Текст книги "Солдаты"

– А вот так, в ней написано: «Никакое гнилое слово да не исходит из уст ваших, а только доброе».

– А правда, что вы на ваших собраниях свет тушите и занимаетесь неизвестно чем? – откровенно издевалась она.

– Что за глупости! – взорвался он. – Все эти россказни – чистой воды пропаганда, как можно такому верить? В баптистских церквах, между прочим, нет разводов. По крайней мере, за все время я ни с одним таким случаем не столкнулся.

– Ага, и до свадьбы, еще скажи, ни-ни, – смеялась она, рассыпаясь флюидами наивного недоверия.

– Да, именно! Точно ты сказала: ни-ни, поэтому я в твоих глазах и выгляжу странным.

– Скажи еще, что нецелованный, – прищурилась она.

– В смысле?

– В прямом, – засмеялась задорно. – В смысле, что ни разу с девушкой не целовался.

– Конечно, ни разу. Нас воспитывали в целомудрии, учили, что первый поцелуй должен принадлежать той, которая станет женой.

– Это что за инкубатор такой? Вы будто в отрыве от всего мира живете! Ты вообще в курсе, что парни с девушками иногда встречаются, влюбляются, и это нормально, что целуются, а потом женятся.

– В курсе, конечно. Более того, знаю непонаслышке, чем заканчиваются все эти «иногда». Не всегда, кстати говоря, женятся. Моя одноклассница, к примеру, в девятом классе родила. И что, скажи на милость, эта жгучая любовь ей дала? Ни семьи не смогла завести, ни школу толком не окончила, ни ребеночку своему ума дать не в силах… Поэтому умудренные Библией люди предостерегали нас с младых ногтей: «Не спешите подносить бензин к огню». Был такой мудрец Екклесиаст, может, слышала, так вот он утверждал: «Всему свое время… время обнимать, и время уклоняться от объятий». Вот нам и советовали, пока не наступит время для объятий, лучше от них уклоняться. Но что это мы все обо мне да обо мне, ты о себе расскажи, Таня, – попросил Сережа.

– У меня все просто. Все, как у всех. Родители – порядочные, по нашим, конечно, меркам, люди, я – активная комсомолка, всегда впереди, везде сую свой нос. Работаю на заводе, учусь на вечернем отделении института. В перспективе членство в партии и соответствующая должность. Что тебя еще интересует? Нет, не замужем, – засмеялась. – Женихов полно, да путного ни одного. Сердцу, говорят, не прикажешь, ну да все еще впереди, я же молодая…

Следующие несколько дней молодые люди использовали все свободное время для общения. Времени было много, но им его всегда не хватало, поговорить хотелось, кажется, обо всем. Нельзя сказать, что Сергей влюбился, хотя кто-то, возможно, так и сказал бы. К Тане его тянуло, она была ему интересна, он любовался ее красотой, ему нравилась ее свежесть, искренность, увлеченность, любознательность. По всей видимости, ей тоже нравились их встречи. Сергей, конечно, не мог заглянуть в сердце девушки, но что-то подсказывало ему, что его симпатия была взаимной.

– Скажи, Сережа, – спросила как-то Таня, – а на неверующих девушках вам жениться тоже запрещено?

– Ну, в общем, можно сказать и так, – немного подумав, ответил он.

– Безобразие! Что же получается, мы, комсомолки, спортсменки и, наконец, красивые девушки, у вас, сектантов, в пренебрежении?

– Ну зачем сразу так? Еще неизвестно, кто кем пренебрегает. Понимаешь, если судить, например, по мне, то я не знаю, как и когда это со мной случится. Не знаю, как поведу себя, если любовь у меня возникнет к неверующей девушке.

– Ну вот, ты не знаешь, а почему же тогда вам запрещается? Ведь вы даже и мысли не допускаете.

– Думаю, вопрос в разнице убеждений, разнице, которая, наверняка, даст о себе знать в жизни, какими бы симпатичными люди друг для друга ни были.

– Что ты имеешь в виду, говоря «убеждения»? Это вера в Бога? Он для тебя на первом месте даже в таком вопросе, как любовь?

– Да, именно так! В данный момент я не могу любить никого больше, чем люблю Бога.

– Да ты фанатик просто!..

* * *

– Ну что, солдат, – бодрым голосом обратился к нему во время очередного обхода заведующий отделением, – как себя чувствуем?

– Прекрасно!

– Ну, прекрасно, так прекрасно. Поджелудочная ваша в норме, так что завтра готовьтесь, выписываем.

– Отлично!

– Отлично-то отлично, но поберечься надо будет. Диету соблюдать: ни жирного, ни острого, ни жареного. Понимаешь?

– Ага, в армии как раз я смогу все это соблюсти, – пошутил воин. – Так и скажу в столовой: это хочу, а это слишком жирное, принесите что-нибудь другое.

Посмеялись. Врач пожал руку:

– Не болей, солдат!

Когда свита, сопровождающая доктора, покинула палату, Сережа подумал о том, что на этом заканчивается не просто его пребывание в больнице, а целая совершенно неожиданная страница в жизни. Завтра она перевернется и останется только в памяти. Утром они с Таней увидятся, быть может, в последний раз. Что сказать ей на прощание, попытаться ли взять адрес, телефон? Продолжать ли знакомство, есть ли смысл в подобных отношениях и если есть, то какой? Вопросы, вопросы…

Об одном Сережа точно не сожалел: о том, что чистота, непорочность, целомудрие в их, скорее всего, обоюдной симпатии остались незапачканными. Они не дали повода обвинить друг друга хоть в чем-то, не сползли на похоть, не растранжирили себя в несбыточных обещаниях. Сергей не сомневался, что все это было ответом на его молитвы, в которых он выражал искреннее желание остаться верным Богу. Он не сомневался, что Вседержитель решит судьбу прекрасной девушки, какой, без всякого сомнения, была Татьяна.

«Ну вот, сегодня ты снова станешь обычным солдатом», – подумал Сергей, едва проснувшись. Привел себя в порядок, вернул хозяевам их книги, собрал в пакетик туалетные принадлежности. Осталось получить выписку и можно было спускаться вниз – там его уже ждал старлей, врач медсанчасти.

– Ну что, мужики, бывайте, – сказал бордо соседям, с которыми прожил в одной комнате две недели. – Не болейте, выздоравливайте!

– Давай-давай, служивый, ни пуха тебе, ни пера.

– Да какой пух, вы что? С Богом!

Тихо затворилась за спиной дверь, привычная тишина коридора, чистый, пахнущий хлоркой линолеум. Медсестры в белоснежных халатах. Читальный зал в фойе. Прошел, со всеми попрощался. Вот и ее палата. Постучал. Разрешите?

У Тани капельница, вставать нельзя. Женщины в палате срочно углубились в свои занятия, торопливо отвели глаза: прощайтесь, чего уж там.

– Ну все, вылечили меня, надо служить дальше, – Сережа прошел к ее кровати, протянул руку.

У нее заблестели глаза, часто заморгали ресницы, попробовала улыбнуться:

– Так быстро?.. Ну что ж, до свидания, солдат!.. – красивая, тонкая рука едва ответила на рукопожатие.

«Что-то еще сказать? – мучился в раздумьях Сергей. – Может, все же хоть телефон попросить? Нет. Все. Где я служу, она знает. Это на крайний случай. Пока-пока, Татьяна, прощай!..»

Внизу предстояло сдать выданную при поступлении пижаму и получить взамен солдатскую форму. Облачился в галифе, вновь почувствовал себя военным. Громко бухнулись на плитку сапоги – пахну́ло ваксой и кирзой. Портянки проворно обвились вокруг ступней, ноги влетели в знакомую обувь. Прощаться с ним в кладовке никто не собирался, здесь он никому не интересен.

Вышел. На крыльце курил старлей.

– Ну что, готов, воин?

– Так точно! Здравия желаю, товарищ старший лейтенант!

Мороз ущипнул за нос. После двух недель, проведенных в помещении, уличным воздухом дышалось охотно. Звуки улицы заполняли пространство. Где-то в глубине леса, за деревьями, ухали снаряды – у пушкарей очередные учения. Прошуршал шинами «Икарус»-«гармошка». Зима за время его отсутствия, едва начавшись, успела состариться. Грязный снег, прикатанный грузовиками, блестел на дороге, пузырился коркой между блестящими на тусклом солнце кривыми лентами трамвайного полотна, чернел в сугробах, собранных тракторами на обочине.

Трамвай, поскрипывая, подъехал к остановке, хмурые лица сменяли друг друга – одни вышли, другие вошли. Днем в вагоне народу почти нет, офицер сел на свободное место, Сергей остался стоять, общаться со старлеем не хотелось, уж лучше упереться взглядом в замерзшее окно и сосредоточиться на своем.

А подумать было о чем. Двумя разными ощущениями мог бы обозначить сейчас Сережа свое состояние. Первое касалось его возраста – он почувствовал вдруг, что стал старше. Ему, конечно, сложно было бы однозначно сказать, что является причиной его взросления: пережитая болезнь или временная отлучка от армии, недолгие дни, проведенные в другой среде. Но именно теперь, на пути в воинскую часть, он ощутил себя повзрослевшим.

Второе ощущение заключалось в том, что в роту он возвращается с довольно большим желанием, почти как домой. Нет, он понимал, конечно, что дом вовсе не в армии, что настоящий дом его с нетерпением ждет, но гораздо позже, и сам он, конечно, ожидает грядущего возвращения; но тот, настоящий, сейчас кажется каким-то далеким, призрачным, а потому почти чужим. Конечно, он будет родным, но не сейчас, потом, когда-то, очень еще не скоро, а пока вот этот, в который он едет, этот и есть его дом.

Впервые за время службы Сережа переживал подобные чувства. Он знал, что уже завтра, стоя на утреннем разводе, будет скучать о проведенном на гражданке времени, вновь будет подсчитывать дни, которые остались до конца службы; подсчитав, поймет, что служить еще долго, больше половины, что нужно снова настроить себя, чтобы прожить очередной, бесконечно длинный день, который станет лишь одним из примерно четырехсот оставшихся.

Но это будет завтра. А сегодня он едет в трамвае и, в принципе, доволен, что скоро увидит сослуживцев, вечером привычно войдет в бытовку, оторвет чистый кусок простыни, подошьет белоснежный воротничок, пацаны заварят крепкий чай, почти чифирь, разольют его по чуть-чуть прямо из банки, аккуратно держа двумя пальцами стаканы, накроют «поляну» на табурете, разделят по-братски карамельки и попросят: «Ну что, Серый, расскажи, как там на больничке было». И будут, неспешно потягивая из стакана мутную жидкость, обязательно прикрывая один глаз, внимательно слушать его рассказ.

Сереже тоже не терпелось их о многом расспросить: что и как в роте, чем закончилась и закончилась ли вообще эпопея с голодовкой, чего ожидать ему, как и кого наказали или еще накажут… А потом придет, конечно, Андрюха Календеев со своей гитарой: помоги для вот этой песни аккорды подобрать, попросит, и они будут ковырять мочками пальцев потертые лады, ошибаться, спорить, смеяться и снова пробовать. А потом парни обязательно скажут: «Давай, Серега, нашу любимую, про маму», и он, конечно же, споет…

Остановка «Улица Юности, 11» на Вагонке. Трамвайные двери, мелкой дрожью скользя по салазкам, открываются. Сережа спрыгнул со ступеньки первым, подождал, пока выйдет офицер. По тротуару, почти в ногу – привычка, обогнули корпус казармы, направо, здесь, сразу за углом – КПП. Дежурные – ребята из Сережиной роты:

– Привет, мужики!

– Здорово, Серый! Ну чё, снова в строй?

– Так точно, – улыбнулся, – продолжим стойко переносить тяготы и лишения!

Через плац, мимо штаба, на третий этаж по лестнице. «Дежурный по роте – на выход», – команда дневального, знакомый запах кирзы в нос, по взлётке в кубрик – и вот она, заправленная кровать, родная тумбочка, швырнул в ящик мутный кулек с зубной щеткой и пастой. Вернулся. Служим дальше.

– Кто там? – замполит выглянул из канцелярии. – Баптист? Пусть готовится, сейчас на работу его отведу.

– Дык, обед же скоро, товарищ лейтенант, – сунулся было дневальный.

– Тебя не спрашивают, тумбочку охраняй, – осадил его летёха.

По дороге на объект Сережа вспомнил, как лейтенант Пароев впервые появился в роте. На службу он пришел сразу после института, был всего немногим старше большинства солдат, а кое-кого даже и младше. Перетянутый новенькой портупеей дух с торчащей из грубого воротника тонкой шеей выглядел на фоне опаленных службой солдат в выцветших, потертых х/б настоящим птенцом. Старался изо всех сил, но не мог сдерживать улыбку, расплывался в ней и покусывал губы, когда сержанты, построив роту, строевым шагали к нему и докладывали: «Товарищ лейтенант!..»

Теперь замполит немного пообтесался, слегка заматерел, потом, подражая ротному, заматерился. В его писклявом исполнении при абсолютно интеллигентном выражении лица маты, так же как и он сам в эти моменты, выглядели наивно, несерьезно, по-детски. Но пробовал, но продолжал. Вот и теперь летёха пытался выглядеть грозным.

– Ты думаешь, рядовой, – говорил он, широко шагая, пиная коленками по́лы шинели, – что легко отделался? Думаешь, за счет болезни избежишь наказания?

– Так я, вроде, и не пытался ничего избегать, – отвечал Сергей. – В нашей санчасти меня мучили почти сутки, не хотели в больницу отправлять, или, по-вашему, я симулировал?

– Возможно, даже скорее всего, не симулировал, но с болезнью тебе повезло. Очень вовремя она случилась. Бог твой, видимо, вмешался.

– Так Его же нет, вы говорите.

– Есть или нет, – смутился своей оплошности лейтенант, – в данном случае неважно, главное – помог.

– Помог избежать наказания за то, чего я не делал? – требовал ясности Сергей.

– Это как так, не делал?! – офицер аж приостановился от возмущения.

– Ну скажите в таком случае, за что наказание?

– За голодовку, за что же еще!

– Голодала вся рота, – возразил солдат.

– Кто-то организовал.

– Почему вы решили, что именно я?

– Потому что кто-то должен был.

– Ну вот вы сами и сказали то, чего, возможно, не хотели говорить. «Должен». Обязательно кто-то должен быть. Кто-то должен понести наказание, несмотря на то, что никто ничего и не организовывал. Потому что отчетность требуется, потому что показать нужно: виновные наказаны. Так?

– Возможно, и так. В данном случае мы учитываем то, что ты – враг советской власти, пусть даже потенциальный. Но враг! На этом основании теоретически вполне мог вести подрывную деятельность.

– Веские доказательства, ничего не скажешь, – резюмировал Сережа. – «Потенциальный, теоретически…»

Первый рабочий день пролетел незаметно, быстро. После ужина наступило личное время, его так ждал Сережа. И оно принесло огорчение. Он стал искать Андрея Календеева.

– Та нету его, – бросил кто-то на ходу.

– Как нету, а где он?

– Перебросили в другую часть, в Пермь, кажется. После той голодовки.

– Одного его или еще кого?

– Рабиновича еще.

XIX

Рота как-то сразу опустела. С Рабиновичем он был едва знаком – служили в разных отделениях, работали на разных объектах. Андрей же Календеев был для Сережи другом. Сразу, едва познакомившись, быстро с ним сошлись. Вначале на интересе к гитаре, потом на разговорах о вере, о Боге, обо всем понемногу. Везде находилось что-то общее, больше, чем то, что могло разделить. Андрей умел дружить, был тем, кто не ударит в спину, напротив, прикроет. В армейских условиях это многого стоило. Помимо верности, у него было немало ценных качеств: Андрей был любознательным, но не любопытным, дотошным, но не занудным, добрым, но не слащавым, простым, но не инфантильным, имел обостренное чувство справедливости и был при этом совершенно неподкупным.

Верить в то, что он остался без друга, не хотелось, казалось, вот сейчас появится в проходе Андрюха, крикнет через весь кубрик: «Серый, наконец ты вернулся! Ёшкин кот, ты зачем так долго болел?» Вот и кровать его, никем еще не занятая… Выглядит, как недоразумение, будто злая шутка – кажется, вот-вот она раскроется, и они снова будут вместе, как прежде. Суровая правда, тем не менее, спорила с Сережей и без труда его опровергала. Ноющая тоска еще как-то пыталась возражать, не хотела признавать свершившегося, но он понимал, что рано или поздно и она не устоит под натиском реальности. Сдастся и уйдет…

Письма. Раздача их – мероприятие всегда чувственно-тревожное. Напряженно слушают солдаты, выкрикнет ли дежурный их фамилию, затем, кому повезло, с горящими глазами примут плывущий к ним по чужим рукам конверт, иногда украшенный нарисованным цветочком, чаще надписью крест-накрест, по диагонали: «Лети с приветом, вернись с ответом!» Коротко остриженные головы склонятся над исписанными тетрадными листками в клеточку или линеечку, жадно, если прислали, будут рассматривать фотографии.

Сергея ждали сразу несколько писем. Накопились за время его отсутствия. Посмотреть, от кого они, он не успел. Входная дверь резко распахнулась, кто-то рывком, по-хозяйски ее рванул, дневальный, что есть мочи, заорал: «Рота, смирно!» Все замерли, кто где был, дежурный по роте выскочил из каптерки и, поправляя на ходу ремень, кинулся с докладом навстречу вошедшему. Липский был, кажется, доволен произведенным эффектом, ехидно улыбаясь, слушал стандартное: «За время вашего отсутствия…»

– Вольно! – произнес он наконец и направился было в канцелярию, но, увидев вдруг Сергея, приостановился. – О, вернулся? – спросил, будто не веря, и уже громко, отрывисто рявкнул: – Рота, строиться!

Загремели, зашуршали табуреты, затопала в беге сотня пар ног, кто в чем был – в тапочках, в сапогах, – вырубились краны в умывальнике, отключились утюги в бытовке, через минуту все стихло, рота застыла в двух шеренгах на взлетке. Липский, не торопясь, прошелся вдоль строя, посмотрел в глаза, осмотрел внешний вид, насладился страхом подчиненных, читаемым в глазах – «хоть бы до меня не докопался», – затем тихо, своим фирменным гнусавым голосом произнес:

– Я смотрю, тут у нас отпускник вернулся. Отлежался в гражданской больнице, бурю переждал, здоровье на диетических супчиках поправил, – и, вперив взгляд в Сережу, спросил: – А, товарищ солдат, что ж вы молчите? Порадуйте нас, уведомите, восстановилось ли ваше здоровье?

– Так точно! – по уставу ответил солдат.

– Я бы мог спросить, – Липский сощурился в довольной улыбке, – как вам тамошние медсестры? Понравились ли? Нормальные воины не упускают возможности, чтобы их как следует приласкать, но вы ведь у нас ангелочек-импотент, поэтому вас не спрашиваю.

В строю послышались редкие смешки, солдаты не знали, как реагировать на слова ротного – смеяться или изображать недоумение. Капитан, к счастью, тему развивать не стал.

– Но вы у нас должник, товарищ солдат, – сделав паузу, продолжил Липский. – С тюремным сроком, вполне вами заслуженным, решено повременить. Слишком, на мой взгляд, гуманное у нас в о́круге политическое руководство. Поэтому хочу сделать вам подарок лично от себя. Небольшой. Ко дню, так сказать, возвращения. Внимание, рота! За нарушение воинской дисциплины рядовому Ш. объявляю сутки ареста.

– Есть сутки ареста, – отозвался из строя Сергей.

– Дежурный по роте, сопроводите арестованного в камеру.

Сережа, даже не успев открыть конверты, положил письма в тумбочку и под сочувствующие взгляды сослуживцев – когда Липский исчез за дверью канцелярии, то кто-то и похлопал дружески по плечу – направился вслед за сержантом к выходу.

Камера для содержания арестованных находилась на КПП. Рядом с комнатой для посетителей – ничем не приметная железная дверь. Как они с дежурным по роте сюда дошли, Сережа не помнил.

– Ремни.

– Что?

– Ремни, говорю, снимай, – дежурный на КПП равнодушен. За что арестован солдат, ему неинтересно.

Сергей расстегнул бляху, протянул ремень.

– Брючный тоже, и шапку сюда, – наматывая кожу на бляху, спокойно произнес офицер.

Х/б обвисло, потеряло форму, брюки сползли на сапоги. «Теперь сюда, – повернул ключ в замке КПП-шник, дверь взвыла писклявым скрипом. – Заходи!» Свет из коридора осветил неокрашенные, грубо оштукатуренные стены, изнутри дохнуло холодом.

– Так тут даже сесть не на что, – оглянулся Сережа. – Дайте хоть шинель, что ли.

– Может, тебе сюда еще тахту притащить? – с неизменным спокойствием ответил старлей. – Все, приятного отдыха, в туалет по расписанию, утром разбудим. Если, конечно, уснешь.

Дверь захлопнулась. Кромешная тьма объяла, навалилась со всех сторон, поглотила в себя. Никакого, даже маленького окна – простой, кубический бетонный панцирь. Света никакого – ни окна, ни лампочки.

Сергей постоял немного в надежде, что глаза привыкнут. Куда, в какую сторону идти? Вытянул руки вперед, двинулся. Уперся в стену, пошел вдоль нее, до угла, сделал пару шагов влево, обо что-то споткнулся. Оказалось, тонкая труба в три пальца толщиной. Она торчала из пола примерно в пяти сантиметрах от стены, тянулась вверх сантиметров 35–40, затем изгибалась буквой «Г» и исчезала в стене.

Труба была горячая. На этом забота об арестанте заканчивалась – кроме этой тоненькой короткой загогулины, в камере отопления не было. Сергей присел возле нее на корточки, прислонился к ледяной стене, холод быстро начал въедаться в плечи. Взялся за трубу рукой – долго не вытерпеть, горячо. Попробовал прислониться, сел на пол – железо тонкой змейкой жгло спину, вернее, маленькую часть ее, все остальное, с чем соприкасался воин, леденило.

«Надо же, – усмехнулся Сережа, – какая резкая смена декораций: утром проснулся в уютной кровати гражданской больницы, спокойно досмотрел счастливые сны и радостно ожидал возвращения в часть, а теперь, несколько часов спустя, я здесь, в покрытом плесенью каменном мешке, только разве что крыс не хватает да инея на стенах. Для полного счастья. Хотя насчет инея, конечно, уверенности нет».

Казалось, времени прошло уйма – Сергей успел промерзнуть до костей, обследовать всю камеру и прийти в отчаяние, – она была совершенно пустой и везде одинаково холодной. На самом деле прошло минут 15, не более. Он снова встал, отошел от стены, по его ощущениям, на середину комнаты, и начал делать зарядку. Носком правой ноги достать кончики пальцев вытянутой левой руки. И наоборот. Присесть, встать с разворотом корпуса направо, раз-два, присесть, развернуть корпус влево, три-четыре. Бег на месте, энергичное движение рук, упасть, отжаться от пола, снова бег, колени, насколько возможно, высоко…

Скорее всего, всю ночь, а потом и день, ему предстоит вот так разогреваться – бегать по камере в полной темноте, периодически делать зарядку, ненадолго садиться на пыльный бетонный пол у горячей трубы, чтобы согреть хотя бы руки. Если просчитать, сколько минут уходит на каждый круг в череде этих занятий, то можно примерно вычислить, сколько времени прошло, а следовательно, и сколько осталось до утра. После четырех-пяти заходов понял, что устает, а значит, сокращает количество приседаний и всего остального. Время высчитывать бесполезно. Попробовал ходить от стены к стене. Быстро надоело.

Надо как-то попытаться перестроить себя, задуматься о чем-нибудь, что-то вспомнить. Не идет ничего в голову. Петь нельзя, кричать – тем более, только думать не запрещено. Значит, надо думать. Давай, Серега, вспомни что-нибудь интересное, за что тебя наказать, например, можно было, посадить в такую вот камеру, срок дать. Таня вот на днях спрашивала: «И что, вы, прям, не грешите совсем? Святые что ли, такие?» И то правда, разве не грешим? Вот и я грешен, присев кое-как у трубы, начал раздумывать над своими прегрешениями Сережа.

…В классе шестом, наверное, это было. Да, точно вспомнил, в шестом. В шестом классе он совершил кражу. В первый и, может быть, в последний раз в жизни взял чужую вещь. Без смягчающих обстоятельств, осознанно.

Ручку украл. У одноклассницы своей, у Светки Копко. С ручками общая беда была: то ломались они, то текли прямо в портфеле, то замерзали. А если ни то, ни другое, то терялись. Ну и еще воровали их, конечно. Они почти все одинаковые были – поди докажи, кто у кого украл.

Однажды в город завезли партию импортных. То ли из ГДР, то ли из Югославии, для народа неважно было, а некоторые и разницы не знали, из-за бугра и точка. Партия, как всегда, небольшая, расхватали молниеносно, достались ручки только счастливчикам. И какие это были ручки! Одна форма чего стоит: тонкие, изящные, цвет, кому какой достался, но всегда непременно яркий, непохожий на нашенские. А пишут как! Тетрадь не марают, пальцы не пачкают.

В Сережином классе только одна Светка стала обладательницей такой ручки. Родители где-то случайно «нарвались», отстояли очередь и купили. Гордилась этой ручкой Светка и хвасталась неимоверно. Нет, она, конечно, ею не хвасталась. В буквальном, то есть, смысле. Но нужно было видеть, с каким достоинством вытаскивала она ручку из портфеля! Класс замирал в полном составе, глядя на Светкино счастье. Светка манерно выкладывала на край стола дневник, тетрадь и учебник, ровняла их уголки, а потом… а потом нежно, с придыханием, клала рядом ручку.

После этого Светка уже не выходила из класса, а если и уходила, то ненадолго и недалеко – на расстояние, с которого ей хорошо было видно парту. Светку можно было понять, она подозревала, и не без оснований, что добрая часть класса с готовностью овладела бы ее ручкой, позволь она себе хоть на миг притупить бдительность.

Вообще-то, воровать ручку Сережа не планировал, все случилось спонтанно – он оказался в нужном месте в нужное время. Светку кто-то отвлек, позвал в коридор. Вот она, безответственность! Оставила свой пост, вышла из класса – заграничная дива на целую минуту осталась без охраны. Искушение было слишком велико, мысль пришла неожиданно: «Ручка доступна, никто не смотрит, бери», – голова заработала быстро, времени было в обрез, нужно было срочно решать. Мальчика бросило в жар, он схватил ручку, незаметно засунул ее в карман и вышел из класса до того, как Светка успела вернуться. Через минуту, уже из коридора, Сережа услышал истошный Светкин вопль.

Вначале Светка отказывалась верить, что это на самом деле случилось. Она осмотрела всю парту – снаружи и внутри, – обследовала каждый сантиметр пола под ней, сто раз заглянула в портфель и вывернула карманы. Ручки нигде не было. Все это предстало Сережиному взору, когда он вновь вошел в класс. Увиденное еще более взволновало его, нервозность, сопровождавшая его во время кражи, сменилась стыдом. Ко всему прочему Сереже стало казаться, что все вокруг не сомневаются, что ручку украл именно он, что всякий, кто на него смотрит, тотчас уже знает, что в кармане у него лежит Светкина ручка, что она сильно выпирает из брюк, что кончик ее торчит и каждому виден, и вообще, что даже по Сережиным глазам можно все понять.

О радости не могло быть и речи – а ведь обладание редкой вещью, кажется, должно было принести отраду, – но вместо этого Сережа окончательно потерял покой. Он кое-как приковылял домой и был настолько грустен, что мама взволновалась, уж не заболел ли. Парню открылась вся нелепость ситуации, в которой он не мог, не имел никакой возможности пользоваться результатами своего отнюдь не самого лучшего поступка. Писать ворованной ручкой нельзя было ни в школе – там ее сразу увидела бы Светка, ни дома – каждый, кто мог увидеть у него новинку, первым делом спросил бы: откуда у тебя такое? Единственное, что Сережа мог себе позволить, – уединившись где-нибудь в дальней комнате, некоторое время любоваться диковинкой, вертеть в руках, оценивать ее достоинства, да разве что в исключительных случаях, иногда что-то написать. После чего ручку следовало снова хорошенько спрятать, чтобы никто даже случайно не смог ее обнаружить.

Целую неделю Светка ходила разбитой. Убивалась так, будто потеряла близкого человека, громко, на весь класс кричала: «Будь проклят тот, кто стырил у меня мою любимую ручечку! Пусть она прожжет ему руку! Кто, кто тот негодяй, который это сделал?» Произнося проклятия, Светка имела в виду именно его. В этом Сережа не сомневался – Светка смотрела на него по-особенному, вела себя по-особенному, разговаривала с ним не так, как всегда. Словом, все свидетельствовало о том, что она его подозревает, обо всем догадывается. А может, и даже скорее всего, все это ему только казалось. Но от этого не было легче.

Удивился ли он, когда, подойдя к нему вплотную, Светка заглянула ему прямо в глаза? От ее взгляда у Сережи все перевернулось внутри, отступать было некуда, он уперся в стену, понял, что по большому счету ждал этого момента, ждал с того самого дня, когда украл ручку. Он предчувствовал, что именно так это и будет, и только теперь ощутил, насколько сильно томился все это время, насколько маялся в мучительном ожидании.

Ему захотелось бежать, но силы в ногах не оказалось, они больше не слушались его, будто их кто-то приклеил к полу. Светка ладонями придавила его плечи к стене, закричала в лицо: «Вор! Ты – вор. Отдай мою ручку». При этом она неестественно увеличилась в размерах, стала намного выше, крупнее и сильнее его. Он молчал и, широко открыв глаза, лишь беспомощно смотрел на нее. Тогда Светка схватила его за руку и повторила проклятие: «Пусть моя ручечка прожжет тебе руку!» Пальцы, которыми Светка взялась за запястье, обожгли ему руку, будто не пальцы это были вовсе, а металл докрасна раскаленного паяльника. От нестерпимого жжения в руке Сережа проснулся. Труба, к которой он, задремав, прислонился, обожгла ему кожу.

Неизвестно, сколько прошло времени, в камере было по-прежнему темно, холодно и тихо. Дежурные на КПП, по всей видимости, тоже спали. За время короткого сна Сережа успел промерзнуть до костей, попытался встать, нога замлела, он вынужден был подождать, пока она отойдет. Наконец, поднялся, уже более смело прошелся по темноте, в очередной раз начал делать зарядку. Раз-два, три-четыре. Вдох-выдох, вдох-выдох…

Немного согревшись, снова сел у трубы. С тем, что х/б все равно придется стирать, уже смирился, сохранить чистоту формы на таком грязном полу невозможно. Пыль неприятно ощущалась и на ладонях. Солдат представил себе, насколько чумазым он отсюда выйдет. И когда вообще выйдет? Казалось, он находится здесь целую вечность, а прошло всего каких-то пару часов. Сколько раз ему еще нужно будет сделать зарядку, пока в батальоне сыграют подъем?

А ручку Светке он тогда все же вернул. Мучился неделю, чувствовал себя падшим грешником, вором-рецидивистом, заслуживающим тюрьму, и много кем еще, а потом осенило: верни краденое и живи спокойно. Возвратить пропажу оказалось гораздо проще – после исчезновения ручки бдительность Светки значительно ослабла, охранять было нечего. На переменах, выложив учебники на край парты, она спокойно удалялась из класса. Сережа без труда подложил ручку в ее отсутствие.

Радости Светкиной не было предела: она нежно взяла ручку в руки, на веря, кажется, в реальность происходящего, начала нежно ее поглаживать, свою «ручечку», целовала ее кончик и даже пыталась с ней разговаривать. Сережа, наблюдая за ее восторгом, невольно разделял его и понимал, что в эти мгновения он и сам был счастлив.

Теперь же участь его с каждой минутой ухудшалась. На бетонном полу в любом положении было больно сидеть, сил и воли делать зарядку почти не осталось, жутко хотелось спать, но в этих условиях сон исключался полностью, глаза резало, как будто их кто-то засыпал песком. Непонятно было, сколько времени прошло с тех пор, как его сюда привели. Бессчетное количество раз Сергей проделал все процедуры, придуманные им для того, чтобы не замерзнуть, усталость делала возможным хоть иногда забыться в короткой дреме.