Текст книги "Солдаты"

XXX

Какое же это интересное чувство – идти через плац в одиночку, без строя и с дипломатом в руках. За спиной казарма, впереди – КПП, через который открывается путь в свободную жизнь. Ноги ощущали легкость ботинок, но, привыкшие к сапогам, постоянно выскакивали вперед, срываясь на строевой шаг. Смешно. Забавно. В ногу идти не с кем, сам для себя – всегда «в ногу».

– Ну что, солдат, домой? – улыбнулся дежурный лейтенант.

– Так точно! – привычно ответил Сережа.

Скрипнула пружина на двери, открывая перед воином новый мир. Знакомый, но позабытый, к которому предстояло вновь привыкнуть. А пока… пока вокруг все было обыденно привычно. Сережа свернул на тротуар и пошел вдоль бетонного забора, тем путем, которым ходил ежедневно. Разница была лишь в том, что сейчас он шел один, без строя, ему нужно было попасть на объект, где работал его взвод. Там, в вагончике, приготовлены дембельские сапоги.

Пошел легкий ненавязчивый снег. И хотя небо было, как всегда, затянуто дымом и тучами, настроение было солнечным. Сережа хотел попасть на стройку в перерыв, чтобы попрощаться с ребятами, а не просто забрать сапоги и исчезнуть.

До перерыва оставался еще почти час, поэтому, дабы не сидеть в пустом вагончике, по пути дембель зашел в кулинарию. В утренний час там почти никого не было, продавщицы приветливо улыбнулись солдату. Он попросил томатный сок, очень любил его с детства. Девушка в высоком белом колпаке на голове налила из длинной колбы густую жидкость. Соль стояла тут же, на высоком прилавке, в граненом стакане. Из нее торчала ложка с засохшими остатками сока. Предыдущие покупатели самообслуживались: набирали соль по вкусу, сыпали ее себе в стакан, размешивали этой же ложкой и затем пытались стряхнуть с нее остатки сока. Ложка, конечно, оставалась мокрой. В таком виде ее и втыкали снова в стакан, прямо в соль, которая со временем становилась пропитана, будто кровью, остатками сока и, высыхая, образовывала красные хрусталики. Сережа отковырял себе из стакана «по вкусу», как и все, размешал, стряхнул и водрузил на место.

Попросил у продавщицы булочку – за все про все 18 копеек – и прошел к высокому круглому столику у окна. За ним можно было только стоять. Дипломат пристроил у стойки, шапку – на подоконник, начал тянуть время. За окном мягко падал снег, в помещении вкусно пахло стряпней, жизнь совсем стала другой, даже не верится…

Забытый вкус томатного сока. После двухлетнего употребления исключительно горького чая напиток казался райским. Сережа не спешил, поглядывал на часы и ждал, когда у солдат будет перерыв. Когда до него оставалось 15 минут, снова подошел к прилавку, купил на всех печенья и, расплатившись, снова вышел под снег. «Кому-то, – невольно подумал дембель, – сегодня придется изрядно помахать лопатой, очищая плац перед разводом». Трудно было оторваться от мыслей, не связанных с привычным распорядком.

Воины, ввалившиеся в вагончик с мороза, обрадовались угощению, быстро поставили «мутило», заварили чай, разложили на столе печенье, расселись. «Ну, что, какие ощущения, дембель?» – спрашивали. «Да еще пока что никаких, ничего не понятно», – улыбался в ответ Сергей.

Общение было приятным, тем более что за время перерыва нужно было провести своеобразный конкурс: дембель дарил свои ботинки. Выбрали тех, у кого подходил размер, а потом из номинантов солдаты должны были определить победителя. Им становился автор самого лучшего пожелания. Часть воинов сразу отсеялась – «пожелания мы сочинять не умеем, знаем только тосты, а Серега не пьет, поэтому слушать ему нас неинтересно».

Новенькие, практически неношеные ботинки достались воину, которого почти единогласно выбрали присутствующие.

– Вот, наконец-то, и домой, – торжественно-печально произнес он. – С чем я тебя и поздравляю! За два года ты стал сильнее морально и крепче физически! Армейская жизнь не далась тебе легко, но, с другой стороны, это бесценный опыт, который сделал тебя настоящим мужчиной! Желаю тебе достигать новых целей и оставаться таким же честным и настоящим, каким мы запомним тебя здесь, в роте.

Солдаты по очереди подходили к Сергею, жали ему руку, хлопали по плечу и желали удачи. Конечно, грустно с ними было расставаться, многое пережито вместе, хоть они и младше призывом. Об этом думал отслуживший воин, сидя на сиденье трамвая, скользящего в сторону железнодорожного вокзала.

В окне мелькали знакомые фабрики и ЖБИ, на некоторых из них приходилось работать. Затем трамвай вполз в жилой район, девяти– и пятиэтажки, сгрудившиеся в окружении труб и тянущиеся вверх к постоянно нависающему над ними дыму, заставляли и людей ощущать себя сплоченнее, ближе друг к другу.

Сергей вспоминал, что два года назад он ехал этой же дорогой, но только в обратном направлении, и не мог не почувствовать, насколько все казалось тогда чужим и мрачным. Теперь люди, спешащие домой по тротуарам, воспринимались им почти как земляки. И все же он сегодня покинет этот город, покинет, по всей видимости, навсегда, люди будут жить здесь, ходить по этим улицам, ставить себе цели или не ставить, как это было и до него. А он вернется домой, и все, что он видит сейчас из окна, останется только в воспоминаниях.

Трамвай заскрипел, разворачиваясь на привокзальной площади. Пятачок перед массивным крыльцом чистил лопатой, кажется, все тот же дядечка, который был здесь два года назад. По крайней мере, похожий, и в такой же засаленной желтой жилетке.

Касса. Пшикающие автоматические двери пригородного поезда. Два часа дремоты после бессонной ночи – и Свердловск. Там на вокзале, конечно, военный патруль: «Почему сапоги вместо ботинок? Ваш военный билет? Куда следуете? Расстегните шинель, покажите форму. Все ли по уставу?..»

«Икарус» в аэропорт ехал бесконечно долго. Почти стемнело. Аэровокзал показался унылым: замерзшие витрины, скользкий притоптанный снег на площади, много народа, и все с чемоданами.

Мужчины в полушубках и женщины, замотанные в шали, сформировали непроходимую толпу у касс. Не сразу Сережа сообразил, что вообще-то для него есть отдельная касса. «Касса для военнослужащих» – значилось на стекле большого окна. И возле нее никого. Направление тоже оказалось непопулярным. Сережа без труда купил билет. Единственное, рейс не прямой, а с посадкой в Петропавловске. Да и летит самолет только утром. Всю ночь сидеть в холодном зале ожидания.

В кафе немалая очередь. Но есть время и есть голод. Сергей помнил, что привокзальные кафе коварны тем, что последствия перекуса в них случаются обычно уже в дороге, поэтому при выборе беляшей/чебуреков нужно быть весьма осторожным. Чай, однако, всегда более-менее безопасен. И хоть немного, но согревает, хоть ненадолго, но утоляет голод.

Деревянные, из прессовки, сиденья были заняты. И не только они, но и все подоконники. И проходы. Присесть было негде, поэтому пришлось маршировать вдоль зала туда и обратно до самого утра.

Когда начало светать, объявили посадку. Зарождался последний день, который бывший теперь уже солдат встречал в Свердловской области.

На регистрации выдали посадочный талон с от руки написанным номером кресла в самолете. АН-24 с пропеллерами на крыльях стоял на продуваемой площади вдали от здания аэровокзала. Из накопителя пассажиров вывела женщина в униформе – синем пальто авиаработника. Кутаясь, втягивая головы в поднятые воротники, кучка народа потянулась за ней по расчищенному машиной немалому пространству, пока все не достигли наконец перекинутой на порог открытой дверцы металлической лестницы. Она, конечно, не имела перил. Благо, не высоко подниматься.

В салоне самолета было тоже очень холодно, двигатели еще не завели. Сережа прошел по застеленному ДСП проходу, втиснулся в ледяное кресло, нашел ремни безопасности, пристегнулся прямо поверх шинели. Окошко оказалось аккурат напротив крыла, он мог наблюдать, как рабочие что-то осматривали в двигателе, стучали по нему и прокручивали пропеллеры. Где-то у горизонта медленно поднималось мутное в дымке солнце.

От занятного созерцания его отвлекла стюардесса – она несла небольшой поднос и предлагала всем сосательные конфеты «Взлетные». «Пригодится, – подумал Сережа, беря сладость замерзшей рукой, – при взлете обязательно будет закладывать уши».

Наконец, завертелись пропеллеры, утробно заурчали моторы. Меняя тональность, двигатели потянули туловище самолета по заснеженной площади в сторону взлетной полосы. Боковой ветер качал его за крылья. Пассажиры прилипли к окнам, рассматривая стоящие самолеты и отдаляющееся здание аэропорта.

В конце полосы, прямо перед собранным снегоуборочной машиной сугробом, самолет почти на месте развернулся и замер на старте. Затем двигатели увеличили обороты и затрясшийся в судороге корпус начал набирать скорость. У противоположного конца полосы борт не спеша оторвался от земли и медленно («Лес все ближе», – подумал Сережа) начал набирать высоту.

Через какое-то время открылась заслонка на потолке и из узеньких распылителей пошел теплый воздух. Сопровождался он сизой копотью. Сережа уткнулся носом в шинель, чтобы не угореть, и все же был благодарен хоть за какое-то тепло. Согревшись, солдат провалился в сон.

Разбудил его неуклюжий стук колес о взлётку. Петропавловский аэровокзал ничем не отличался от десятков других, построенных как под копирку по всему Союзу. Самолет подрулил к нему практически вплотную. Лететь дальше предстояло на нем же – посадку он сделал только для дозаправки и подсаживания новых пассажиров.

Сережа вместе с немногими спутниками прошел в зал ожидания. Наверное, пусто в нем было не только в ранние часы. Пассажиры поспешили к кафе, расположенному в конце зала, небольшая очередь быстро рассосалась. Солдат взял себе чай – кофе в наличии не оказалось, – прошел к столику и вдруг услышал, как кто-то тихо его позвал:

– Сергей!

Юноша повернул голову и не сразу поверил своим глазам – в паре метров от него в ряду кресел сидел Вовчик.

– Не может быть! – невольно воскликнул Сережа. – Поди скорее сюда.

Да, это был действительно он. Вовчик, с которым они вместе призывались, ехали в одном поезде и потом пытались отбиться от нападок, когда заявили, что не будут принимать присягу. Солдаты обнялись и стали нетерпеливо расспрашивать друг друга о службе.

Опытным глазом Сережа заметил, что шинель и шапка у Вовчика, хоть он и ехал на дембель, были не новые, изрядно подмятые. На лице был виден шрам, взгляд у солдата какой-то робкий, блуждающий, говорил он неуверенно.

– Сколько мы отслужили, когда нас раскидали? – пытался посчитать Вовчик.

– Три месяца, кажется, – уточнил Сережа. – Я даже не знаю, куда тебя перевели…

– Кинули меня в Пермскую область, тоже в стройбат, – стал рассказывать Вовчик. – Там не люди служили, звери. Законов никаких, офицерам все до лампочки, дедовщина жуткая. Били по каждому поводу и без повода, унижали, издевались. Тем более надо мной, я ведь не могу сдачи дать.

Приглядываясь к сослуживцу, Сережа понял, что шрам на лице от побоев. Чем больше рассказывал Вовчик, тем сильнее росло возмущение и накрывало чувство жалости к нему. Хуже всего, когда в части нет порядка, когда в отношениях между солдатами царит анархия и прав тот, кто сильнее и наглее. Ни силой, ни наглостью Вовчик не обладал. Постоять за себя не мог. Уже вскоре из него сделали главного уборщика и прачку в роте, а затем командование заставило его принять присягу. «Просто повесили автомат на шею и принудили прочитать текст», – рассказал Вовчик.

Судя по обмундированию, вернее, его виду, было ясно, что и старослужащим-то Вовчик никаким не был. Скорее всего, до самого дембеля подвергался нападкам, и увольнение в запас стало для него в прямом смысле слова спасением.

Солдаты проговорили вплоть до посадки в самолет. В полете Вовчик задремал, а Сергей не мог успокоиться. «Как же так, – думал он, – угробить человека, зная, что тот не может постоять за себя и рядом никого нет, кто мог бы встать на его защиту…»

Родной город замелькал в иллюминаторах. Сердце забилось чаще: неужели мы дождались этого момента?! Самолет нащупал колесами асфальт, покатился по длинной полосе. Через несколько минут два солдата вышли на автобусную остановку. Там, к их удивлению, одиноко стояло желтое такси с черными кубиками на передних дверцах. Сережа подошел к водителю:

– Свободны?

– Куда вам?

– Нужно сначала завезти сослуживца, а потом совсем недалеко и меня.

– Садитесь.

«Волга» мягко тронулась с места и заскользила через дачный поселок по шоссе, разделенному ровненько посаженными деревцами. Сейчас они были без листьев, с остатками снега на ветках. Солдатам это казалось невероятно красивым и аккуратным.

Въехали в город, знакомые улицы… Не сдержать улыбки. Водитель, все понимая, ехал не спеша, притормаживал на светофорах. Угрюмые дома в частном секторе почему-то теперь выглядели совсем маленькими, приземистыми, вросшими в снег. Из труб ровно поднимался в холодную атмосферу печной дым, легко угадывались номера маршрутов автобусов, которые обгоняло такси.

– Ну все, бывай, – бросил Сергей выходящему у родительского дома Вовчику. – Увидимся!

Еще три минуты – и знакомый поворот на родную улицу. Она, как всегда зимой, с сугробами у домов и укатанным на дороге снегом. У столбов – разбросанные после сбора золы пустые черные ведра, аккуратно почищенные дорожки к калиткам.

– Вот здесь, у этого дома, пожалуйста!

Заскрипели тормоза такси, «сдачи не надо», «пока, служивый!» Хлопнул дверцей, обошел «Волгу» сзади, подбежал к калитке.

Мама, наверное, как всегда, на кухне. Прошмыгнул по дорожке к крыльцу. Какое же оно маленькое! В окне увидел, что так и есть, мама стоит у плиты. Отряхнул сапоги, толкнул дверь, через веранду – вторая. Знакомая половица, рывком дверь на себя:

– Разрешите?! – громко.

– Мой ты солдатик…

* * *

– Кстати, ты мне так и не рассказал, как на Запад попал, – заметил Семягин, когда они в последний вечер в Вене встретились на ужине.

– Неожиданно попал. Как и большинство, – задумчиво ответил Сергей. – Мама моя сильно болела. Ты не в курсе, я никогда этого не рассказывал, только комбат наш знал. Ему в руки попадали все телеграммы о ее болезни, которые приходили в часть.

– Так тебя ж обязаны были в отпуск отправить? – перебил Семягин.

– Обязаны, – улыбнулся Сергей, – но не отправляли. Сомневаюсь, что и на похороны бы отпустили, если б мама меня не дождалась. Но Господь милостив, она прожила еще полгода после моего возвращения. 59 лет.

– Извини, что напомнил, – стушевался Санек.

– Не переживай, все нормально, уже отлегло. Так вот, мы с ней, слава Богу, увиделись, несмотря на всех наших подполковников, шепиловых и прочих политработников. И все же мама умерла, мы с отцом остались практически вдвоем. Все мои старшие братья и сестры на тот момент уже определились, имели семьи, жили отдельно, а младшего братишку призвали в армию.

Вот и представь, возвращаюсь я с кладбища – отец на работу, остальные к своим семьям, а я один в доме, где всегда, сколько себя помню, жизнь через край была, детей, молодежи, взрослых полно. А тут тишина звенящая, комнаты пустые и одиночество. Жуть, не передать.

В это трудное время меня поддержала девушка. Потом выясняли, сравнивали, считали, оказалось, что влюбились мы друг в друга, когда мне было восемь лет, а ей, соответственно, шесть. С тех пор поддерживали отношения, хотя никогда не позволяли себе открыто выражать чувства. Просто каждый носил в своем сердце любовь и все. Поэтому ничего удивительного, что другие парни, совершенно не подозревая о нашей тайне, делали попытки ухаживать за ней.

Помнится, подошел ко мне один молодой человек, попросил посодействовать. Хотел ее проводить вечером, но она сказала ему, что с ними должен пойти обязательно кто-то третий. Вот он и решил обратиться ко мне. «Подойди, – говорит, – к Оле, спроси, пожалуйста, можем ли мы ее с тобой проводить». Ну, я согласился, конечно. Заодно, думаю, проверю ее реакцию. Подхожу: «Меня тут к тебе послали с вопросом: можем ли мы с Пашей тебя проводить?» – «Конечно, можете! Только… без Паши».

Потом моя служба в армии. Женихи удвоили усилия, возникла даже выдумка про какого-то Рафаэля, с которым она якобы встречалась. История оказалась не более чем шуткой, но закончилась тем, что из-за этих слухов я перестал ей писать. Ну, а она – мне, разумеется. Вернулся из армии и демонстративно «не видел ее в упор». Нет, мы общались, конечно, бывали в одних компаниях, но все это было так…

И вот именно она стала моей поддержкой, когда случилась беда. Умерла моя мама. Куча людей, окружавших меня, не могла развеять невыносимой тоски по ней, чувства одиночества. Это была первая смерть такого масштаба в нашей семье. Я был уверен, что меня никто не видит и не понимает. И вот подошла Она.

Именно так, как она, тогда не смог подойти никто. Без показухи и наигранности, без лишних эмоций, спокойно, но неравнодушно, подошла и сказала всего два слова: «Как ты?»

И я понял, что это не просто вопрос. В нем я услышал готовность пойти на многое, чтобы мне стало легче, но при этом увидел и не меньшую готовность уйти в тень, скрыться, исчезнуть в случае, если я не пойму, отвергну. Эти два слова перевернули мою жизнь.

Через год, на нашей свадьбе, пастор прочитал нам в пожелание библейский текст: «И ввел ее Исаак в шатер Сарры, матери своей, и взял Ревекку, и она сделалась ему женою, и он возлюбил ее; и утешился Исаак в печали по матери своей». Это было в буквальном смысле так.

Помнишь, как гнобили меня пацаны в армии: «Ты что, не мужик, что ли, неужто тебе девчонку не хочется? Глянь, сколько их, красивых…» И, правда, красивых вокруг – море, но твоя – одна. Одна-единственная. И когда ты доверяешь этот вопрос Богу и имеешь терпение дождаться ответа от Него, то получаешь то, что не может сравниться ни с чем в мире.

Тогда я понял, как выглядит счастье, когда его дарует Бог. Пусть смеялись сослуживцы, кто-то вертел пальцем у виска, я нисколько не жалею о том, что выбрал стандарты Бога в решении и этого вопроса. Мы с Олей нисколько не жалеем, что чего-то будто бы не успели ухватить, на что кидались другие, и оба сохранили чистоту отношений.

Она мой человек на все сто. Получается, с самого детства ее вел ко мне Господь. Чудо на самом деле. Не передать. Моя тоска по маме не просто стала меньше и, как сказал пастор, я утешился в печали моей, но я обрел гармонию, полноту. И это ни с чем не сравнится. Теперь у нас растут прекрасные дети и мы счастливы.

А тогда, сразу после нашей свадьбы мой отец, имеющий немецкие корни, эмигрировал в Германию. Развал Союза, если ты помнишь, начался с того, что советская хватка ослабла, а затем немного приподняли железный занавес. И вот когда я провожал отца в аэропорту, сказал ему: «Сделай мне вызов при первой возможности». Меня не интересовала колбаса или BMW, я понятия не имел, какие марки машин есть в Европе, мне было важно уехать из страны, в которой мне запрещалось верить в Бога. Мы не знали тогда, широко ли и на сколько откроются двери. Поэтому я торопился.

Так и очутился здесь. Работаю с российским издательством – первым легальным. Здесь вот на симпозиуме, по мере возможностей тружусь.

– То есть теперь работа твоя связана с этими Новыми заветами?

– Да, так точно. Издательство печатает Библии, а я их помогаю по всему миру распространять.

– Здорово! Прямо все у тебя в жизни получается, семья у тебя такая счастливая, – задумался Семягин. – Можно сказать, прошел через все трудности и занимаешься любимым делом…

– Кто знает, сколько еще трудностей впереди, – возразил Сергей. – Уж точно они еще далеко не все. Одно я знаю, верю и чувствую, что Бог со мной и Он верен.

– Я подумаю над этим, обязательно подумаю, – пообещал Семягин. – Спасибо за откровенность. За интересный рассказ. Рад, что у тебя счастливая семья и все нормально. Однако засиделись мы снова тут, прощаться пора. Завтра не увидимся, вы рано отчалите, а когда вернетесь, нас здесь уже не будет. Давай, брат, пока, очень хорошая получилась у нас неожиданная встреча…

Hotel Bellevue Wien распахивал свои стеклянные автоматические двери перед входящими и отъезжающими. Сергей с Трофимычем сдали ключи от номера, служащий в форме и фуражке с золотыми ветвями отправился на парковку, через время подогнал «мерседес» к входу.

В городе были пробки: в рождественские дни многие, пользуясь каникулами, спешили в магазины за подарками. Путешественники выехали заранее, чтобы московский гость успел на рейс. Трофимыч сидел, задумавшись, вертел в руках уже ненужную программку и перечитывал надпись: «Крах атеизма в СССР: победит ли духовность на постсоветском пространстве?».

– Ну что, победит духовность? – косясь на попутчика, спросил Сергей. – Как вы считаете?

Трофимыч будто не услышал вопроса, смотрел на дорогу, любовался прелестями австрийской столицы.

Наконец, протолкнувшись через светофоры, выскочили на автобан, поток машин заметно уменьшился, можно было с уверенностью сказать, что к самолету успеем. Сережа тоже молчал, не хотел отвлекать гостя от мыслей. Да и ему было о чем подумать, раз уж речь о победе чего-то над чем-то.

«Мещанство победит, – вспомнил он слова Александра Герцена, написанные почти полтора века назад. – Пора прийти к спокойному и смиренному сознанию, что мещанство – окончательная форма западной цивилизации. Если в Европе не произойдет какой-нибудь неожиданный переворот, который возродит человеческую личность и даст ей силу победить мещанство, то, несмотря на свое христианство, Европа сделается Китаем».

Китаем, подумал Сергей, Европа за сто лет так и не стала. И мещанство в себе не победила. Похоже, это и есть окончательная ее форма. Плохо это или хорошо? Для людей, кажется, неплохо. Гораздо хуже, когда мещанство побеждает христианство.

«Мерседес» сменил автобан, проехал мимо нефтеперерабатывающего завода и через пару километров съехал на полосу торможения под указателем Airport. Трофимыч словно очнулся. «Что, приехали?» – «Да, почти на месте». Когда машина затормозила у входа, Трофимыч открыл дверь и, уже поставив ногу на тротуар, на секунду вдруг задержался – повернулся к Сергею и ответил на вопрос, который вначале проигнорировал:

– Духовность может победить только в том случае, если будут те, кто готов ради нее пожертвовать собой…