бытовке пришивали свежие воротнички.

– Ты о чем? – не сразу понял Сергей.

– О встрече твоей. С комбатом, – объяснил Игорь. – Мало того, что ты у ротного на особом положении, так теперь еще и с комбатом приятельски в обнимку ходишь.

– Видит Бог, я ничего для этого не сделал, – ответил Сережа.

– Это мне понятно. Но именно это и удивляет. Как такое может быть?

– Понятия не имею. «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится». Так сказал Христос. Человек не в силах себя возвысить, это делает Бог.

– Слушай, давно тебя спросить хотел. Читал на днях твою Библию, и слова мне запали, отвязаться от них не могу. «Блаженны нищие духом» – так, кажется?

– Да, это из Нагорной проповеди.

– В чем смысл? Ведь христианство – это вроде как духовность. Стало быть, чем ты богаче духом, тем больше Бог должен быть доволен. А тут получается, что Он, наоборот, поощряет духовное убожество. Не могу понять.

– Согласен, есть сложность в понимании. Но Христос имел в виду состояние сердца. Не буквальную нищету или убожество, как ты сказал, а твое состояние, когда ты испытываешь недостаток, а значит, ощущаешь постоянную потребность в Боге, в Его духовном богатстве.

Другими словами, ты постоянно хочешь быть еще богаче духом, стремиться к тому идеалу, которым являлся Сын Божий. Абсолют этот, по сути, недосягаем. Так вот, блаженны, говорит Он, то есть счастливы, те, кто не чувствует себя насыщенным, пресыщенным или уже достигшим, а наоборот, считает себя недостаточно обогащенным, нищим, постоянно стремящимся к еще большему, нуждающимся в Нем.

– Понятно. То есть это не то, кто ты есть объективно, а кем ты себя считаешь. А оценка твоя основана на твоих потребностях. Верно?

– Верно, Игорь!

Рассказ четвертый. Дядя Петя

Каждый день его можно было увидеть бегущим по улице. Неизменная синяя роба с прошитыми белыми нитками карманами могла неожиданно появиться в любом районе города. Зимой в куцей кроличьей шапке, летом, вытирая пот носовым платком с прилипающих ко лбу редких волос, он никогда не ходил, мелко семеня коротенькими ногами, передвигался исключительно бегом. Никто и никогда не задавался вопросом: почему? Все, кто хоть чуть-чуть был знаком с ним, знали, что спешит он потому, что боится не успеть. А успеть ему надо было много чего.

Дядя Петя человеком был маленьким. И ростом, конечно, тоже. Но маленьким он был в своем представлении. Он всех считал выше себя. И по росту, и в плане достоинств. Лет ему на вид было не скажешь даже сколько. Пребывал он в каком-то едином возрасте и нисколько со временем не менялся. На вид где-то в районе 55.

Каждый день после слесарской работы в автоколонне дядя Петя спешил домой, на ходу перехватывал приготовленный женой суп и вновь обращался в бег. Многодетные семьи, одинокие вдовцы и старушки, инвалиды и просто те, кто нуждался в помощи, были его адресатами.

Он мог неожиданно появиться возле дома, в который накануне привезли уголь, брал лопату, хватал ведра и начинал таскать черное золото так, будто был тут всегда. Через несколько часов, когда три, четыре, пять тонн угля успокаивались в сарае, размазывая по зардевшемуся лицу черную пыль, дядя Петя так же незаметно исчезал, как и появился.

Кажется, он умел делать все: красить окна и чинить электрику, заклеивать камеры велосипедов и консервировать помидоры. Более же всего удивляло, что он никогда не уставал. В том смысле, что не подавал вида. И люди думали, он двужильный. Дядя Петя был глуховат. А потому многие шутки и язвительные замечания просто не слышал. Искренне кивал и лучезарно улыбался в ответ.

Его ставили на проповедь. Церковь в то время была под запретом, собиралась по домам, в семьях у тех, кто имел на это смелость и у кого было достаточно места. И все равно всегда было тесно. Особенно на праздник Пасхи.

Дядя Петя выходил к накрытой вышитой скатертью тумбочке, открывал потрепанную Библию карманного формата, затем громко выкрикивал в зал: «Христос воскрес!» – и, повернув голову в сторону забитой людьми комнаты, подставлял растопыренную ладонь к уху. Ему нужно было прислушаться, чтобы услышать ответ. И так три раза: «Христос воскрес!»

На собрания он ходил все в той же спецовке. Нет, скорее, не в той же. У него, по всей видимости, их было две. Одна – всегда чистая. На выход. И кажется, в этом полностью выражалось его отношение к самому себе. Он так и думал, думал совершенно искренне: он раб, ничего не стоящий, ничего из себя не представляет и существует лишь для того, чтобы всем помогать.

Десять соток. Ровно столько нужно земли семье с восьмерыми детьми для того, чтобы посадить картошку. Чтобы картошки хватило на зиму. Весной посадить, осенью выкопать, ведрами рассыпать по мешкам, загрузить мешки в кузов нанятого автомобиля, дома выгрузить, затем перебрать и опустить в погреб. Где в этой цепочке прячется удовольствие, знал только дядя Петя.

И вот так, с огоньком, помогал он как-то осенью копать картошку. Подростки, дети семьи, с которой он в этот раз трудился, завязывали тугие мешки веревкой и не могли дождаться окончания бесконечно длинного дня. Когда очередной мешок грузили в кузов, он развязался и картошка посыпалась на землю.

– Ну вот! – воскликнул кто-то из подростков. – Это Серега завязывал.

Серега был в семье старшим и обвинения принял с сарказмом.

– Ну да, – сказал он, – если мешок развязался, то его, конечно, Серега завязывал.

Вся компания улыбнулась, ибо явно услышала в таком ответе парня протест. Кроме дяди Пети. Он не мог, не умел лукавить.

– Бра-а-ат, – восторженно протянул он, обнимая Сережу, – какой ты молодец, как искренне ты умеешь раскаяться!

У дяди Пети навернулись слезы и он, с восхищением смотря на молодого человека и не сомневаясь в том, что в его лице имеет абсолютного единомышленника, продолжал повторять по-украински:

– Как гарно быть виноватым, как гарно быть виноватым!..

Когда дядя Петя умер, все поняли, какой глыбой, каким великаном на самом деле он был. С его уходом освободилось вдруг огромное пространство – везде не хватало дяди Пети. Его улыбки, всегда доброго слова. И дела. Много-много дел. Маленького, незаметного человечка, быстро и мелко семенящего коротенькими ногами туда, где есть в нем нужда. А в библейских словах, написанных кем-то у него на памятнике, виделся теперь какой-то особенный смысл: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное».

* * *

– Теперь мне окончательно ясно, – задумчиво произнес Игорь, дочитав рассказ, – дядя Петя не был нищим, но он воспринимал себя нуждающимся в обогащении. И при этом уже был богат. Ведь это не нищета, это скорее величие духа. Мудрая все же книга Библия!..

Минимум раз в неделю Сережа собирался с сослуживцами на библейский кружок. Группу они увеличивать не могли. Те, кто уже в ней был, – люди проверенные, а всякий новенький мог проболтаться. Что такое разоблачение могло означать для комсорга роты, который был одним из самых активных участников изучения Библии, трудно себе даже представить.

Еще два вечера каждую неделю Сергей был занят в спортивной комнате. Помимо занятий, он следил за порядком, составлял график дежурства, пресекал постоянные попытки сослуживцев организовать мероприятия, которые не имели ничего общего со спортом. В конце концов, солдаты успокоились и смирились с тем, что спортивная комната будет использоваться только по назначению.

Когда пришло молодое пополнение, старики начали пробовать использовать эту комнату для экзекуций над строптивыми. Просто бить было нельзя – оставались синяки и ссадины. Близость политотдела напрягала всех, и никто не желал иметь лишних сложностей. Нужно было наказать молодого так, чтобы этого не было видно. В основном отбивали почки и старались увечить без видимых следов.

В новом призыве были осетины, которым не очень хотелось выполнять отбой за 45 секунд. Если дашь им слабинку в этом, считали старослужащие, то что будет, когда их нужно будет заставить чистить туалеты и стирать чужие портянки.

Конечно, пытались вначале запугать, чтобы ограничиться словами. «Ты ведь пойми, душара, – кричали они, брызгая слюной в лицо салаге, – мы на стройке работаем, и завтра ты будешь там вместе с нами. Отгадай с трех раз, что с тобой может случиться. Да, ты увидишь, что лом умеет летать и что кирпичи, бывает, падают с крыши, и случается, – прямо на голову. Особенно часто, если эта голова вдобавок ко всему еще и тупая. Так что вскочил и побежал. Шевели батонами!»

Если слова не действовали, наказание следовало незамедлительно. Бить водили в умывальник – там сразу и кровь смыть можно при необходимости. Потом пришла идея водить духов в спорткомнату. «Гимнастикой позаниматься». Перед Сережей вставала дилемма. Командирам взводов он отказать не мог. С другой стороны, сам никогда никого не бил и всегда был против любого физического насилия. «Зачем просто бить и издеваться, – спрашивал он дедов, – раз уж вы в спортивную комнату идете, то и занимайтесь спортом». Он подал идею делать боксерские поединки. По меньшей мере, думал он, салага не будет подвержен мучениям со стороны нескольких парней старше его возрастом, а это будет бой один на один, в котором молодой к тому же будет иметь возможность дать сдачи.

Идея неожиданно понравилась старикам. Они приняли ее с энтузиазмом, опасность получить по физиономии от духа только сильней разжигала их. Зато теперь, когда у молодого обнаруживался фингал под глазом, он, не обманывая, мог ответить на вопрос замполита, что в честном боксерском бою пропустил удар. Впрочем, бывало, что под глаз получали и старослужащие. По крайней мере, хотя бы не просто лупили непокорных.

К ощущению себя дедом нужно было привыкнуть. Только-только ушли дембеля, и теперь старше тебя никого нет, ты тут самый старослужащий. Нужно держать марку и не увиливать от ответственности. Нас гоняли, и мы должны гонять. Иначе непорядок получается. Отличие выражалось в мелочах: согнутой бляхе на ремне, сам ремень не натянут и максимально допустимо висит на поясе, пилотка меньшего, чем полагается, размера, каким-то чудесным образом непонятно как держащаяся на затылке, расстегнутый воротничок и знатная добротная подшива из куска простыни. Все это духам не полагалось и самым строгим образом пресекалось. Любые поползновения в этом направлении.

Разумеется, все, что касалось распорядка дня, уборки в помещениях и на территории, – все это строго соблюдалось молодыми, но если и касалось стариков, то исключительно в плане контроля. Чтобы все было выполнено отлично. Это особое ощущение и солдаты Сережиного призыва должны были еще к нему привыкнуть.

XXVI

Почти все события и даты солдат проживает в армейских условиях дважды. Снова случился День Победы. На этот раз в роту пришел замполит батальона, решил провести политзанятия самостоятельно. Майор Шепилов, как всегда, указал на свершающиеся повсюду победы, досрочные выполнения взятых обязательств в соцсоревнованиях и прочие прорывы, а потом перешел к теме занятий. Он попросил солдат рассказать о том, что они знают о победе в Великой Отечественной войне.

Воины начали вспоминать факультативные занятия в школах и встречи с ветеранами. Неожиданно офицер обратился к Сергею: поделитесь вы, товарищ солдат, что вам известно об этой войне. Тот попробовал отказаться, но замполит настаивал.

– Мне вспоминаются беседы с моим соседом, – сказал солдат, когда майор дал понять, что не отстанет. – Ветеран, неоднократно раненный на войне, весьма неохотно отвечал на мои расспросы. Единственное, что я могу здесь повторить, так это то, что этот день он не праздновал – просто напивался и оплакивал погибших. И еще постоянно повторял название Погостье, я так понял, что это какое-то местечко так называется, и говорил, что нужно жить так, чтобы этого никогда больше не повторилось.

– Хм, интересный у вас взгляд, рядовой, – подвел резюме замполит.

– Это не мой взгляд, товарищ майор, я ведь сразу сказал, что это слова ветерана, имеющего немало наград и прошедшего всю войну.

– Ну хорошо, хорошо, пусть будет так, – свернул тему майор и перешел вновь к свершениям советского народа в канун Дня Победы.

На следующий день Сергея вызвали в политотдел. После обеда к нему подошел дежурный по части и сказал, что на работу он сейчас не идет, а вместе с сопровождением пройдет на важную беседу.

Солдат сразу понял, что это касается его высказываний на политзанятиях. Он шел и вспоминал своего соседа. Николай Кузьмич, или просто Кузьмич, как в основном его все называли, – худой, с впалыми морщинистыми щеками мужик, – ходил всегда в одном и том же сером потертом пиджаке в полоску и постоянно курил «Казбек». Естественным состоянием Кузьмича было похмелье, он практически «не просыхал».

Сосед часто сидел на лавочке у ворот, на которых была нарисована красная звезда – знак того, что в этом доме живет ветеран. Поскольку они жили напротив, то Сережа всегда отзывался на его приглашение посидеть рядом, погреться на солнышке.

Однажды в какой-то очередной День Победы он, как обычно, о чем-то мрачно думал и вертел в руках именные часы «Победа». Увидев Сережу, позвал его присесть. Подросток подошел, поздравил соседа с праздником.

– На-ка вот, глянь, подписали мне на память, – сказал он, подавая Сереже часы.

Они были уже не новые, но, судя по незатертому кожаному ремешку, почти неношеные.

– Расскажите, за что вам их подарили, – попросил Сережа.

Вместо подробного ответа Кузьмич заставил его надеть часы, а потом вдруг заявил:

– Вот и не снимай, носи. Дарю тебе их. Пусть память от меня будет.

Мальчик стал отказываться – не простые это часы, именные. Да и рано ему еще часы. Заработает – купит. Дед, однако, не сдавался, и поскольку он был больше обычного пьян, Сережа решил положить часы дома, а как только Кузьмичу немного станет «полегче», вернуть их ему. С тем и расстались.

Но ждать, пока сосед протрезвеет, не пришлось. Супруга Кузьмича женщиной была прижимистой и предприимчивой. Начиная с ранней весны Гутя – так ее звали – выращивала высокие георгины в теплице и возила их на базар. Крупная дама, много габаритнее Кузьмича, вышагивая на рынок, толкала перед собой ручную тележку, туго забитую цветами. Дом и прилегающая территория охранялись двумя огромными псами, которые громыхали цепями и кидались на высоченные ворота, реагируя на всякий звук с улицы.

Соседка прибежала к Сережиной маме, едва Кузьмич вернулся домой.

– Ваш парень, – заявила она с порога, – наглым образом выманил часы у моего мужа.

– Сереженька, сынок, поди сюда, – позвала мама. – Что там за часы, объясни, что случилось.

Мальчик вышел и рассказал, как все было. Что дядя Коля сегодня больше обычного пьян и с ним невозможно спорить. Он сказал, что если Сережа их не возьмет, то он пойдет к гастроному и продаст их первому встречному, ибо еще надо выпить, а деньги закончились. Поэтому Сережа и взял часы и, конечно же, намеревался в ближайшее время вернуть их, как только сосед немного протрезвеет.

– Где наши часы?! – кричала соседка.

– Да вот же они, возьмите и не волнуйтесь, – протянул реликвию Сережа.

– Зачем ты их взял?! – не унималась Гутя.

– Вы считаете, что лучше было бы, если б дядя Коля пошел на Пятую линию и обменял их у магазина на бутылку водки? – ответил ей паренек. – Я же, кажется, все объяснил.

Соседка не унималась, вполне соответствуя своей фамилии Негодяева – бывает же! – она продолжала кричать на Сережу и обвинять его в коварстве. Наконец мальчик замолчал, сказав, что больше к уже сказанному ему добавить нечего и у него нет ни слов, ни доказательств, которые могли бы хоть как-то разубедить подозрительную соседку. Так она и ушла, бурча себе под нос проклятия и полностью убежденная в том, что мальчуган врет.

В политотделе все было без изменений и хорошо знакомо Сереже. Легко посчитал, что не был здесь почти полтора года, с тех пор, когда их водили сюда делать уборку. Тогда от него, как говорили, еще пахло домашними пирожками и был он зеленым духом, теперь же все виделось и ощущалось совсем по-другому.

В дверях встретил сослуживец, всегда оповещавший Сережу, когда ему приходили письма. «Начальник занят, – сказал сержант, – поэтому можем пока посидеть на кухне, у меня запись новая есть, ты же музыкой увлекаешься». Воины прошли к столу, служивый похвастал:

– Новая песня Макаревича, слушай! Высоцкому посвящена, говорят.

Щелкнул выключатель, беззвучно закружились катушки магнитофона. «Я разбил об асфальт расписные стеклянные детские замки», – запел «Ростов-Дон».

– Вроде не очень патриотично, – заметил Сережа. – Можно вам тут такое крутить?

– Здесь все можно, – улыбнулся сержант. – Мы на передовой политического фронта, поэтому должны быть осведомленными о происках врага.

Песни были хорошими, но вызвал начальник, нужно было идти.

– Говорят, вы очень странные мысли высказываете, товарищ солдат! – хмуро произнес офицер, едва Сергей доложил о своем прибытии. – Святое задели, Великую Отечественную войну! Поясните, будьте добры, какую цель вы преследовали, устроив провокацию на политзанятиях. Мало вам того, что по краю лезвия ходите, так еще и такой агитацией занялись…

– Товарищ майор, если майор Шепилов вам полностью все доложил, то наверняка сказал, что, во-первых, он сам настоял на моем рассказе на политзанятиях, во-вторых, я ни слова не сказал от себя – только процитировал знакомого ветерана.

– Да, Шепилов мне обрисовал ситуацию, – согласился политработник, – но вас же никто не заставлял вспоминать именно это высказывание. Другие сослуживцы приводили более прогрессивные примеры. Люди все разные, мало ли кто что болтает!

Сереже нечего было ответить на это. Он лишь мог сказать, что все остальные знакомства с ветеранами у него были формальными, выступления их в основном проходили перед аудиториями, и с ними он был незнаком, а Кузьмич, можно сказать, друг. Вот и привел его слова, хотя не подумал. Согласен, можно было промолчать.

– Ну, хорошо, чем обосновывал ваш знакомый свои суждения?

– Тем, что Победа досталась неоправданно большими потерями, что советские войска продвигались вперед за счет того, что попросту закидывали немца нашими трупами, а деревни и высоты брались не потому, что армия была к этому готова, а для того, чтобы успеть к какой-нибудь годовщине или Первомаю, например. Поэтому о количестве жертв никто никогда не задумывался…

– Очень интересно! Это ваш сосед? Значит, адрес его известен…

– Не хватало еще, чтобы из-за меня старик пострадал! – осекся Сережа. – Если б знал, что вы для этого спрашиваете, то ничего бы не сказал.

– Ну, знаешь ли, слово, говорят, не воробей, – улыбнулся майор.

– Слово – да, только не думайте, что я где-то свои слова повторю. Ветерана подставлять не собираюсь.

– Да кому нужен твой ветеран? – откинулся на спинку кресла офицер. – Мы ведем работу с тобой, наша задача – тебя перевоспитать, и нам лишний крючок не помешает. А ветераны пусть красят звезды на своих воротах.

– Меня можете ловить на ваши крючки сколько угодно, – облегченно выдохнул солдат.

– И поймаем! Небось, не завтра в запас увольняешься. Время есть. Кстати, меня удивляет, что ты, будучи подростком, запомнил именно эти высказывания фронтовика. Наверное, настрой все же играет роль, а? Никак дома в антисоветском ключе воспитывали.

– Дома мы о политике не говорили. И вообще ни о чем подобном. Кто ж виноват, что память у меня такая – цепляет все, не выкинешь. Сейчас вот приема вашего ожидал, песни разные слушал. В одной слова были: «Сколько книг про войну… Только самого главного нет». Выходит, не только сосед мой так думает.

– Конечно, не только. Наша задача в том и заключается, чтобы всех таких, как вы, с «оригинальным мнением», либо перевоспитать, либо поместить в условия, где будет не до разглагольствований. С тобой вот второй год терпеливо занимаемся. С такой памятью вообще-то нужно идти учиться в вуз, становиться специалистом и трудиться на благо Родины. Не думал об этом?

– Как же не думал? Поступал даже.

– Вот как? И что же?

– И ничего. Поступил в мединститут. После экзаменов было обязательное собеседование. На нем меня и завалили. Спросили, почему не комсомолец. Я ответил, что верю в Бога. На этом моя учеба закончилась. Иди, говорят, забирай документы – и на завод. Не место тебе в медицине.

– Ну что ж, может, они и правы, с такими взглядами только на заводе и работать. Да еще партию благодарить нужно, что на Колыму не отправила. Так что иди, солдат, служи. И помни, что все твои разговоры контролируются и что на тебя материалов выше крыши, голодовка ротная еще висит, не забывай. Не добавляй себе поводов для получения срока…

* * *

Короткое нижнетагильское лето вновь заиграло красками. На этот раз оно не казалось столь угрюмым и серым, каким было в первый год службы, дышалось свободней и, главное, уверенней, сапоги стали привычней, кровать уютней, а без армейского распорядка дня вообще жизнь себе трудно представить.

Идет солдат по городу – не только в песне поется. Сережин взвод дважды в день пересекал строем жилой район. Май буйным пахучим цветом сирени наполнял воздух, пушисто-легкая зелень одела деревья, и до тех пор, пока с тополей не полетел пух, можно было в полной мере наслаждаться обновленной природой. У солдат сердца разрывались от романтических чувств. Более всего любили они ходить на объекты через городские микрорайоны, где им навстречу, конечно, попадались девятиклассницы в коротеньких форменных платьицах с белоснежными воротничками. Размахивали косичками и потертыми портфелями и хихикали в ответ на шутки, несущиеся из строя солдат и казавшиеся воинам остроумными.

Служивые, с одной стороны, вспоминали свою школу, экзамены и последний звонок, с другой – пытались заглянуть вперед, когда они вернутся домой и девушки уже больше не будут смотреть на них как на второй сорт, обутый в кирзовые сапоги. Парни будут восприниматься не иначе как молодые люди, прошедшие через испытания. А если еще повезет, пусть хоть и втридорога, купить на толкучке потертые джинсы «Монтана», то расположение и улыбки старшеклассниц обеспечены.

Воины не могли дождаться увольнительной, пробовали сбегать с работы в самоход, некоторые находили свою любовь на рабочем месте.

Сослуживец Пахомов постоянно доставал Сережу расспросами.

– Ну чего ты, не мужик, что ли, неужто тебе девчонку не хочется? Глянь, сколько их, красивых.

– Слушай, – улыбался Сергей в ответ, – вот мне интересно, почему тебя этот вопрос так волнует?

– Не, ну просто, я кое-как от одного увольнения до другого доживаю, а ты второй год служишь, и такой вид у тебя, будто ты железобетонный. Или отклонения у тебя?

– Да нет у меня никаких отклонений. Пойми, как себя настроишь, такими и будут твои эмоции, самообладание, дисциплина, если хочешь. Это – первое. Второе. Я, конечно, смотрю на девушек и в состоянии оценить их красоту – вовсе не железный, – но скорее всего, мне помогает то, что я еще ничего такого не пробовал, попросту не знаю тех удовольствий, о которых вы все стонете. Такие-то дела, воин! Зачем я буду распалять себя и потом ходить до конца службы как ошалелый, если могу спокойно концентрировать внимание на чем-то другом. А то, от чего ты спать не можешь, от меня не уйдет. Всему свое время.

Солдаты в увольнении – те еще гусары: одеколоном себя обдадут, ботинки начистят, брюки наутюжат. И чем дальше по службе, тем больше возможностей – кто усики отрастит, кто чуб вихрем из-под фуражки выпустит. Пахомов в этом деле был абсолютный фаворит, изнывал перед увольнением, клянчил у старшины возможность выйти в город и был скор на любые уловки, загодя начинал готовиться и все не отходил от зеркала. Как-то вдохновил Сережу он на подарок. В виде небольшого текста.