Текст книги "Солдаты"

XVI

Время, как бы медленно ни тянулось, все же не может стоять на месте. Первый снег выпал девятого сентября, ровно через три месяца после последнего, который был, как считалось, весной, на самом деле уже летом – третьего июня. Лето поманило выглядывающим иногда из-под низких облаков солнышком, слегка пригрело в конце августа и к первым дням сентября исчезло теперь уже до весны.

Летняя форма одежды так и не стала привычной – три месяца солдаты ходили в облегченных укороченных фуфайках. Портянки за ночь не только не успевали высыхать, но еще и набирали влагу, ноги самым настойчивым образом гнили. И не только ноги, любая рана превращалась в гнойник, избавиться от которого было очень непросто.

Новый сезон обозначился тем, что дождевые тучи сменились снежными. Выпавший снег на следующий день сошел, оставив после себя грязь, с утра неизменно подмерзающую и оттаивающую к обеду. И все же сознание зафиксировало: снег – значит, зима.

После первого перекура, когда военные строители вышли из вагончика и вяло потянулись к своим рабочим местам, на стройке нарисовался ротный. На объекты он ходить не любил, делал это, насколько допускал порядок, редко. Но каждый свой визит капитан Ложенко старался закрепить в памяти подчиненных успехами в трудовых показателях. Вот и на этот раз вооружился намерением побить какой-нибудь рекорд.

Его обход начался с подвала строящегося хоккейного корта. Здесь он показал, как правильно разбрасывать щебень. Чуть позже, поднявшись на первый этаж, научил штукатуров ровно выводить стену, на втором этаже – класть кладку. И только было собрался на крышу – нужно было научить воинов сбрасывать с нее снег, – как в проеме стены увидел подъезжающий к объекту комбатовский УАЗик.

Это был плохой знак. Хотя бы потому, что комбат вообще не ездил по стройкам. Раз в год разве что, да и то в исключительных случаях. Сегодня такого случая не было, но вот он приехал…

Пока машина подполковника, медленно качаясь, пробиралась по кочкам стройплощадки, капитан успел отдать команду строиться, проследить, чтобы все заправились, причесались и подтянули ремни. Последние секунды перед тем как машина, скрипнув тормозами, наконец остановилась, были для ротного, судя по всему, наиболее мучительными. На его лице, кажется, можно было прочесть полный список всех возможных причин, по которым комбат решил нагрянуть именно на этот объект и именно сейчас. Не исключено, что капитан просчитывал и все возможные вопросы, которые могли прозвучать в его адрес.

Водитель-сержант в идеально отутюженной гимнастерке ПэШа – полушерстяной форме, предназначенной исключительно для офицеров, – легко выпрыгнул из машины и, подойдя к задней двери, открыл ее.

– Взво-о-од, смирно! – заорал во всю глотку капитан и строевым, насколько это позволяла неровная почва стройплощадки, шагом направился в сторону автомобиля. – Та-арищ подполковник, за время вашего отсутс… от… сутс…

Из распахнутой двери комбатовского УАЗика на землю ступила хрупкая, маленького роста женщина. «Отсу… тст… вия…» – буксовал капитан, судорожно подыскивая ответы, по меньшей мере, на два вопроса: кто эта женщина и почему она разъезжает на машине комбата? Одетая в простенькое пальто и покрытая столь же простой шалью, она не создавала впечатления человека, которому комбат мог уступить свой автомобиль.

– Пр… про… простите, вы… это… А где та-арищ подполковник? – не сумел придумать ничего другого ротный.

На вопрос ответил водитель комбата:

– Товарищ капитан, это мама рядового Ш., – объяснил сержант. – Она приехала на свидание, но поскольку этому солдату в увольнение нельзя, комбат приказал предоставить им в распоряжение вагончик для отдыха и не мешать общаться до конца рабочего дня. Здесь трое посетителей – мама, брат и сестра солдата.

«Мама… – не поверил своим глазам Сергей. – Как, каким образом она здесь оказалась? Невероятно! Ничего не понимаю!..»

– Рядовой! Ну что ж ты стоишь? – пришел, наконец, в себя Ложенко. – Выйти из строя! Родственники к тебе приехали. Мама. Вот…

Пока он говорил, пассажиры вышли из УАЗика. Капитан замялся:

– Вы… эт-то… Проходите, пожалуйста, в вагончик. Вот сюда, пожалуйста. Там тепло у нас, чисто. До окончания рабочего дня вас никто не потревожит. Солдаты перекурить и на рабочем месте смогут. Проходите, проходите… – и потом уже к солдатам: – Ну чего вылупились? Внимание, взвод! По рабочим местам р-р-разойдись!

– Что за чудеса такие, как вы оказались в машине комбата? – спросил Сергей, когда родные, вдоволь наобнимавшись, уединились в строительном вагончике.

– Мы с твоим начальником очень хорошо поговорили, – выкладывала на стол всякие вкусности мама.

– Что значит «хорошо поговорили»? И как вообще это стало возможно?

– Ты кушай, сынок, кушай. Мы и солдатикам твоим сладостей привезли. Кушай, а я тебе пока что все и расскажу, – поглаживала руку Сережи мама.

Господи! Какая же она маленькая. Рука мамина. Вся в морщинках, загорелая, почти черная. Лето, как всегда, конечно, на огороде. «Жаркое лето было?» – спросил. «Как всегда, – ответила мама, – до сорока градусов в тени». Вспомнил, как вырвал свою руку из ее, маленькой, при прощании. Теперь бросил печенье, схватил ладонь мамину, целовать стал. «Ну чего ты, солдатик мой! Ты кушай, кушай, наедайся…»

Посетить сына в армии мама решила по причине возросшей тревоги: дождется ли его возвращения. Здоровье совсем ослабло, гипертонические кризы все чаще, надежды, что увидит солдата, все меньше. Старшая сестренка и младший брат не могли отпустить ее одну в столь далекое непростое путешествие. Так и приехали. С вокзала – сразу в часть.

На КПП дежурный сказал, что личный состав на работе, солдаты вернутся только вечером.

– А есть ли у вас какие-то правила, когда к кому-то близкие родственники приезжают? – поинтересовалась сестренка Сережи у дежурного.

– Есть, конечно, сейчас я позвоню дежурному по части, – ответил сержант.

В штабе, услышав фамилию солдата, не решились взять ответственность на себя – это компетенция комбата.

– Сопроводите маму воина ко мне, – приказал подполковник, – а брат с сестрой путь подождут на КПП.

Из штаба за ней прислали офицера. Пройти нужно было через весь плац. Редкие военные с любопытством оглядывались на маленькую хрупкую женщину, шедшую в сопровождении дежурного по части. «Здесь служит мой сын, – думала она, едва поспевая за офицером. – По этому асфальту он ходит. Каждый день. Казарма. Четыре этажа. Так много окон. Интересно, какое из них его?»

– Подполковник Усенко, – вежливо представился комбат, – Иван Николаевич. Проходите, пожалуйста, располагайтесь. Простите, как вас? Вера Григорьевна? Отлично! Отлично, очень рад знакомству. Значит, вы и есть мама нашего проблемного солдата?

– Проблемного?!

– Ну-у-у, в некотором смысле, конечно. Проблем он не создает, но мы их все же имеем, – улыбнулся комбат. – Хотите чаю? – офицер поднял трубку внутренней связи: – Сержант, два чая. Да, так вот, проблемного для нас, Вера Григорьевна, для нас. Он ведь у вас, как бы это сказать, антисоветчик.

– Никогда он не был антисоветчиком. И вряд ли когда-нибудь будет, – тихо ответила женщина. – Антисоветчики против власти советской выступают, идеи вынашивают… Ничего этого у Сережи нет и в помине. Какой же он антисоветчик?

– Вы правы, разумеется. Но только отчасти. Отчасти. Вот ведь саботаж – это же, так сказать, форма протеста, пусть не активная, но вред Советскому государству наносит. Так и сын ваш открыто не выступает, может быть, однако его действия, в частности, отказ от присяги, является некоей формой саботажа. Не так ли?

– Не так, дорогой Иван Николаевич, совсем не так, – Сережина мама испытующе посмотрела на подполковника, словно раздумывала, стоит ли развивать непротокольную тему. Потом, будто уверившись в его порядочности, продолжила: – Все мои восемь детей…

– Во-о-осемь?! – приподнялся на стуле комбат.

– Да, восемь, а что?

– Нет-нет, ничего. Извините, я вас перебил.

– Все мои дети воспитаны в уважении к государству. В Библии сказано: «Всякая власть от Бога». И мы верим этому. Не наше право решать, правильная она или нет. Так мы и детей воспитали. Они были успешными в школе, не создавали проблем учителям, были аккуратными и послушными учениками, выучились трудовым профессиям, работают на производстве, вот и Сережа наш до армии год на тракторном заводе отработал. Мы люди не пьющие, работу не прогуливаем, трудимся добросовестно, я бы даже сказала, с душой. Вы извините, но я снова упомяну Библию. Написано, что все, что бы мы ни делали, должны делать от души, как для Господа. О каком же саботаже вы говорите?

– Хм, а вы мастерский собеседник, Вера Григорьевна, – не сдержал улыбки подполковник, – из вас отменный агитатор получился бы. Впрочем, не удивляюсь. Не удивляюсь. Вас же там, в вашей секте, наставляют проповедями. Все, что вы говорите, – сущая правда, конечно. И сын ваш служит добросовестно, лучший, можно сказать, во всех отношениях, надежный солдат. Но понимаете, в чем дело, вот это внутреннее, что ли… сопротивление, протест – не протест, несгибаемость, может быть, несогласие или еще что… оно чувствуется. Понимаете?

– Может, это просто внутренняя свобода?!

– Эка куда вы хватили, – комбат с удовольствием отпил чаю и улыбнулся, он не скрывал, что разговор ему нравился. – Как это вы, Вера Григорьевна, тонко нас поддели, рабами ненароком обозвали. Ну, а чего ж ваш воин-то присягу в свободе своей не примет?

– Для меня его решение тоже стало неожиданностью, – мама почти не пила чай, было видно, что волнуется, переживает. – Старшие его братья, мои сыновья, все приняли присягу, отслужили в строевых войсках и остались верными Господу; но мы не проводили с ними никаких нравоучительных бесед и Сережу не переубеждали. Это его решение, его отношения с Богом. Личные. Поэтому мы не вмешивались.

– И все же вы не любите Родину…

– Смотря что вы имеете в виду под любовью к Родине.

– Ну как же, что… народ, жизнь нашу… советскую.

– Власть, вы хотели сказать? – улыбнулась мама.

Офицер вскинул брови. После короткой паузы четко произнес:

– Да, власть! Нашу, советскую, народную!

– Власть-то народная, но… знаете, – женщина снова запнулась, – знаете, у меня есть повод обижаться. Моего отца забрали в 1937-м, мне тогда девять лет было, и росла я круглой сиротой, воспитывалась мачехой. Несмотря на это, мы даже плакали, да, плакали, когда Иосиф Виссарионович умер. Искренне плакали, жалели его. А Родина? Родина – она в березках, в просторах наших, степях казахстанских, лесах сибирских, в народе, в людях добрых. Как же все это не любить? Вот и народ тоже. Я его люблю, соседей своих люблю, горожан наших… Но пьянство сплошное, которым повязаны все поголовно, вот это я любить не могу. Значит ли это, что я их не люблю? Значит ли то, что власть меня постоянно выставляет вторым или третьим сортом, приписывая мне пресловутую нелюбовь к Родине, значит ли все это, что я ее на самом деле не люблю?

– Ну уж не скажите! Советская власть-то о вас заботится. Квартиру, наверное, имеете, как многодетная семья?

– Нет, от государства мы никогда ничего не получали. Дом купили без всякой помощи и не жалуемся, все своими руками заработали, экономили, копили. Живем с огорода, с такой большой семьей по-другому – никак. Мой муж с 18-летнего возраста за рулем. Лучший водитель в автоколонне, КАМАЗы только начали выпускать, ему первому доверили – в первой партии на завод поехал. Знают потому что: не напьется, не украдет, не прогуляет. И при этом ни премий, ни наград. Все потому, что баптист. Конечно, не почета ради работает, но все же… Любовь к Родине, мне кажется, это не на парады ходить, и не кричать: «Клянусь!» Любовь – это честный, добросовестный труд, соблюдение законов и поддержание порядка там, где живешь. Любить – значит, не воровать, не пакостить, не обманывать, помогать ближнему. Если так рассматривать любовь к Родине, то я ее очень люблю. Любят ее и наши сыновья…

Маленькие, много потрудившиеся руки женщины дрожали. От пространной, возвышенной речи она разволновалась. Аккуратно трогала тонкими пальцами грани стакана с чаем. Непривычен был для нее разговор, переживала, поймет ли ее этот военный. Он молчал в раздумье.

– Понимаю вас, Вера Григорьевна. И сына вашего уважаю, несмотря на имеющиеся проблемы. Скажу прямо: вам есть чем гордиться, я сам хотел бы иметь такого сына. Чтобы со стержнем, чтобы порядочный. И верность хранил не ради выгоды или лычки, и не за страх, а, как говорится, за совесть.

– Спасибо вам, Иван Николаевич! Вы отпустите его в увольнение?

– Увольнение? Хм… Не знаю. Вообще-то, не положено, – комбат на секунду задумался. – А знаете, что? Давайте-ка, я вам машину свою дам. С водителем. Поезжайте на объект и общайтесь хоть целый день. Там есть, где. Вагончики теплые. А потом водитель вас – вы где устроились? В гостинице? – потом водитель вас в гостиницу отвезет, я распоряжусь, и за мной еще поспеет. Поезжайте прямо сейчас.

Подполковник встал, протянул руку и тихо произнес:

– Спасибо вам, Вера Григорьевна, за беседу…

Время в вагончике не удержать. Вот тут, совсем рядом, за тонкой стенкой, в десятке метров, солдаты маются от ненавистной работы, сетуют на ужасно медленно тянущиеся минуты, а для сидящих в вагончике эти же самые часы пролетают быстрее скорости света.

Сережа старался ничего не забыть, хотелось все разузнать, обо всех расспросить. Как племянники, повырастали уже, небось? Как молодежь в церкви? Что нового в городе? Столько новостей сразу. О своем здоровье мама говорить не хотела, на вопросы отвечала уклончиво: все хорошо, сынок, все во власти Господа… Папа как? Папа работает. Как всегда…

Постучал Ложенко.

– Извиняюсь, товарищи, но нам в расположение выдвигаться пора. Надеюсь, вы смогли хорошо пообщаться, никто вам не мешал.

– Да, спасибо, – ответили хором, – спасибо за предоставленную возможность.

– Ну вот и славно, или, как вы говорите, слава Богу, – осклабился капитан.

– Да, только Ему слава, – не заметила сарказма мама.

Комбатовский УАЗик уже был на месте, нужно было прощаться. Сережа обнял маму. «Какая же она прекрасная!» – подумал. «Какой же ты у меня сильный и красивый», – сказала она. С братом похлопали друг друга по плечу: давай, братишка, держись! Спасибо, сестренка, я знаю, это ты все организовала.

Прошли через подмерзшую грязь по обломкам кирпичей к машине. Сережа еще раз обнял маму, помог ей взобраться на подножку УАЗика, по-свойски бросил водителю: «Спасибо, сержант!» Тот улыбнулся в ответ, едва заметно пожал плечами: мне-то что, я приказы выполняю. Машина тронулась, мама помахала рукой в окошко, солдат встал в строй. Шагом марш!..

XVII

Три, два, один – двадцать седьмое! Казалось бы, один день, нет, даже ночь – мелочь какая-то, но как многое за короткую ночь меняется – 27 сентября ты просыпаешься другим человеком: уже больше не «молодой», теперь ты – «черпак»! С этого дня жизнь в казарме и за ее пределами существенно изменится, прямо скажем, станет легче. Срок службы перевалил за середину, ты прошел пик и начал спускаться с горки. Конечно, все это еще пока только на бумаге. На газетной. Приказ министра обороны. Еще никто не уволен в запас, все деды на месте, здесь, с тобой рядом, в казарме. Но воздух стал другим, его стало больше. Потому что через три недели, или четыре, да пусть даже и пять, и шесть, не важно, они начнут уезжать, освобождая пространство для тебя и передавая привилегии тем, кто всего лишь на полгода старше тебя по призыву. С ними ты служишь в одной казарме дольше всех остальных, и воспринимают они тебя почти на равных.

Почти. Так или иначе, бить тебя уже точно никто не будет. Нет, конфликты, конечно, будут, попытки проехать на тебе никуда не денутся, борьба за место под солнцем, выяснение отношений, драки продолжатся, но бить тебя только за то, что ты салага, теперь перестанут. Унижать других, заставлять делать то, чего они не желают, частично будет позволено и тебе. Это станет еще заметнее, когда на смену старослужащим придет молодое пополнение.

Процедура приема в «черпаки» заметно менее болезненна чем та, которую ты пережил полгода назад – двенадцать раз по тому же месту, но уже не бляхой солдатского ремня со всей дури, а черпаком, и больше для вида, чем для боли. И после этого, собственно, все – наступает новый этап в твоей службе. Можешь иногда позволять себе расстегнуть крючок на воротничке и уж точно смело зажаривать утюгом шапку в кирпичик.

Но есть во всем этом и оборотная сторона. Заключается она в резком замедлении темпа службы. По той хотя бы простой причине, что нагрузка снижается и свободного времени становится значительно больше. Кроме этого, солдат за год службы стал сильнее, окреп физически и морально, жесткий распорядок дня и обязательная зарядка по утрам делают его закаленным, крепким, здоровым – большинство заданий становятся для него привычными, а значит, выполняет он их быстрее и легче. Вот здесь и рождается скука, которая у одних выливается в неоправданную агрессию, направленную, естественно, в сторону салабонов, либо в иные какие-то, не обязательно приличные развлечения, у других становится своеобразным вдохновением – они придумывают дембельские альбомы, пишут стихи или даже песни. Любая новость, любое изменение в скучном течении распорядка становится чуть ли не сенсацией.

– Лажу переводят в четвертую роту, – сообщил Семягин, не скрывая восторга.

– Ну и что, – равнодушно отозвался на это Календеев, – пришлют какую-нибудь другую «лажу».

На место капитана Ложенко прислали капитана Липского. Характеристика его выглядела грозно: служил в Афгане, в строевых, носит на кителе планки ордена «Золотая звезда» и медали «За отвагу», контужен и по этой причине списан в стройбат; совершенно безбашенный, что называется, с пулей в голове и знает Устав наизусть. Гоняет всех без разбора – и салаг, и стариков, иногда достается и младшим офицерам.

– Ясно! Короче, характер нордический, – подвел черту Ваня Кабанов, услышав данные нового командира.

Липский оправдал ожидания в полной мере. Невысокого роста, худощавый, можно даже сказать, стройный, в идеально подогнанной шинели, с непереломанными, как у других, на плечах погонами, начищенных, хорошо облегающих ногу сапогах капитан впечатлил наблюдавших за ним с огромным любопытством подчиненных великолепным строевым шагом.

– Чеканит по-взрослому, – оценили они.

Шагал он действительно знатно. С отдачей, пружинисто, сапог не жалея. Выправка, задранный неподдельно подбородок выдавали в нем отменного строевика. Такой, понятное дело, не даст спуску себе, но и всем вокруг покоя не будет. А последнее для солдата, как известно, – дело весьма трепетное и потому чувствительное.

Дополнительным штрихом к портрету оказался голос капитана. Тонкий и гнусавый, он сам по себе уже вызывал тревогу, чтобы не сказать, панику. «Сюда иди-и-и, солдат!» – в эти три плоских, произносимых растянуто, с ударением на приплющенную «и», слова Липский умудрялся вложить понятный каждому слышавшему его команду смысл: ничего хорошего мое приглашение тебе не сулит.

Капитан, как и говорили о нем, жил по Уставу – при встрече на плацу даже с рядовым переходил, как положено, на строевой шаг и отдавал честь. На основании того же Устава бесподобно умел выносить мозг.

Ко всему прочему выяснилось, что офицер еще и холост. Ничего другого сие не означало, как то, что никогда, ни по каким поводам он не будет спешить домой. Казарма – его квартира. Порядок в ней – уют в его доме. Наведением блеска командир и занялся сразу, как только принял дела у предшественника, о чем с присущей ему скромностью не замедлил сообщить начальству: «Третья рота уже через пару месяцев навсегда займет первое место в батальоне. По всем показателям».

Не очень вдохновленный таким пылом, майор Шепилов вызвал новенького к себе.

– Товарищ капитан, вы знаете, что Министерство обороны активно ведет борьбу с неуставными взаимоотношениями?

– Знаю, товарищ майор. Но какое отношение это имеет ко мне?

– Ну вот эти ваши обещания: «По всем показателям…», «Навсегда займет…». Какими методами вы собираетесь этих показателей добиваться?

– Никаких особенных методов, товарищ майор. Никаких! Исключительно по Уставу. Присягу солдаты давали? Давали. Там что написано? «Стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы». Это ж не пустые слова. Считаю, что мы, командиры, обязаны обеспечить воинам эти самые «тяготы и лишения».

– Все в рамках Устава, товарищ капитан!

– Только так, а как же!

– Кстати, и присягу они не все давали. Вы в курсе, что в вашей роте служит неблагополучный солдат?

– То есть как это, неблагополучный?

– Отказался от присяги. Баптист.

– О, еще есть такие? Что такое баптист? В Бога верует, что ли? Ничего! Примет он у меня присягу. Быстренько примет.

– Но все только в рамках Устава, только по Уставу!

– Исключительно, товарищ майор, исключительно!..

«Рядовой Ш., в канцелярию!» – услышал Сергей команду дневального, как только Липский вернулся от замполита.

– Разрешите, товарищ капитан? – рядовой, постучав, вошел в кабинет.

Не отвечая на вопрос, не говоря ни слова, Липский уперся в Сережу колючим взглядом. Две пары глаз сошлись в немом поединке. Солдат смотрел на офицера спокойно. Не потому, что был бесстрашным. Нет. Скорее, по причине того, что вырос Сережа в условиях, не прививших ему чувство опасности. Драки в школьном дворе, в которых он никогда не участвовал, но свидетелем которых был, вид запекшейся крови на губах, порванное ухо, разбитая бровь – это, пожалуй, все, что можно было записать в перечень пережитых им картинок насилия в детстве.

Первые месяцы службы значительно обогатили опыт. То есть, он, конечно, знал, и частично испытал на себе методы, с помощью которых ломают волю. Помнил, как в начале службы отжимался перед отбоем по сотне раз, столько же раз должен был присесть. Не забыл, как ходил гуськом до одеревенения ног, как пытались ему навязать стирку чужих портянок, чистку чужих сапог. Всего этого можно было добиться только при помощи страха, использования естественного нежелания человека терпеть боль.

Поэтому били. Били так, чтобы не оставалось следов. Кому-то отбивали почки, кому-то ломали пальцы, зажимая их между дверью и косяком, в щепки разбивались о головы табуреты, на стройке шли в ход инструменты, «против лома нет приема», в расположении всегда под рукой были бляхи и ремни. Боль и чувство страха неограниченно использовались в достижении одной-единственной цели – сломать волю человека.

Сергей считал, что разумные люди всегда смогут договориться. Но как говорить с человеком, который не владеет собой? Преимущество, хотя и сомнительное – немногим больший послужной срок, – помноженное на агрессию, и все это при частичном или полном отсутствии желания вести разумный диалог, изначально ставят жертву в абсолютно проигрышное положение, делают ее беспомощной.

И все же отсутствие прецедента, который бы закрепился в памяти отрицательными эмоциями, воспоминаниями перенесенной боли, который вызывал бы естественную реакцию на перспективу рецидива, давали Сереже незаслуженное, возможно, чувство бесстрашия и свободы. Наивность? – Да. Беззащитность? – Конечно. Но все это не меняло факта: Сережа смотрел на командира спокойно.

Липский, в отличие от него, повидал много больше. Хотя старше был на каких-то лет семь-восемь. Конечно, такого дурдома, как в стройбате, в строевых войсках не было, за драку могли спокойно отчислить из училища. Разумеется, это вовсе не означало, что курсанты друг друга не унижали, не пытали, не запугивали, желая себе подчинить. Всякое бывало. Но главное, в чем перевешивал Липский, был, конечно, Афган.

Капитан очень хорошо помнил, как выглядит ужас в глазах мужественных, сильных людей, знал, что значит попасть в реальную опасность, не раз чувствовал близость смерти. И теперь, смотря в глаза Сереже, он думал: чем взять этого инфантильного салагу? Что он в жизни видел? Ему неведомо чувство страха. И неудивительно, ведь он не был в серьезных передрягах – цыпленок, щенок-сосунок, его не напугаешь взглядом. Невозможно из танка стрелять по голубю. Поединок таким образом срывался. Липский невольно ухмыльнулся, уголки рта слегка опустились вниз, выждал еще немного и, совсем успокоившись, спросил:

– А вас что, товарищ солдат, не учили входить в канцелярию?

– Учили, товарищ капитан. Но я, вроде, и вошел, как учили.

– Вроде? Хм… Ну что ж, попробуйте еще раз. Выйдите и зайдите, как положено.

Сергей вышел, снова вошел, спросив разрешения и доложив, как положено: «По вашему приказанию…» И снова не так. Процедура повторилась несколько раз.

– Я вижу, солдат, – начал заводиться ротный, – ты элементарных статей Устава не знаешь. Пойди-ка, выучи статью «Обязанности солдата перед построением и в строю», а потом придешь и расскажешь.

– Так личное же время сейчас, товарищ капитан. Мне в порядок себя привести надо.

– А ты думаешь, это мои проблемы? Исполняй, что приказано!

Нужная глава Устава обновилась в памяти быстро, Сережа учил ее в карантине, вспомнить недолго. Капитан домой не торопился, пил чай, всматривался в петит газетных статей, иногда оглядывался на окно, когда под ним громыхал очередной трамвай, или задумывался о чем-то своем, скользя отрешенным взглядом по казенному непорядку кабинета, оставленному предшественником.

Сергей выучил нужную главу назубок. Постучал снова в канцелярию, отчеканил, как положено. Капитан вряд ли его слышал. Не мог оторваться от своих мыслей, а может, делал вид. Затем медленно и как-то отрешенно спросил:

– Это ты, солдат, присягу не принял, да?

– Так точно, товарищ капитан! – привычно ответил Сережа.

– Тобой, наверное, никто не занимался по-настоящему.

– Мне сложно судить, но, на мой взгляд, очень даже занимались.

– Хреново занимались, – все еще задумчиво, не повышая голоса, протянул ротный, крутя пальцами карандаш на столе. Со стороны казалось, что карандаш занимает его больше, чем солдат. – Кстати, что за вера у тебя? Кто в наше время, вообще, в Бога верит?

– Люди склонны сводить смысл веры к простому признанию существования Бога, но вера – понятие более глубокое.

– О, так ты еще и философ! – улыбнулся своей фирменной улыбкой капитан и приосанившись, оживился. – А если не «сводить», то что она означает?

– Истинная вера изменяет жизнь. Она не просто признание того, что Бог где-то есть, где-то обитает. Библия говорит, что и бесы веруют и трепещут. Вера – это жизнь в Боге, полное доверие Ему, образ жизни, приоритеты, поступки, все, чем живешь.

– Отлично! Вот мы на твою измененную жизнь и посмотрим. Присмотримся… Учти, служивый, с этого дня я буду следить за тобой день и ночь, любые меры использую, чтобы вынудить тебя принять присягу: наказывать, гонять, цепляться за каждую мелочь, унижать, изголяться. Если не поможет, сгниешь в нарядах или на губе. Понял?

– Так точно!

– Ты сколько отслужил, кстати?

– Год.

– «Черпак», значит. Отлично! Все у тебя еще впереди. Свободен. Пока…

Наряд в расположении, пусть даже вне очереди, будет вспоминаться как легкое недоразумение, после того как ты сходишь в наряд по кухне. Это знает каждый солдат. Вообще-то, кухонные процедуры справляют солдаты, к ней приставленные. Они круглые сутки «играют в дискотеку», на которой вместо дисков – тарелки, скользя сапогами по жирному полу и вытирая не менее жирными руками не менее жирные котелки. Но им надо иногда отдыхать – постираться, письмо написать, в увольнение сходить, наконец. В такие дни в столовую и выделяют наряд из тех, кто служит в роте.

Липский сдержал слово. Для начала отправил Сергея в наряд по кухне.

Наряд продолжается сутки и начинается задолго до подъема. Когда воины придут на завтрак, все в столовой должно быть готово: хлеб и масло нарезаны, тарелки и кружки, котелки расставлены, смена всего этого на следующую, свежевымытую партию приготовлена. В столовой помещаются только две роты, покормить нужно четыре. В два потока. Между ними все быстро заменить и обновить.

Разбудили. «Быстро умываться и в столовку!» Оделись, прошли по храпящему кубрику, вышли на плац, там – поздняя осень и ночь. Повара, объемные тетечки, ежедневно уходящие со службы с огроменными хозяйственными сумками в коротеньких толстых руках, уже на службе. В большущих чанах варится липкая каша. Кипяток для чая крут, в него повара подсыпают бром. Делается это для того, чтобы снизить половое влечение у солдат. Воин не должен отвлекаться на гламурные мысли, ему следует полностью быть сосредоточенным на военной службе.

Кто-то спорил, говорил, что это просто слух и никакого брома никто не сыплет, однако солдатский чай действительно вкус имел отвратительный, сильно отличался от гражданского, пусть даже и в столовке приготовленного, и по общему свидетельству личного состава, сильно действовал на либидо – об амурных похождениях воинам как-то не очень думалось. И если рассказы о броме все же были легендой, то, как минимум, очень правдоподобной.

Начали. Все надо делать быстро, второй попытки не будет, и ожидать в случае задержки никто не собирается, роты придут ровно, минута в минуту. Тарелки нужно расставить по десять на каждый стол. Столько же кружек, ложек, по десять шайб масла и чай. Под конец – кастрюлю с кирзухой. Готово! Две с половиной сотни пар сапог грохочут по лестнице, скребут скамейки по кафелю, воины протискиваются за столы и замирают, а потом по команде садятся. «Раздатчики пищи, встать!»

С момента, когда первая пара крайних столов принесет в окно раздачи грязную посуду, и до того, как на лестнице забарабанят сапоги следующей партии, время для дежурных по кухне максимально спрессовывается. Две огромные чугунные ванны, будто из чьей-то квартиры принесенные, с такими же во всяком случае отбитыми углами и пожелтевшей эмалью, стоят у стены, обрамленные желтой плиткой. Одна для мытья посуды, другая – для полоскания. Первая должна быть наполнена почти кипятком, в который нужно насыпать соду. «По вкусу». Сюда попадают тарелки со стола, их, нагнувшись над ванной, моют два солдата и передают красными от горячей воды руками двум другим воинам, которые, так же согнувшись буквой «Г», ополаскивают посуду во второй ванне. Ложки проходят ту же процедуру. Затем наступает черед кружек.

После того, как батальон накормлен, все нужно привести в идеальный порядок: посуду перемыть в указанной последовательности, пол, скользкую плитку тщательно отдраить, предварительно накрошив на жирную поверхность куски мыла, из ванн спустить воду и тоже помыть, всю утварь сложить и приготовить для следующего приема пищи. И только потом можно перекусить самому. Сразу после этого нужно начинать чистить картошку для обеденного супа или пюре.