Текст книги "Солдаты"

Три приема пищи запоминаются дежурным по кухне до конца службы. Тот, кому повезло резать шайбы масла, еще примерно неделю после этого мучается мозолями на обеих ладонях. Так или иначе, второй раз попасть в наряд по кухне мало кому хочется. Но были те, кто все два года тащил там службу и вовсе, кажется, от этого не страдал. Человек привыкает ко всему…

Афганец держал роту в узде настолько крепко, что даже сама мысль о каком-то протесте, расслабухе или тем более неповиновении казалась крамольной. Старина случай, маленькая мелочь сделали то, чего никто не мог себе представить.

В тот вечер капитан по своему обыкновению домой не торопился и решил лично отвести роту на ужин. Выйдя из теплой, относительно теплой, казармы, солдаты ощутили на себе морозный октябрь. Жесткий колючий ветер быстро пробрался под тонкие гимнастерки, обжег руки, ущипнул за уши. Военных строителей, одетых по Уставу в летнюю форму, могло бы согреть движение, но капитан из казармы выходить не торопился. В воздух сразу на нескольких языках народов СССР полетели матерные слова.

Наконец, появился ротный, скомандовал, пошли. Успевшие замерзнуть воины шли, на его взгляд, вяло, пели плохо. Ни в том, ни в другом он не почувствовал вдохновения, поэтому уже перед самой столовой завернул роту на плац. Не умеете ходить – будем учиться, бросил в холодный воздух. Двадцать минут внеурочных занятий желаемых результатов не принесли. Продолжим после ужина, пообещал Липский и приказал идти в столовую.

Все, кажется, получилось само собой. Без единого слова и даже намека. В столовую строй должен заходить «справа по одному» – правая шеренга двигается, все остальные маршируют на месте. Должны маршировать. В этот раз ноги воинов не двинулись с места. Правая пошла, остальные стояли, как вкопанные. Какая-то невидимая искра прошла по строю, решение было принято без согласований. Все вместе и в то же время каждый самостоятельно. Такого эффекта не добиться любой, даже самой строгой командой.

– Не понял! Вы чё, обурели?! – Липский употребил, конечно, другое слово. – Отставить! Отставить, я сказал. Назад! Быстро вернулись в строй! Выровнялись!..

Успевшие войти в столовую солдаты нехотя развернулись. Повторная команда – результат тот же.

– Да вы, недоноски, похоже, договорились! – перешел на фальцет капитан. – Строевая понравилась? Сержант, веди роту снова на плац, – скомандовал.

Следующий час рота под окрики капитана топтала настывший асфальт, не прикрытый снегом. Удары сапог отзывались в стенах соседних зданий гулким эхом. В светящихся окнах казармы, равно как и в ожидавшей их столовой, было тепло и уютно, батальон уже давно справлял личное время, и лишь одна рота тремя темными квадратами пересекала плац вдоль и поперек, иногда попадая под тусклый свет фонарей, и тогда был виден пар, выдыхаемый сотней ртов.

«Короче, объявляю голодовку. Пусть этот придурок сам жрет холодную кашу». Идея, по всей видимости, пришла в голову кому-то из ранее судимых. Они знали много разных вариантов для протеста. «Я тоже хавать не буду», – откликнулся еще кто-то. «И я», – третий. Остальные присоединились молча. В строю обозначилось решение: прикасаться к сегодняшнему ужину – западло.

Обрадовавшийся покорности солдат Липский – рота при входе в столовую таки начала маршировать на месте – еще не догадывался, что у него уже появилась новая проблема. Команда «приступить к приему пищи» осталась безо всякой реакции, никто из солдат не пошевелил руками. Капитан пришел в ярость. «Что, жрать, твари, не хотите?! Отлично! Внимание! Закончить прием пищи, выходи строиться на улицу», – негромко, с давлением на голосовые связки произнес он. Такой тон был известен солдатам как знак, не предвещающий ничего хорошего.

Построив роту у столовой, командир сразу направил ее на плац. Едва успевшим немного отогреться солдатам в лицо вновь ударил ледяной ветер. На сей раз Липский не стал проводить строевую подготовку.

– Р-р-равняйсь, смир-р-рна-а! – скомандовал он. Воины застыли, подчиняясь приказу. – Вы напрасно выёживаетесь, солдаты. Поймите, мне совершенно ничего не нужно делать для того, чтобы привести вас в чувство. Если по Уставу положено маршировать на месте, значит, вы будете маршировать. А я буду насаждать Устав всеми доступными мне методами. Слово «насаждать», в моем понимании, происходит от слова «садизм». Так вот, сейчас я покажу, как можно нагибать строптивую роту с помощью Устава. В столь свежую, так скажем, погоду, вы простоите здесь пару часов по стойке «смирно»…

Оставив роту на попечение сержантов, Липский бодрым шагом ушел в расположение. Солдаты попытались заговорить с сержантами: чё за беспредел? «А мы-то чё, – огрызались в ответ сержанты, – сами виноваты, раздраконили его…» Перебросились парой-тройкой фраз. Замолкли.

Рядовой Рабинович стал напевать песенку. Мелодией итальянского шлягера он рассчитывал ублажить слух окоченевших парней. Правда, интерпретация Рабиновича несколько отличалась от оригинала. «Нас накололи на 10 копеек – Феличита…» – пел солдат. И конечно, в его исполнении это было вовсе не «накололи», прошедший через малолетку Рабинович привык к более колоритным выражениям.

Вернулся одетый в шинель и перчатки Липский. Певец при виде его умолк. Тишина. Только ветер да шум завода в отдалении. Прохаживаясь вдоль строя, ротный начал с остервенением издеваться над солдатами:

– Ну вот, как видите, на мне теперь теплая шинель и сапоги. Они у меня с цигейковыми стельками, так что чувствую себя весьма комфортно. Могу позволить себе наслаждаться вашим обществом вплоть до самого отбоя. Холод и голод – лучшее средство для воспитания! Люблю воспитательные меры. Поэтому я рад, товарищи солдаты, очень рад, что вы добровольно отказались от пищи. На голодный желудок вы замерзнете гораздо быстрее.

Слова капитан произносил тихо, с расстановкой. Солдаты, застыв по стойке смирно, вынуждены были всю эту тираду слушать. Нелепость причины, весь этот цирк породившей, к тому моменту уже забылась, на передний план, увеличиваясь в размерах, выдвигался набирающий обороты конфликт.

Окоченевшие пальцы хотелось спрятать в карманы, сапоги, казалось, примерзли к асфальту, щетина, взъерошенная гусиной кожей, посинела. Минуты тянулись, будто потеряли волю к движению. Сколько их прошло? В казарме погас свет, только окна третьей роты желтыми глазницами высвечивая темноту, терпеливо ожидали своих постояльцев…

Смирно! Благо, хоть глазами двигать не запрещается, на плывущие по небу снеговые тучи глянуть можно. Уплыть бы вместе с ними отсюда куда подальше, от всего этого маразма, вопиюще бессмысленного убивания времени, человеконенавистнического, фальшивого, противоестественного дебилизма, забыть о холоде, о Липском вместе с его цигейковыми стельками, о строевой, боевой и политической… Какая, в конце концов, разница, марширует левая колонна, когда в столовую заходит правая, или нет?..

Всему есть предел. Здравый смысл в конце концов подсказал капитану, что дальше изображать из себя Наполеона нельзя. Завтра после таких воспитательных мер половина роты может свалиться с воспалением легких. Лучше от этого не станет никому. Да и куда эти «твари» денутся, времени еще море.

– Внимание, рота! На-пра-во, – скомандовал, наконец, ротный. – Прямо шагом марш! Песню запе-вай!

– Да пошел ты!.. Нашел, млин, певцов!..

Липский, конечно, реплики не услышал. Песня оборвалась на полуслове. Только топот сапог, как ровная барабанная дробь…

Зимой в казарме +17. Так положено. Осенью – как получится. Отопление включают по плану. Плана никто не знает, кроме включающих. В октябре в кубрике может быть и +11 и даже +8. Кого это волнует? Снега нет – значит, лето. Так удобней. Капитан прав, когда человек голодный, ему труднее согреться. Пришли в казарму, не чуя ног. Разделись. Отставить! Снова построились. Холод в помещении забрал последние остатки тепла. Помурыжил для порядка. Наконец команда «Отбой!», постель не спасает, тонкое синее одеяло категорически отказывается делиться теплом. Кровь останавливается в жилах. Хоть бы шинель сверху… Ротный лично следит: никому ничего из сушилки не брать!

Утром завтрак на столах остался нетронутым. Новость быстро облетела батальон, дошла до комбата. На обед в столовую пришел весь командный состав, на ужине присутствовали уже особисты. В 386-м ВСО – ЧП, бунт.

– Товарищи солдаты, – обратился после ужина к собранному на взлётке личному составу встревоженный офицер политотдела, – думаю, вы прекрасно понимаете, что у вашего противостояния нет никакой перспективы. Мы, со своей стороны, понимаем, что такая акция не может организоваться сама собой. Хочу вас уведомить, что мы активно занимаемся выявлением зачинщиков. Вы – не просто граждане страны. Вы – военнообязанные. Поэтому ваш протест – не просто недовольство, это попытка подрыва обороноспособности Советского Союза, дело, как вы понимаете, политическое. Допускаю, что активисты роты, комсомольцы и, прежде всего, комсорг, не придают значения политическому акценту вашего бунта, поддались, так сказать, общему настроению, поддержали незрелую идею, пошли на поводу у несознательной части личного состава, – продолжал офицер. – Предлагаю всем полную амнистию в случае, если завтра утром вы перестанете поддерживать вражеские элементы, прекратите голодовку, как минимум, и вернетесь к здравому смыслу, как максимум. Если же дело дойдет до командования округом, то безнаказанным не останется никто. Думайте, товарищи солдаты, времени у вас не много. До утра…

И был вечер, и было утро: день второй. 05:20 – подъем, зарядка. Погода так и не изменилась. Снег, гнетущий сверху в провисших тучах, не спешил падать на грешную землю, на плацу свирепо дул ветер, разгонял по асфальту остатки потрепанных листьев. Все по плану: строевая, потом завтрак. К нему, ясное дело, никто не прикоснулся. «Что, все еще не хотите? Отлично! Закончить примем пищи, выходи строиться». Утренний развод на работу.

Днем, у кого была возможность отлучиться с рабочего места, сбегали в магазин, затарились, перекусили, поделились с теми, кому никак нельзя было незамеченным уйти с объекта. Работы навалили двойную норму, согнали офицеров смотреть за каждым взводом, за каждым отделением, чтобы не лодырничали, не отсиживались в вагончиках. День, кажется, тянулся вечно…

– Если бы был Бог, то я сказал бы: «Слава Богу!», товарищи солдаты, – начал свою речь после вновь оставленного на столах ужина политработник. – У нас не так много солдат, которые могут претендовать на роль организаторов беспорядков. В первую очередь, это баптист, не принявший присягу. Ему, как никому другому, на руку протестные настроения в среде сослуживцев, он – антисоветчик. Недалеко от него ушли и ранее судимые. Этот контингент нам тоже хорошо известен. Таким образом, по сути, остается лишь выбрать между сектантом и уже однажды преступившими закон элементами. Но вы, товарищи солдаты, большинство из вас, и это я хочу подчеркнуть, являетесь комсомольцами, вы всю эту неприглядную картину можете легко изменить. Не подставляйте и без того ущербных людей, не оказывайте им поддержку, вернитесь в рамки Устава, дисциплины, порядка – и все образуется. Я думаю, вы понимаете, что бесконечно терпеть затеянное вами безобразие никто не намерен. Завтра решающий день!

Солдат готов спать всегда и везде: на политзанятиях, в кинозале, во время просмотра программы «Служу Советскому Союзу!», на работе, прислонившись к стене с мастерком в руках, и даже в строю на разводе. Без разницы, какая погода, главное – маломальские условия. И повод. А он есть всегда. Единственное, наверное, исключение – это когда солдат промерз до костей, в казарме холод, а воин при этом еще и голодный. Хотя голодный он тоже всегда.

«И что теперь? – спрашивал себя Сережа, ворочаясь в кровати и поджимая под себя ноги, чтобы согреться. – В тюрьму хочешь?» Перед отбоем Леха Ерофеев бросил ему на ходу: «Готовься, брателло, за паровоза покатим!» Катить «за паровоза» Сереже не хотелось. Тем более, что им он не был. Но попробуй объясни это дорогим товарищам из политотдела. Им отчитаться наверх надо: «Инцидент исчерпан, нарушители выявлены и наказаны!»

Ночь за окном бурлила эмоциями – оседлала ветер и носилась на нем по опустевшим городским улицам. Ветер, кажется, был этому только рад, трепал какой-то ослабший жестяной лист на крыше соседнего гаража, пытаясь его сорвать. Жестянка долго сопротивлялась, визжала, скрипела, хлопалась о бетонное перекрытие, а потом таки сдалась, сорвалась, шмякнулась наземь, поскакала по асфальту, издавая противный скрежет. Собачьим воем гудели провода на столбах. Все это в точности отображало то, что творилось у Сережи в душе. Ему не спалось.

Бессонница редко приходит одна, с ней, будто рой, являются тревожные мысли. Вспоминаются проблемы, неразрешенные, неразрешимые вопросы, под утро вырастающие до размеров огромных монстров. Не отогнать их, не разогнать.

Сережа представлял себя в лагерном бараке, с «урками» вокруг. Взрослые мужики, роба, жизнь по понятиям, наколотые на пальцах перстни, на плечах – звезды, пламенные тексты: «Не забуду мать родную» и «За все заплачено». Охрана – такие же солдаты, только «красноперые», часовые в таких же шинелях, только с овчарками на поводке. И уж точно не два года. Готов ты к этому, Сережа? И главное, за что? Просто потому, что рота объявила голодовку?..

На следующий день комсорг и некоторые сознательные, как их назвали, воины приступили к приему пищи. Несознательное большинство продолжило упорство. Давалось оно непросто, сил оставалось все меньше, работать заставляли все больше. Дни растягивались в бесконечность, обессиленные солдаты шагали с работы, мечтая о тепле и хлебе, сапоги, будто гири, телепались на ватных ногах. «Хоть бы снег, что ли, выпал, – бубнили под нос воины, – отопление, может, включили бы».

С КПП – сразу на плац. Вечерний развод. Выровнялись, затихли. Офицеры подошли к комбату, совещание. «Про нас говорят, ясень пень, – буркнул Рабинович, – будут скоро силой кашу в глотку пихать».

Сергей вдруг резко сел на корточки – острая боль пронзила левое подреберье, в глазах потемнело.

– Ты чего? – подхватив его под руку, спросил Саня.

– Да в боку сильно колет, будто кто-то шило всадил, – скорчившись, ответил Сергей.

– Ты б на себя посмотрел, на тебе лица нет, позеленел. До роты дойти сможешь?

– Попробую…

В медчасти решили: отравление. Какое отравление, возмутился Сергей, трое суток ничего не ел. «Неважно, на всякий случай промоем желудок, можно было б и мозги, может, лучше б заработали», – врач был предельно любезен. Дали трехлитровую банку с раствором марганцовки. Пей! Выпил – вырвало. И так несколько раз. Промывка, естественно, никаких результатов не дала.

– Возвращайся в роту, солдат, – заключил доктор, – отдохни, отоспись, если не полегчает, утром придешь, что-нибудь еще придумаем.

«Придумаем…» Боль не утихала. В какое бы положение Сережа ни ложился: хоть на спину, хоть на живот, подушку под живот, хоть ноги поджать, все одно – «шило в боку» обеспечивало постоянную острую и нестерпимую боль… Встал, попробовал посидеть на корточках – тот же эффект. «Отдохни и отоспись», – передразнил доктора солдат. Казалось, ночь никогда не закончится, хуже, чем в наряде.

Утром Сергей стоял у кабинета врача задолго до того, как тот явился на службу. Осмотрев его еще раз, старлей дал какую-то таблетку и отправил снова в роту. Теперь, наверное, пройдет. Наверное не прошло. К обеду боль стала невыносимой. Доктор, наконец, решился: нужно ехать в больницу. Повезем в гражданскую – военный госпиталь слишком далеко. Пока оформили бумажки, начало темнеть. В больницу Сергей попал поздно вечером. Через сутки после начала приступа.

XVIII

– Не наш пациент, – хирург обследовал солдата первым. – Очень похоже на воспаление поджелудочной железы.

Солдата сопроводили в палату терапии. Медсестра, пришедшая ставить капельницу, хмыкнула и, оставив принадлежности, убежала звать практиканток: идите тренируйтесь попадать в вены, они у него как шланги. Прибежали две девчушки, почти школьницы, стали перебивать друг дружку: дай я попробую, нет, мне тоже учиться надо, где еще такие вены найдешь.

– А вы попробуйте целый год кирку из рук не выпускать – и у вас такие будут, – пытался улыбаться Сергей.

Долго тренироваться не пришлось, поставили капельницу, по прозрачному шлангу побежали капельки лекарства и боль, наконец, отступила…

Проснулся по привычке в 05:20. Первая мысль: что случилось? почему не орет дневальный? почему так тихо? В темноте рассмотрел отсутствие вторых ярусов на кроватях. Ах да, больничка, вены, капельница.

Ровно в шесть в палате вспыхнул свет, вошла медсестра. Процедуры. Мужики привычно повернулись на бок, подставляя для укола нужное место, кто-то протянул ладонь чашечкой – получил таблетки. Сергею принесли но-шпу, значит, диагноз утвердили окончательно: поджелудочная.

Поначалу слух реагировал на любой острый звук, ловил команды. Не хватало шума сиплых голосов сержантов, топота сапог на взлётке, привычных подгоняющих окриков. Здесь все по-другому: палаты светлые, без темно-синих панелей и, главное, в них тепло; в комнате – негромкое радио. Все как-то неспешно, умиротворенно, включая картинку за окном: вроде бы тот же самый хвойный лес, но он кажется много пушистее, стройнее, ну и еще снег, конечно. Наконец-то пошел долгожданный снег.

Расписание дня тоже другое: завтрак с непривычным вкусом чая, вполне себе сносный суп на обед, процедуры в исполнении симпатичных медсестер, или они с непривычки только кажутся симпатичными, ужин, книжки, телевизор, море свободного времени, при этом ясное ощущение отсутствия внешнего контроля, которого теперь кажется не хватает, нет ежесекундного довлеющего наблюдения, людей вокруг много, но в их окружении вполне можно чувствовать себя в уединении, словом, идиллия, какой-то совершенно другой мир.

Солдат присматривался к непривычному комфорту настороженно. Боялся привыкнуть: тебе еще год служить, не расслабляйся! И вообще, Сережа думал о том, что остаться здесь надолго ему бы не хотелось. Болеть, в каких бы прекрасных условиях это ни было, – плохо.

Каждый день кого-то из больницы выписывали и кто-то в нее поступал. За пару-тройку дней новенький осваивался, с кем-то сходился по интересам, заводил дружбу. В столовой такие люди старались сесть за один стол, в палатах подолгу беседовали, иногда спорили, обменивались книгами, вели разговоры за жизнь – времени много. Даже очень. Сосед по палате вручил Сереже изрядно потертую книжонку О. Генри. «Вождь краснокожих» читался легко, но смеяться было больно, в боку еще кололо.

На просмотр художественного фильма перед программой «Время» ходячие больные собирались в фойе. Там в углу одиноко стоял черно-белый «Рекорд-312», старенький, но вполне еще сносно выдававший картинку. Резкость и звук регулировались ударом кулака по корпусу и двиганием антенны. Среди больных, рядком заполнявших старый продавленный диван у стены, всегда находился умелец, точно знающий, в какое место нужно бить: сбоку, сверху, чуть левее… «Рекорд» огрызался, шипел рябью, но слушался.

Каждый вечер люди в пижамах, домашних халатах, трико неизменно спешили в своеобразный оазис – выступающий в стене холл с каким-то деревцем в углу, воткнутым в большой горшок, – занять места на диване. Опоздавшие несли с собой стулья. Телевизор не был единственным развлечением, здесь же имелся стол и шахматы. При желании можно было, конечно, сразиться и в шашки.

Однажды Сергей пришел, как всегда, как почти каждый вечер приходил в фойе, и увидел, что за столом играет в шашки незнакомая девушка. Ее соперник, средних лет мужчина, играл громко, увлеченно, с явным желанием произвести впечатление. Она делала вид, что ей тоже интересно, но, скорее, все же из чувства такта. Понимала или давно привыкла – красивая девушка обычно пользуется вниманием. И потому откровенно скучала.

Бросила беглый взгляд на вошедшего Сергея. Появившись, он поздоровался со всеми. Она не ответила. Новенькая. Не освоилась еще, незнакомы. На диване было свободное место, солдат сел на него с твердым намерением смотреть новости. Странно, но глаза почему-то не слушались, телевизор отчего-то стал неинтересным, взгляд уперся в экран, но боковое зрение постоянно устремлялось в сторону, пыталось выхватывать стол, где играли в шашки.

Всегда сдерживающий, не дающий волю юношеским грезам, а потому считающий себя и, наверное, вполне обоснованно, полным профаном в делах сердечных воин сталкивался с чем-то новым, для него незнакомым. Откуда-то очень издалека доносился голос диктора: «Сегодня в Москве открылось торжественное заседание Центрального Комитета КПСС, Верховного Совета Союза ССР и Верховного Совета РСФСР, посвященное очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции…» «Ха, я еще одну шашку в дамки вывел», – громко перебивал диктора голос разгоряченного игрока. «Кремлевский дворец съездов, 10 часов утра…» – не сдавалась программа «Время». «Ваш ход, мадмуазель», – игнорировал говорящую голову мужчина в трико. «Бурными продолжительными аплодисментами присутствующие встретили товарищей…» – «Не-е-ет, так не пойдет! Я готов простить вам многое, но нарушение правил при всем, так сказать, уважении…»

Никогда еще новости не были такими скучными. Сегодня им не смогла бы придать свежести никакая, пусть даже самая очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Шашки – вот что по-настоящему интересно. Сережа попытался отвлечься, встал, пошел в палату, взял книгу, бросился на кровать. Генри не шел, книга не читалась, буквы прыгали, расплывались, мутными тараканами разбегались по страницам и упорно не желали передавать смысл написанного. Нет, новости все же интересней. Вернулся в фойе.

– А вот и проиграли, – захлопала в ладоши девушка. Она кажется оживилась, когда вошел Сережа. – Теперь вы должны уступить место кому-то другому. Ведь играли мы «на победителя»!

– Кому же тут уступить? – удивился ее соперник. – Все вон телевизор смотрят. Граждане-товарищи, кто-нибудь хочет играть в шашки? Видите, – подождав секунду, констатировал, – никто не хочет!

Никто и правда не хотел.

– Ну, может, тот молодой человек захочет? – пропел голос победительницы.

Молодой человек в фойе был только один. Он упорно делал вид, что смотрит новости.

– Какой молодой? – проигравший оглянулся. – Вон тот, что ли? Эй, служивый, хочешь в шашки играть? – и, повернувшись к ней, пояснил: – Это солдат, он за несколько дней до вас поступил.

Сергей боялся посмотреть в сторону игроков. Медленно оторвал от экрана взгляд. Да, сомнений не осталось, она улыбалась и звала именно его. «Я?» «Ну, конечно, вы, кто ж еще? – засмеялась. – Чудной какой». Мужчина явно нехотя уступил место: «Еще отыграюсь, пойду покурю пока».

Ноги Сережи вдруг стали ватными, ладони вспотели. Помедлив слегка, поднялся с дивана, стараясь не показывать смущения, почти строевым прошел к столу, размашисто отодвинул стул. «Ну давайте, попробуем», – сказал.

Теперь она оказалась совсем близко, напротив. Незаметно, украдкой, в ходе игры он рассмотрел детали. Тонкие, если не идеальные, то уж точно правильные черты лица, кудрявые, темные волосы, оформленные в короткую модную прическу, спокойные, смотрящие немного дерзко глаза. Именно таких девушек всегда боялся Сергей, считал недосягаемыми, чуть ли не звездами и никогда не решился бы подойти к ним первым.

Сережа заметил, что одета девушка не просто. Трико с лампасами и светлая футболка на ней были фирменными. Adidas – своеобразный признак, он на каждом углу не продается, его нужно где-то «достать». Либо блатная, либо конъюнктура, сказал бы на такой наряд любой советский человек.

Партию Сережа, конечно, проиграл. Соперник тут как тут, покурил уже.

– Теперь я, – заявил. – На победителя.

– Нет, проигравшему нужно дать возможность отыграться, – не согласилась красавица. – Играем еще раз.

Спорить с ней никто не решился.

– Ну что ж, на этот раз проиграла я, – наигранно грустно произнесла девушка, когда очередная партия была окончена. Протянув руку, она добавила: – Давайте хоть познакомимся, что ли. Таня.

– С-сергей.

– Очень приятно. Поздно уже, отдыхать нужно, пойду я, наверное, в палату.

Сон убежал куда-то очень далеко, спрятался за уральскими сопками. Мысли путались. Сначала хотелось, чтобы побыстрее наступило утро, потом, – чтобы подольше продлилась ночь. Многократно решал взять себя в руки, уснуть, мало ли кто кому улыбается, ничего это не значит… Проворочался напролет всю ночь, периодически проваливаясь в неглубокий сон.

Обход и процедуры с утра прошли под аккомпанемент никуда не исчезнувших ночных мыслей. После обеда положен тихий час – чем не возможность подумать, оценить, разобраться в себе. В столовой видел ее, она помахала ему рукой, звездно улыбнулась. Возможно, она расположена к нему, и все же пытался себя урезонить – первые впечатления всегда обманчивы, это пройдет. И еще…

И еще девочка, оставшаяся в родном городе. Нет, конечно, никто никому и ничем не обязан, никто ничего не обещал. Отношений нет и не было. Но с его стороны что-то все же было. Может, самую малость. А она? Есть ли, может ли быть взаимность? Подумаешь, на проводы пришла, другие тоже пришли. Подумаешь, с Новым годом поздравила, но потом все, тишина, глухо, как в танке, ни письма, ни весточки, ни-че-го!.. А ведь уже год прошел – хоть бы слово, хотя бы строчку. Нетрудно ведь дать о себе знать: помню, дескать, что есть такой на свете…

И Рафаэль этот еще. Может быть, в нем причина. Небось, гуляет с ним по городу, любезничает, видели же их в автобусе, домой ее вечерами провожает, а я тут плац сапогами шлифую, лом из рук не выпускаю, автоматы по субботам разбираю, да в противогазе по воскресеньям бегаю. При желании, конечно, могу убедить себя в том, что в будущем, может, могло бы что-нибудь получиться, но вот вернусь домой, а она мне возьмет и скажет: «Знакомься, это мой Рафаэль». Что тогда?..

В программе телевидения на тот вечер значился какой-то новый, по прогнозам, весьма интересный фильм. В фойе было необычно многолюдно. Обитатели терапевтического отделения плотно полукругом расставили стулья, кому не хватило – табуреты, диван «забили» в первую очередь. Сергей пришел поздно, задремал после бессонной ночи и проспал начало премьеры. Здороваться не стал, не хотел никого отвлекать, тихонько облокотился в сторонке о стену.

Знакомая теперь уже девушка Татьяна сидела в середине дивана, заметив Сергея, повернулась, слегка кивнула. Улыбка едва тронула ее лицо. Вот, видите, все места уже заняты. Привет, кивнул он в ответ, ничего, я вот здесь, у стеночки. Никто, казалось, не заметил их беззвучного диалога. Но это только казалось.

– Ох, что-то у меня голова разболелась, – женщина лет шестидесяти, сидевшая рядом с девушкой, произнесла это так, чтобы Сережа слышал. – Раскалывается прямо, никакое кино не лезет, пойду-ка в палату. Ты, солдатик, садись на мое место, я тебе уступлю, вот тут, рядом с Танечкой.

Препираться, возражать, отказываться – значит, отвлекать зрителей. Девушка сделала движение, которое должно было означать, что она хочет подвинуться: вот, присаживайтесь. Двигаться, однако, было совершенно некуда, Сереже пришлось втиснуться в образовавшееся после ухода пожилой женщины пространство. Руки он вытянул вперед, зажал ладони коленями, чтобы плечами не касаться соседей. Точнее, соседки. Долго так было не высидеть, через время пришлось все же облокотиться на спинку, расправить плечи. Получилось очень плотно. Парень подумал, что никогда, наверное, не сидел так близко к девушке. Сердце судорожно колотилось, казалось, стук его заглушает телевизор. Он смущался. Из-за чего именно, он бы сказать не смог, тем не менее, порывался встать и уйти, но потом решил, что и это будет выглядеть неприлично. Наконец фильм закончился, люди зашуршали тапками, задвигали стульями, стали негромко обсуждать сюжет.

– Ну что, Сергей, может, сыграем в шашки? – спросила она, когда парень уже готов был сбежать в палату.

– Давайте лучше завтра, если вы не против, – несмело отказался он.

– Что так? – вскинула она брови, но настаивать не стала. – Хорошо, завтра, так завтра. Не забудьте только, вы мне обещали!

За игрой в шашки знакомиться легко. Можно шутить, подтрунивать над проигрывающим, изображать чрезмерное отчаяние по поводу неудачного хода. Рушится неловкость краткого знакомства, открываются возможности проявить симпатию.

– Почему ты такой странный, солдат? Ничего, что я на «ты», мы ведь, скорее всего, ровесники?

– Можно и на «ты». Да, наверное, ровесники.

– Ты когда родился?

– Девятнадцать лет назад, в августе.

– Хм, а я в январе, полгода спустя. Стало быть, правда, ровесники.

– Выходит, да.

Улыбнулись. Помолчали.

– Так чего ж ты такой дикий, солдат, а?

– В чем дикость?

– Ну как же, обычно парни сразу знакомиться лезут, не отвяжешься, а ты ну если не дикий, то скромный какой-то, застенчивый.

Сережа был, кажется, готов к такому повороту. Накануне бессонной ночью решил, что непременно скажет девушке о своей вере в Бога, о том, что он, согласно бытующему мнению, «забитый сектант». Такое признание должно возыметь действие, оттолкнуть ее или по меньшей мере вызвать антипатию.

– Ты?.. Веришь в Бога?! – переспросила она.

Они стояли у окна в конце длинного коридора, застеленного светлым линолеумом. Санитарка протирала пол влажной тряпкой, линолеум блестел, отражая свет больших ламп, тянущихся по потолку. За окном красовалась зима. Пушистые снежинки, медленно вытанцовывая вальс, ложились одна на другую, старательно ровно покрывая белизной косогор, украшенный на пологой вершине пучком могучих елей. Наблюдать за всем этим из окна было приятно – ощущался уют, легкость и, что ни говори, романтика.

– Да, я верю в Бога, – он специально не продолжал, ничего не говорил больше, старался придать моменту сухость и таким образом подчеркнуть, вызвать предполагаемое незамедлительное отторжение. Значит, и диалог быстро закончится.

– Хм, – она вовсе не собиралась отворачиваться. – Если честно, я никогда не задумывалась о вероятности существования Бога. Нас же учили, что его нет. Не сомневаюсь, что и тебя тоже. Как же ты умудрился поверить? Родители?

– Да, воспитание. В школе я, конечно, слышал то же самое, что и ты…

– Про школу мне неинтересно, – перебила она. – Ты мне про другое расскажи, кто и как тебя воспитывал.

Самые, казалось бы, простые вещи удивляли ее.

– Ну ладно, еще могу поверить, что не курит у вас там никто и не пьет, – говорила она, – но вот что матом не ругаетесь, этому уж я ни в жизнь не поверю. Библия запрещает? Как это она, интересно, может запретить?