Текст книги "Отпуск"

– Думаешь, он станет обсуждать с нами разные щекотливые темы? – усомнился Александр. – Не из того теста сделан наш Вадим.

– Мне кажется, он на грани серьёзного кризиса. Карьера пресеклась самым унизительным образом. Да и дома, видать, не всё благополучно. Поэтому и приехал. Раны зализывать. Не знаю, рассчитывает он или нет на нашу поддержку, но она ему не помешает.

– Идеалист! – усмехнулся Ланской. – Нужны мы ему как собаке пятая нога. Миллионеру этому. Опротивеет работа – уйдёт со спокойной душой на все четыре стороны. Надоест жена – выберет другую. Наскучит наш климат – усвистит в тёплые края, где у него наверняка есть собственное гнёздышко. Ему безбедная жизнь до гробовой доски обеспечена, ты за него не переживай.

– Не надо равнять Вадика с собой, – возразил Леонид. – Сановник высшего ранга никогда не будет довольствоваться сытым бездельем. Такова природа. Только старость да болезни могут удержать честолюбца от охоты за чинами. Даже на самой неприметной должности ему теплее, чем тебе на Гавайях. Ведомство его, хоть и третьестепенное, но контролирует других. И шеф с амбициями безграничными, без пяти минут президентом был. Возможно, даже планирует новый поход на Кремль, а наш друг ему помогает. Неспроста они под одной крышей оказались.

– Любите вы, чиновники, повести про капитана Копейкина сочинять! Никто никаких походов больше не готовит. Бессмысленно. Кончилась в России вольница. Наше неистребимое самодержавие вступило в новую фазу, и снова всё в стране зависит от одного человека. Так у нас испокон веков заведено. Эпоха троелысия – это три выпадающие точки. Обрати внимание, каждая длилась шесть – семь лет. Больше русский человек без царя вытерпеть не может.

– Допустим, ты прав, – не стал спорить на сей раз Крутилин. – Тогда ему крепче прежнего надо за любое кресло держаться. И при самодержавии можно скатиться вниз, встать и подняться опять. Вспомни Сперанского. Вспомни Маленкова.

– Тем более мы ему не собеседники, – заключил Ланской. – Все царедворцы очень осторожны. Не станет он нам ничего интересного рассказывать. Моей знакомой Маргарите Аркадьевне перепадёт от него куда больше. Всё-таки журналистка, интересная женщина к тому же. А с нами он ограничится воспоминаниями детства. Люди подобного склада очень любят копаться в собственном прошлом с человеческим лицом и незапятнанной репутацией. Помяни моё слово.

Произнеся последнюю фразу, Александр резко развернулся на сто восемьдесят градусов. Через несколько шагов они всё равно упёрлись бы в глухой забор одиноко стоявшей дачи, принадлежавшей, по распространённой легенде, одному из зятьёв многолетнего правителя советской эпохи. Кем был на самом деле владелец особняка, доподлинно никто в посёлке не знал, но свою наглость и бескультурье он увековечил в ограде, подступавшей с двух сторон к береговой линии и не позволявшей ходить пешком вдоль озера.

Желая подчеркнуть, что перемена в направлении движения означает и переход к другой теме, Александр, нарушая очерёдность, поспешил с новой репликой, но, из деликатности, придал ей форму вопроса:

– Как будем действовать завтра?

– Надо бы собраться втроём, – последовал вполне предсказуемый ответ.

– Во сколько тебе удобнее?

– Лучше бы с утра, пока я один, но глупо приглашать человека летом, на даче, в субботу, к полудню.

– Почему глупо? Он не знаком с моим семейством. Не показывать же десятилетнего ребёнка в сумерках после возвращения с корта!

Игра на корте стала для приятелей составной частью жизни, постоянным ритуалом, разрезавшим день на две части: до и после. Впрочем, так было и в те давние времена, когда они составляли неразлучное трио.

– Неплохо бы узнать и его планы, – робко вставил Крутилин.

– Разумеется. Но инициативу нельзя выпускать из своих рук. Он здесь гость.

4

Тем временем «гость» с Маргаритой Аркадьевной отошли на метров сто в противоположном направлении и устроились на скамейке. Водить даму по давно забытым местам он не решился.

Прежде чем приступить к вопросам, интересовавшим её как журналистку, Грета решила утолить своё женское любопытство, подогретое загадочным намёком Ланского на связь недавнего политического небожителя с простой смертной, да ещё и школьницей.

– Мы оставили детей одних. С ними ничего не случится? – начала она издалека.

– Не волнуйтесь: Мирра у нас опытный ребёнок.

– Опытный во всём?

Быстро сообразив, куда может завести дальнейшее обсуждение достоинств своей новой возлюбленной, Вадим поспешил от него уклониться:

– Не знаю. Мы с ней познакомились только вчера.

– Почему же она здесь? – не унималась дотошная газетчица.

– Её мать укатила на юг и оставила девочку на попечение бабки. Та бывает тут редко и перепоручила внучку заботам соседке по улице, сиречь моей матушке, человеку очень ответственному и пугливому. Днём ей удаётся уследить за девицей, а ночью, когда опасность разных неприятностей возрастает, от старушки толку никакого. Вот и мне достаётся малая толика хлопот. Такая банальная история. Чисто дачная. Совсем не то, что любят смаковать люди вашей профессии.

Последним замечанием, достаточно едким и не совсем тактичным, Никольский решил сразу установить дистанцию с маложелательной собеседницей, упреждая её дальнейшие расспросы на личные темы. Та поняла его намёк и поспешила переключиться на главную для себя волну:

– Напрасно вы обобщаете, Вадим Сергеевич. Меня обстоятельства интимной жизни особо важных персон никогда не волновали, и вы нигде в моих материалах не найдёте не только самой клубнички, но и её лепестков или как там называется клубничная ботва.

– Усами.

– Вот-вот: усов.

– Не сердитесь, Маргарита Аркадьевна, – своим бархатным баритоном, обольстившим не одну особу женского пола, поспешил исправить положение Никольский. – Я вовсе не имел в виду вас. Но люди вашей профессии (он нарочито повторил употреблённое немного раньше словосочетание), надеюсь, вы не станете отрицать, слишком часто кормят почтенную публику той самой ягодой. А от неё, между прочим, бывает оскомина. В моё детство здесь очень любили разводить на участках клубнику, и нас потчевали ей с утра до ночи. Знаете, как ныло нёбо?

Уловив извинительную нотку в голосе Вадима, ретивая Грета нутром почуяла подходящий момент перейти к более серьёзному разговору.

– Оставим личную жизнь в покое. Рядом с таким гигантом политики, как вы, пропадает ощущение даже собственной плоти. Представим себе, будто мы оба уже в раю и вспоминаем земную суету. Что бы вы рассказали мне пикантного из чудачеств политической закулисы?

– Вы оптимистка, Маргарита Аркадьевна. С нашими грехами никогда не стяжать царствия небесного. Гореть нам в аду.

– Хорошо, допустим, мы жаримся на одной сковородке и сплетничаем о своих соседях по вечности. Теперь-то о них можно говорить всё.

Даже в темноте стало заметно мгновенное преображение несостоявшегося актёра: он слегка втянул голову в плечи, выставил вперёд правую руку с оттопыренным указательным пальцем и озорно, по-мефистофелевски захохотал:

– Видите того типа в судейской мантии? Работал когда-то на Старой площади. Представителем в очень важном органе власти. Имел отдельный кабинет. Но не со всеми удобствами. Рукомойник ему по рангу полагался, а унитаз – нет. Тогда не то с обиды, не то из чувства протеста он начал мочиться прямо в раковину. Пока уборщица не унюхала. Так и уволили бедолагу. А ведь интеллигентный человек, профессор, доктор наук.

– Как его звали?

– Не имеет значения. В преисподней нет имён. Да если бы и были, я их все запамятовал. Смерть, сами знаете, штука нелёгкая.

Грета поняла: правила её игры приняты, даже усовершенствованы. И хотя интервьюируемому нечего опасаться спрятанного под лавкой диктофона, фамилий он не назовёт.

– А что вы можете сказать вон про того толстяка? – и она тоже показала пальцем на гладь озера. – Служил хозяину верой и правдой, подстраховывал его во время сладкого сна в самолёте и вдруг оказался изгнанным вместе с двумя сторожевыми псами.

– Помню-помню. Ваши коллеги писали, будто бы хозяина то ли шантажировали, то ли запугали. Нет, дело обстояло по-иному. Один веснушчатый субъект впервые в жизни открыл ему глаза на страшную правду: играя роль праведника, тот на самом деле был не только предводителем грешников, не только главой их семейства, но и сам нагрешил на весьма кругленькую сумму. Намного превышавшую ту, что два сторожевых пса конфисковали накануне.

– В коробке из-под ксерокса, – проявила осведомлённость Грета.

– В коробке из-под бумаги для ксерокса, – уточнил рассказчик. – Вечно вы передёргиваете факты. Так вот, хозяин испытал сильнейший шок от сознания собственной преступности и подписал конопатому все заготовленные тем указы. Так у нас произошла ещё одна революция, установившая новый режим – круговой поруки. Ничто так не объединяет, как общность преступлений. Революция, надо сказать, получилась бескровная, если не считать, что сам хозяин внезапно поспешил сюда. Но врачи его не пустили. Инфаркты там пока ещё вылечиваются.

– Как же удалось скрыть это прискорбное событие: накануне второго тура выборов один из двух претендентов превращается в безнадёжно хворого немощного старика, а избирателям ничего об этом не сообщают?

– Не сообщают обычно те же люди, которые и сообщают. Ваш вопрос можно смело переадресовать вам же.

– Мы тоже ничего не знали, – попыталась оправдаться журналистка.

– Ваши боссы знали всё. Но играли в одной команде с конопатым. А он строжайше запретил информировать народ. И в тот же день свобода слова в стране скоропостижно скончалась. Вон, видите, она тоже здесь, – и перст говорившего снова повис в воздухе.

– Давайте вытолкнем её назад, к людям, – оживилась Грета.

– Вдвоём нам не справиться.

– Надо попробовать. Чем мы рискуем? Вдруг получится.

Никольский покачал головой:

– Боюсь, она останется на прежнем месте. Где мы с ней и встретимся раньше, чем хотелось бы.

От сидения на низкой жёсткой скамейке, топорно сделанной ради привлечения явно непляжной публики, у него затекли ноги, и он искал повод встать. Вот тот и представился.

Сочтя такой манёвр попыткой прекращения беседы, дама не последовала примеру кавалера.

– Вадим Сергеевич, риск – благородное дело. Разве лучше для вас утонуть в реке забвения? Если честно, вы уже барахтаетесь в ней и пускаете пузыри. Я хочу стать для вас спасательным кругом.

Внезапно сознание Никольского озарила неплохая идея.

– Хорошо, подайте мне руку.

Охотница за сенсациями мигом протянула ему ладонь. Он дёрнул её что было сил. Массивная грудь мягко ткнулась ему в живот.

– Нам нужно встретиться в более подходящем месте, – шепнул он на ухо, оказавшееся возле его плеча. – Оставьте мне номер своего телефона, и я сообщу вам где и когда.

Опытный донжуан не имел ни малейшего намерения заводить интрижку с пышнотелой сочинительницей небылиц. Но он твёрдо знал, что таинственный флёр возможного флирта ему не повредит. Любая женщина, к которой он проявлял животный интерес, теряла голову и в дальнейшем действовала только по его сценарию. Для Греты он уже придумал роль. Оставалось только её написать.

– Будьте настоящей Маргаритой, и, как знать, может быть, настанет ещё мгновенье, которое нам захочется остановить.

– Хорошо, мой Фауст, – послышался ответ. Тоже шёпотом, ставшим прелюдией другого действия протяжно исполнивших его губ.

Они замерли и какое-то время простояли неподвижно, как лунный свет, слившийся со спокойной водой красивого озера, пережившего все существовавшие человеческие цивилизации и способного стать современником новых.

Глава тринадцатая

1

Разъезжались на рассвете, опустошив перед тем небогатые запасы снеди и лёгкого спиртного, остававшиеся в джипе.

Обычно друзья старались успеть вернуться затемно, чтобы уснуть до зари. Но побывать ночью на озере и не увидеть восход, стало бы досадной нелепостью не только для Маргариты Аркадьевны с Машей, оказавшихся здесь впервые, но и для остальных: одна тоже не попадала сюда в такое время, хотя и жила рядом, другой отсутствовал целую вечность, а остальные подумали про себя, что, возможно, им даётся последний шанс наблюдать эту красоту.

Солнце обычно подбирается врасплох. Самого его никогда не видно: с востока водоём надёжно укрыт деревьями. Но постепенное, как в театре, освещение водной глади, происходящее в считанные минуты при полной тишине, неизменно вызывает чувство восторга. Особенно если смотреть с пригорка и держать в поле зрения миниатюрный храм близ наиболее узкого, северного берега. Возникая из темноты, он поначалу кажется фантомом.

Позже, с появлением первых рыбаков, деловито устанавливающих удочки и сети, возникает разочарование, словно при пробуждении: вместо доброго волшебного сновидения вам в глаза лезет привычная картина несовершенства мироздания. Зная эту особенность, Александр с Леонидом увели своих гостей от воды, едва рассеялся предрассветный туман.

На прощание Грета протянула Вадиму визитку и громко произнесла:

– Звоните в любое время.

Тот молча кивнул головой.

– Спасибо, – сказала она в сторону Ланского, – за приглашение. Спасибо, – повернувшись к Крутилину, – за костёр. А вам (слова адресовались уже Никольскому) – за угощение.

Маша потеребила Мирру за плечо:

– Пока, старушка. До встречи в сети.

– Чао, Марыся, – отозвалась та.

Хлопнули дверцы, зашумели моторы, и два автомобиля разъехались одновременно в противоположных направлениях, как в фильмах-близнецах советских времён на шпионскую тему, столь любимых и властью, и народом.

Уже через пять минут Леонид с Александром оказались дома, доставленные прямо к калитке поочерёдно. Оставалось подвезти только Мирру, жившую ближе всех от водителя. Для этого нужно было либо развернуться на узкой улочке, где обитал Ланской, либо сделать небольшой крюк. На безлюдной дороге шофёр предпочёл второй вариант и двинул в сторону леса. Сердце Мирры, мечтавшей продлить чудесную ночь, учащённо забилось. Её вдруг осенила озорная идея.

– Вадим Сергеевич, – укоризненно начала она, заметив, как Никольский собирается сделать правый поворот, – а папоротник?

– Какой папоротник? – продолжая размышлять над использованием Греты в своей дальнейшей карьере, машинально переспросил претендент на кресло в верхней палате.

– Гвоздь программы в Иванову ночь – поиск цветка папоротника, – объяснила девушка. – Об этом во всех книгах написано. Пока не найдём, нельзя ложиться спать.

У Вадима, переключившегося на мысли о новой знакомой, романтический пыл уже прошёл, и больше всего мечтал он не о подружке, а о подушке. Перспектива бессмысленно слоняться по лесу его никак не прельщала.

– Чепуха, сказки, – авторитетно заявил он. – У папоротника не бывает цветов. Он размножается бессемянным способом.

– Но при этом цветёт, – не унималась упрямая девица. – Раз в сто лет. А сегодня – первая Иванова ночь века.

Машина уже свернула направо и приближалась к следующему перекрёстку. Ещё немного, и последний шанс будет безвозвратно потерян.

– Ну, пожалуйста, Вадим Сергеевич, миленький. Мы его обязательно найдём!

Уж какую колдовскую силу излучают эти Извековы, трудно сказать, но Никольский проехал поворот и катил к соседней улице, откуда есть въезд в лес.

– Только недалеко и ненадолго, – усталым голосом предупредил он. Прошедший день с непривычки его сильно утомил.

– Хорошо, остановимся сразу после бывшей высоковольтной.

Бывшей высоковольтной! Лишь года три-четыре назад старая ЛЭП прекратила существование. Вадим об этом и знать не знал. У него осталась в памяти широченная просека метрах в семистах от посёлка, поросшая поначалу только травой и мхом, где они ещё дошкольниками, гуляя с родителями, находили семейки маслят, лисичек и рыжиков, потом маленькими сосёнками и ёлочками, под которыми скрывались даже белые, и лишь изредка – молоденькими берёзками и осинками, грозившими вымахать на недопустимую для таких мест высоту. Немного западнее за первой высоковольтной (существовали также вторая и третья: по дороге к ближайшему селу и за ним) начинались торфяные карьеры, разъединённые узкими полосками с вспученными корнями деревьев. Сернистая вода миниатюрных каналов привлекала своим смягчающим свойством хозяек, полоскавших там бельё, и молодок, любивших мыть голову в этом целебном источнике (о шампунях тогда никто и не слыхал). В карьерах плавали красивые лилии и кувшинки, но дотянуться до них (разумеется, с помощью длинной палки или шеста) мог не каждый смельчак: падение в воду грозило медленной и страшной смертью в вязкой болотистой тине. Так, во всяком случае, предрекали домашние. Преувеличивали, наверное, отпугивая детей от опасного занятия.

Заросли папоротника начинались сразу за трассой. И туда мальчикам ходить возбранялось. Но по другой причине: из-за змей, якобы обитающих в этом подобии джунглей. И тут взрослые тоже гиперболизировали. Очевидно, боялись, как бы ребята, продираясь вслепую сквозь гущу растений, не наступили ненароком на гадюку или медянку: пресмыкающиеся в лесу всё же водились. Но больше всего было в папоротниках валуёв: скользких, преимущественно червивых, смахивающих издалека на боровики. Местные их собирали и мариновали, а москвичи презрительно пихали ногами, почему большая часть таких грибов попадалась лежащей на боку. Маленькому Диме папоротник казался чем-то гигантским. Его листья-лопухи щекотали щёки, присев на корточки, можно было в нём спрятаться от родителей, перепугать их, заставить суетиться, нервно кричать «ау!», потешно бегать взад-вперёд, а потом вылезти как ни в чём не бывало перед самым носом, вызывая вздох облегчения или даже непроизвольный поток слёз.

И вот – новая встреча с обиталищем змей. Так, кстати, ни одна ему там за всю жизнь и не попалась.

Теперь былые гиганты, едва достающие до колен, кажутся жалкой травой, пожелтевшей и пожухлой. Их плантация заметно поредела: её уже не назовёшь непроходимыми зарослями, не сравнишь с джунглями. Раньше он ещё поверил бы, что тут может что-то цвести, а сейчас – ни за что.

Никольский не стал даже заходить вглубь. Он решил прогуляться по дороге вдоль остатков прежней роскоши, пока Мирра самозабвенно пыталась прочесать как можно большую часть заросшего этой травой-мутантом пространства. Он продолжать думать об экстравагантной особе, проявившей к нему интерес репортёра и интерес самки одновременно. За всё теперь полагается платить. Так какую же цену назначить себе и запасу информации, таящемуся до поры до времени в тайниках его памяти?

– Вадим Сергеевич, я нашла, нашла! – услышал он радостный крик, донёсшийся из леса. – Идите скорее сюда!

«Слава Богу!» – подумал он про себя: «Теперь она успокоится». Над существом случившегося он даже не задумался.

Неторопливой походкой, стараясь не намочить ноги в обильной росе, оценщик собственных достоинств пошёл напролом, ориентируясь на голос. Но почему он не может разобрать слов? Отчего эти всхлипы?

Мирру Никольский застал сидящей на земле и рыдающей взахлёб.

– Он ис-чез! Ис-чез! Пря-мо на гла-зах! – не сразу складывались в слова отрывистые слоги.

Моментально вспомнилась старая легенда. Кажется, из Гоголя.

– Так и должно быть. Эти цветы являются взору лишь на считанные мгновенья, – попытался он утешить девушку, забыв о своей недавней иронической реакции на её предложение. – Тебе невероятно повезло. Ты – счастливейшая из смертных. Тебе природа улыбнулась самой насмешливой ухмылкой. Не плакать надо, а ликовать. Ура! Мирра видела цветок папоротника! – вдруг неожиданно заорал он, обнял трясущуюся от рыданий, досады и холода фантазёрку и крепко поцеловал её в губы.

Мирра, весь день ждавшая этого поцелуя, впилась в него как пиявка. Но горечь от исчезновения чуда портила ей всю радость. Она уже ничего больше не хотела. Она отдала бы всё, даже первую любовь, чтобы этот цветок можно было сорвать, засушить и держать до самой смерти в вазе у изголовья.

Вадим угадал её мысли:

– К такому дару природы нельзя прикасаться руками, а ты, наверное, хотела взять его с собой. Привыкай, девочка, что многое в мире прекрасно лишь в нашем сознании, наших мечтах, и нам дано увидеть это только раз в жизни, увидеть, пережить минутный восторг и дальше лишь хранить чудесный образ в своих воспоминаниях. Не каждое из чарующих душу впечатлений должно быть тактильно.

Он взял её на руки и, как ребёнка, понёс к машине. Рыдания нахлынули с новой силой. Но это был уже девятый вал, хоть самый мощный, но последний.

За происходящим наблюдали двое. Из-под папоротника испуганная змея. Никольский снова, как и раньше, не заметил хозяйку здешних мест. Замерла и собиравшаяся урчать сова. Она издала звук, лишь когда автомобиль медленно отплыл к посёлку.

2

Восьмого февраля 1784 года столичное общество с восторгом внимало первому представлению новой трагедии Якова Княжнина «Росслав», осуждающей тиранию. Публика, затаив дыхание, переживала за смелого и гордого героя, оказавшегося во вражеском плену. В финале вздох восторга и облегчения, вырвавшийся у каждого зрителя, громом прокатился по залу. За ним не замедлило и долгое рукоплескание.

На премьере кого только не встретишь! Вот и старый друг по Пажескому корпусу в соседнем ряду оказался.

– Здравствуй, Саша!

– Здравствуй, Матвей!

– Слышал я, ты снова служишь.

– Да уже восьмой год. В Коммерц-коллегии.

– И чем ведаешь?

– Таможней.

– О, сия забота весьма ответственна и для казны важна.

– Догадываюсь, почему ты о казне так печёшься. Пока я её усердно пополняю, ты, насколько мне известно, с тем же тщанием её опустошаешь.

– Грешен, грешен, батюшка. Но на полезное дело. Отечеству нашему весьма своевременное.

– Тут уж, брат, позволь усумниться.

– Не позволю! Заезжай ко мне, покуда я снова в Белокаменную за вторым томом не укатил. Посидим, потолкуем. Глядишь, рассеются твои сомнения.

Через две недели друзья свиделись вновь. Вспомнили годы совместного учения, наставника по всем дисциплинам Морамбера, Царское Село, начало правления Екатерины. Матвей, ничего не знавший о вдовстве гостя, случившемся полгода назад, выразил ему сочувствие:

– Прости, не смог сразу утешить тебя, ибо в Первопрестольной находился.

– Твой родитель по-прежнему там?

– Да, с тех пор, как ушёл в отставку.

– И как чувствует себя наш славный адмирал?

– Благодарствую. Телом здоров, а духом не сильно крепок. До сих пор переживает высочайшую несправедливость, когда не ему, а Алексею Орлову достались все почести за победу над турками. Теперь он у нас не просто Орлов, а Орлов-Чесменский.

– Ну не Ропшинским же его именовать!

– Это братец Григорий дело обстряпал, пока в фаворе пребывал. Слава Богу, нынешний царицын воспитанник в дела государственные не вмешивается. Надо молиться, чтобы императрица с ним до гроба не расставалась. Кстати, он должен сегодня меня посетить. Весьма приятный молодой человек. Прекрасную коллекцию картин собрал. Литературу изучает. Но не только Евтерпе с Каллиопой поклоняется. Клио тоже. Помогает государыне в трудах, российской истории касательных. Мой словарь и её «Родословник» – суть родные братья. Я ведь в третий Рим езжу не только отца навещать: книги мои там печатаются.

– И часто тебе приходится путешествовать из Петербурга в Москву?

– Беспрестанно. Устал уже от дорог. Тряские они, хлопотные. И порядка никакого. Любой почтовый комиссар может над тобой издеваться.

– А как же недавние указы на сей счёт?

– Толку от них мало. Не дашь ямщику на водку – не получишь на ближайшей станции лошадей. Да и не хватает их почти всегда. Его превосходительству, по новым правилам, аж двадцать полагается. Проедут перед тобой два генерала – и конюшня пуста: больше сорока мало где имеется. Да и не по указам живёт Россия, а по вековым свычаям. Имей это в виду, когда будешь какой-нибудь проект на высочайшее утверждение готовить.

– Я сейчас тружусь по заданию Секретной комиссии. Размышляем, как доходы в казну преумножить. Никак не могу убедить начальников своих, что не с крестьян надо оброк повышать, а подати с имущих увеличивать. Получаешь много – больше и плати.

– А как ты относишься к выпуску ассигнаций?

– Первые представляли ходячую монету, а нынешние излишни. Правитель, делающий деньги, есть вор общественный, если не вор, то насильствователь. Доход государственный да будет участок из прибытков земных. Лучше б бумага та не на них, а на твой словарь шла.

– Значит, есть в нём польза?

– Вреда в нём меньше.

– Вреда? Помилуй, какой же вред в знании людьми своих родословных? Труд мой должен быть весьма приятен всему благородному обществу.

– Зло может давнее российское возродить – хвастовства древней породой.

– Но ты ведь тоже старинной фамилии.

– Мои предки воистину много веков отечеству служили, но я этим не кичусь и титло себе не требую. Как цареубийца, укравший у твоего батюшки заслуженные лавры победителя турецкой эскадры. Низменные чувства порождаешь ты в людях, а не возвышенные.

Вошёл лакей и доложил о генерале Ланском.

– Проси, проси, – обрадовался хозяин. – Ты, кстати, знаком с тёзкой своим?

– Знаком и отношусь к нему с уважением большим. Вот он мог бы уже светлейшим князем стать, а не напросился даже в бароны.

– Да он от графского достоинства недавно отказался, коим императрица пожелала его наделить. Согласился лишь на генерал-адъютанта с производством в генерал-поручики. Почти четыре года в простых генерал-майорах ходил.

Через несколько мгновений друзья пожимали руку высокому голубоглазому красавцу с естественным румянцем.

– С новым чином вас, Александр Дмитриевич.

– Благодарствую, Александр Николаевич. Рад, что снова свидеться довелось.

– Спасибо вам за разрешение вольных типографий.

– Это не меня, это матушку нашу благодарить надо.

– Полноте. Мы-то знаем, кто её указу поспособствовал.

Хозяин дома тоже не преминул вставить словечко:

– Не отнекивайтесь, господин генерал-адъютант. Ваше нахождение близ государыни множеству важных решений споспешествовало. Сугубо – открытию Российской академии. Кто ещё в просвещённой Европе похвастать может заведением таким, особливо словесности посвящённым? Разве что французы. Знаешь, Саша, – повернулся он к старому товарищу, – Александр Дмитриевич помогает её величеству в составлении записок касательно отечественной истории. Поэтому и заглядывает ко мне кое за какими материалами. Моими и тестя моего.

– Вот как! Значит, князь Михайло Михайлович тоже в генеалогию ударился?

– Да, пишет повествование о начале родов, происходящих напрямую от Рюрика. Ты уж только ему о нашем разговоре ни слова. Не надо старику лишнего знать. Пусть думает, что замечания к запискам его от меня исходят.

Странная история! Академик Щербатов пишет родословную рюриковичей, а зять составляет генеалогический словарь. И тайком отправляет материалы тестя на высочайшую цензуру, покрывая её своим авторитетом. Вот так, оказывается, «пишет» Екатерина свои труды! Уж не он ли помог ей и другую книгу сочинить – «Родословник князей великих», что вышла в прошлом году? Тоже без имени автора, но для людей знающих – это секрет полишинеля. Спросить бы, но неудобно при Ланском. Он и так смутился, когда речь об истории зашла. Надо сменить тему.

– Как вам, любезный Александр Дмитриевич, новая пьеса Расина нашего?

– Талантливая вещь. И для театрального искусства весьма подходящая. Есть чему сопереживать весь спектакль.

– Согласен с вами, – подхватывает гостеприимный хозяин. – Давно на сцене не было такого отважного героя.

– А в чём, по-твоему, главное достоинство сего доблестного мужа?

– Думаю, в стойкости перед врагами отечества. Помнишь его слова:

Ты знаешь, ежели Густава я открою, России изменю и чести, и герою, И если жизнь мою ничтожную спасу, Два царства в жертву я тирану принесу.

– Стойкость, конечно, похвальна. Но меня больше восхитило его чувство собственного достоинства. Позволь напомнить другой отрывок. Любомир призывает Росслава выполнить приказ князя и спасти свою жизнь:

Что князь тебе велит, то должно быть священно.

На что тот гордо отвечает: Ничто меня, ничто не может свободити. Не может повелеть мой князь мне подлым быти.

Слепому подчинению воле самодержца противупоставляет он свободу выбора. Только истинному гражданину свойственную. Недаром любимое слово в устах Росслава – гражданин. Княжнин и нас к гражданскому самосознанию призывает, к восстанию души супротив всякой тирании.

– Не всё тут бесспорно. Послушать этого Росслава, так любая самодержавная власть – уже тиранство. Не так ли, Александр Дмитриевич?

Румяный гость улыбается:

– Вы рассуждаете, как граф Яков Александрович Брюс. Осторожный генерал просил матушку императрицу запретить трагедию за непочтение к верховной власти. Прилагал выписку, где в недозволительном тоне говорится о венценосной особе. На что заступница наша ответила так: «Смысл таких стихов, которые вы заметили, никакого не имеют отношения к вашей государыне. Автор восстаёт против самовластия тиранов, а Екатерину вы называете матерью».

Что, получил, историограф льстивый! Только и умеешь, что рукописи у тестя таскать да казну изводить на прогонные. Небось, за тем и мотаешься в Белокаменную, чтобы денежки прижимать под видом чаевых. Не словарь бы лучше писал, а наблюдения за жизнью. Ведь столько всего, путешествуя из Петербурга в Москву, увидеть можно!

3

Поспать толком не удалось. В начале десятого в дверь забарабанил отчим:

– Вставайте, граф. Вас ждут великие дела.

Голос звучал интригующе оптимистично. Неужели есть уже какие-то сдвиги? Впрочем, чего только не случается за ночь.

Подняться сразу он не смог. Одолевающая дремота превратила голову в прямую противоположность ваньки-встаньки. Несколько раз она бессильно падала на подушку при его попытке согнуться в пояснице.

Да, всенощные бдения не для серьёзных людей. Их может себе позволить либо потерявший всякую надежду на карьерный рост службист типа Леона, либо свободный художник типа Алекса. Настоящий политик не бывает в отпуске. Если ты не ездишь каждый день в служебный кабинет, это вовсе не значит, что позволительно целые сутки посвящать увеселениям подобно простому смертному – только временно сужается круг общения и происходит концентрация на нескольких особо важных вопросах. Или даже на одном.

Часов в двенадцать он обещал зайти к Ланским. «Часов в двенадцать» это не в двенадцать ноль-ноль. Инверсия в русском языке позволяет одни и те же понятия трактовать по-разному. «В двенадцать часов» означает строгость и точность. Как в «Ночном дозоре» у Жуковского. «Часов в двенадцать» – родную российскую расхлябанность, когда застывшие в предвкушении встречи хозяева могут прождать гостя и тридцать минут, и сорок, и все пятьдесят девять. Неудобно только на целый час опаздывать.