Текст книги "Отпуск"

Каждый мысленно переселился в семидесятые годы. Тогда трудно было найти портрет величайшего преступника всех времён и народов, но если такое случалось – обновлялся тир за крутилинским сараем, где друзья упражнялись то в стрельбе из рогатки, то в метании самодельных дротиков. Устраивали соревнование: попал в глаз – десять очков, в нос – восемь, в лоб – пять, в грудь – два. Однажды переиначили висевший на площади плакат. «В войне погибло двадцать миллионов советских граждан. Никто не забыт и ничто не забыто», – гласила подпись под рисунком медали, с которой смотрел портрет кремлёвского изверга. Мальчики ночью аккуратно переправили В на Б в слове война, а между строчек дописали: «Откинул чёрт проклятый шестипалое копыто». Получилось:

В БОЙНЕ ПОГИБЛО ДВАДЦАТЬ МИЛЛИОНОВ СОВЕТСКИХ ГРАЖДАН. ОТКИНУЛ ЧЁРТ ПРОКЛЯТЫЙ ШЕСТИПАЛОЕ КОПЫТО, НИКТО НЕ ЗАБЫТ И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО.

В таком виде плакат провисел три дня, радуя глаз большинства дачников: не было ни одной семьи, которой не коснулась бы бойня.

Позже, повзрослев, изготовили собственный шедевр наглядной агитации, вмонтировав вместо лиц безымянных верзил с перепачканными кровью топорами, олицетворявших палачей не то греческого, не то чилийского народа, изображения легко узнаваемых персон. Ниже следовало переложение Маяковского:

 
Иосиф с Адольфом
                         близнецами стали,
На каждом
                крови невинной гектолитры.
Мы говорим – Гитлер,
                              подразумеваем —
                                                       Сталин,
мы говорим —
                    Сталин,
                             подразумеваем —
                                                       Гитлер.
 

– Ты прав, Алекс, – прервал воспоминания Никольский, – но политика любит пококетничать с общепринятой нравственностью. Если хочешь повести за собой как можно больше людей, то сталинистам, как ты их называешь, а, в сущности, конформистам говори одно, нонконформистам – другое. Так теперь у нас и делается. Скорее нужно поддакивать противной стороне. Свои всё равно не бросят, а из чужих кто-нибудь, глядишь, сдуру и примкнёт.

– Взгляд, конечно, очень варварский, но верный, – вынужден был согласиться Крутилин.

– Одна наша завзятая либералка рассказывала о встрече с ветеранами войны в своём избирательном округе. Я, говорит, как и многие из вас, убеждённый член партии. Те её активно поддержали. Не уточнила только хитрюга – какой партии. А они и не спросили: привыкли, что партия одна.

– Ну так уж цинично действовать нельзя, – возмутился Леонид.

– Ты тоже на корте чаще всего выигрываешь за счёт скрытых ударов, обманных движений и прочих коварных приёмчиков. Попробуй-ка поиграй прямолинейно. Вмиг продуешь, – пытался защищаться Вадим.

– Ты нас в своё большевистское болото не затягивай, – решительно заявил Ланской. – Мы согласны помогать как спецы, а не как бойцы. Только в своей профессиональной области. Чем может быть полезен политику писатель? Манифестами и коллективными письмами в газету? Нет. Исследованием человеческой души. Почему простой человек редко ходит на выборы? А не за что ему голосовать. Все ваши программы вместе взятые не обещают ровным счётом ничего. Его интересует один вопрос: сможет ли он когда-нибудь жить лучше? На этом свете. Следующие четыре, а то и восемь лет править по инерции будет всё та же «семья»: это и он понимает. Ну а дальше? Годы его сочтены, старость не за горами. Последняя надежда – новый правитель. Значит, дальновидный претендент должен уже сейчас изучать свой скрытый электорат. Давайте брать пример со спортсменов. Одни, кто поопытней, готовятся к Афинам, другие – к выбранному сегодня Пекину. Две тысячи восьмой год для них реальнее две тысячи четвёртого. Так надо и нам. В спешке, в суматохе народ не изучить, а за шесть-семь лет можно присмотреться и выявить кое-какие закономерности. Что касается людей нашего круга, то здесь нужны другие слова. Очень простые. Года до восемьдесят седьмого нам в своей стране жить было противно. Потом лет пять царил подъём, и стало даже приятно. Затем подули новые ветры, вернулись холода, и теперь – даже противней, чем полтора десятилетия назад. Мы должны пообещать, что чувство гордости за страну, испытанное на рубеже восьмидесятых – девяностых, повторится. Без веры в это нам очень тяжело. Что ни говори, но главная у всех мечта – пережить эти бандитские реформы и дотянуть на ногах до новой перестройки. Если ты такую позицию разделяешь – согласен помогать. Готов переориентировать своё творчество на общее дело. Но писать коллективные воззвания и манифесты и даже подписывать их не проси. Вспомни письмо тридцати семи в канун сентябрьско-октябрьского переворота. Закономерный итог деятельности «шестидесятников». Я говорю закономерный, потому что выявил странную последовательность. Те же «шестидесятники» незадолго до поддержки узурпатора были авангардом борьбы за демократию. В молодости они же беспощадно клеймили Горького за коллаборационизм с усатым. Отец соцреализма, в свою очередь, обличал большевиков, разогнавших Учредительное Собрание. Большевикам в статье «Интеллигенция и революция» фактически присягнул Блок, издевавшийся в юные годы над Победоносцевым, дружившим с Достоевским. Достоевский начинал свой путь с кружка Петрашевского, отвергавшего политику Николая. Но последнего полюбил Пушкин, ненавидевший Александра. Того почитал Карамзин, стоявший в оппозиции к Екатерине, в которой души не чаял Державин. Получается, все наши передовые писатели со временем начинают нести эстафету весьма сомнительного свойства. Если лезут не в своё дело. Поэтому я зарёкся напрямую участвовать в политике.

Как это случалось и прежде, после длинного монолога «Атоса», в чём-то спорного, в чём-то оригинального, «мушкетёры» разошлись по домам.

4

Вторая половина лета дела вперёд не продвинула. Лишь запомнилась тремя скандалами. Сначала – обмен денег. Главный финансист от очередной совковой затеи открестился и вслух её осудил. Седовласый, хоть и исправил немного ситуацию, продлив срок кампании и увеличив сумму с тридцати тысяч до ста, остался в дураках. Их с номером два кляли в каждой очереди в сберкассу. Многим они испортили тогда настроение и отпуск.

Через три дня – новая сенсация. По обвинению в коррупции снят хозяин Лубянки. Это уже серьёзно. Ещё недавно чекистов считали самыми честными даже их заклятые враги – вчерашние диссиденты. Сам пострадавший всё отрицал и обвинял в интригах окопавшуюся возле седовласого партию «голубых». Никуда не денешься – есть такая партия. А подобный оттенок в народе не слишком популярен.

Но оба эпизода ещё цветочки. Неожиданный удар нанесло правительство. Номер два сам подставляться не стал, а его первый заместитель, к тому же главный экономист, решил скорректировать начавшуюся приватизацию. Давайте, мол, одновременно переоценим основные фонды и стоимость ваучеров, ограничим тридцатью процентами возможность приобретения на них акций государственных предприятий. Остальные семьдесят процентов частично пустим на погашение долгов по обесцененным вкладам населения, частично – на денежные аукционы, что и рубль стабилизирует и иностранцам скупать за бесценок наши заводы не позволит. Седовласый такую заботу о народе и казне поддержал.

У главного приватизатора от злости веснушки не покраснели, а даже посинели. Примчался сам. Спасай, говорит, сейчас эти идиоты всё наше дело погубят. Объясни старику подноготную. Меня он и слушать не хочет, а тебе поверит. Ты вроде бы впрямую не заинтересован.

(А тут как раз встреча с седовласым на следующий день. Вызывает доложить об анализе ситуации с обсуждением проекта.)

В общем, заключили негласный пакт. Помогать друг другу в жизненно важном для него вопросе. У одного – приватизация, у второго – конституция.

Седовласый выглядел неважно. После истории с подкупом главного чекиста сердечко у него сильно прихватило. Рассказать ему правду о происках жирондистов – очередной инфаркт спровоцировать. Лучшее лекарство в таких случаях – предвосхищение очередного подвига.

– Как движутся дела? Как будем принимать?

Юлить больше нельзя.

– Помните наш первый разговор? Вот по тому сценарию и предлагаю действовать. Конституцию – на референдум, депутатов – в отставку. На Съезд уповать больше нельзя. Его надо распускать.

– Но импичмент всё-таки не прошёл.

– Да, у них не было квалифицированного большинства. Но теперь оно нужно нам. А у нас нет и простого. Там уже всё просчитали. Как показали события августа, конституцию они нам уступать не собираются. Проект проанализирован, их он явно не устраивает. Сейчас готовят свою. Единственное наше преимущество – общественное мнение, поднятое Совещанием. К тому же мы играем белыми: имеем преимущество первого хода. Но он должен быть очень сильным, смертельным для них.

– Предлагаете идти напролом?

– Вот именно: напролом. Пока голову им не проломим – ничего с конституцией не получится. И если не мы им, то очень скоро – они нам.

Он, как ни странно, не протестует.

– Сил-то у нас хватит? Гражданской войны не получится?

Опять старые песни! Вот тут самое время связать всё в один узел.

– Сил у нас за последнее время прибавилось. Те, кто заинтересован в будущем России, воспряли духом с началом реальной реформы. Я имею в виду приватизацию. Как только мы объявили правила игры – она охватила всех наших потенциальных союзников. Люди с деньгами, связями за рубежом, собственными силовыми структурами сделали необходимые расчёты и в неё втянулись. Это сегодня наша самая надёжная гвардия. С их помощью мы быстрее нейтрализуем жирондистов, чем при использовании армии. Если, конечно, не поменяем правила, как тут советуют некоторые.

Больше нельзя произносить ни полсловечка. И так уже нарушен неписаный закон невторжения в чужую епархию.

– Хорошо. Готовьте указы. Всё будет зависеть от грамотности ваших формулировок.

Отлично! Даже замечание не сделал. Есть чем порадовать веснушчатого.

Проекты указов он привёз на следующий день. Начать решили со скромного распоряжения о рабочей группе Конституционной комиссии. Заодно кинули кость заместителю «Бриссо», назначив его руководителем. И вообще прикинулись, будто собираются считаться с мнением жирондистов.

Но тут же на стол седовласому лёг другой документ. Указ о поэтапной конституционной реформе. Всё в мягких выражениях, начиная с заглавия, но удары наносятся убийственные. Никаких разогнать или распустить. Просто – прервать осуществление законодательной, распорядительной и контрольной функций (а других и нет). Прервать. Получается, на время. На самом деле – навсегда.

Главная мысль в преамбуле – выборы парламента. Это не досрочные выборы депутатов Съезда, которые невозможны по выраженной народом воле на апрельском референдуме. Раз второй год у нас новое государство, то и законодательный орган у него должен быть новый.

Советам в регионах обещана неприкосновенность. С ними ещё можно будет попробовать сыграть в общую игру.

Про конституцию только намёк, ненавязчивое напоминание, что действующая не предусматривает процедуры принятия следующей. Пока нужно самим просчитать: выносить проект на референдум или продавить его в свежеизбранном Федеральном Собрании.

Договорились, что седовласый огласит указ в воскресенье, девятнадцатого. До этого келейно обсудит с узким кругом лиц. Накануне удалось организовать в прессе письмо тридцати семи писателей (точнее, тридцати шести, один из подписавших – режиссёр) с требованием, именно требованием, досрочных выборов высшего органа государственной власти.

Интеллигенция поддержала, а генералы как всегда перетрусили. Главный «Дантон» вообще закатил бабью истерику. За два дня до часа «икс» старик тоже заколебался. Перенёс акцию на двое суток. Якобы сохранить в секрете её не удалось, жирондисты собирают своих в воскресенье в Белом доме, и сработать на опережение уже никак не получится.

Какого чёрта он медлил! Такие вещи сразу делаются. А он растянул всё на полмесяца. Визы зачем-то снова начал собирать. Никогда в нём не умрёт секретарь обкома!

Слава Богу, во вторник наконец решился. Не иначе как Богородица в свой праздник помогла, покровительница России! И то в последний момент начудил. Поставил зачем-то время подписания – двадцать ноль-ноль. А телеобращение записывалось днём. Оставлял небольшой простор для манёвра, опять перестраховывался.

Да, тяжело со стариками. До последней минуты не можешь быть ни в чём уверен.

Но вечером всё стало на свои места.

Ну а идеи главного экономиста благополучно похерили. Самого его пересадили в другое кресло. Совершенно безобидное и поближе к седовласому, чтобы не обижался.

Главным экономистом снова стал сынок.

Глава двадцать четвёртая

1

Отметки за сочинение вывесили утром. Против фамилии Василия красовалась привычная уже цифра. Он присмотрелся к ней и нашёл сходство с перевёрнутым серпом – одним из символов их организации. На радостях побежал отыскивать своего спасителя. Пятёрка гарантировала юному могильщику буржуазии зачисление на бюджетное место и даже стипендию.

Но Анатолия нигде не было. Лишь в затхлом туалете, куда забежать заставило желание умыться холодной водой, нашёл он его с покрасневшими от набухающих слёз глазами.

Благодарить? Утешать? Даже Вася понимал, какая чудовищная несправедливость незвано и негаданно вторглась в их отношения. Человек, избавивший его, малограмотного двоечника, от неминуемого позора, буквально вытянувший за уши из безнадёжной топи, сам увяз в безжалостном болоте.

– Сколько? – деловито поинтересовался он.

Боясь открыть рот, чтобы не разрыдаться, Толя показал четыре пальца.

– Не смертельно. Надо срочно подавать апелляцию.

Крутилин и сам понимал это. Но стыдился своего вида и даже не помышлял показаться на люди, не говоря уж о появлении в приёмной комиссии.

Приятель мгновенно оценил ситуацию:

– Посиди на улице на лавочке, а я схожу на разведку. Гони свой экзаменационный.

– Вашу работу мы покажем, а чужую – не имеем права, – разъяснила ему строгая девица, регулировавшая доступ к проверенным сочинениям.

– Поймите, уважаемая, человек убит горем, каждое слово даётся ему с трудом. Я хочу избавить вас от вызова скорой помощи. Он сам меня уполномочил – вот его экзаменационный лист.

Наверное, молодёжный вожак действительно обладал даром воздействия на людей, потому что через несколько минут ему вынесли чистовик товарища. Ни одной пометы на полях он не обнаружил. Ошибки отсутствовали. Но рецензия убийственно гласила: тема раскрыта недостаточно полно, высказаны ошибочные суждения, в частности, противопоставляющие творчество Лермонтова творчеству Пушкина, что никогда не отмечалось литературоведческой наукой.

Василий аккуратно переписал замысловатый иезуитский приговор и вернул тетрадь.

Узнав, что с грамматикой всё в порядке, Толя мгновенно ожил. К нему вернулся дар речи:

– Значит, к русскому претензий нет?

– Никаких. Ноль орфографических, ноль пунктуационных.

– Выходит, снизили за литературу?

– Только.

– Это меняет дело.

– Зови срочно мать, – посоветовал Вася.

Евгения примчалась по первому зову. Уже по дороге, зная содержание рецензии, продумала контрдоводы.

– Предлагаю написать, что попытка сказать новое слово в литературоведении, признаваемая экзаменатором, служит достаточной защитой от обвинения в ошибочности суждений, ибо критерий в таких случаях заведомо отсутствует. Утверждение о неполноте раскрытия темы не подкрепляется конкретными доказательствами.

Василий, единственных из всей троицы сохранявший трезвый взгляд, посоветовал смягчить категоричность формулировок, чем вызвал уважение автора идеи, видевшей его впервые.

Обычно сын ничего не писал под диктовку матери. Он принципиально противился выдавать чужие мысли за свои. Но исключительность момента и присутствие готового на любую услугу друга побудили его отказаться от самостоятельного решения и молча исполнить родительскую волю.

На процедуру подачи апелляции Евгению не допустили.

– Вашему сыну уже исполнилось восемнадцать. Он теперь полноправный гражданин и должен отстаивать свои интересы сам. Мы разрешаем присутствовать только родителям несовершеннолетних.

– Хорошо, – ответила она, – с этим спорить трудно. Но почему заявления проходят какую-то странную селекцию: одни на комиссию попадают, другие – нет. Разве можно отказать взрослому гражданину страны в возможности обращаться в какой-либо орган.

– Обращаться ему не отказывают. Но есть утверждённый порядок рассмотрения. На предварительном этапе производится отсев по мотивам обращений. Отправляя письмо президенту, вы же не претендуете, чтобы он знакомился с ним лично.

Мотив Крутилина признали неубедительным, так как не оспорено ни одного конкретного случая неправомерного определения ошибки.

– Извините, но в рецензии они не указаны. Их вроде бы и нет, – пытался протестовать Анатолий.

– Значит, оценка снижена вам за общее впечатление. В таких случаях она пересмотру не подлежит.

– Разве нельзя выражать несогласие с позицией экзаменатора?

– Получается, что нет.

К горлу снова подкатил знакомый ком. Дальнейшие переговоры вела уже мать.

– Куда нужно обращаться теперь?

– В центральную комиссию.

– Это окончательная инстанция?

– Нет, почему. Можете оспаривать даже в суде.

В центральной комиссии возрастом абитуриента поинтересоваться забыли, и Евгении удалось заставить себя выслушать.

– Ваши доводы тенденциозны, – ответили ей. – Мы не требуем от поступающих научных открытий, но снижаем оценки за ошибочные суждения и неполный охват темы. Одна удачная часть не может компенсировать допущенные огрехи. В физкультурный институт тоже не примут рекордсмена по бегу, если он плохо прыгнул и не сдал норматив. И зачем вы вообще сюда пришли? С такими баллами ваш сын может быть зачислен на платной основе. Вы с мужем работаете, ребёнок у вас один, почему бы вам не снять с государства финансовое бремя по его обучению? – спросили её, прочитав анкету и автобиографию Анатолия. – У нас много абитуриентов из неполных и многодетных семей, которым мы вынуждены идти навстречу.

Такой поворот окончательно выбил из колеи. Психологически всё рассчитано точно: правдоискатель в одно мгновенье начинает чувствовать себя чуть ли не вымогателем. Против подобного приёма русская интеллигенция ещё не выработала иммунитета: сомнения в честности намерений подавляют в ней волю к сопротивлению, а напоминание о нищих и несчастных заставляет забыть все свои горести.

Так и случилось. В суд решили не подавать.

Каждый в душе понимал, что выход один – принимать кабальные условия.

Но откуда брать деньги на учёбу? И не раз, и не два, а пять долгих лет. Их семье это явно не по карману.

И всё-таки Евгения нашла в себе силы улыбнуться Толику и сказать:

– Не переживай, сынок. Ты будешь учиться. Чего бы нам это ни стоило.

2

Функции шофёра, моментально доставившего Евгению к месту событий, разумеется, выполнял Леонид. Это не позволило ему принять участие в званом обеде, куда его и Ланского пригласила накануне Вера Николаевна.

Обед был необычным. Давался в честь местного батюшки – иеромонаха Пафнутия. Называть его приходским священником не позволяли некоторые формальности: община в Московском так и не оформилась, и храм, при активном участии светских властей, с благословения владыки, открыли при морском госпитале, стоявшем между дачами и построенными в последние тридцать лет на западной окраине посёлка многоквартирными домами. Поговаривали, что возникали даже какие-то сложности с тамошним благочинием и улаживали их чуть ли не в Москве. Пафнутий же служил в другом месте, но, будучи коренным жителем, в свободное время окормлял и излечивающихся военных и своих соседей.

Вера Николаевна никогда прилежной прихожанкой не была, но, услышав, будто не посещавших службу три недели подряд без уважительных причин не только близко не подпустят к царствию небесному, но и напутствия земного могут не дать, решила не искушать судьбу и ходить в церковь два раза в месяц. Летом это стало теперь просто: пятнадцатиминутная прогулка – и ты на литургии.

Она приглашала батюшку и раньше, но тому всё недосуг. Лишь узнав о приезде сына, нашёл он свободную минутку заглянуть к Никольским. Но так и лучше: первая суббота после поста.

К назначенному часу примчался и Белоцерковский. Вадим, не очень одобрявший затею матери, тут же уединился с ним на втором этаже, и к появлению священника внизу оказались лишь сама хозяйка да подоспевший чуть раньше Ланской.

Александр быстро узнал гостя. В миру его звали Владимиром. Он входил в ватагу местных сорванцов, постоянно искавших конфликта с «мушкетёрами». Но те сызмальства усвоили кодекс чести: выходить на поединок можно лишь с себе равными, а не всякой чернью, поэтому от столкновений умело уклонялись. Потенциальный противник столь тонкой материи не понимал и почитал друзей за трусов.

Отношения с духовенством у Ланского никогда не складывались. Принимая приглашение, он надеялся в нейтральной обстановке задать служителю культа интересовавшие его в последнее время вопросы, но появление вчерашнего Вовки в монашеском облачении мгновенно сбило с панталыку. Конечно, ни под какое благословение он не пошёл, и после представления старого знакомого в новом качестве не удержался задать вопрос:

– Как же тебя, Вова, рукоположили в иеромонахи, если ты женат?

Свадьбу неказистой Настюхи с соседней улицы и нынешнего собеседника он помнил хорошо: гуляла вся округа. Не каждый год местные заключают браки между собой – обычно ищут свою половину в столице.

– Мы с Настасьей давно в разлуке. Да и не венчались никогда.

Вера Николаевна почуяла недоброе и не решилась оставлять их вдвоём. Поэтому тихо попросила:

– Алик, будь добр, сходи, пожалуйста, за моими мужчинами. Пора за стол садиться.

Отчим быстро доложил Вадиму об итогах последних переговоров, вселив в него ещё большую уверенность в успехе предпринятой авантюры. Оба беззвучно вняли призыву спуститься к обеду.

После освящения снеди хозяйка дома познакомила Пафнутия с сыном (тот, похоже, Вову не признал) и мужем, имя которого вызвало у священника невольную реакцию:

– А вы, Станислав Игнатьевич, православный или католик?

Вопрос не был праздным любопытством. Вера Николаевна вынашивала планы обвенчаться с новым супругом.

– Православный.

– Отчего же имя такое носите, в наши святцы не внесённое?

– О, это забавная история, – рассмеялся Белоцерковский. – Во всём виновата моя набожная бабка. Родился я, надо сказать, малюсенький, хиленький, килограмма два с небольшим. В общем, как тогда считалось, не жилец. Думали – не выкарабкаюсь. Тут бабуля и запричитала: скорее в купель, скорее в купель. Боялась не успеть до кончины внука спасти младенческую душу. А дело происходило на Пасху. В православных храмах не крестят. Как быть? Подсказал ей кто-то сходить к униатам. Там уже праздник отгуляли. Так я и стал Станиславом. Ну а потом приходы под единого патриарха согнали, и все вокруг скопом православными сделались.

– Между прочим, – заметил Ланской, – одной из самых распространённых российских наград до большевистского переворота был орден Святого Станислава.

– Это нам от поляков перешло, – пояснил Пафнутий.

– Могли бы и отказаться. Не они нас оккупировали, а мы их.

– Тогда вообще церковь никто не слушал. Она под пятой государства находилась. Даже патриарха избирать не дозволялось.

– Вот и правильно, – не унимался Александр. – Кому он нужен!

– Ну, что ты, голубчик, – ласково одёрнула его Вера Николаевна.

– Упразднив патриаршество, Пётр Великий не унизил, а только возвысил церковь, став её главой. Между прочим, такая же миссия возложена и на английских монархов. До сих пор.

– Петра ещё можно было терпеть. Он хотя бы свой и мужеского полу, – возразил иеромонах. – Но ему наследовала католичка и блудница. Да вообще женщина не должна стоять над архиереями.

– Почему вы придаёте такое значение иерархии? Церковь не армия, а духовенство – не офицеры и генералы. Их задача – пастве служить, требы исполнять, быть посредниками между людьми и Богом. Какие для этого нужны первосвященники?

– Знаете, как мы называем современный синод? – решил снять напряжение Никольский. – Митрополитбюро.

Рассмеялись все, даже Пафнутий.

Но каламбур лишь подхлестнул зачинщика спора:

– Вот именно. Светская власть давно от таких форм отошла, а наши духовные пастыри продолжают играть в старые игры. Всё потому, что создали жреческую касту и заботятся только о своих привилегиях, санах, положении при дворе и квоте на табак. Задаёшь им вопрос по существу – отшучиваются.

– Например? – поинтересовался священник.

– Спрашиваю одного епископа: стяжающему царство небесное важно быть образованным, начитанным, много сделавшим в земной жизни или нет? Это, говорит, как в Думе: важно быть избранным, а там хоть трава не расти. И смеётся. Вот что бы ты, отец Пафнутий, мне ответил?

– Не в образовании дело, а в благочестии. У неграмотной старушки попасть в рай шансов больше, чем у безбожного академика, если она живёт праведно, творит молитвы, блюдёт посты, посещает храм, исповедуется, причащается.

– На всё это нужно время. И немалое. Значит, заботясь о спасении собственной души, я должен меньше делать для ближнего: почаще откладывать рукопись и брать в руки молитвенник. В воскресенье вообще не садиться за компьютер.

– Конечно.

– Но вдохновение ко мне нисходит и в праздники. Вдруг оно от Всевышнего, чью волю игнорировать, наверное, не меньший грех?

– В праздники едва ли от Всевышнего. Скорее, от сатаны. Он тоже покровительствует искусствам. Некоторые с особой силой возлюбил.

Присутствующие сочли остроту батюшки удачной, а Вера Николаевна даже захлопала в ладоши.

– Я думаю, не меньше, чем эстрадных кривляк, привечает он и иных иерархов. Что-то подозрительно навязчиво насаждают те пастве мораль, лезут учить жить. Их ли это дело!

– А чьё же? – удивился иеромонах.

– Этим всегда занимались те самые образованные, талантливые люди, о которых я спросил. В частности, великие писатели. Клиру же положено лишь крестить, исповедовать, причащать, венчать, соборовать да отпевать. Ну и служить, разумеется. Тут ему никто конкуренцию не составит. А соперничать с Гоголем, Достоевским, Солженицыным бессмысленно. Господь каждому своё ниспослал: одним заботу о прихожанах, другим – мысли светлые. Мне думается, после апостолов, бывших, кстати, мирянами, проводником идей Создателя стала литература.

Вадим хотел было напомнить другу о гордыне, но, увлёкшись пережёвыванием пищи, встревать не решился. Остальные тоже усердно работали челюстями. И Ланской после маленькой заминки продолжил монолог:

– Не может такого быть, чтобы почти два тысячелетия оставалась паства без слова Божьего. Мир за это время полностью изменился, стали возникать новые отношения между людьми, случаться коллизии, не отражённые в Писании. Через кого-то наставляет нас Господь на путь истинный? Наверное, это всё-таки литература: ведь и Библия, по своему жанру, крупнейший памятник изящной словесности.

– Напрасные сомнения, сын мой, – вступил в вынужденный спор насытивший утробу отец Пафнутий. – Руководствуйся всегда каноническими текстами. Писательское суесловие потребно только развлекать охотников до чтения, а поучать могут лишь вселенские соборы или отцы церкви.

– Полноценные соборы тысячу с лишним лет не проводились. И до этого их по пальцам пересчитать можно. А чем они занимались: с ересями воевали да иерархическую лестницу первосвященников выстраивали. Патристика вся вообще на Иоанне Дамаскине кончилась, в восьмом веке. Кстати, он считал источником истинного знания божественное откровение. И сколько же священных преданий известно после его смерти?

– Библия – кладезь неисчерпаемый. Ищи в ней ответы на все вопросы и обязательно обрящешь. Нужно только уметь правильно читать. Раз Господь попустил разделение церкви и перестал посылать миру её отцов, значит, всё нужное уже сказано.

Вера Николаевна, никак не ожидавшая такого спора за дружеской трапезой, сочла удобным после слов священника положить ему конец:

– Батюшка, соблаговолите теперь ответить на мой вопрос: будет ли у нас когда-нибудь служба на русском языке?

Тут Пафнутий сел на любимого конька и начал красочно, с примерами, расписывать преимущества церковнославянского над современным литературным.

С этим Александр спорить не стал.

3

Он не обманул седовласого: в решающий момент самыми надёжными союзниками оказались охранники «новых русских». С неистовством истинных янычар первыми ворвались они в горящее здание. А хвалёные генералы отлынивали от исполнения приказа как могли. Главный вояка вообще потребовал его в письменном виде. Совсем обнаглели «альфисты»: настаивали на заключении сенаторов. Пока не устроили им маленькую провокацию с летальным исходом, вообще на штурм идти не хотели. Там, внутри, только и делали, что спасали нардепов от янычарского гнева. Невольно вспомнились пожары семьдесят второго. Огонь приближался к посёлку с каждым днём, местами буквально выбивался из-под земли. Ещё немного, и заполыхают постройки. И кто вышел рыть заградительные траншеи? Естественно, собственники домов. Им было что терять. Дачники к лопатам не притронулись, хотя их дети тоже могли провалиться в ямы с раскалённым пеплом. В критическую минуту об имуществе думаешь больше, чем о жизни ближнего. Такова природа человека. Ну а на пожарных вообще никто тогда не рассчитывал.

Спасибо прессе. За сравнительно небольшие деньги всё поставили с ног на голову: упёртых демократов представили путчистами, а истинных путчистов (куда уйдёшь от такого факта) – защитниками демократии.

Пока одни упражнялись в стрельбе по прохожим и зевакам, другим приходилось писать. С первых же залпов по Белому дому стало ясно: жирондистам конец. Им бы, идиотам, не в Останкино переться (не знали даже, где есть куда хуже защищённые передатчики), а на Кремль идти. Точно бы власть захватили. Но умишка, видать, не хватило: один «Бриссо» к этому призывал. Но кто его, штафирку, станет слушать! Главный же их полководец, которому ни мэры, ни пэры, ни кое-что ещё созвучное не нужны, полным ничтожеством оказался. Заманили его в капкан, как зайчонка. Сам-то ноги унёс, но многих своих приверженцев потерял. Заодно погибли невинные люди, вышедшие в воскресный вечер погулять. За что только генерал-полковника получил! Одно-единственное сражение дал – и то проиграл вчистую.

К вечеру в понедельник «Бриссо» с компанией доставили в Лефортово. Теперь – нейтрализовать сенаторов и так называемый Совет Федерации.

С юристами всё прошло гладко. Помогла «пятая колонна»: избрала тактику саботажа, а без кворума работать нельзя. Совету Федерации просто не дали собраться. Этот драконий хвост мог пришлёпнуть и при отсечённой голове.