Текст книги "Солдаты"

Снег, противный, мокрый и тяжелый, непослушно прилипает к лопатам, далеко его кинуть невозможно, он не летит. Устаешь быстро, спина под гимнастеркой потеет. Но глаза боятся – руки делают, выбора нет. Кое-как собрали первые сугробы у транспортерных лент. Устали. Перекур. Разлеглись в бушлатах тут же, прямо на сугробы.

Но в любом взводе есть хотя бы один, кто сделает все не так, как все. Азербайджанцу Мамедову резиновая лента показалась вполне пригодной для «полежать». Воин расстегнул бушлат, взобрался на ленту, благо был мал ростом – едва прошел по росту допуск к армейской службе, – улегся на спину, натянул шапку на глаза и блаженно задремал.

Отдыхать ему пришлось недолго. Конечно же, кто-то должен был пошутить. Негромко клацнула кнопка «Вкл.», взревел моторчик и лента поехала. Лежащий на ней Мамедов пробудился, поднял голову, оглянулся вокруг и обнаружил, что куда-то едет. В следующее мгновение он вспомнил, где он, что здесь делает и что едет он в направление обрыва, за край крыши. Высота ее чувствовалась даже спросонья, вокруг было только небо, поэтому вполне естественно солдат захотел побыстрее спрыгнуть с ленты. Но желания, как известно, не всегда совпадают с возможностями – спрыгнуть с ленты не так-то просто. Мамедов окончательно растерялся, в панике стал беспомощно дергать руками и ногами, как перевернутый на спину таракан.

Потребовалось время, чтобы на фоне всеобщего хохота кто-то из военных строителей сообразил, что еще пара секунд и всем будет не до смеха – Мамедов уедет за бортик. Лететь ему было немало, по высоте – этажей семь, как минимум. На глазах ошалевшего от ужаса командира взвода кто-то, наконец, сорвался с места, подбежал к Мамедову и за рукав бушлата стянул его с ленты. Так рядовой Мамедов остался жив.

XXIV

Этот день для Сергея настал как-то буднично. Очередной приказ министра обороны. Считавшие стодневку деды ждали этого дня как воздуха. Утром на завтраке они отказались от законной шайбы масла, передав ее духам, выпустили из-под шапок чубы и пребывали в самом добром настроении. Теперь они не деды, с этого дня – дембеля. А в старики сегодня вечером будут принимать Сережин призыв.

Очередная армейская забава. После того как молодые получили по 18 ударов бляхами, а новоявленные черпаки – по 12 раз половниками, солдаты посреди взлётки расставили табуреты. Получилась кушетка. Сверху кинули матрац, и уже на него животом вниз должен был улечься посвящающийся в деды старослужащий. Шесть месяцев службы остается до дембеля – именно столько ударов ему предстоит выдержать. Но не бляхой и даже не черпаком – ниточкой, простой белой ниточкой, и не напрямую по пятой точке, а по заботливо положенной на нее подушке.

Получая удары, деду полагалось сильно кричать, поскольку это должно было выглядеть очень больно. Иногда для разнообразия заставляли кричать окружавших приемку духов. Они призваны были помогать деду «страдать». Вместе с этой процедурой менялась психология, восприятие друг друга, отношений между солдатами. И тогда, когда духи каждый вечер репетировали отбой/подъем, деды спокойно, вразвалочку шли к своим кроватям, раздевались, укладывались и, будучи не в состоянии сразу уснуть, беседовали.

Никто не знает, как и когда происходит изменение восприятия действительности. Случается это постепенно. Рука автоматически тянется к воротничку на гимнастерке при виде офицера, ремень надевается слева направо автоматически, без участия мозгов, сапоги становятся самой удобной обувью, казарменный уклад – привычным и даже уютным, появляются новые армейские прелести и любимые занятия; каждая половица в казарме приобретает статус родной, каждый бугорок известен на плацу и трещинка на кафеле в умывальнике, вечно сифонящие окна не создают проблем и храп сослуживцев не обращает на себя внимания.

Воздух и вечный боевой дух в казарме становится почти родным, хождение в строю не обнаруживает в себе ограничений, и несменяемая каша в столовой не создает ощущения однообразия.

В очередной раз и уже привычно приказано заменить форму одежды – зимнюю на летнюю. И поскольку климат не позволял снять бушлаты, в сушилку вернулись со склада летние короткие фуфайки.

Не менее привычно армия начала подготовку к очередной годовщине вождя мирового пролетариата. На панелях закраснели стенгазеты с досрочными обязательствами, прошли внеочередные комсомольские собрания, ленинские зачеты, пленум в столице и рапорты на местах. В красных уголках протерли портреты с изображенным на них человеком с бородкой клинышком, читающего газету «Правда». Достали с библиотечных полок и вновь проштудировали незыблемые труды: «Ленин о национальных отношениях», «Ленин о партии», «Ленин о культуре», «Ленин о морали», «Ленин о советской военной науке»…

Сравнивая все это с христианством, Сережа приходил к заключению, что по сути и даже форме в стране создана альтернативная религия. В этой новой вере есть свой мессия, свои святые, герои, проповедники, собственная символика, праздники, собрания и даже альтернативный ожидаемый рай. Разница лишь в том, что теория и практика этого учения шли как бы параллельно и нигде не пересекались. Это были две разные действительности, два мира, какая-то нелепая игра, театр, при всем том, что всегда имелись, конечно, люди убежденные, видевшие в исповедуемом учении поистине смысл и цель.

Лейтенант, одетый по поводу в белую рубашку, распинался на политинформации, зачитывая специально подготовленный доклад: «Нынешний апрель нас радует не только возрождением и освежеванием природы. Мы отмечаем самую прогрессивную дату всего человечества – день рождения Владимира Ильича Ленина!» Солдаты, слушая замполита, прочувствовать важность момента не спешили и, преодолевая зевоту, отчаянно боролись с дремотой.

Аккурат в годовщину появления на свет Божий вождя мирового пролетариата из дома пришло письмо. Сестра писала, что мама попала в больницу и что на этот раз все очень серьезно. А еще через пару дней неожиданно вызвал к себе комбат. Дежурный был в курсе: проходи, ждет!

– Разрешите, товарищ подполковник?

– Да, солдат, присаживайтесь.

Комбат молча положил перед Сергеем телеграмму. В ней сухо сообщалось о том, что состояние его мамы крайне тяжелое. В подтверждение этого значилось: «Заверено врачом». У солдата все похолодело внутри. Комбат молча ожидал его взгляда, в котором, когда Сергей поднял на него глаза, предсказуемо прозвучал вопрос: и что теперь?!

– Повод для отпуска есть, и он более чем обоснован, – взяв в руки телеграмму, несколько как-то даже задумчиво произнес командир. – Более того, на твоей стороне закон. Но…

– А разве у закона бывают «но»? – с едва уловимой надеждой в голосе перебил подполковника воин.

– Конечно, бывают. Есть обстоятельства и много других причин.

– Но ведь вы понимаете, что это слишком серьезно?

– В том-то и дело, что понимаю, – комбат нахмурился и сделал вид, что вновь вчитывается в текст телеграммы. – Но ведь ты понимаешь, что для нас это одна из немногих возможностей, когда мы можем тебя сломать. Вы в безвыходном положении, товарищ солдат!

– Как же в безвыходном, если мне по закону положено?

– А ты не апеллируй к закону, ты вне закона. Сам себя поставил в такое положение.

– Но ведь это жестоко!

– Не спорю. Однако у тебя есть выход.

– Разве?

– А ты не догадываешься?

– Я уже полтора года отслужил без присяги, у меня нет ни одного взыскания и куча благодарностей! Зачем вам от меня присяга, если я и без нее служу образцово?

– Не спорю. Но дело принципиальное. И ты это прекрасно понимаешь. У нас в стране все должны быть равными, не надо нам выскочек. Если правительство решило, что нужно принимать присягу, значит, нужно. И без вопросов. Послушай, тебе ее даже вслух зачитывать не придется – просто поставь свою подпись под текстом и можешь идти утюжить парадку, десять дней отпуска тебе гарантировано.

– Для меня нет разницы: произносить присягу или расписаться под ней. Я это делаю не для показухи и не для людей. Если я нарушу свои же убеждения, то сам себя уважать перестану…

– А какое нам дело до твоих убеждений? – повысил голос подполковник. – У тебя мать умирает! В такой ситуации я буду кретином, если не воспользуюсь ситуацией. А ты, в свою очередь, никогда себе не простишь, если твоя матушка умрет и ты из-за этих своих дурацких убеждений не сможешь с ней попрощаться. Мать у каждого человека только одна. Это – святое! Вот и выбирай, что для тебя более свято: родная мать или загадочный Бог, которого тебе в голову вдолбили.

– Вы не можете так говорить. Неужели у вас вообще нет сочувствия?

– Есть! И выражается оно в том, что я хочу тебе помочь. Во-первых, увидеться с матерью, а во-вторых, освободиться от предрассудков. Чего ж тебе твой Бог не помогает? Ты вон какой ценой стоишь за него, а он чем тебе платит?

– Я верю, – ладони Сергея стали влажными, сердце, казалось, разорвется от отчаяния, – я верю, что мама поправится и дождется меня.

– Не надо заклинаний, – будто заглянул в его душу командир. – Ты себя со стороны послушай. Нет в твоем голосе веры. Нет! Ты сам ко мне прибежишь, если мать умрет. И отречешься от своего Бога, который не услышал твоих молитв и не оставил ее в живых. И присягу примешь. И домой поедешь. Но только уже на похороны. Поздно будет, понимаешь, поздно. Тогда локоть будешь грызть за свои «поправится, дождется…»

– Вы еще не знаете, на что способен Бог и как может укрепить человека вера в Него!

– Пока что я только вижу, что она способна довести до совершенно безумного фанатизма. Ладно, товарищ солдат, мне хоть и приятно заниматься с вами словесной эквилибристикой, но служба, знаете ли. Иди, думай. И мучайся. Знай, что, в то время как состояние твоей мамы балансирует на грани жизни и смерти, ты своим упорством – и только им – делаешь невозможной встречу с ней. Не исключено, что последнюю! Поэтому, сообщаю тебе свое окончательное решение: в любое время дня и ночи можешь обратиться в штаб, если надумаешь, и заявить о том, что ты готов поставить под присягой свою закорючку. И в тот же день поедешь домой. Для твоего отпуска у меня все бумаги готовы. Знай это. Все! Иди!..

Тихо затворив массивную дверь комбатовского кабинета, Сергей вышел на крыльцо штаба. Рота была на обеде. Секунду подумав, солдат направился в казарму – хотелось воспользоваться временем, пока в роте нет людей и побыть в тишине, наедине с самим собой.

«Господь! Ты велик и милостив, Ты имеешь власть и силу менять обстоятельства жизни, – мысленно молился Сергей, пересекая плац. – От Тебя здоровье, в Твоих руках и жизнь наша. Ты определяешь день рождения и день смерти. И никто не в силах этому противиться. Я верю, что Ты никому не позволишь смеяться над моей верой, ибо верю я в Тебя. Помоги же мне принять единственно правильное решение. Облегчи мою скорбь, открой Свою волю!..»

Тяжелые тучи, плывущие по небу, казалось, перекрывали дорогу для столь нужного сейчас ответа. Нужного, как воздух, – быстро, без промедления. Где, где найти это верное решение, в чем увидеть, через что рассмотреть правильный ответ, с кем посоветоваться? Только молитва.

Мысли о маме не выходили у солдата из головы, не позволяли отвлечься днем и не давали спать ночью. Полная неизвестность, отсутствие хоть какой-то информации и самой хотя бы малой поддержки, не говоря уже о совете, делали Сережины размышления невыносимо болезненными, мучительными.

Сколько любви и жертвенности он видел в этой маленькой женщине! Дети для нее, без всякого сомнения, были самой главной заботой жизни. О ее аккуратности, чистоте в доме, возле него, во дворе ходили сказания. Она говорила: «Как же у меня в доме может где-то оставаться пыль, если я прошу Господа, чтобы Он пребывал здесь!»

Чистота и порядок впечатляли не только верующих. Детские врачи нередко посещали многодетную семью. Они нигде не разувались – времени не наберешься, если в каждом доме обувь снимать будешь, ничего, протрут, не убудет. Но заходя в мамин дом, видя царящую в нем чистоту, неизменно разувались. «Не надо снимать сапоги, – всегда говорила мама, – у вас ведь столько работы». «Как на этот стерильный пол мы можем вставать заснеженной обувью?» – не соглашались врачи.

В их доме всегда было не только чисто, но и тепло. Уютно. Сколько работы за этим стояло, каких трудов стоило. Весной снять со своих мест вторые фрамуги оконных рам, посадить картофель в поле и овощи в огороде. Летом каждый день его поливать, а потом собрать плоды, набрать в лесу ягоды и закрыть консервацию, чтобы зимой дети могли пить чай «с малинкой».

Как любил Сережа в преддверии Пасхи спешить из школы домой! Он знал, что на столе будут красоваться разноцветные яйца, а в духовке – сладкие пирожки с яблоками, запах от которых чувствовался аж на улице. Школьник только поворачивал из-за угла и уже вдыхал аромат стряпни, это было невероятно вкусно и всегда празднично.

Осенью все комнаты в доме нужно было побелить, затем поставить на место вторые рамы в окна и между ними заложить все ватой. Зимой мама заботилась о том, чтобы в доме всегда было тепло. Сдавленный крепкими морозами, обдуваемый степными ветрами, остывал он довольно быстро. Поэтому к утру в хорошо протопленном с вечера доме становилось холодно. Вставать было неприятно.

Чтобы смягчить этот момент для детей, мама вставала пораньше, провожала мужа на работу и тут же принималась за печь, растапливала ее, чтобы хоть в кухне было тепло. Перед этим нужно было вычистить остывшую, иногда поблескивающую красными угольками золу, маленькой лопаткой достать из печи, пересыпать в ведро и вынести на улицу. Пронести мимо соседних домов к специально обозначенному месту, где собирался такой мусор, чтобы несколько часов спустя тетенька в засаленной фуфайке и ватниках, поспевая за мусорной ГАЗ-51, высыпала эту золу – ведро за ведром – в забрало грузовика, а тот уже отвезет ее на свалку.

После прохождения этой невеселой процессии пустые ведра, погнутые и грязные, россыпью останутся лежать на сером от золы, утоптанном снеге, и мама ближе к обеду пойдет туда снова, чтобы найти в этой куче свои, с написанным краской номером дома, и вернуть их во двор, поставить возле крыльца, чтобы были под рукой.

Но это потом, а сейчас, освободив печь от золы, нужно было заложить ее дровами, подоткнуть несколькими страницами газеты, которые потом следует поджечь, засыпать все это сверху углем и постараться сделать так, чтобы, разгораясь, печь не сильно пыхтела дымом и не покрывала сажей скромное убранство кухни и белые подоконники.

В умывальнике-рукомойнике с пипкой внизу, на которую нужно было нажимать, чтобы умыться, вода к утру становилась ледяной, зубы сводило. Мама ставила чайник на газовую плиту, чтобы подогреть воду и разбавить ею холодную в умывальнике. И когда шла в спальню поднимать школьников, в кухне все уже было готово.

Потом провожала их в темное морозное, иногда вьюжное утро и вставала на колени молиться. А они шли, не задумываясь о том, что о них так волнуются, переживают. В каждом портфеле покоился с любовью приготовленный бутерброд. Все это тогда не замечалось, воспринималось как должное. Но каждый день маме, помимо других немалых забот, нужно было приготовить завтрак, обед и ужин. Сделать это так, чтобы было вкусно и полезно. И это в семье, в которой восемь детей!..

Но не только земные заботы возложила на свои хрупкие плечи мама. От нее впервые услышал Сережа о Христе. Было ему тогда лет пять. Как же интересно умела она рассказывать, сколь захватывающе, как чувствовалась в ее словах любовь к Тому, в кого она верила! Тогда Сережа вместе со своим младшим братишкой прошел вместе с героями маминых рассказов по палестинской пустыне, опустился в Вифезду, поднялся на гору блаженств, прокатился на лодке по Геннисаретскому озеру и влез на крышу, которую потом разобрали друзья расслабленного, опуская его в дом. Мальчишкам казалось, что рассказы мамы каждый вечер прерывались на самом интересном месте. «Завтра продолжим, – улыбаясь, говорила она, – а теперь вы идете спать».

И они с нетерпением ожидали вечера, когда мама продолжит свое повествование и, только-только появлялся повод, просили: «Мама, давай продолжим. Расскажи нам о Христе». Говорили так, потому что видели, что это не просто ее рассказ, это смысл, суть и наполнение их с отцом жизни. Нельзя было себе представить, чтобы мама, сославшись на плохое самочувствие, или папа – на усталость после работы, отказались от служения в церкви. Такое дети даже представить не могли. Вместе – зимой в мороз и летом в зной – добирались они через весь город в церковь. Это была их жизнь.

Мама часто справлялась по хозяйству одна, потому что папа был на работе, но это не препятствовало ей проявлять максимум участия к любым нуждам близких людей. И неблизких тоже. Однажды в дом вошел довольно неопрятный человек, представился верующим и попросил деньги на билеты, потому что его обворовали и он не может уехать домой. Мужчина был посторонним, его, разумеется, никто не знал, непонятно было, откуда он прознал о христианах и какими путями попал в их дом. Несмотря на все это, мама, не задумываясь, достала последние пять рублей, которые у нее на тот момент были, и отдала странствующему.

Когда Сережа выступал на музыкальном конкурсе в Доме культуры, мама поехала с ним. Перед этим она где-то раздобыла плитку шоколада – ведь шоколад способствует укреплению памяти – и, чтобы Сережа нигде не сбился и не забыл мелодию, незадолго до начала конкурса угостила сына дефицитной сладостью.

Она переживала за своих детей, за ближних больше, чем за себя. Это было понятно всякому, кто с ней соприкасался.

Гипертонией мама страдала с молодости. Давление «под 200» для нее было рабочим. Ее сердце переживало колоссальные нагрузки, и вот теперь 30-летняя гипертония вздумала нанести смертоносный удар, прохудившиеся кровеносные сосуды начали давать сбой. Микроинсульты и постоянная опасность новых, более сильных. Беспомощная, лежала мама в больничной палате, силы ее таяли, последние капли воли боролись, пытались победить болезнь, но та оказывалась неизменно сильнее ее, слабой, хрупкой женщины, безмерно любящей своих детей, пожертвовавшей ради них всем. А они, имеющие теперь и силу, и волю, столь не хватающие ей самой, ничего не могут сделать, ничем не могут помочь. Только молиться, только надеяться на Бога.

Вновь и вновь Сережа вспоминал проводы у военкомата, прокручивал в памяти момент прощания, когда мама попыталась задержать его руку в своей, а он так неловко, даже как-то грубо ее одернул. Теперь ему казалось, что он сделал это слишком резко, обидел маму. «Если бы я тогда знал, что так будет, если б знал…» Ночами проблема увеличивалась в размерах и опасности. В минуты короткого забытья снились всякие кошмары, всплывала злая гримаса начальника политотдела. Сергей просыпался, когда в очередной раз ему снилось, как он опаздывает домой, чтобы застать маму живой.

Неужели Господь не поймет его, если он отступит от собственного решения и примет присягу? Ведь Бог все знает, чувствует его сыновье сердце, видит, как разрывается оно от сострадания и тоски по маме! Ну что такое какая-то присяга по сравнению с тем, что он сейчас переживает?! Ведь ее и зачитывать не придется. Никто об этом не узнает. Да если и узнает, не осудит – многие ее принимают добровольно, без принуждения – и ничего…

Напряженные размышления продолжались три дня, после чего нервы солдата исчерпали свой ресурс. Поиск ответа не прекращался ни на минуту и всякий раз приводил в тупик. Что делать? Небеса молчат. Да и как Небесам ему ответить?! Через кого? И посоветоваться не с кем. Один. Без поддержки и понимания.

В это утро Сережа проснулся задолго до подъема, начал молиться, в очередной раз просить помощи. Он принял твердое решение снова пойти к комбату, надавить на его чувства, попробовать уговорить. Надежды, конечно, мало, но утопающий, как известно, цепляется за соломинку.

Подполковник на развод не явился, начальник штаба сказал, что командира вызвали в штаб округа. Все планы Сергея рухнули. Время шло, тревога нарастала, а решения не было и быть не могло.

Он подошел к комсоргу.

– Игорь, у тебя в сейфе мой блокнот лежит. Я его на работу хочу взять.

Ефрейтор достал записную книжку, вручил ее Сереже. Это был простой блокнот, один из тех, которые на Новый год церковная молодежь оформляла для каждого солдата. Они покупали блокнот в канцтоварах, и потом каждый оформлял в нем одну страницу. Начинали в конце октября и передавали друг другу, стараясь к середине декабря заполнить все страницы.

Получался своеобразный альбом маленького формата, который легко помещался в нагрудном кармане кителя, в любую минуту его можно было полистать. Девушки украшали свои поздравления вырезанными из открыток цветочками, сопровождали их разукрашенными буквами и четверостишием. Парни были не столь изобретательны, некоторые ограничивались библейским текстом и коротким пожеланием: «Держись, будь мужественным» или что-то в этом роде, кто-то даже приклеивал свое фото. Но всегда это было разнообразно, назидательно и очень тепло, сердечно.

Сергей не знал, почему ему пришла идея попросить у Игоря свой блокнот. Казалось, в этот день он вообще потерял способность соображать. По дороге на работу, а затем кидая лопатой раствор, он непрестанно думал о маме и о необходимости принять наконец какое-то решение. Пока с ума не сошел, резонно убеждал себя он.

Когда наступил большой перерыв, солдат сел у стены в полутьме подвала и в очередной раз обратился к Богу: «Всемогущий Господь! Дай мне четкий ответ, что я должен делать. Скажи это так, чтобы мне было понятно, что этот ответ от Тебя и я его верно понял». После того как солдат закончил молитву, у него в голове совершенно ясно прозвучала мысль: «Открой блокнот и прочитай текст, открывшийся первым».

Открылась страница, которую оформлял руководитель церковной молодежи, все называли его по имени и отчеству Николаем Сидоровичем, поскольку он был гораздо старше остальных. Именно на его поздравлении открылся блокнот. Писал он довольно сухо, но строки его были подкреплены опытом прожитых лет. Свое пожелание он закончил стихом:

 
Я видел, как кузнец ковал
На прессе огненный металл.
Напоминал он ту картину,
Как мял горшечник свою глину.
 
 
Со всех сторон металл он давит,
Тут вдруг покривит, там поправит…
Казалось, был бы он живой,
Раздался б здесь ужасный вой.
 
 
И мысль прокралася невольно:
Ему, наверно, очень больно,
Но он на участь не роптал,
Ведь был он мертвый лишь металл.
 
 
И деформация металла
Ему во вред совсем не стала.
Для ковки есть закон таков:
Чем больше делаешь подков,
 
 
Чем его давишь посильней,
Тем он становится прочней!
И коль в работу попадет,
То никого не подведет!
 
 
О, если б я таким же стал,
Как раскаленный тот металл,
Чтоб сколько бы меня ни жали,
Мои колени не дрожали!
 
 
Чтоб после всяких деформаций,
Угроз, побоев, агитаций
Моя духовная структура
Прочнела, крепла, к Богу льнула!
 
 
И слышу нежное дыханье:
«Мое любимое созданье!
Я все душе твоей отдал,
Чтоб ты был крепче, чем металл!
 
 
И чтоб была не только прочность,
Но и святая непорочность,
И нежность пламенной души,
И свет небесной красоты!..»
 

Сергей захлопнул блокнот и почувствовал в себе силы сказать: «Это и есть ответ Бога. Мама будет жить!» Появилось вдруг ощущение свободы, осознание того, что все трудности призваны закалить, что Творец всегда и во всем верен Своему слову. Солдат вышел на стройплощадку, все вокруг казалось ему теперь изменившимся: воздух стал чище, солнце – ярче, снег вовсе не мокрый и не грязный, а улица – светлая и веселая. Наступила уверенность. Победила вера.