Текст книги "Солдаты"

XXVIII

К сапогам у солдата отношение особенное, трепет, можно сказать. Они для него не просто обувь – символ, знак, шик, статус. По сапогам можно определить, какой срок отслужил воин, какая у него походка и даже какой характер, узнать, по меньшей мере, аккуратен ли он.

Так Сережин одноклассник смог в школе закрепить свой статус почти небожителя с помощью пары настоящих кроссовок «Adidas». Трепетное почтение к нему не ограничивалось только его классом и даже одними учащимися. С одинаковым почтением на него косились и учителя физкультуры. Ибо носил Вадим, так его звали, не какую-то там подделку, а самые настоящие фирменные кроссовки с тремя характерными полосками на боках. Из пятисот тридцати учеников школы такие кроссовки были у него одного.

И пусть они были затерты, много раз стиранные и вообще с чужой ноги перепроданные, не могли с ними конкурировать даже самые крутые кеды, обнаруживающие раз за разом торчащие нитки. И даже не в удобстве кроссовок дело и не в красоте их – в престиже. Помимо этой пары обуви, Вадик имел еще ряд причин для гордости. Например, к седьмому классу он уже прочитал всего Дюма, и никакие попытки привить ему в старших классах любовь к Маяковскому и помочь проникнуться проблемами, поднятыми в романе Чернышевского «Что делать?», не могли оторвать его от «Отверженных» и книг Эмиля Золя, о существовании которых его одноклассники в общей массе даже не подозревали.

Его родители были какими-то «шишками», и он имел, что называется, доступ, намекая на то, что знает истинный смысл фразы: «Не читал, но осуждаю!». Словом, Вадим обладал массой способностей и привилегий, но по-настоящему недосягаемым его делали именно кроссовки «Adidas», которые он, конечно, снимал, когда играл в футбол. Для этого у него всегда были с собой простые советские кеды, не кроссовки же мячом обдирать!

Примерно то же самое значили для солдата сапоги. Многие не желали идти домой в ботинках, хотя именно они принадлежали к парадной форме. Сапоги, и только они, в них ходил два года – в них и на дембель. Поэтому их готовили загодя, брали новенькие и переделывали: небольшой каблучок, но не высокий, самую малость, не дама, небось, к нему подковку аккуратненькую, чтобы цокали слегка по асфальту, и носочек квадратиком – это целое искусство.

На этом дело не заканчивалось. Были еще голенища. Они, разумеется, не должны были болтаться на ноге, ибо это было первым признаком салабона, молодые в сапогах со свободными голенищами шлепали, как в калошах. Не так дед, это отличие, у него гармошка, но не сильная; откровенная на всю голень – моветон, а вот слегка чтобы только – самое то. Но и это само собой не делается, постараться нужно.

Каждый дембель старался раздобыть для себя новые сапоги и прятал их на объекте. На стройке в вагончике у каждого солдата был собственный шкафчик, в котором хранилась рабочая солдатская форма, старослужащие хранили в них все, что не могли держать в казарме.

– К нам возвращается Лажа, – принес новость художник Славик. – Он стал случайным свидетелем разговора в штабе.

– Да мало ли кто что там у вас в штабе болтает, – не поверил ему Ваня Кабанов.

Но весть все же подтвердилась. Липского перевели в другую роту, солдаты видели его на разводах и иногда встречали на плацу. Его расположение к Сереже осталось прежним, при встрече Липский неизменно подходил к нему и здоровался за руку.

А в Сережиной роте вновь нарисовался Ложенко – объект для бесконечных шуток Семягина по поводу его округлой фигуры. «Лажовый у нас будет дембель», – острил Санек и был отчасти прав.

Одной из первых задач, которую капитан непременно хотел решить, стала ответственность за спортивную комнату. Он вызвал Сережу и приказал устроить ему экскурсию. После того как тщательно осмотрел комнату, заглянул в каждый уголок и старательно все обнюхал, приказал идти за ним. В канцелярию. Там курил лейтенант Пароев.

– Хочу у баптиста ключ от спортивной комнаты отобрать, – бросил ему капитан, едва войдя в канцелярию.

На лице лейтенанта обозначилась тревога. Зачем? Для чего? «Вы понимаете, товарищ капитан, что кому бы мы ни доверили ключ, там рано или поздно будет организована пьянка. Этот воин уже почти год следит за комнатой, и к нему никогда не было претензий. Зачем нам этот геморрой?» – резонно вопрошал лейтенант. Они выпроводили вошедшего было вслед за капитаном Сережу и остались на короткое совещание. Через пять минут снова пригласили и сказали, что это была «ложная тревога», следи, дескать, за комнатой до конца службы. Если не дашь осечку, конечно.

– Но завтра после работы личное время не планируйте, товарищ солдат, – Ложенко не скрывал удовольствия от произведенного эффекта.

Спрашивать о причинах Сережа не стал, дабы не поднимать и без того хорошее настроение капитану.

На следующий день у ворот батальона стоял ПАЗик с солдатом за рулем. Капитан Ложенко летел, будто на крыльях, сопровождая Сергея к КПП. Там их уже ожидал знакомый верующий, который вначале отказывался принять присягу, а потом уступил давлению. На гимнастерке его Сергей успел разглядеть комсомольский значок – растет воин, отметил про себя, – кивнул бывшему единоверцу и услышал за спиной приказ ротного садиться в автобус.

На Сережин вопрос: «Куда едем?» – капитан бросил что-то типа «Узнаете!».

В окнах автобуса замелькали знакомые улицы. Недавно закончившийся дождь намочил их, сорвал с деревьев отслаивающиеся листья и прибил к асфальту. Люди перепрыгивали через лужи на тротуарах, поглядывали на небо, на рваные облака и гадали, будет ли еще дождь.

Сережа смотрел на эту картину и думал, насколько все окружающее стало для него близким. Автобус проехал мимо Металлургического комбината, где Сергей начинал службу. Тогда все было в снегу, теперь деревья наметили начинающееся осеннее разноцветье; тогда он был молодым духом, теперь ощущал себя опытным солдатом в потертой форме. Остальное не изменилось, рабочие так же, как и полтора года назад, выходили из проходной или же спешили войти в нее, такое же хмурое небо, смешанное с дымом, поднимающимся из труб.

В какой-то момент мелькнула надежда: не в тот ли батальон везет Ложенко солдат, где Сережа начинал службу. Спрашивать об этом, конечно, бесполезно, сказал же капитан: «Узнаете!» Туго обтянутая портупеей фигура в первом ряду излучала удовольствие.

Офицер пребывал в прекрасном расположении духа, он откровенно наслаждался моментом. Это было очень на него похоже. Такой склад характера у человека – казалось, он получает удовольствие всегда, когда другой по той или иной причине хмурит лоб. Нет, нельзя сказать, что при любой возможности Ложенко стремился сделать большую пакость. Большую, наверное, нет. Но вот так, чтобы человек сбился с привычного ритма, отказался от своих планов, почувствовал дискомфорт, разочарование, – для этого капитан никогда не жалел сил. Даже в тех случаях, когда реализация этой маленькой пакости вынуждала и его самого чем-то пожертвовать.

Однажды на политзанятиях он рассказал случай, который подтверждал такую его склонность. Был он как-то дома – а дома он бывал часто, поскольку квартира его на четвертом этаже девятиэтажного дома была как нельзя удобно близко к части, – сидел у себя на кухне, попивал чаек и увидел из окна, как какие-то три товарища закапывают в сугроб у него под подъездом сетку с тремя бутылками портвейна.

Неизвестно было, для чего и почему им пришлось свое сокровище закапывать, но факт остается фактом: бутылки свои они спрятали в снегу и исчезли на время. Капитан не поленился спуститься вниз, выкопать клад и принести его к себе домой. Затем спокойно уселся у окна, допивал свой чай и наблюдал, чем это все закончится.

Хвалился потом, не скрывая удовольствия, как пришли мужики и буквально вычистили сугроб, разобрали его на снежинки. А когда надежда найти свои бутылки полностью иссякла, то стали ругаться и обвинять друг друга в краже. Закончилась история самым настоящим мордобоем, друзья-товарищи отчаянно лупили друг друга до крови, озлобленные тем простым фактом, что клад безвозвратно утерян.

Капитан, улыбаясь, наблюдал эту неприятную сцену из окна, а потом рассказывал, с каким удовольствием в первый же праздник распил это вино со своими гостями. И в этом был весь Ложенко. Старательный мелкий пакостник.

Вот и сейчас было совершенно ясно, что по сути он лишился свободного вечера, что приедет домой очень поздно. Понятно, что выбора у него не было, что это был приказ начальства, но в том-то и дело, что приказ этот он явно выполнял с удовольствием – вот ведь и верующий останется сегодня без личного времени. Заодно пристегнул к нему еще и другого, который вообще-то уже сдался и, понятное дело, не при делах. Инициатива капитана, ни больше ни меньше. Но не помешает. Профилактика.

Они уже ехали через Тагилстрой, Сережа все больше утверждался в надежде, что везут их в ВСО-134. Независимо от цели поездки, такая перспектива была для него приятной, он очень был не против посмотреть на знакомый батальон и вспомнить солдатскую молодость.

Так и случилось. Автобус подрулил к знакомым воротам, сердце забилось чаще, глаза жадно выхватывали любую знакомую деталь, всматривались в лица дежурных на КПП.

Выйдя из проходной, попали на плац, здесь было знакомо все. Вспомнилась первая зарядка до первых же мозолей, бег по кругу и первые разводы по утрам. Вряд ли Ложенко мог представить, какое удовольствие вместо огорчения он принес Сереже. «Что они мне могут сейчас сделать под конец службы? – думал солдат. – Хотя вообще неизвестно, конечно, для чего нас сюда привезли».

На плацу их встретил воин, ответственный за клуб. Это был Саид из Баку, и теперь он был сержантом с расстегнутым воротничком и спущенным ремнем, а ведь когда-то они с Сережей были духами и летали по взлётке, исполняя отбой-подъем. Саид, конечно, Сережу не узнал, но это было не столь важно – все равно было приятно от всего, что он видел.

Его сердце заныло, когда их провели в актовый зал. Все сразу вспомнилось – на этой сцене он пел песню о маме. Зеленый и неопытный. Теперь на ней стояло четыре стула, три близко друг к другу и один чуть дальше, отдельно. Здесь же с краю поместили трибуну. Гостей посадили прямо перед сценой в первом ряду. Сережа все еще не понимал, что все это значит и как будут развиваться события.

Минут через десять, в течение которых у Сергея была возможность еще раз осмотреть весь зал и немного поностальгировать, начали заходить местные солдаты. Вначале вбежали духи и быстро заполнили первые ряды, потом не спеша прошли старослужащие, уселись подальше от сцены. На сцену вышел незнакомый офицер (им оказался новый замполит батальона) и объявил собрание открытым.

Действо оказалось товарищеским судом над каким-то солдатом. Его привели и посадили на стул, который стоял на сцене в стороне от других. Затем вышли еще три воина: офицер, прапорщик и младший сержант. Они уселись на три свободных стула и бросили уверенный взгляд в зал.

Для чего сюда привезли Сережу с сослуживцем, стало вскоре понятно. Солдат, сидящий на сцене, оказался адвентистом седьмого дня, и судили его за то, что он отказывался работать по субботам. Началось что-то наподобие комсомольского собрания, только в нем призваны были участвовать все, включая беспартийных.

Сережу удивило, что солдаты осуждали субботника очень как-то вяло, без энтузиазма. Хотя субботний день был полон самой неприятной работы и всем хотелось покончить с ней побыстрее, а стало быть, каждые руки были на счету, сослуживцы, казалось, готовы были смириться с таким раскладом, но воина-субботника не осуждать. Воззвания замполита, а затем и троих восседавших на сцене ситуацию поменяли несильно.

Когда дали слово самому обвиняемому, он очень спокойно и даже тихо пояснил, что вовсе не отказывается служить и, более того, готов нести двойную нагрузку. Но только в другой день. Не в субботу. «Оставьте уборку на воскресенье, я буду полностью убирать расположение сам, в одиночку, буду делать это каждую неделю», – говорил он.

Присмотревшись к осуждаемому, Сережа определил, что, скорее всего, он еще дух, служит недавно, несколько месяцев. Он был аккуратен в одежде и чисто побрит, форма на нем сидела ладно, сапоги блестели. «Значит, не чухан какой-то, – подумал Сергей. – Значит, говорит правду и не ленится, когда нужно работать».

– Поймите, – взывал он, повернувшись к замполиту, стоявшему на трибуне, – это моя вера, мои убеждения. Бог учредил день покоя, и я не могу в этот день работать. Не потому вовсе, что не хочу работать. Я просто не могу переступить через свою совесть.

– Да нет у вас никакой совести! – парировал замполит. – О какой совести можно говорить, когда все работают, а вы спокойно отсиживаетесь в казарме?

– Ну я же вам объясняю, – попытался оправдаться солдат.

– Не перебивайте меня, рядовой! – оборвал попытку майор. – Мне хорошо известны ваши выкрутасы. Вы сюда служить пришли, а не своим убеждениям угождать…

Попытка осудить солдата и зажечь оптимизмом личный состав продолжалась добрые полтора часа. Сережа хотел есть, ведь они остались без ужина, ему было скучно от несуразности обстановки и неприятно от слов активистов; вспоминались свои встречи с политработниками. Наконец, наметилось окончание. Ведущий офицер предложил присутствующим высказаться и вынести вердикт.

Солдаты в зале не торопились, никто не хотел участвовать в приговоре. Кроме того, похоже было, что они не знали, что можно, а чего нельзя предлагать в качестве наказания.

Тогда проводивший собрание майор предложил вынести воину строгий выговор с занесением в личное дело и пообещал каждую неделю ставить его в наряд. До самого дембеля. На этом собрание закончилось.

– Ну и что вам дает этот выпендреж? – скорее рассуждал вслух, чем спрашивал, Ложенко Сережу, когда они выехали обратно. – Я бы, конечно, этого адвентиста под трибунал отправил.

– Под трибунал проще простого, – ответил Сергей, – а вот попытаться понять человека – это сложнее.

– Что значит, понять? – вспыхнул капитан. – Что я тут должен понимать и почему? Посмотри на этих людей вокруг, – он указал на улицу, на загорающиеся в высотках окна. – Нас окружают простые люди, работяги. Все они имеют убеждения. Все! И эти убеждения у нас у всех одинаковые. Мы строим новую жизнь, нам не нужен никакой Бог. А вам непременно нужно высунуться, пойти не в ногу, выделиться из коллектива.

– Никто не мешает никому строить новую жизнь, – Сережа на секунду задумался, а потом продолжил: – Более того, мы помогаем в этой стройке наиболее ответственно и качественно, вам это не нужно доказывать. Единственное, о чем мы просим, позволить нам верить и не выжигать наши убеждения каленым железом. Ибо мы уверены, что без Бога построить новую жизнь невозможно. Вы пытаетесь силой втолкнуть нас в строй. В армии это возможно, в вопросе совести – нет.

– Еще как возможно, вся страна имеет одинаковую совесть! – воскликнул капитан. – Нас большинство – значит, мы правы. А раз мы правы, значит, вы идете не в ногу, и наша задача – ввернуть вам мозги.

– Практика говорит, однако, обратное, – возразил Сергей. – Революцию совершила небольшая группа людей, не так ли? В то время их было меньшинство, а большинством их сделала пропаганда. Когда тебе с детства внушают, что есть только два мнения: одно – наше, другое – неправильное, – то поверить в это несложно. А Библия говорит: «Не следуй за большинством на зло». Значит, большинство тоже может ошибаться.

К тому же я, глядя вокруг, замечаю, что никакого единомыслия в убеждениях не существует. И как только отвернется в сторону идеолог, то тут же раздаются другие мнения. И вы это, товарищ капитан, знаете.

Двоемыслие и двуличие повсюду. Вы уж извините, раз мы заговорили, мне проще, может быть, это видеть, потому что вера приучает к искренности и чистоте отношения к своим убеждениям. Я вовсе не хочу кого-то выставить хуже, чем он есть, но, поверьте, при взгляде со стороны это отлично видно.

Вот вы говорите, люди вокруг убежденные. Но вы же знаете, сколько из них по-настоящему верят в светлое будущее и сколько тех, кто крутит фигу в кармане. Этим работягам, как вы их назвали, с самого начала определили вектор движения, они четко уловили, как можно подняться по карьерной лестнице, как выгодней пристроиться к существующим обстоятельствам, другого они попросту не знают. И вполне возможно, что кто-то из них искренно верит, что по-другому и нельзя никак. А кто-то, и таких, кажется, очень даже немало, ведет совсем непатриотичные беседы у себя на кухне.

В этот момент они проезжали мимо знаменитой нижнетагильской тюрьмы «Красная утка». Сережа многозначительно посмотрел в окно, и Ложенко понял его намек. В исправительной колонии содержались бывшие работники правоохранительных и административных органов, попавшие в тюрьму за крупные нарушения. Те, кто, возможно, громче других кричал о своих единственно верных убеждениях, теперь сидели за решеткой.

Они оба замолчали. Каждый думал о своем. Сереже показалось, что капитан пожалел о том, что затеял этот разговор. Во всяком случае, настроение у него испортилось, на лице уже не было столь видимого удовольствия, которое сияло на нем по пути на суд.

Месяц до приказа… Даже не верится, что такое возможно, что это происходит с тобой. Сережа в последний раз собрался с друзьями на библейский кружок. Больше вряд ли удастся. До приказа совсем немного, а там комсомольцы с первой партией домой засобираются. Грустно стало, полтора года бесед о вечном. Привыкли. Наверняка будем скучать.

– Постарайтесь где-то раздобыть Библии, – советовал Сережа. – Понимаю, что это непросто, но кто ищет, как известно…

– Библии-то мы, может, и найдем, а кто нам на вопросы отвечать будет? – перебил его Игорь.

– Верующие почти в каждом городе есть, – успокоил его Сергей. – В больших городах, как минимум. Но у вас есть мой адрес. Пишите, будем переписываться, а там Господь усмотрит.

– А если я вдруг таким, как ты, стать захочу? – спросил Кабанов.

– Это как: таким, как я? – не понял Сережа.

– Ну, покреститься, например.

– Чтобы покреститься, как я, нужно перед этим родиться свыше, покаяться.

– Как это? Расскажи, как это с тобой было.

– Мне проще было, я много раз видел, как это происходит. Обычно Бог касается во время проповеди, когда люди слушают Его слово, но бывает и так, что человек просто читает и, размышляя над прочитанным, приходит к откровению Творца, чувствует необходимость покаяться. Покаяться – значит, попросить прощение у Бога. Раскаяться во грехах и принять решение с этих пор жить для Него.

– То есть, как ты? – уточнил Игорь.

– Ну, я далеко не образец, но ты прав, в этом вопросе главное – стремление. Дело в том, что когда человек рождается свыше, ему многое становится понятно, он горит для Бога, живет Им.

– А как узнать, в какой момент нужно каяться? – снова прервал Сережу Игорь.

– Этот вопрос меня тоже мучил. Я очень хотел покаяться и даже пробовал молиться. Во время проповедей искал повод, импульс, но ничего не происходило. У нас был дедушка очень мудрый, опытный, Иван Андреевич. Я пошел к нему, рассказал ему все, поделился сомнениями, боязнью, что пропущу момент, а он меня успокоил, говорит, когда Господь постучит – не перепутаешь ни с чем, не пропустишь…

Так и случилось. Тот день не отличался ничем особенным. Я пришел на богослужение и обнаружил, что добрая часть проповедников и хористов, включая самого пресвитера, отсутствуют – уехали «на посещение» в область. Собрание обещало быть не столь торжественным, как обычно, а оставшиеся проповедники считались начинающими и неопытными.

Впечатление было такое, что богослужение не воскресное вовсе, а какое-то совсем будничное. Молодой дьякон старался, как мог, пытался придать весомость и авторитет своей проповеди. Но это у него не очень получалось, а я не мог отделаться от мысли, что все это не то. Никак не отозвались во мне и слова женщины, которая вдруг встала после проповеди и сказала: «Я чувствую, это слово прозвучало ко мне, и хочу покаяться».

Все начали молиться, а я при этом по-прежнему ничего особенного не ощущал. В конце концов, люди каялись и раньше… И вот, будто откуда-то издалека, я услышал вопрос. Дьякон спрашивал: «Может, есть в нашем собрании еще кто-то, кто желает покаяться?»

Слова, тихо произнесенные скромным проповедником, словно током ударили меня. Подобно громадной волне, накрыло с головой ощущение собственной греховности, непреодолимое желание попросить прощение у Бога, наполнившего все помещение светом, или же мне так просто показалось. Грудь сдавило от волнения, секунды борьбы превратились в вечность. Это ли призыв Бога, это ли то, чего я так долго ждал? Страх пришел на смену волнению: только бы не опоздать! Кажется, еще секунда – и служитель продолжит собрание, потечет оно дальше, и шанс будет упущен. Все внутри перевернулось, в глазах заблестели слезы. Прорвало! Вот я и крикнул из дальнего угла, где сидел: «Я!.. Я тоже хочу покаяться!»

Церковь вновь поднялась для молитвы. Оказывается, не только старец Иван Андреевич вместе со мной ждал моего покаяния. Молодежь и многие христиане общины молились вместе с ним.

«Господи! Прости все мои грехи, – молился я, – вольные и невольные, намеренные и случайные. Прости мое неверие, недоверие Тебе, удали страх перед испытаниями, умножь во мне веру. Я хочу посвятить Тебе мою жизнь. Полностью, без остатка… Все мои годы жизни, сколько Ты мне предназначил, в трудностях, испытаниях, в радости и скорби я хочу оставаться верным Тебе!»

Радость, охватившую меня после молитвы, я не могу описать. А домой я бежал так, что снег не скрипел у меня под ногами, похоже, я его не касался. В этот день я ощутил себя прощенным и усыновленным Богом. Это и в самом деле ни с чем нельзя перепутать. Старец был прав…