Текст книги "Отпуск"

В памяти всех троих мгновенно всплыл тот давний эпизод, и каждый отметил про себя, что сохраняет верность прежним принципам и сегодня.

– Нам, либералам, – попытался ответить другу Вадим, – по-настоящему рулить довелось чуть больше года. Потом пришли другие, которые сразу попытались вообще запретить правый руль. И царствуют они восемь с половиной лет. Если народ этого не понимает, нужно кропотливо разъяснять.

– Народу ничего не объяснишь, – вступил наконец в разговор Ланской. – Исторический факт и его фольклорная интерпретация – вещи абсолютно разные. Всё началось с царя Ирода. Ирод Первый не избивал младенцев. Он умер за четыре года до рождения Христа, стяжав себе славу великого строительством нового храма. И вообще много строил. Восстанавливал целые города. Злодейство же, описанное в Евангелии, совершил его сын – Ирод Антипа. Но молва закрепила это чудовищное преступление за неповинным. И так двадцать веков не смывается с памяти об Ироде Великом кровь, пролитая другим человеком. Кстати, ваша либеральная пропаганда успешно заимствовала тот же приём и подло применила его к освободителю страны от тоталитаризма. Якобы он, до конца сопротивлявшийся распаду Союза, развалил великую державу. Хотя известно, что устроила это бравая троица в Вискулях.

Эх, подумал про себя Никольский, знал бы правдолюбец Алик, как всё это было на самом деле!

3

Нарыв зрел долго и не мог не лопнуть.

Их было пятеро: шестидесятилетний седовласый, но бодрый вожак и четверо молодых баловней судьбы, вознесённых волной нового прилива. Они прилетели в Пружаны днём, но дни в эту пору – самые короткие. На охоту уже не успевали.

– И тут этот хитрый западенник нас опередил, – произнёс в сердцах кто-то, узнав, что вторая из ожидавшихся в гости делегаций давно приземлилась и вовсю палит по беловежскому зверью.

Конечно, он имел в виду не только стрельбу в бедных животных.

Вожак промолчал. Он в последнее время сделался замкнутым, словно с головой ушёл в себя. Подъехала машина с московским номером. Прежде чем войти в неё, седовласый громко позвал:

– Вадим Сергеевич, садитесь со мной.

Казалось бы, в салоне лимузина предстоял какой-то важный разговор. Но по дороге в Вискули не прозвучало ни слова. Что бы это означало на их особом языке, унаследованном ещё от давнего предшественника, полуграмотного кавказца?

Учтивый хозяин, встречавший на крыльце, удивился обилию охраны – человек двадцать. Однако виду не подал. Долго тряс руку обоим. Может, спектакль разыгрывался для него? Вообще, чувствовалось, что ему, непрофессионалу в политике, типичному учёному, не руководившему даже коллективом среднего масштаба, непосильно бремя лидерства в третьей по значению республике. Придя к власти сто дней назад, он сразу оказался меж двух огней: сосед с юга во всю глотку орал о выходе из Союза, сосед с востока продолжал участвовать в новоогарёвских посиделках.

И вот все трое решили наконец собраться вместе. Без посторонних и без свидетелей. В самом узком кругу.

Ждали, правда, и четвёртого. Но тот извивался, как уж, подтверждая давнее утверждение об изворотливости восточных правителей. Не хотел, видно, портить отношения с московским начальством, обещавшим, зная его гипертрофированное честолюбие, второй по значению пост в едином государстве.

Западенник сразу дал понять, что можно всё решить и втроём. Седовласый вожак колебался, предлагал не торопиться и дождаться четвёртого.

Сели ужинать. К спиртному почти не притронулись. Разве что для сугрева: за окном уже было градусов под тридцать. Самые мерзлячие пошли потом в баню.

В двенадцатом часу позвонили предупредить, чтобы четвёртого больше не ждали. Не может, мол, заправить свой самолёт. Нечем.

– Ну это в последний раз, – возмутился западенник. – Скоро у каждого из нас керосин будет свой.

«Да, – подумал про себя Вадим, – дожили, что судьбы человечества решают такие ущербные людишки».

Перед отходом ко сну седовласый снова позвал его:

– Пока вы парились, мы тут поговорили втроём. Ничего не получается. Они оба стоят насмерть. Видать, с утра без нас всё решили. Нам их уже не переломить. Прошу вас: найдите какую-нибудь юридическую зацепочку, чтобы уладить дело без скандала. Им в Москву не возвращаться. Это нам всё расхлёбывать придётся.

Ту ночь Никольский почти не сомкнул глаз. На новом месте всегда спится плохо, а тут ещё такое задание. Уничтожить великую державу без участия её высших органов! Вопреки воле народа! Но это ещё полдела. Как создать на руинах жизнеспособное государство, если космодром – за рубежом, пусковые шахты межконтинентальных ракет – под чужой землёй, половина флота – у соседей, большая часть границы – условная линия по оси деревенского большака? Как работать гигантам индустрии, когда комплектующие из своих филиалов надо импортировать, платя таможенную пошлину? Как отдыхать тысячам людей в здравницах собственных предприятий, оказавшихся за кордоном? Куда расселять тех, кто пожелает вернуться на родину? А их может оказаться не один миллион. Полночи он записывал эти вопросы и тут же начинал искать на них ответы. Но не находил – только натыкался на новые преграды. Список рос и рос, получался длинный туннель без всякого света в конце.

Поняв бессмысленность такого занятия, Вадим вернулся к главному. И удивительно быстро в голову ему пришла одна идея. Союз – это изначально продукт соглашения равноправных сторон. Значит, основополагающий документ – договор между ними. Из четырёх учредителей один прекратил своё существование, а руководители остальных храпят в соседних комнатах. Конечно, и это знал любой самый бестолковый юрисконсульт, всякое новое образование управляется по собственному уставу, решениями собственных руководящих органов, а не волей вчерашних создателей. Конституции тридцать шестого и семьдесят седьмого годов полностью перечеркнули право фаундаторов взять ход обратно. Не говоря уж о мартовском референдуме. Но здесь есть хоть какая-то «зацепочка».

На этой мысли напряжённый день для него закончился. Началось мельтешение перед глазами. Почему-то возникли те, кого тут быть не могло. Появились и кошмарные силуэты давно почивших. Всё, как во сне, но при этом он ясно сознавал, что лежит в постели, фигуры мелькают, словно на телеэкране, который в любой момент можно выключить.

Утром все делегации собрались за общим столом. Хозяин и западенник молчали. Ждали сольную арию московского гостя. Седовласый с напускной важностью возвестил, что поручил двум грамотным людям подготовить предложения. Первым предоставил слово человеку, считавшемуся его правой рукой. Тот чётко, скандируя, как поэму, произнёс речь о «необходимости констатировать непреложный факт практического прекращения существования геополитической реальности…» Слушать было обидно и противно.

Следом дали выступить Никольскому.

Каждое слово, разъяснявшее трём заговорщикам их мнимое право одним росчерком пера превратиться из руководителей второго плана в глав суверенных государств, членов мирового сообщества, будто накачивало их пустоватенькие душонки оживляющим кислородом. Щёки на глазах раздувались от важности, лица розовели, медленно, подобно весеннему бутону, распускалась деланная улыбка, одобрительно качались встрепенувшиеся головы, поначалу по уши провалившиеся в плечи. Видя реакцию боссов, ещё эмоциональней реагировали их подпевалы. И никому даже не пришло на ум усомниться в юридической чистоте предложенной авантюры.

Вадим чувствовал себя, как прокурор, облыжно обвиняющий заведомо невиновного в надежде на справедливость судей и с ужасом наблюдающий их полное согласие с нелепым оговором.

Никаких вопросов ему не задавали.

К обеду с великой ядерной державой, занимавшей шестую часть суши, державшей под прицелом весь земной шар и худо-бедно кормившей больше четверти миллиарда людей, было покончено навсегда. Труды Ивана, Петра, Екатерины, Александров по укреплению государства становились напрасными.

Звонить в Москву оба гостя побоялись. Поручили местному учёному. Но тот оказался не промах: предложил им соединиться в это время с Вашингтоном, а сам стал дожидаться результата.

Когда установили связь с Кремлём, и в ответ на его сообщение из трубки посыпалась брань, он спокойно сказал:

– Буш уже всё знает и наши действия одобрил.

В Вискулях не нашлось даже примитивного ксерокса. Из соседней деревни Каменюки привезли напуганную старушку с допотопной «Оптимой», которая плохо разбирала почерк заезжих грамотеев, с орфографическими ошибками излагавших на своём птичьем языке смысл сказанного Никольским. Пришлось ему править документы.

То был его звёздный час, перечеркнуть который грудой возникших за ночь вопросов он не решился. Да это становилось уже абсолютно бесполезным.

Ответа на них нет и поныне.

4

Хотел он всё рассказать, но промолчал. Ещё не время.

– И вообще высмеивают великого человека где надо и не надо, – подхватил мысль друга Крутилин. – Играют на низменных чувствах толпы. Водку, видите ли, пить запрещал! Во-первых, не он один. Во-вторых, тогда эта политика отодвинула народ от края пропасти, куда сейчас его усиленно толкают. Предыдущие вожди спаивали народ по невежеству, нынешние делают это сознательно. Вопреки собственной жадности: могли бы и государственную монополию на водку восстановить, туже кошельки набить. Нет, наоборот, всё делают, чтобы бутыль этого зелья не дорожала. Ничто сегодня не стоит так дешёво. И продаётся на каждом шагу. Чаще всего недоброкачественная. Проще говоря – яд. Косит людей, как чума. Сотни тысяч, лишь по официальной статистике, ежегодно отправляются из-за неё на тот свет. В автокатастрофах и прочих бедствиях меньше гибнет. И все молчат.

– Кому говорить? – подхватил тему Ланской, старавшийся теперь блюсти высокий стиль речи. – В стране существуют две совершенно не связанные друг с другом системы. Власть за крепостной стеной, опоясанной рвом с водой, и население, предоставленное самому себе. Схема отношений приблизительно, как при татаро-монгольском иге. Вы делайте что хотите, выбирайте себе князей, молитесь своим святым – только вовремя платите дань. Будут недоимки – придётся разбираться. Обидно, конечно, перекидывать мостик, вылезать из тёплого укрытия, но надо же на что-то роскошествовать. Пла́тите сполна – хоть на голове ходите. Обратите внимание, наше государство постепенно отовсюду, как оно любит выражаться, уходит. Сначала ушли из торговли, строительства и сельского хозяйства, потом из экономики в целом, включая высокотехнологичные отрасли, затем ушли из идеологии, культуры, науки, здравоохранения. Не будем, мол, мешать свободному развитию. И к чему это привело? Нет у нас больше государства. Пустышка на его месте, мыльный пузырь. Сбылась вековая мечта либералов. А ты говоришь, царствовали лишь год и то давно. Просто столоначальники теперь другие: лень вашему брату на службу ходить. Но душком прежним веет. Меня не обманешь, у меня ноздри острые, чувствительные.

– Вот видишь: люди другие, а продолжают отрабатывать нашу схему. Значит, насколько она верная, – тут же нашёлся Никольский.

– Двойка вам, Вадим Сергеевич, по логике. Но не расстраивайтесь: этот предмет даже у господина Ульянова, отличника из отличников, хромал. Вы шулерски подменили карты, сиречь изначальные понятия. Ни на йоту от либерализма никто за эти годы не отходил, как бы он себя ни называл. Один лишь раз опрометчиво приглашённый управлять казённым имуществом губернатор из дальневосточной глубинки попытался изменить ваш курс. Сняли бедолагу через месяц, и не видно его с тех пор и не слышно, хотя внешность яркая и голос зычный. Все вы – мастера исполнять арию певца за сценой. Отставничком прикидываетесь, а наверняка – один из заправил всесильного закулисья.

Вот он – спасительный круг! Спасибо тебе, Алик. Ты настоящий друг.

– Да, но каждое наше перемещение имеет особый смысл. Думаете, в России партии на Охотном Ряду толпятся? Да они все вместе на одну приличную не тянут. У нас, как в достославные времена Очакова и покоренья Крыма, партии это то, что при дворе. Сейчас наиболее известны три: земляки, силовики и остатки семьи. Ваш покорный слуга ни в одну не входит. Но вне политики не стоит. Это всё, что я могу пока сказать. Остальное будет зависеть от вас. Если пожелаете слезть с печи и послужить Отечеству – узнаете много нового и интересного.

Возникла пауза, в течение которой могла родиться целая рота блюстителей общественного порядка. Прервал её Александр:

– Конечно, мы виноваты, и Отечество нам этого никогда не простит. Бросили мы его на произвол, чуть не сказал, судьбы. Нет, не судьбы – неуправляемой стихии. Ждали дождичка, как сегодня, а он грозу с градом за собой приволок и не столько полил, сколько побил посевы. Но в шторм поздно спасать урожай. Если не сумел защитить его заранее, то остаётся лишь молиться, чтобы пронесло. Высунешься – и тебя молнией тюкнет. Если ты считаешь, что гром отгремел, вылезать, бесспорно, надо. Но всходы наши погибли безвозвратно. Сохранить бы семенной материал.

Вадим понял, что пора опускаться на землю:

– Браво, Алекс. Твой монолог достоин открыть антологию литературы двадцать первого века. Ты воистину доказал свою принадлежность к профессии Пушкина и Гоголя. Давай теперь поговорим начистоту. Безусловно, вышло не то, чего мы хотели. Тем более надо исправлять. Разве будет честно бросить всё как есть?

Знал бы он, обращаясь к одному, что наступил на любимую мозоль другого, не замедлившего отреагировать:

– Я давно думаю о том же. Негоже нам оставлять детям такую разруху. Раз старое здание разобрал – изволь новое под крышу хотя бы подвести.

– Под «крышу» всё давно подведено, – съязвил в своей излюбленной манере Ланской. – Хорошо бы для начала избавиться от всех этих «крыш». Посмотри, половина здоровых молодых людей кормится от разных security. Альтернативную гражданскую службу десятый год организовать не можем, а альтернативные армия и милиция давно и успешно существуют. Когда хотя бы здесь государство проявит характер? Ведь вооружённое население, ему не присягнувшее, подобно пороховой бочке возле костра. Одна искра – и мигом взлетим на воздух. Вся чеченская история тоже оттуда. Хоть мы и называем их вооружённые формирования незаконными, но все они из разных охранных фирм вышли. Вполне легальных организаций. А сколько таких в самой России? В Москве людей в них больше, чем во всём гарнизоне. Случись что – гражданская война неминуема.

– Правильно говоришь, – согласился Никольский. – Но давай пока не конкретизировать задачи. Надо решить принципиально: будем мы делать новую попытку или нет?

– Надо, обязательно надо! – вдохновился Крутилин.

– А я не уверен, – с ледяным спокойствием ответил «Атос». – Тешить своё самолюбие и честолюбие – дело неблагородное. Народ выдохся. Волна пассионарности отхлынула. В таких условиях остаётся только уповать на победу при дворе более разумной партии.

– Я тебе это и предлагаю, – раскрыл свои карты Вадим.

– Спасибо, но я пас. Ваша суета уж точно не писательского ума дело. Семена моих идей могут прорасти не скоро, возможно даже – после смерти. Но не в кремлёвской теплице, а в душах людей, живущих по всей России. Тогда вторая попытка станет потребностью миллионов. И они исправят наши ошибки. Нам был дан свой шанс. Мы его загубили. Теперь надо замаливать этот грех, а не делать новый. Схимничество и покаяние отныне наш удел. Бессмысленный наскок после потери стольких сил вызовет лишь смех потомков. Если маятник, качнувшись в первый раз, не набрал нужной высоты, то наивно рассчитывать достичь её при втором качке.

– И тебе не обидно будет не увидеть при жизни торжества своих идей? – попытался подзадорить друга Никольский.

– Участь Вольтера и Руссо намного приятней участи Плеханова, которого кондрашка скорее от «торжества» хватила, чем от болезни.

– Нет, Алик, ты не прав, – не сдержался Леонид. – Просто ты ещё не испытал на себе презрительного взгляда собственного ребёнка. Твоё счастье, что Анюта пока слишком мала. А мой сын уже не раз намекал мне на мою вину.

– Ты тоже считаешь, что мы сами на себя хомут нового рабства накинули? – возмутился Ланской.

– Коль уж выбирать, и мне ворюги милей, чем кровопийцы. Но не в их нашествии обвиняет нас молодёжь, – попытался разъяснить Крутилин. – Для них события десятилетней давности уже история. Сегодняшнее наше поведение ничем не объяснимо. Отцы семейств спокойно переносят издевательства над своими жёнами, детьми, стариками-родителями и ничего не предпринимают. Посмотрел я третьего дня пикеты у здания Думы. Жалкий лепет! Всё что смогли – проезжую часть ненадолго перекрыть. Разве так было в девяносто первом?

– Ты бы ещё двадцать первый вспомнил. Кронштадтский мятеж, – усмехнулся Александр. – Я ведь о том и говорю: без поддержки народа любые попытки изменить жизнь – чистая авантюра. А народ ропщет, но приспосабливается. Ему хлеба и зрелищ надо. И того и другого вдосталь. На безденежье люди жалуются лишь соседу, чтоб лишний раз взаймы не попросил. Сами же все потихоньку исхитряются зарабатывать. Любыми способами. Порядочные жёны на панель ночью сходить не гнушаются – вот до чего дошло. Переделывать надо сперва сознание, а на это уйдут годы, десятилетия. Тут скорее я пером повлиять сумею, чем вы в своих кабинетах.

Вадим не хотел упускать инициативу, тем более при неожиданной поддержке «Портоса», что и прежде случалось редко:

– Хорошо устроился! Можешь сочинять повести, романы и оставаться чистеньким перед самим собой. А нам с Леоном что прикажешь делать? Мы художественным талантом не обладаем. Но тоже хотим скромную лепту внести. Причём при жизни. Как прикажешь поступить? Книжками твоими с лотка торговать или Богом данные способности использовать? Чем мы виноваты, что они у нас в другой области проявляются?

– Пожалуйста, действуйте, но на успех не рассчитывайте.

– Почему же? – не унимался Никольский.

– Отсечь третью голову дракона вам не удастся. Для этого восстание народное нужно. А перехитрить её у вас не получится. Третья – самая умная.

– Какой ещё дракон? – недоумённо спросил Вадим.

– Коммунистическое чудовище, да будет тебе известно, родилось о трёх головах. Каждая имела свою сильную сторону. Первая – зубы и жало. Она беспощадно сжирала всех направо и налево, пока в середине пятидесятых не снёс её карающий меч возмездия. Тогда оживилась вторая, славившаяся неумолчным языком. Протрепалась лет тридцать, завораживая массы сладкими речами. Умные им всё равно не верили и убедили остальных срубить и её. Остаётся последняя – алчная. В отличие от предыдущих имеет мозги. И неплохие. Догадалась даже отречься от погибших собратьев: мол, не коммунистка я. С ней справиться будет очень непросто. Если первую победила небольшая кучка, трясшаяся за собственную шкуру, вторую – элита двух столиц, то третью только всем народом одолеть можно. Такая вот сказочка.

– Значит, считаешь, что коммунизм ещё не побеждён? – удивился Никольский.

– Конечно. А кто сейчас у кормила? Ещё ни разу страной не руководил человек, не побывавший в рядах КПСС. Даже один юный авантюрист по прозвищу Киндер-сюрприз успел в двадцать с небольшим там отметиться. Изгнать, как скажет Лёня, кровопийц помогли дураки – их всегда больше. Сместить дураков – ворюги: они всегда хитрее. Однако власть, держащаяся на неправедно нажитой собственности, мирно не уходит. Можете возиться, как мыши в норе, кусаться, как бульдоги под ковром, но за покушение на собственность сильных мира сего плата всегда одна – кровь. Это надо бы давно усвоить из истории. Вот история – уже не сказка, а главный учебник жизни. Недаром Ветхий Завет – в сущности, история целого народа. И для нас собственная история должна стать священной книгой.

– Если бы она была написана! С должной назидательностью, – вздохнул Леонид.

– Правильно. Нет такой. Так вот чем заниматься надо, а не возле трона топтаться. Хватит спорить, давайте лучше кусочек из новой книги вам прочту. Конечно, я не Ездра и не Неемия, но, поверьте, очень старался. Глядишь, и моё слово кого-нибудь уму-разуму научит.

Глава семнадцатая

1

Шёл двухсотый день нового столетия.

В холостяцком доме на Обуховском проспекте после трёхлетней разлуки встретились старые друзья: вновь приближенный ко двору вельможа и окончательно возвращённый из ссылки писатель. Первого уже назначили в сенат и одарили Андреевской лентой, второму вернули дворянство, чин коллежского советника и скромного Владимира четвёртой степени за прежнюю службу.

– Чем думаете заниматься на новом поприще, любезный Александр Романович?

– Попробую уговорить государя расширить права сената. Он мог бы, к примеру, располагать государственным доходом, как аглицкий парламент. Граф Завадовский уже свою поддержку обещал.

– Завадовский? Зачем вам нужен этот отставной екатерининский фаворит?

– Пётр Васильевич давно искупил грехи молодости. Служил много и усердно. Ума, правда, не великого, но не каждому сей Божий дар ниспослан. При Павле тоже в опалу угодил. Уехал жительствовать в новороссийское имение, в Ляличи. Но и там его гнев царский едва не настиг. Донесли, будто бы усадьба на аршин выше Михайловского замка. Император вспылил и послал обмерщиков из Петербурга. Однако добрые люди успели предупредить графа, и он землицы вокруг дворца своего подсыпал, пока те ехали. Не то бы пришлось ему с юга на север переселиться. Теперь Пётр Васильевич председательствует в комиссии по составлению законов.

– Думаю, для такой работы пообразованней можно было человека сыскать.

– Образованные у нас теперь в негласном комитете состоят.

– Что за комитет новый? Не слыхал.

– Потому и не слыхали, что он негласный. Только для ушей самого Александра задуман. Из одной молодёжи состоит. Лямку службы тянуть не хотят, но нашёптывать большие мастера. Прогрессивными, видите ли, идеями его величество потчуют. Тяжеловато мне с ними приходится. Как ни странно, со старым аристократом Завадовским проще дело иметь, чем с этими либералами.

– Выходит, внук и впрямь в бабку пошёл. Только у неё в негласный комитет обычно один юнец входил.

– Ну, не будем пока предаваться меланхолии, дорогой Александр Николаевич. Разные партии при дворе были, есть и будут. Тем более, у меня добрая весть припасена. Граф Пётр Васильевич согласен взять вас в свою комиссию. Мы уже прошение на сей счёт на высочайшее имя подали. Надеюсь, противиться не станете?

– В сложное положение вы меня ставите. С одной стороны, как гражданин не вправе я отказываться от служения Отечеству. С другой – не очень-то приятно под началом недалёкого человека оказаться.

– О последнем не извольте беспокоиться. Мы с графом условились о вашей отлучке из присутствия на любое время. Трудитесь дома, а в комиссию только на заседания являйтесь.

– Не подвести бы мне вас, Александр Романович. Язык мой мне не повинуется, когда глупость слышу. Могу и прилюдно лишнего сказать.

– Не стоит об этом волноваться, друг мой. Не те нынче времена. Вот увидите: всё будет хорошо.

Указ о назначении воспоследовал почти через три недели. Ранее назначенным членам комиссии жалование полагалось в две тысячи рублей, ему – всего в полторы. Новая служба начиналась с унижения.

Да и не только поэтому не лежала к ней душа. С присвоением законодательных прав сенату император не торопился. Поговаривали, будто негласный комитет возражает. А раз он в такую силу вошёл, то есть ли смысл составлять законы? Вдруг и они молодым наперсникам не угодят?

Но первое же поручение – поправки к «Всемилостивейшей грамоте российскому народу» – зажгло огонь надежды. Венценосец беззвучно поставил подпись под его словами о защите обездоленных и угнетённых. И «Записка о России в начале нынешнего века», к которой он тоже руку приложил, вызвала высочайшее одобрение.

– Дерзайте, Александр Николаевич, – напутствовал при очередной встрече новоиспечённый сенатор. – Проект гражданского уложения только вы во всей комиссии толково составить можете.

И всё же он решил прежде подать записку о законоположении. Своеобразный план работы начертал. От отношения к ней и успех будущих проектов зависит.

Поскольку молодой император громогласно обещал править «по законам и сердцу» августейшей бабки, нелишне напомнить ему оставшийся втуне «Наказ» Екатерины прежней подобной комиссии (в своё время он вызвал восторг Дидро и Вольтера, назвавшего его постыдным упрёком французской юриспруденции). Желание её дать народу управляться самому собой, оставляя себе одно верховное надзирание. Или такую мысль: «Не может земледельчество процветать тут, где никто не имеет ничего собственного». Здраво рассуждала царица и о последствиях излишних налоговых тягот: «Страна, которая податями столь много отягчена, что рачением и трудолюбием своим люди с великою нуждою могут найти себе пропитание, через долгое время должна обнажена быть жителей».

Всеохватывающая получилась записка. К выдержкам из «Наказа» добавились собственные суждения: о политике (перемещение очень частое начальников военных в звание гражданское способствует вкоренению злоупотреблений властью: привыкнув к непрекословному повиновению, столь нужному в служении воинском, таковые люди везде видят строй и марш), об экономике (прилив денег бумажных – зло, поток плотины разорвавшейся покроет всё торговое обращение, земледелие и рукоделие будет томиться, и число монеты бумажной возрастёт до того, что цена её будет меньше, нежели лист бумаги, на неё употребляемой), о социальных вопросах (призрение бедных, немощных есть долг правительства). Некоторые вопросы звучали риторически. «Пьянство есть порок, а в России – порок народный, общий; но и в том признаться должно, что правительство оный порок укореняет и поощряет его распространение посредством винных откупов. Сумма откупа составляет великий государственный доход, доход, может быть, необходимый, нужный. Законодатель, о сём здраво размышляющий, должен на весы любомудрия, человеколюбия и здравой политики возложить в одну чашу истребление порока, в котором корень многих злодеяний и преступлений, а в другую – доход государственный, может быть, пятую или шестую часть всех доходов. Что даёт перевес?» Или: «Вопрос великий есть в законодательстве – запрещение ли нужно публичных домов или дозволение того, чего запретить нельзя? В Берлине, прежде всего в Амстердаме, все женщины такие под влиянием полиции».

Реакция на записку – как на глас вопиющего в пустыне.

Проект гражданского уложения давался нелегко. Не хватало многих материалов, справочных и статистических. И всё же не дрогнула рука предложить свободу слова и совести, введение суда присяжных, равенство всех сословий, уничтожение табели о рангах, отмену телесных наказаний и пыток.

И опять – долгое молчание.

– Не печальтесь, Александр Николаевич, – утешал влиятельный покровитель. – Скоро присвоят сенату некоторые верховные права, и дело быстрее пойдёт.

Пока же всё наоборот: законодательной комиссии приходится рассматривать вопросы, не решённые до конца в сенате. Один такой стал каплей, переполнившей чашу терпения. Он и раньше писал особые мнения, но тут не удержался и попросил слова. Речь зашла о взимании платы за неумышленно убитых крепостных. Как оценить вред, нанесённый помещику? Сколько платить виры пострадавшему феодалу? Комиссия сошлась на пятистах рублях за мужика и половине того за бабу. Пришлось доказывать, что варварский закон времён Алексея Михайловича за полтора века безнадёжно устарел. Неприемлемо в девятнадцатом веке уподоблять человека товару. Богом созданную личность нельзя оценить деньгами, а убийцу надлежит не штрафовать, а преследовать уголовно.

Читали бы члены комиссии «Путешествие» – не возмущались бы так пламенной речью защитника крестьян. Лишь председатель был знаком с крамольной книгой: будучи сенатором, сам участвовал в расправе над её автором. Он и прервал бессмысленное витийство:

– Эх, Александр Николаевич, видать, седина тебя ничему не научила. И охота тебе пустословить по-прежнему! Или мало тебе было Сибири?

Воистину холодом повеяло от таких слов.

Удар довершило известие об указах императора. Сенату даровались кое-какие права, но отнюдь не те, о которых все мечтали. Зато учреждались министерства. Вместо усиления власти законодательной укреплялась власть исполнительная. В министры назначалось по одному человеку от каждой партии: тут и Александр Романович, и граф Завадовский, и один из членов негласного комитета, и даже престарелый ретроград Гавриил Державин.

Молодые либералы оказались сильнее официальных учреждений империи. О гражданском уложении, равно как и проекте для разделения уложения российского – двух в муках рождённых дитятях – можно было забыть навсегда.

Решение созрело не сразу. Заботы земные – о заложенном имении, детях, неопубликованных рукописях – отошли на второй план. Из головы не выходила одна мысль: поступит ли с ним Высшая Сила так, как сулят в подобных случаях священники, или простит невольный грех?

Но стоило подвернуться под руку стакану кислоты, оплошно забытому прислугой после чистки мундира, как сомнения умчались прочь.

Императору мгновенно доложили о случившемся. Александр тут же прислал к умирающему своего лейб-медика Вилье. Однако тот оказался бессилен даже облегчить физические страдания.

Добровольная смерть знаменитого вольнодумца стала пощёчиной, от которой маска либерала начала неотвратимо сползать с чела внука Екатерины. Но всё же он распорядился покрыть из казны все долги покойного, определить его малолетних детей в Смольный институт, а взрослой незамужней дочери назначить пенсию.

Кроме пафосного «Потомство за меня отомстит» остались в бумагах почившего и такие строки:

 
Тебя, о Боже мой, Тебя не признавают, —
Тебя, что твари все повсюду возвещают.
Внемли последний глас: я если прегрешил,
Закон я Твой искал, в душе Тебя любил;
Не колебаяся на вечность я взираю;
Но Ты меня родил, и я не понимаю,
Что Бог, кем в дни мои блаженства луч сиял,
Когда прервётся жизнь, навек меня терзал…
 

Отпевали его как умершего от чахотки.

Был же он типичной жертвой сановной косности и невежества.

И не последней. Почти через два века всё в точности повторилось. После очередной смены власти самого опасного для вчерашних правителей гражданина вернули из ссылки, возвратили ему все награды, усадили в кресло законодателя, а потом захлопали, высмеяли и не дали хода никаким его проектам. На сей раз обошлось без яда: сердце остановилось само.

2

Она вскочила раньше обычного. Первым делом к окну: снова обещали дожди. И опять ошиблись: на небе ни облачка, а воздух уже наполнен полдневным жаром.

Быстро умылась, включила чайник и тут же позвонила Толику.