Текст книги "Отпуск"

Удалось ли решить все эти задачи? Думаю, в определённой мере удалось. Однако некоторые серьёзные проблемы в рамках проекта комиссии так и не нашли разрешения.

Готовясь к Конституционному совещанию, пришёл к выводу, что первый раздел проекта о правах человека в проекте Конституционной комиссии получился удачнее.

Они что там все – круглые идиоты! Неужели сами не чувствуют, как своими вставками доводят мысль до полного абсурда. «Серьёзные проблемы не нашли разрешения» и тут же: «раздел проекта о правах человека получился удачнее». Комиссия-то одна!

Часть публики хлопает. Радуются черти. Их взяла. Значит, этот помоечный проект вынут из корзины для мусора и положат на стол совещания.

Почему его не предупредили? Опять мартовские игры? Нет, больше мягкотелости допускать нельзя!

– Президент Российской Федерации как один из гарантов конституционности был обязан взять на себя инициативу по возобновлению процесса конституционных реформ. Поэтому и появился новый проект Конституции. Он вбирает в себя всё ценное, что есть в проекте Конституционной комиссии, и не столько конкурирует с ним, сколько возвращает, а точнее, уже вернул его из политического небытия.

Вот кретины! Этот абзац оставили полностью. Да, новый проект возрождает прежний, как молодая картошка старый клубень. Но никто же не подаёт гостям его почерневшие полусгнившие останки. Как теперь во всём разбираться? Одни будут цитировать примиренческий кусок, другие – этот. И что получится?

Плохо иметь дело с дилетантами.

– У нашего собрания совещательный статус. Но это не значит, что его согласованным мнением можно пренебречь. Конституционное совещание является вполне правовой формой. Если этот институт не представлен в действующей Конституции, это ещё не означает, что он неправомерен. Всё дело в том, в какой системе координат мы его рассматриваем: советской или демократической. Конечно, не все собравшиеся имеют равный представительный вес. Но для обсуждения вопроса о будущей Конституции России сегодня важно знать мнение как можно большего числа социальных, политических, профессиональных групп. Благодаря такому характеру высшего в этом смысле форума проект, доработанный и одобренный Совещанием, никто в нашей сегодняшней ситуации не сумеет исказить.

Присоединяюсь к многочисленным предложениям, чтобы выработанный на Совещании окончательный проект Конституции был затем парафирован субъектами Федерации. Это, конечно, укрепит нашу позицию.

Ну и концовка! Было же ясно изложено: в случае одобрения субъектами он выносится на всенародный референдум. Нет, вымарали, вписали про какую-то позицию! Положим, парафируют, а дальше что?

Интересно, кем ведётся эта закулисная игра? Так ведь всё опять уйдёт в песок. Тем временем депутаты соберут Съезд и утвердят свой проект. Тогда инициатива полностью перейдёт к ним.

– Должен остановиться ещё на одном вопросе. Нам необходимо не только прийти к согласованному варианту текста новой Конституции, но и предложить порядок её принятия. Вокруг этой проблемы сейчас разгорается немало споров. У меня нет уверенности, что Съезд обязательно поддержит решительные конституционные преобразования. Но многие республики, регионы и общественные силы, многие депутаты считают, что новая Конституция должна приниматься с участием Съезда. Готов ради согласия, ради ускорения конституционной реформы рассмотреть и такой вариант. В то же время, какой бы порядок принятия Конституции мы ни выбрали, совершенно необходимо обеспечить его надлежащей правовой процедурой. Она могла бы состоять из нескольких этапов.

Первое. В ходе Конституционного совещания согласовывается текст проекта.

Второе. Полномочные представители субъектов Федерации парафируют проект.

Третье. Субъекты Федерации предлагают Съезду народных депутатов утвердить согласованный проект Конституции в целом.

Он соображает, что говорит? Это же конец всему! Неужели дантоны снова так сильны?

– Если представительная власть отклонит наши предложения, нам придётся воспользоваться другими возможностями.

Конечно, отклонит. Нужно-то всего-навсего объяснить простую истину: бесконечная цепь нелегитимности власти, тянущаяся с семнадцатого года, может быть разомкнута лишь в том случае, если принять новую Конституцию не по нормам, установленным её предшественницей, тем более не прежним парламентом, а впервые в истории России всем народом. В тридцать шестом и семьдесят седьмом референдумом пренебрегли, применили принцип эстафетной палочки. Так её и несут, от Родзянко до наших дней. Он же всё это написал. Куда делись его слова?

Тронная речь окончена. Председательствующий даёт слово учёному-правоведу. Но к трибуне уже мчится сам «Бриссо». Охранники делают робкие попытки его задержать, он вырывается из их объятий и уже у микрофона.

У вернувшегося на свой стул в президиуме докладчика не выдерживают нервы:

– Во-первых, это Совещание. Порядок его определён указом. Это не митинг или ещё какое-то, понимаешь, собрание.

«Бриссо» щёлкает по микрофону. Надо же, работает!

Из-за стола продолжается ворчание:

– Порядок работы, который утверждён на сегодня, мы выдержим, а дальше…

– Кем утверждён! – вопит какой-то правдолюбец из зала.

– Он утверждён указом президента.

«Бриссо» и не думает уходить, но и говорить не начинает. Его сторонники постепенно создают нужный ему шумовой фон. Докладчик, чувствуя это, идёт на попятную:

– Давайте проведём ещё одно пленарное заседание на следующей неделе и там устроим общую дискуссию. И на том заседании первому будет предоставлено слово…

Ну и слизняк! И кто его только за язык тянет!

«Бриссо» уже отдышался. Он начинает спокойно, уверенным, безапелляционным тоном, не допускающим отказа:

– Я тоже прошу. Мне Верховный Совет поручил выступить.

Оппонент продолжает сопротивляться:

– Я понимаю. Вы выступите. Мы проведём пленарное заседание на следующей неделе. На следующем заседании вы начнёте с выступления.

Аудитория гудит. Требует предоставить слово немедленно.

– Нет, на сегодня порядок утверждён, – властный голос прорезается и у докладчика.

И тут он получает удар в спину от формального председательствующего:

– Сколько вам необходимо времени?

– Семь минут, – мгновенно реагирует «Бриссо».

«Номер один» в недоумении:

– Опять как на Съезде, да? Кто кого перекричит? – Но громче кричат его недоброжелатели, а ему нужно сохранить лицо: – Дадим семь минут, как просит…

Дожали старика. Видать, не боец он больше.

Надо идти в атаку. Поднимать в неё верных сторонников. Вадим с первых же слов незваного гостя начинает отчаянно лупить в ладоши. Его почин подхватывают. Звуковая волна нарастает. Её уже слышно за спиной. Ситуация в корне меняется. Если раньше шумовой фон был на руку противнику, то теперь он мешает ему говорить, деморализует. Голоса из собственного стана, осуждающие захлопывающих, и вовсе становятся медвежьей услугой. Приходится капитулировать:

– Я сейчас ухожу, но уже ясно то обстоятельство, что вы здесь не даёте выступить председателю Верховного Совета, выслушать его мнение. Это показывает, что вы, конечно же, не можете не только принимать какие-то решения, но даже обсуждать эти решения.

Слава Богу, отбились!

В это время в левом проходе возникает возня. Сотрудники службы безопасности, схватив за руки и за ноги, выносят из зала известного депутата, председателя одного из судов, пытавшего прорваться в президиум с альтернативным проектом, поддержанным коммунистами. Тот брыкается. С ноги его спадает ботинок, который брезгливо поднимает молодой охранник и присоединяется к процессии.

– Мне кажется, что вот эти драматические эпизоды, которые произошли сегодня, в какой-то степени тоже подтверждают, что намечается внутреннее глубокое согласие, – вещает в это время с трибуны профессор.

Зал смеётся. Не то над его словами, не то над бедолагой судьёй, оставшимся босиком.

3

Он не заставил себя долго ждать. Ровно в двадцать ноль-ноль присоединился к поджидавшей его не больше минут пяти Мирре. Девушка держала в руках сумку.

– Сыграем, папа, – предложила она.

Возражать против обращения он не стал, но от игры попробовал отбояриться:

– Я не взял ракетку, не переобулся. И вообще сейчас скользко.

– Плохой ты, папочка, конспиратор. С чего бы вдруг нам здесь встретиться, если не для тренировки? – игриво спросила Мирра и достала из сумки две ракетки: – Держи.

Никольский попытался протестовать:

– Но здесь невозможно бегать. Ноги будут разъезжаться.

– Правильно. Мы сейчас в этом быстро убедимся. И тогда с чистой совестью пойдём ко мне.

Они вышли на корт. После второго удара партнёрша картинно села на шпагат.

– Ой, выручай, кажется, я потянула связки.

Вадим помог притворщице встать. В это время мимо проследовала пожилая супружеская пара.

– Вот у нас и алиби, – шепнула Мирра. – Завтра весь посёлок будет знать, почему ты повёл меня домой.

Откуда ни возьмись, набежала ватага подростков. Таким лужи нипочём.

– Ты чего хромаешь? – поинтересовался самый старший.

– Скользко. Ногу подвернула. Будь осторожней.

– А-а, пустяки, – равнодушно отреагировал мальчишка и устремился на площадку.

Свидетелей хватало. Подозрение соседей по улице больше им не грозило. И всё же пошли они не по дорожке, а наискосок, парком, где вероятность встречи с общими знакомыми гораздо меньшая.

Дома Мирра первым делом заявила:

– Папочка, видишь, как я испачкалась. Раздень дочку и искупай.

Никольский вспомнил Сашку. До недавнего времени девочка настаивала, чтобы губкой тёр её именно отец. Она интуитивно понимала: он не откажет, ему это приятно, и в такие минуты из него можно вырвать любое обещание.

– Не боишься, что кто-нибудь придёт?

– Сюда вхожи лишь два человека: мама и бабушка. Первая далеко, а со второй я час назад говорила по телефону. Она, конечно, собиралась навестить любимую внучку, но помешал сильный дождь. Короче, ждать её нужно только в следующие выходные.

– А твой настоящий папа здесь не бывает?

– Никогда. Наверное, забыл сюда дорогу.

– Он не женат?

– Вряд ли. Перепихнуться ему всегда есть с кем, а вторую дуру, как моя мать, ему не найти.

– Какая же она дура? – попробовал заступиться за Любу её бывший возлюбленный.

– Могла бы алименты с него иметь. И не хилые. Но не хочет связываться.

– Почему? – нехорошая мысль моментально ударила Вадиму в голову.

– Чтобы, говорит, освободить меня от всяких обязательств в будущем. Не меня, думаю, – себя. Я всё равно ходить за стариком не стану. – Мирра выдержала маленькую паузу и запищала детским голосочком: – Так ты будешь меня купать? Пойди набери воды в ванну.

Он заткнул слив, открыл оба крана и вернулся назад.

– Сначала кроссовки, – потребовала «дочка». Затем она заставила его снять с себя носки, шорты и всё остальное.

– Неси в ванну, – прозвучало последнее приказание.

Он беззвучно выполнял все команды. Напоследок взял её на руки, прижал к груди, а потом бережно опустил в воду.

– Ой, какая холодная! Ты забыл включить горячую.

– Я повернул оба крана.

– Чудак ты, папа. Разве дело в кране? Мы не в городе. Горячую воду включают на кухне. Сначала нужно зажечь колонку.

Никольский не стал убеждать её, что и в посёлке большинство уже не пользуется допотопными колонками.

– Между прочим, температура здесь не ниже, чем в карьере, – авторитетно заявил он, попробовав рукой воду. – Просто ты испытываешь эффект обмана ожидания. Это бывает часто, когда психологически настроишься на другое.

– Пожалуй, ты прав. Пусть остаётся так.

Только теперь заметил он изменения на её теле. В них не ощущалось никакого бесстыдства, лишь лёгкая кокетливость, ещё одна манящая улыбка.

– О, мадмуазель сделала причёску по последней моде. Так ей идёт больше.

– Я маленькая девочка, – просюсюкала в ответ Мирра. – Намыль меня.

Весь совершавшийся ритуал не имел к гигиене ровным счётом никакого отношения. Оба прекрасно это понимали. Но то, к чему они с нетерпением стремились, могло доставить настоящее удовольствие лишь в обличии игры. Неважно какой. Они выбрали эту. Вернее, выбрала она: он лишь подыгрывал. Ей такая игра напоминала об их первой встрече и казалась самой лучшей на свете. У него тоже возникали приятные воспоминания разных жизненных эпизодов. Стихия воды лучше других ассоциировалась с предстоящим развлечением.

Да, именно развлечением. Он по-иному не воспринимал смысл занятий тем, что с неприкрытым цинизмом, вторя иноземной традиции, называется теперь высоким словом любовь. Ну почему наш богатейший язык так бессильно беден, когда нужно оттенить тончайшие нюансы отношений между мужчиной и женщиной? И возвышенное чувство, и постыдный блуд, и пагубная страсть, и соитие за деньги, и многолетняя супружеская привязанность, и наивное юношеское увлечение, и невинное братское отношение зовётся совершенно одинаково. На самый сокровенный вопрос, который любят (тьфу ты, опять не к месту это слово) в самый неподходящий момент задавать женщины, просто нельзя ответить отрицательно. Сказать «я тебя не люблю» – значит, смертельно обидеть человека. Но что оскорбительного в отсутствии единственного и неповторимого, приходящего к некоторым лишь раз в жизни чувства? Да и возникает оно не сразу. Но попробуйте ответить кому-нибудь на ранней стадии своего романа: «Пока нет».

Неужели и она огорошит этим банальным вопросом?

На Мирру процедура подействовала расслабляюще. Нараставшее вожделение отступило перед неутолённой дочерней радостью испытать на собственной шкуре, в буквальном смысле слова, заботу мужчины-родителя. Любовников найти не проблема, но где возьмёшь внимательного отца? Созерцание собственного гладкого тела добавляло ощущение инфантильности. Как мало досталось ей ласки, когда была она вполовину моложе! Вернуть бы блаженные восемь лет, не ведающие стыдливости и нечистых помыслов!

Он тщательно промокнул её длинным махровым полотенцем и снова взял на руки.

– Куда теперь?

– На большой диван, – таинственным шёпотом попросила она.

Диван стоял в комнате, служившей проходным холлом. Вадим не стал класть её на непокрытую постельным бельём поверхность. Поставил на ноги.

– Во что будем одеваться?

– В тебя, – ответила она и прижалась к нему.

Он тоже желал этого. Желал настолько страстно, что выставил бы сейчас за дверь любого некстати появившегося: её бабку, собственную мать, не говоря уж о жене, так легкомысленно оставившей его одного в трудную минуту. Но природная брезгливость не позволяла испытывать наслаждение без должного уюта. Будучи неугомонным искателем приключений, он всё же старался не утолять страсть в кустах, стогу сена, на сомнительных по чистоте лежанках. Последняя, с кем он сумел почувствовать рай в шалаше, была Люба.

– Пойди постели свою кроватку, доченька, – теперь командовал уже Вадим.

– Хорошо, – согласилась Мирра. – Дай мне только тапочки.

Обувшись, она отправилась обустраивать их ложе любви. Хорошо, что накануне перегладила бельё. Вот и пригодилось.

Аромат свежей простыни и наволочки вызвал у Никольского ещё большее желание. Сознание его мигом отключилось, и дальнейшим поведением руководил уже не рассудок, а непреодолимый зов плоти. Он быстро разделся и первым залез под одеяло.

Когда её влажные губы, сотворив мыслимое и немыслимое, прошептали ему в ухо традиционный в таких случаях вопрос, он смог исторгнуть из себя лишь слабый стон, отдалённо напоминавший такой же традиционный ответ.

– Я тоже тебя люблю, – заверила его Мирра.

И это была сущая правда. Три дня томления убедили её в искренности чувства, добавившего к сладкому вкусу греха солоноватый привкус истязающего ожидания.

Он не смог уйти от неё в ту ночь. Утро они встретили, не сомкнув глаз. В движениях обоих начала проступать вялость.

– Надо спать, – назидательно произнёс Вадим. – Каждому в своей кроватке.

Он встал, оделся, поцеловал её в лоб и отправился домой.

Впервые за долгое время раздумья о будущей карьере полностью выветрились у него из головы.

Часть третья

Глава девятнадцатая

1

Эта книга практически закончена. Что же дальше?

Ланской давно задумывался о планах на будущее, но конкретного договора пока не заключал. Он размышлял не о повести или романе. Он переосмысливал свою жизнь.

Конечно, писателю сегодня лучше, чем в коммунистическую эпоху. Заказная работа стала приятней. Не надо лазить по грязным заводским цехам, мотаться в Тмутаракань за сюжетом. Пиши о чём-нибудь приятном и в ус не дуй. Лишь бы печатали, переводили, инсценировали и экранизировали.

Это с одной стороны. Но с другой – Господь посылает дар творить, то есть уподобляет Себе хоть в малом, не для прокорма семьи, не для удовлетворения тщеславия. Не использовать этот дар – прямое святотатство. Александр редко – лишь на пасхальную заутреню – ходил в церковь, не читал вслух «Отче наш» перед каждой трапезой, но свято верил в то, что с души его на высшем из судов спросится за применение ниспосланных свыше способностей.

В годы торжества демократии он успел сделать имя правдивыми рассказами о жизни духовно несломленных людей в годы большого террора и надеждах своего поколения в сумбурную эпоху застоя. Но демократия продержалась недолго. На смену ей пришла бандократия, требовавшая воспевать себе подобных не с меньшей настойчивостью, чем недавно агитпроп – рабочий класс. Кино– и телеэкран, как Будённовск басаевцы, полностью захватили романтизированные образы криминальных авторитетов, киллеров, кидал, шулеров, сутенёров с их размалёванными подопечными и прочая нечисть. Они же полезли и в литературу. Старички-традиционалисты, разбившиеся на два лагеря, перегрызали друг другу глотку за право раз в год заседать на Поварской и теряли в этой войне все силы (один даже отдал Богу душу прямо на суде, обличая идейных противников). Они словно не замечали, что и тех и других теснят с более важного поля сражения: библиотечных полок, магазинных прилавков, журнальных страниц, куда устремляются беспринципные авторы поделок масскультуры, стоящие в стороне от борьбы мировоззрений за неимением такового. Дикий капитализм как мог поддерживал своих апологетов: детектив в частном издательстве стал приносить большую известность, чем трёхтомник в «Совписе», а анекдот на полполосы в глянцевом таблоиде – гонорар крупнее, чем за роман в «Новом мире». И способная молодёжь дрогнула, быстренько переметнулась на сторону новых хозяев жизни. Вчерашний дебютант, которому прочили скорую славу за следование классическим традициям, посвятил вторую книгу воспеванию его превосходительства бандита, а драматург, заставлявший плакать о судьбе простых людей, в следующей пьесе этих же героев выставить на посмешище. «Басаевцы» орудовали умело и не встречали сопротивления. Посевы питательных злаков на ниве культуре вытаптывались ими безбожно и безвозвратно, а освободившееся место спешно засевалось плевелами. С помощью малограмотной прессы, ставшей вотчиной вчерашних троечников, культовыми писателями быстро сделались бесталанный порнограф, суесловный матерщинник и маловразумительный абсурдист. У оставшихся в живых шестидесятников, недавних властителей умов, брезговали даже брать интервью, а единственного нобелевского лауреата, продолжавшего говорить горькую правду, изгнали из телеэфира под улюлюканье толпы завзятых либералов. Контрреволюция в политике и экономике с не меньшим успехом прошлась и по культуре, подвергнув остракизму все не запрещённые при социализме произведения и их авторов. Андеграунд вылез на свет Божий и начал громить своих гонителей направо и налево. Эстетическая немочь и бездарность провозглашалась жертвой прежнего режима наряду с талантом. В обстановке нового террора маститые писатели бросились к столам выискивать спасительные рукописи, отвергнутые Главлитом. Если не находили, то кропали их задним числом. Но им уже никто не верил, их никто больше не издавал и не читал.

Ланскому повезло. Он появился в литературе в такое время, когда уже не награждали через каждые пять-десять лет, но и не заставляли следовать принципу так и не объяснённого никем социалистического реализма. Он смог с самого начала петь собственным голосом. Голос этот сочли достаточно сильным, приветили, причислили к открытиям новой эпохи, выдав тем самым бессрочную индульгенцию до конца дней. После захвата власти бандократией он быстро нашёл свою нишу, взявшись воскрешать забытые имена славных соотечественников, преданных забвению при коммунистах. Новоявленные марксы и сытины, паразитировавшие на истории, обеспечили его работой, позволявшей более или менее сносно существовать. Кое-что удавалось продать телевидению и кинематографу. Несколько книг вышло за рубежом, существенно укрепив семейный бюджет, формировавшийся им в одиночку. В общем, жить бы так и жить.

Но земные годы перевалили через свой экватор. Неотвратимо надвигались те злополучные пятьдесят, к которым каждый художник стремится создать что-нибудь для Вечности. Есть, конечно, примеры, когда спохватываются и позже. Недавно один такой даже Нобелевскую премию отхватил, сев по-настоящему за стол только в шестьдесят. Но где гарантия, что в вымирающей стране получится дотянуть до столь почтенного возраста!

Александр стал много читать, а ещё больше перечитывать. Ровно час каждый день давал в итоге шесть-семь произведений в месяц. Он прошёлся по старым именам, знакомым с детства, и открыл для себя много новых: датчанина Понтоппидана и исландца Лакснесса, поляка Реймонта и итальянку Деледду, египтянина Махфуза и еврея Зингера, гватемальца Астуриаса и австралийца Уайта. Опыт мастеров двадцатого столетия разных национальностей, рас и вероисповеданий подтверждал открытия наших великих соотечественников века девятнадцатого: истинная литература, как бы старомодно это ни звучало, должна быть народной. Даже подвергнутый творческому переосмыслению миф, столь любимый современными читателями, не так интересен, если он, подобно перекати-полю, носится по просторам фантазии автора, а не укоренился в фольклорную почву. Литература не самоцель, не повод для филологического экзерсиса, её высшее предназначение не в словесной эквилибристике, не в самолюбовании, не в раскапывании глубин подсознания маргиналов и уж никак не во внушении бедным и обездоленным, что они должны покорно унавозить почву богатым, с которой те, быть может, подарят лишний колосок их внукам. Литература – это лекарство от нравственных болезней, от всякой нетерпимости, от социального эгоизма и прочих недугов, которые не излечат ни церковь, ни государство, ни академии с университетами. И соки, позволяющие её листьям зеленеть, берутся только из почвы, обильно поливаемой с небес. Питаясь от народа, литература обязана возвращать ему свои плоды, кормить этой духовной пищей миллионы, направлять их помыслы и стремления. Путь к свободе долог и извилист. Мы опять заблудились, как бывало уже не однажды в российской истории. И всякий раз на верную дорогу выводили не философы и политики, не священники и профессора, а выдуманные персонажи, рождённые сплавом таланта, дарованного свыше, и мастерства, отточенного длительным кропотливым трудом.

Разумеется, проще и благодарней развлекать, чем учить. Подобно пище земной, духовная тоже имеет свой десерт, но никто ещё не кормился одними пирожными. А нынешние писатели не желают варить супы и каши. Конечно, слава кондитера затмит славу обычного повара, но сыт и, главное, здоров от его изделий не будешь. Так модные кутюрье, шьющие причудливые платья в единственном экземпляре, свысока смотрят на рядовых портных. Но ходим мы не в образчиках высокой моды, а в повседневной одежде.

Особенно удручала поэзия. На фоне вирш, которые взахлёб цитировали даже по государственному телевидению, не потерялись бы и его собственные ёрнические стихи школьных лет:

 
Мне нравится член члена
ЦК КПСС,
Он в брюки из кримплена
С большим трудом пролез,
Наверно, эти брюки
Пошили в Израиле,
И иудея руки
Их для себя скроили.
 

Даже тогда, радуясь, что удалось рассмешить друзей, он понимал: такие строки никакого отношения к лирике, к литературе не имеют.

Медленной, но верной поступью шёл Александр к главному решению своей жизни: посвятить остаток дней не установке монументов на аллее славы, а вытёсыванию скромных плит на могилах самых простых людей, чей жизненный путь понятней читателю и скорей послужит ему уроком, так необходимым для исправления неизбежных ошибок.

Живя в народной гуще, общаясь с представителями разных социальных слоёв, он пришёл к окончательному выводу: лучшие сюжеты написаны в книге судеб, и задача писателя лишь выбрать ещё не заимствованные другими и перенести их из этого бесценного, но не осязаемого фолианта на бумагу.

2

Он ещё не вставал, когда Вера Николаевна принесла трубку городского телефона. Незнакомый голос, назвавшийся главой поселковой администрации, попросил о встрече. Никольский посмотрел на часы: ровно десять.

– После обеда вас устроит? – спросил он звонившего.

– В любое удобное вам время, Вадим Сергеевич, – любезно ответил тот.

– Тогда приходите в половине третьего.

Абонент на другом конце провода хотел было позвать к себе, но в последний момент проглотил предложение:

– Гм. Хорошо. Буду ровно в четырнадцать тридцать.

Повалявшись немного в постели, Вадим решил встать, хотя явно недоспал.

– И где же ты пропадал вчера ночью? – словно невзначай спросила за завтраком мать, разливая кофе.

– У Алика, – соврал он.

– Не говори неправду. Я сегодня встретила Наташеньку в аптеке и от неё твёрдо знаю, что к Ланским ты не заходил.

– Очень хорошо, – спокойно ответил допрашиваемый. – Отныне пусть Наташенька отвечает на все вопросы, касающиеся моей персоны, если она лучше осведомлена.

Вера Николаевна промолчала. Она-то знала: нарочито любезный тон сына означает высшую степень его раздражения.

В телевизионных новостях показали верноподданнический почин четвёрки региональных царьков из приволжского округа. Три губернатора и один президент добровольно расторгли договоры о разграничении полномочий с федеральным центром, дававшие им кое-какие права. Так постыдно пока ещё никто не прогибался. Видать, неплохо постарался тамошний наместник.

Никольский тут же набрал номер отчима:

– Стас, пометь: Йошкар-Олу, Пермь, Симбирск и Нижний исключаем. Обнимаю.

Обсуждать по телефону причину жёсткого указания не имело смысла. Да и небезопасно.

Иван Анатольевич Старицкий пожаловал, как и обещал, минута в минуту. Он оказался невысоким коренастым человеком лет пятидесяти с очень выразительной мимикой и большими добрыми глазами.

– Рад познакомиться с господином мэром, – поприветствовал его Вадим.

– В том-то вся и загвоздка, что никакой я не мэр, – сокрушённо начал гость.

– Как прикажете понимать?

– Об этом и хотелось бы поговорить.

«Ну вот, – подумал про себя Никольский, – небось, выгоняют мужика, а он хочет вовлечь меня в свои местечковые интриги».

– Вас увольняют с работы? – нужно сразу внести ясность.

Однако дело обстояло гораздо сложнее.

– Пока нет. Но должность моя давно уже полуфиктивная. Числюсь главой не местной администрации, а территориальной. Не мэром, как вы изволили выразиться, а муниципальным чиновником. Чувствуете разницу?

– Честно говоря, очень смутно, – признался Вадим.

Из последовавшего сбивчивого рассказа выяснилось, что посёлок утратил самостоятельный статус. Началось всё с разгона Совета в конце девяносто третьего, когда отголоски московских выстрелов докатились и до здешних краёв. Вскоре по указке сверху сформировали марионеточное собрание представителей. Лучше и не назовёшь: все восемь человек представляли государственные учреждения и ни один – самих жителей. Избирали их по принципу – два кандидата на один округ, причём менее удачливые соперники были под стать победившим. Два года собрание бездействовало, поскольку статус его никто не удосужился определить. Потом полномочия истекли. За день до этого пятеро из восьми (шестого приписали в протокол для вящего кворума) собрались, делегировали свои права Думе ближайшего города и самораспустились.

– Простите, – перебил рассказчика Никольский. – Самораспустились или просто вышел их срок?

– Срок вышел, – уточнил тот.

– Тогда какие же права могли они передать?

Старицкий пояснил, что за месяц до этого глава города, Совету которого прежде подчинялся поссовет, издал распоряжение об изменении статуса посёлка. По существу, аннексировал его территорию. Привыкшие беспрекословно исполнять все решения уездного начальства, горе-представители, многие из которых находились у него в подчинении, со страха разбежались.

– Нет у нас больше ни главы местной администрации, ни представительного органа, ни вообще никаких прав. Остался один я, – продолжил он. – Бланки, печать и вывеску, по бедности, оставили старые. Но полномочия уже не те. Никто со мной больше не считается, относятся как к рядовому паспортисту в жэке, а народу этого не объяснишь. Ходят и требуют навести порядок, восстановить справедливость. Знали бы, как со мной самим поступили! Работаю на птичьих правах, за каждое неосторожное слово уволить в пять минут могут. Скажите, разве это правильно?

– В суд обращаться не пробовали?

– Обращались. До Верховного дошли. Всюду нам отказали, хотя закон на нашей стороне: можем требовать выборов местных органов. Но политика против нас, а она по-прежнему выше любого закона.

– И чем же суд мотивировал отказ?

– Нет, мол, такого муниципального образования в списке и никогда не было. Насчёт первого ответ прост: откуда же ему взяться, если устав принять некому, депутатов избрать не дают, а референдум провести – и подавно. Но в отношении прошлого – злостное враньё. И поселковый Совет у нас всегда был, и бюджет он самостоятельно принимал, и собственность мы имели, и границы свои. А до города этого скакать, скакать и не доскакать: между нами целых восемь километров другого района. Как же мы можем в их черту входить? Анклав какой-то получается. Не положено так, территория обязательно должна быть общей.

«Вот они, наши суды – надежда наивных идиотов, – подумал Вадим. – Как смотрели в рот секретарям райкомов и обкомов, так и продолжают смотреть, только теперь – мэрам и губернаторам». Он хорошо помнил старый поссовет, располагавшийся в ветхом домишке. За глаза его все звали поссараем. Потом прошла волна экспроприаций у граждан, не сумевших доказать трудовые источники своих доходов или законность приобретения строительных материалов. Была такая кампания при Никите-правдолюбце. Многих жуликоватых хозяйственников, построивших дачи из ворованных брёвен и кирпичей, потрясли. Нескольких домовладельцев раскулачили. Поссовет справил новоселье, а его хибара досталась сначала библиотеке, потом газовой конторе.

– И вообще в области непорядок творится, – воспользовавшись его раздумьями, продолжил Иван Анатольевич. – Посёлков осталось – по пальцам пересчитать. Одни города и районы. Вот вам и местное самоуправление, о котором на всех заседаниях говорят! Надеялись на нового губернатора, но, выходит, напрасно. Не может он справиться с городскими начальниками. Насмерть те стоят. А всё из-за земли. Так легче её раздавать кому не попадя. Уже в лесу особняки строят. Скоро светофоры на просеках ставить придётся. Вадим Сергеевич, вы не последний человек в Москве, помогите прекратить это безобразие. Небось, сами мальчонкой по грибы туда ходили. Спасите хотя бы лес. Не может он быть вам безразличен. Я уже пенсионер (вот ведь не подумаешь, отметил про себя Никольский), мне это теперь не по силам, а больше в посёлке воевать с таким беспределом некому. Были депутаты, хорошие, боевые, большинство из экологического общества. При них никто тут хозяйничать не смел. Но их, понятное дело, разогнали, чтобы не мешали разворовывать. Теперь вылезли всякие любители распродавать в свой карман народное достояние. Нам их не удержать.