Текст книги "Солдаты"

 
В нашей жизни самое прекрасное
Не ценою денег покупается,
Даром светит с неба солнце ясное,
И луна нам даром улыбается.
Даром на распаханные полосы
Льется дождь со щедростью обильною,
Даром ветер гладит мои волосы,
С дуба листья рвет рукою сильною.
Даром птичьим пеньем наслаждаемся,
Зорями, восходами, закатами;
С близкими, любимыми встречаемся,
И вдыхаем воздух не за плату мы…
 

Пришел майор. За ним телепались два солдата – тащили за четыре угла мешок картошки. «Чистить, надеюсь, умеете?» – спросил офицер. «Умеем, конечно», – ответила кухня.

Через три часа пожаловал голодный взвод. Сапоги, будто после марш-броска, везде – пыль: в глазах, в ушах, в волосах. Зам по тылу громко объявил:

– Вечером приходим сюда мыться. В совхозе ни душевых, ни бани нет. Здесь есть водоем, им и воспользуемся.

На другом конце поля кто-то обнаружил растение. Решил – конопля. Набрал, сколько смог, распихал по карманам, притащил все это добро в клуб. После ужина собрался консилиум. Конечно, нашелся специалист, который знал, как и что нужно сделать, чтобы папироска «вставила». Гуру давал рекомендации, остальные с умным видом и нахмуренными лбами ему помогали.

Угощали щедро. Каждого, кто желал. Пожелали почти все, Сережа не в счет. Рассевшись перед клубом, начали процедуру, трепетно, будто делают что-то чрезвычайно важное, передавали по кругу тлеющие самокрутки. Накурились до одури, откинулись, запрокинув головы, стали ждать: сейчас накроет. Ждали долго, не накрывало. Закурили еще, эффекта – ноль.

«Вставило» утром. Не так, правда, как ожидалось. Все до единого проснулись с дикой головной болью. На воинов было жалко смотреть. С зелеными лицами вышли, выползли на зарядку, ничего не видя перед собой. После пробежки многих вырвало. Майору объяснили, отравились, дескать. Он, конечно, не поверил, но и предъявить ничего не мог. Не пойман – не вор.

Впереди был целый день. Достаточно теплый, чтобы показаться кошмарным. В поле ждала работа. Достаточно тяжелая, чтобы прочувствовать всю нелепость вчерашнего занятия. Солдаты ходили, как тени, стараясь сильно не наклоняться и не делать резких движений. Ясень пень, говорили они, не конопля это была вовсе. Превозмогая головную боль, проклинали первооткрывателя-следопыта и попутно завидовали Сереже.

Кое-как дотянули до вечера, кое-как поужинали и попросили зама по тылу «ввиду острого отравления» сделать отбой пораньше. Вот даже прям и без перекура – сразу в постель. Майор согласился, нет худа без добра, ему работы меньше, не нужно «пасти» этих олухов целый вечер, а то ведь разбредутся по совхозу, лови их…

Ощущение свободы, пусть и относительной, отсутствие строевых занятий, разводов и прочих построений, казалось, подгоняло время. Казарма быстро забылась, пол в клубе с каждым днем становился все роднее. Еще, кажется, чуть-чуть, легкий рывок – и ты полностью на свободе. Но нет, иллюзия исчезла, улетучилась вместе с командой собирать вещи и готовиться к возвращению. Впереди 12 месяцев до следующего августа. А там еще четыре. И вот тогда точно – свобода…

XV

Не бывает солдата без любви. У воина она обязательно должна быть. Любовь. Пусть даже тайная, неразделенная, но все же должна быть. Иначе служба не служба. Суровая обстановка армии вдохновляет, располагает, можно даже сказать, требует. Любви. Чувствует солдат необходимость в контрастах: грубость противопоставляется нежности, угловатость – грации, охрипшие голоса – ласковым напевам…

Любовь наделяет воина мужеством, терпением, стойкостью. Все это очень необходимо в надоевших до тошноты однообразных буднях. Счастливчики получают письма от девушек, менее удачливые молча завидуют и фантазируют, ушлые заводят знакомства во время коротких увольнительных.

В свободную минуту или во время написания письма достает солдат фотографию девушки. Разглядывает, любуется, мечтает. Милый образ обдает огрубевшие чувства теплом, зарождает грезы, отрывает от реальности. С другой стороны, будто в качестве расплаты за все это, растягивает и без того медленно идущее время. Иногда причиняет боль, случается, наносит рану. Самую острую и глубокую, конечно, в тех случаях, когда девушка влюбляется в кого-то другого и перестает отвечать на письма. Это худшее, что может случиться с солдатом.

Переживать предательство всегда трудно, в армии – трудно вдвойне. Возможно, суровые условия тому причина, подсознательное убеждение, что ты здесь всех их, мирных, влюбленных, холеных, охраняешь, защищаешь, а вот они…

Изменившееся поведение рядового Ибрагимова совершенно не нравилось Сереже. Что-то явно его тревожило. Обычно разговорчивый, легко идущий на контакт, Меда-рис – так звали парня – отвечал на вопросы неохотно, невпопад. У Сережи к земляку отношение было особенное. Это он первый ворвался в сушилку тогда, в первый день его службы здесь, когда узбеки собирались его бить. Именно Ибрагимов, едва узнав, что Сережа из Казахстана, защитил его. Прямой, всегда открытый, Медарис на первое место ставил землячество, отношения среди земляков и был своеобразным стержнем в группе казахстанцев.

И вот сегодня он сидел задумчивый, рассеянный и какой-то совсем «не такой». То дрожащей рукой начинал писать письмо, то вдруг сминал начатый лист, бросал его в мусор и снова, подперев кулаком щеку, сидел, погруженный в раздумья.

– Да так, мелочи, – отмахнулся он на вопрос Сергея.

– Оно, прям, по тебе и видно, – не отставал тот.

– Письмо от жены получил. Я ее с матушкой моей жить оставил. Едва пожениться успели, и я в армию загремел, – наконец разоткровенничался земляк.

– И что?

– Та вот и что… Поругалась с матушкой. Собрала вещи и домой уехала. Матушка-то у меня крутая тетка, с характером. Могу себе представить, что там творилось, похоже, это надолго, если вообще не навсегда. Не знаю, что делать, жить не хочется.

– Ну вот, прям, так сразу и жить…

– А зачем? Поживет-поживет одна, да и найдет себе кого-то. Девка-то она красивая. Может, и уже нашла. Просто причину придумала, чтобы от матушки уйти. Слушай, скорее всего, так это и есть, ссора с матушкой – только повод. А?!

Сергей попытался успокоить товарища, но мысли путались, слов не хватало, зависали в воздухе неловкие фразы. И все же Сереже показалось, что хотя бы чуть-чуть успокоился Ибрагимов, оттаял.

Удивительное дело, смелый до отчаяния человек спокойно пойдет на нож, на толпу разъяренную бросится, не моргнув глазом, – в сушилку тогда ворвался, заорал во все забрало, земляка защищая: «Ста-а-й-й-а-ать! Не трогать его!» – и вот теперь он, сильный, ловкий и мужественный, так легко сдался перед обстоятельствами. Чувствуется, надломился, почти уже признал свое поражение в бою, в котором и сил-то не требуется. Хрупкая, тонюсенькая девчонка ломает стального, жилистого, непобедимого и волевого джигита! Делает это легко, почти не напрягаясь…

Сколько всяких мыслей может пройти через голову за одну ночь. Удручающие, злые, назойливые – не отвязаться. Ибрагимов не спал до самого утра. Ворочался и думал, вспоминал и бил одеяло ногами. Ему хотелось прямо сейчас, немедленно закончить все вопросы с этой проблемой, но как это возможно, он себе не представлял. От этого попытки никуда не девались, импульсивно работала память, ранили сердце вплывающие в ней подробности. Решение, ему нужно было найти решение…

Действия, плохие и хорошие, подлые и благородные, всегда являются следствием помыслов. Последние, пробираясь по лабиринтам сознания, приходят в разум из первоисточника, вычислительного центра, в котором зарождаются, – из сердца. Из него все. Именно туда, в сердце, в первую очередь бьет горе, его старается вывести из строя, выбить из колеи.

Человек научился многому, многим овладел, развернул реки вспять, оседлал космические корабли, научился лечить болезни. Но вот свое собственное сердце для него по-прежнему остается неприступным. Делает оно все, что ему угодно: болит и ноет, радуется и плачет, скорбит и колет; и нет силы, способной его успокоить, ничего, ничего с ним не поделать, никому оно не подвластно.

Во время первого перекура на следующий день в вагончик залетел взбалмошный салабон:

– Там, это, Ибрагим по ходу чего-то задумал. Ты бы пошел к нему, я веревку у него видел, – посмотрел он на Сергея.

Сергей сорвался с места, по темной лестнице взлетел на верхний этаж цеха, где сослуживец только что видел Ибрагимова. Тот сидел на ящике из-под плитки и, глубоко задумавшись, уставившись в одну точку, ничего не видя вокруг, нервными руками теребил завязанную в петлю веревку.

– Ты вообще спятил, что ли! – закричал с порога Сережа. – А ну, дай сюда эту гадость! Дай сюда, говорю!..

Сережа подбежал к Ибрагимову, выдернул из рук веревку. Тот не сопротивлялся, руки ватные, безвольные. Потом будто встрепенулся.

– Эй, Серый, чего кричишь, да? Зачем прибежал? Что хочешь? Не надо мне мешать, все равно, что задумал, сделаю. Ты ж знаешь…

– Не сделаешь! Вот что я знаю, – твердым голосом, не узнавая себя, прозвенел Сергей. – Ты пойми, дорогой мой, что пока ты жив, всегда можно что-то изменить! И вообще, ты уверен, что она тебя бросила? Уверен, что это не просто недоразумение, мимолетная, несерьезная ссора с твоей мамой? Уверен, что она будет счастлива от того, что узнает, что тебя больше… Уверен?!

– Тебе меня не понять, – не отрывая взгляда от пола, произнес Медарис. – У тебя ведь нет никого. И тебя не предавали.

– Да ты хотя бы выясни вначале, ты же не знаешь ничего: что там случилось и насколько все это серьезно. Напиши, расспроси, дождись ответа.

– Это две недели, как минимум. Пока мое письмо дойдет, пока она ответит, я тут с ума сойду за это время. К тому же я не знаю, куда писать. Не уверен, что она вернулась к родителям. Даже скорее всего, не вернулась. У нас законы, знаешь, какие! Это ж позор для нее, из замужества вернуться.

– Две недели – не срок, – продолжал настаивать Сергей. – Особенно, когда речь идет о вечности. А ведь ты именно туда сейчас собрался! Или, думаешь, лишил себя жизни и все? Нет, братишка, там, по ту сторону, все только начнется. Но уже ничего нельзя будет изменить. Что такое две недели по сравнению с этим? И вообще, расскажи о ней, какая она? – неожиданно попросил Сережа. Ему вдруг пришла идея потянуть время, отвлечь Медариса, чтобы снять накал, ослабить его решимость.

– Зачем тебе? – удивился тот.

– Ну так, интересно просто. Я ведь совершеннейший профан в этом деле.

Ибрагимов посветлел, достал из гимнастерки блокнот, бережно вынул из него фотографию, протянул Сереже.

– Посмотри, какая красавица! Как увидел ее, сразу решил, что моей будет. Поехали мы с пацанами в райцентр на танцы. Прикинь, в ковше экскаватора ехали, «Петушок», знаешь, такой маленький? Ковш у него сзади. Так вот, на нем и поехали. Сколько поместилось – в кабину влезли, остальные в ковше устроились. – Приехали, – продолжал Медарис. – Танцы-шманцы, чё. Все, как всегда. И тут она заходит, я обалдел сразу. Стройная, в платьице легком, а лицо… Кто такая, спрашиваю у знакомых, никто не знает. Оказывается, в гости к тетке своей приехала. А местный джигит какой-то уже на нее глаз положил. Я к ней, давай ее танцевать приглашать. Тут этот джигит подходит, оставь ее, говорит. Подраться пришлось. Короче, все как положено. Туда-сюда. В оконцовке она меня выбрала.

Свадьбу сыграли, она ко мне переехала. Помню, не мог дождаться конца рабочего дня, скучал по ней жутко. Лечу домой, ничего вокруг не вижу. Она ждет, ужин приготовит, вкусно. Сядет рядышком и смотрит, пока я ем. Глаза ее раскосые, утонуть можно. Вот сейчас рассказываю – и все во мне переворачивается. И злюсь на нее, и простить готов, что бы там она ни натворила. Понимаешь, когда любишь, то даже недостатки кажутся симпатичными. Но тебе этого не понять, ты не знаешь, что такое любовь.

– А вот и знаю! Хоть, возможно, и не в такой мере, – вдруг признался Сергей.

– Что? У тебя кто-то есть? Ты ж, это… почти монах, – поднял он брови от неожиданности, и будто даже улыбка мелькнула на его губах.

– Никакой я не монах, – Сергей присел напротив него, – и не собираюсь им быть. У нас все женятся и выходят замуж. И, разумеется, по любви. Так что…

– Так что – что? А ну, расскажи, – оживился Ибрагимов, – откровенность, как говорится, за откровенность.

Сергей был рад, что удалось хоть как-то растормошить, отвлечь земляка.

– Ну-у-у-у, – протянул он, – есть у нас в церкви одна девочка. С детства с ней знакомы. Росли вместе. Мне кажется, у меня к ней есть чувства, но не уверен, что это взаимно. Так, провожал иногда вечерами. В компании, конечно, всегда вместе были, ничего не обещали друг другу, но на проводы пришла и даже, кажется, писать обещала.

– Что-то у тебя много всяких «кажется». Кажется, чувства, кажется, писать обещала…

– Ну, просто я не даю волю своим мыслям, не распаляю себя, понимаешь? Вот когда придет время, тогда и удостоверюсь в серьезности чувств.

– Ну и что, пишет она, или тебе все это только кажется? – не унимался земляк.

– Не пишет. Поздравила с Новым годом и все. А потом друг написал, что видел ее в автобусе с кем-то, спросил у ее сестры, та ответила, что да, типа, любовь у нее, Рафаэлем зовут и все такое. Правда, мой друг сам к ней неровно дышит. Так что, может, сестра и приукрасила что-то. Чтобы он отстал.

– Хорош, однако, дружок! Ты службу тянешь, а он за невестой твоей ухлестывает.

– Я же сказал, не невеста она мне, о моих мыслях никто не знает, даже друг. Так что нет к нему никаких претензий. Не могу же я его чувства регулировать.

– Ну а если все же правда? С Рафаэлем этим. Тебе не пишет, в автобусах катается…

– Если правда, то, значит, я в пролете. Может, надо было перед армией как-то более конкретно себя обозначить. А то ведь и сам не разобрался. Не исключено, что это здесь все обострилось. Хочется иметь какой-то идеал, чтобы о тебе думал кто-то, ждал.

– Да…

– Такие вот дела, брат, – Сережа хлопнул себя по коленям. – Ну что, идем вниз?

– А, леший бы тебя побрал, не дадут человеку повеситься спокойно!

– Я в руках Божьих, меня из них никакой леший побрать не может. И за тебя биться буду. Понял?

Рассказ третий. Часы

Красивые, элегантные и дорогие, они шикарно смотрелись на темно-красном бархате под натертым стеклом витрины. Подсветка оттеняла и увеличивала эффект. Да, именно такими они должны быть: не просто грудой металла, пусть даже дорогого, с тяжелым и холодным браслетом, а изящной драгоценностью, украшенной дополняющим ее кожаным ремешком.

Все в них было совершенно: тонкость форм, изящность позолоченных линий, легкость стрелок, неспешно и уверенно скользящих по циферблату, шрифт, которым было написано название… И даже отсутствие даты на цифре три – обязательного, казалось бы, атрибута – не портило их нисколько. Слева и справа от них играли под лучами подсветки другие, не менее достойные, а то и более дорогие хронометры, но именно этот блестящий корпус, лежавший даже не по центру – так, слегка в сторонке, ближе к краю, – неизменно притягивал взгляд. Не могло быть и капли сомнения в том, что именно эти часы здесь главные.

Казалось, их коллеги, безусловно тоже очень красивые, относятся к ним с уважением. Как простые смертные ценят незаурядную, талантливую личность, пусть даже иногда недолюбливают, завидуют, но при этом неизменно считаются, признавая ее первенство и авторитет, так и остальные часы, лежащие с ними в одном ряду, безмолвно считались с этими, безропотно признавая их лучшими.

Они были не только красивы, но и добротны – кроме совершенства форм, в них чувствовалась некая сила. Своей роскошностью они вселяли уверенность. Такие часы непременно должны были служить своему владельцу и ориентиром во времени, и украшением – показателем высокого статуса, символом стабильности и устойчивости положения, наличия вкуса и массы других достоинств. На руке их нельзя было не заметить. Они говорили о том, что их хозяин ценит время – свое и окружающих. Всякий собеседник, как минимум, пару раз невольно скользнет взглядом по их блестящему корпусу, оценит достоинства и совершенно по-особому будет относиться к тому, кто обладает ими…

Они не терпели небрежности – их обязательно должны сопровождать вещи, идеально гармонирующие с ними. Красивый, накрахмаленный рукав белой рубашки, непременно с соответствующими по цвету и стилю запонками. К таким часам полагалось надевать пиджак с двумя разрезами сзади и красивый, стильный ремень к брюкам. Да, ремень. Очень зря кто-то считает, что у ремня с часами нет никакой связи.

…Он использовал любую возможность, чтобы зайти в магазин и хотя бы недолго постоять у заветной витрины. Фирменный – как его называли, – он открылся недавно и абсолютно не был похож ни на один другой магазин в городе: тяжелые люстры, красивые, стройные продавщицы в одинаковых элегантных жилетках, тишина зала, приглушенность звуков – все подчеркивало настоящую стоимость вещей, которые здесь продавались.

Поначалу на него никто не обращал внимания и он мог сколько угодно стоять возле стойки, любуясь запавшими в душу часами и предаваясь сладким мечтам о том, как они будут смотреться на его руке. Да, конечно, юношеская рука сейчас еще слишком тонка для такого ремешка, но летом, на каникулах, он поработает, позанимается спортом, подкачает мускулы, возмужает, и будет совсем другое дело: они подойдут и по форме, и по содержанию.

Понятно, что дорогая вещь пока еще абсолютно не соответствует его статусу. Более того, купить эти часы ему попросту не по карману. Но с этим так сложно смириться… И он не обозлился, напротив, полюбил их. Настолько, насколько можно было полюбить вещь. И надеялся, как не надеяться – ведь вот они лежат совсем рядом, только руку протяни. Осталась какая-то малость – заработать деньги…

Стоять у витрины, потерявшись во времени и пространстве, он мог бесконечно. Он мог вести с часами неспешные диалоги, всегда находил подходящую тему, что-то приятное, что помогало ему обрести веру в себя, получить заряд вдохновения, укрепиться в надежде. Похоже, часам это тоже нравилось. Они проявили неслыханное понимание к его проблемам, прощали ему понятную в данном случае несостоятельность, неспособность вот так взять их сразу и купить.

Купить – нет, но кто мешает мечтать? Незаметно и легко перемещались они на его тонкую руку и веско произносили: «Мы не сомневаемся в том, что ты достоин нас, и мы обязательно будем твоими! Просто тебе нужно немного подождать, набраться терпения. День, когда ты нас купишь, станет настоящим праздником для нас обоих – встречей двух закадычных друзей, которых надолго разлучило время». Он верил им, не мог не верить, и они вместе мечтали, как заживут, когда все это закончится.

Нарядные, симпатичные продавщицы относились к этому с пониманием – проявляли такт и не мешали беседам. А может, он просто убеждал себя в том, что они его понимают. Не выгоняли на мороз, и на том спасибо.

Морозы незаметно ослабли. Так же незаметно сошел снег. Суета подготовки к экзаменам и радость весеннему солнцу на время отодвинули дружбу с часами на второй план. Иногда появлялось чувство вины – будто он их предал. А потом с новой силой возгоралась любовь, он снова спешил к ним, как молодой человек спешит на свидание к невесте. Они ждали – неизменно в порядке, всегда ухоженные, красивые, стильные. Он извинялся, они все понимали. Он рассказывал им о своих новостях, делился успехами, плакался по поводу поражений. И однажды, наконец, сказал им о том, что касалось только их двоих – он нашел подработку, и во время каникул, вполне возможно уже в конце лета, они станут его достоянием.

На работу он летел, как на крыльях. Предстояло полоть колхозные поля – целый день на четвереньках под палящим солнцем. Его нисколько это не смущало. Огрубели, стали зелеными от травы пальцы, под ногтями скапливалась грязь, кожа трескалась, но ему виделись на руке они. Вместо загорелой обветренной кожи, в его глазах мелькал белоснежный манжет рукава. Работа шла споро, близость цели подогревала азарт.

И вот настал наконец этот день. Успевший за месяц привыкнуть к полевым условиям, возвращался он в город как в некое холеное царство, в котором гуляла по асфальтированным, отмытым поливальными машинами улицам, праздная публика, размеренно курсировали автобусы и скрипели рельсами трамваи. Так возвращается солдат домой: обветренное лицо, выгоревшие волосы, застиранное х/б и возмужавшие под ним плечи. В его походке – уверенность, во взгляде – восторг, предвкушение забытого за время службы комфорта. Ему какой-то час всего привести себя в порядок с дороги. И выйдет он, блестя сапогами и значками на груди, наутюженный, аккуратно постриженный и гладко выбритый, и поспешит к тем, кто его ждет.

В груди поднималась волна торжества: «Неужели уже сейчас, так скоро мы увидимся! Да что там увидимся – не расстанемся больше. Заслуженные тяжелой, изнурительной работой, обовьют они мою руку». Он еще раз пересчитал деньги: «Хватает!» Делая вид, что не торопится, степенно поднимался по ступеням магазина, в котором ему была знакома каждая деталь.

Продавцы приветливо улыбнулись. Узнали и, кажется, даже почувствовали момент. «Давненько к нам, молодой человек, не заглядывали». Он постарался как можно небрежнее улыбнуться в ответ: дела, дескать. Ему хотелось, конечно, сказать это вслух, что вот, мол, засуетился, а сегодня по случаю проходил мимо и решил заглянуть. Может, и куплю что-нибудь. М-м-м!.. Витрина у вас, я смотрю, новая. Оригинально, намного лучше, красивее стало.

Но сказать ему пришлось совсем другое: «Минуточку! А вот часики тут у вас были… С кожаным ремешком такие. А? Что, что вы сказали? Как это вчера? Кто купил? Да вы с ума сошли! Их не мог никто купить. Никто, понимаете?! Купить. Не мог! Потому что они – мои. И что, больше таких нет? Знаю, знаю, что в единственном экземпляре были. И что теперь? Что же мне делать теперь? Как это ”ничего“?! Как это другие посмотреть?..»

Ноги стали ватными. Показалось, улыбки продавцов из приветливых превратились в насмешливые. Сердце не хотело верить: этого просто не может быть! Но разум настаивал: может. Симпатичные продавщицы провожали его как родного. Печаль, кажется, передалась и им. Вероятно, они понимали, что прощаются с ним навсегда…