Текст книги "Отпуск"

Конечно, пришлось пообещать помощь и поддержку, хотя шансов что-либо исправить не было почти никаких. Не для того создавалась нынешняя ступенчатая система разграбления, чтобы с более высокого уровня хватать за руку местного казнокрада. А вдруг он честно делиться с верхами? Доверие и солидарность – важные принципы в тёмных делишках. Ещё предки говорили: «Сам воруешь – и другим давай».

3

Ту схватку он выиграл легко.

Сразу после выборов российского президента стало ясно: стрелка переведена, локомотив истории мчится уже в другом направлении. Это почувствовал и федеральный центр. Прежняя настороженность сменилась подчёркнутой почтительностью. Решили даже уступить один из кабинетов в Кремле новому лидеру.

Сам он воспрял духом, словно принял крупную дозу допинга. Его природный авантюрный характер клокотал от царившего вокруг бездействия. Рутинные указы, подписываемые по несколько в день, истощали душу и доводили до апатии. Каждое утро он с тайной надеждой ждал, что помощники принесут ему на утверждение что-нибудь остренькое, революционное, но на стол по-прежнему ложились пустые бумажонки.

– У нас что: на местах до сих пор исполкомы? – спросил он как-то у Никольского.

– Да, пока всё остаётся по старинке, – подтвердил тот.

– Непорядок, – потряс спросивший своей седой шевелюрой и добавил любимое словечко: – понимаешь…

Как тут не понимать! Вадим и сам видел бессмысленность всяких преобразований, пока все дела внизу вершат старые органы, рудименты советской эпохи.

– Мы это мигом исправим, – заверил он седовласого.

Закон прошёл на удивление быстро и без особых возражений. Депутаты, основательно оторвавшиеся от своих избирателей, не задумываясь, «сдали» служивую элиту городов и посёлков, вдохновлённые лозунгами «усиления роли» и «повышения самостоятельности». На деле всё обстояло совсем наоборот. Начинался большой передел власти.

Прежний режим был обречён, поскольку нёс в себе ген собственного уничтожения. Каким бы тоталитарным или авторитарным он ни казался, но право народа избирать снизу доверху Советы с подчинёнными им исполнительными органами, действующими коллегиально, переписывалось из конституции в конституцию. Подобно чеховскому забытому ружью оно не могло не выстрелить. Так и случилось в конце восьмидесятых, когда монополию правящей и единственной партии de facto упразднили возможностью выборов на альтернативной основе, не из одного общего кандидата от «нерушимого блока коммунистов и беспартийных», а из нескольких. Причём партия пошла на такой шаг сама, приняв самоубийственное решение летом восемьдесят восьмого на своей конференции, где будущий первый российский президент, пониженный перед тем в должности, всячески демонстрировал лояльность и в покаянной речи просил об одном: прижизненной, а не посмертной реабилитации. Итоги конференции стали первой исторической победой лидера-реформатора над твердолобым большинством. Говорят, многие делегаты осознали поражение уже на лестнице, при выходе из зала, попытались даже вернуться, чтобы переголосовать, но было уже поздно.

Сначала роскошь плюрализма испытали при избрании союзного парламента. В итоге в него не попали некоторые из крупных региональных руководителей, оказавшиеся битыми соперниками-самовыдвиженцами (формально выдвижение оформлялось решением трудового коллектива, но задиристых коллективов к тому времени хватало на всю страну). С первых же съездов сложилась зубастая оппозиция. Она, конечно, пребывала в меньшинстве, но именно её инициативы, речи её руководителей и идеологов, прежде всего, всемирно почитаемого академика-правозащитника, определяли отныне вектор общественного развития. Неповоротливая, малоизобретательная и творчески бессильная партия умирала по естественным биологическим законам, знакомым на примере любого человека: сначала сердце, затем мозг и в последнюю очередь – ногти и волосы, которые продолжают расти и у покойника. После нескольких съездов союзного масштаба и их первого российского аналога продолжала оставаться в живых лишь периферийная часть «руководящей и направляющей силы». Она быстро приспособилась к новым условиям выживания, превратив уязвимых первых секретарей в демократически избранных председателей Советов. Разумеется, оставались и старые исполкомы, сбросившие лишь балласт и избавившиеся от особо одиозных членов. Даже в Москве в некоторых районах власть оставалась у прежних руководителей, готовых в любую минуту отыграть всё назад.

Как же взбаламутить эти тихие заводи?

Конечно, крышу перестелить всегда проще, чем переделать фундамент. Но теперь, когда она крепка насколько, что не страшны никакие бури над головой, пора и заняться ремонтом основания. Именно такая миссия выпадала Вадиму.

Лето, начинавшееся с дождей, стремительно набирало обороты. Ужасно хотелось в отпуск после такого тяжёлого года. Но первый шаг надо сделать раньше. Тем более что под шум инаугурационных литавр можно добиться многого. И он решает одним махом упразднить всю прежнюю систему местных органов, отстричь у покойника продолжающие расти бороду и ногти, которые нет-нет да и царапнут.

Закон приняли в канун Иванова дня. Его коварство не сразу бросалось в глаза. Он ничего не отменял и не упразднял. Просто вводилась новая должность – глава местной администрации, избираемый с помощью пресловутой «четырёххвостки». Свои функции он исполнял на принципах единоначалия. Этим из-под Советов выбивался их краеугольный камень – коллегиальность. Выборы назначались на ноябрь.

Бесспорно, во многих случаях могли победить и коммунисты. Понимая это, они особенно не протестовали против закона. Но расчёт Никольского основывался не только на законах писаных. По неписаным, веками формировавшим человеческую природу, получивший всеобщую поддержку руководитель, неважно, красный или белый, мгновенно розовел, вынужденно пытаясь примирить обе масти, и выходил из-под контроля своих однопартийцев. Дальше он неизбежно трансформировался в особую породу: номенклатурного работника новой формации, не ограниченного коллегиальными решениями снизу и прямыми указаниями сверху. Вакуум заполнялся личными интересами, а они в эпоху предстоящих реформ складывались из низменных меркантильных стремлений урвать при растаскивании общенародного добра как можно больше. Едва ли, считал он, в крупных городах и районах смогут прорваться через прямые выборы люди абсолютно честные и бескорыстные.

Когда они снова встретились с седовласым, новый закон уже появился в официозе.

– Через две недели это вступит в силу, – гордо доложил он собеседнику. – Мы начинаем процесс демонтажа советской власти.

Тот взял текст с выделенными жёлтым маркером наиболее важными местами. Поскольку закон приняли до последних конституционных поправок, отклонить его он всё равно бы не мог.

– Правильно, – прозвучало в ответ, – пора кончать с этой демократией. Шёл август девяносто первого. Что тот готовит, пока ещё оба не знали. Выборы глав администраций в том ноябре так и не состоялись.

В Московском они не прошли и позже. Результатом стало исчезновение посёлка с административной карты страны и множество потянувшихся следом бед.

4

Днём снова лил дождь. На сей раз лужи к вечеру не просохли. Игру опять пришлось отменить. Ланской предупредил об этом друга по телефону и пригласил его к себе. Так уж повелось с незапамятных времён: основное место спонтанных встреч – у «Атоса».

«Арамис» протестовать не стал, приглашение принял. Завершившийся week-end дался ему нелегко и, право, стоило бы провести вечер в тихой обстановке.

Они устроились в кабинете. Алик заказал чай с вареньем – наиболее ностальгический для обоих вид угощения. Доедали прошлогоднюю сливу, хваля обеих хозяек за изысканный вкус.

– Что ни говори – семья основа жизни, – пытался убедить гостя Александр. – Никакие деньги и чины не обеспечат уют, если некому поддерживать домашний очаг. Даже на политику личное неблагополучие оказывало сильное влияние. Террор во Франции развязал холостяк Робеспьер, Наполеон озверел после вынужденного расставания с Жозефиной, а наш рябой народоубийца пошёл косить всех подряд, лишь когда во второй раз овдовел. И вообще у нас в двадцатом веке хорошо жилось лишь при трёх правителях, притом все они были примерными мужьями и отцами.

Вадим спорить не стал. Ему претила патриархальная идиллия с одной-единственной избранницей до гроба: «И внуки нас похоронят». Особенно сейчас, когда законная супруга развлекалась бог весть с кем, а сам каждой своей клеточкой греховно мечтал о юной плоти, возможно, им же самим и сотворённой. Он попытался перевести разговор на другую тему:

– Наверное, в этом и заключается главное отличие консерватора от либерала: идеализировать вечные ценности. Но жизнь иногда требует ломать устои, иначе не преодолеть пагубную инерцию, не сдвинуться с места.

– Ломать всё подряд может только человек без сердца, Железный Дровосек. Таких ты называешь либералами?

– Не бессердечные, а люди с сильными сердцами, способными выдержать черновую, жестокую подчас работу.

– Работу палача, – уточнил Ланской.

– Почему же? – протестующе отреагировал Никольский.

– Именно палача. Ведь он не просто тот, кто лишает себе подобных жизни. От убийцы его отличает двойная безнаказанность. Во-первых, казнимый не сопротивляется, и можно не бояться упреждающего удара с его стороны, тогда как убиваемый чаще всего способен на самозащиту. Во-вторых, ответственность за казнь никогда не ложится на исполнителя. В худшем случае, на вынесших несправедливый приговор. Отсюда проистекает особое хладнокровие всех вешателей, всегда заботящихся лишь о форме своих профессиональных действий, забывая об их содержании. «Не тесновата ли вам петелька?» – заботливо спрашивают они на эшафоте. Либералы им сродни. Обрекая массы на голод, они думают не о пухнущих младенцах, сходящих с ума матерях и гибнущих от чрезмерного напряжения отцах, а о правильном соотношении цен, курсе валют и размере эмиссии.

– Хорошо, допустим, мы были палачами, – согласился Вадим. – Но старую систему всё равно надо было разрушать.

– Положим, разрушили вы не старую, а новую. Старую сломали до вас, да она и сама уже дышала на ладан. Вы казнили не преступника, а его малое дитя. Совершенно невинное. Казнили лишь потому, что оно имело наследственное право на власть, которой вам хотелось владеть единолично. Советы, расстрелянные и разогнанные вами, уже ничем не походили на своих предшественников. В старые мехи удалось влить совершенно свежее вино. Впервые в России возникли органы действенного народного контроля над чиновниками, чей произвол всегда составлял главное зло для страны. Вот эту систему вы и разрушили. На радость легиону бюрократов, сохранившихся с прежних времён. Я понимаю: они не рукавицы, разом не стряхнёшь. Но обновлённые Советы их здорово приструнили. К тому же их депутаты стали своеобразными адвокатами своих избирателей. Бесплатными адвокатами. Вы же лишили народ важной в эпоху перемен помощи и поддержки. И не ждите поэтому благодарности потомков.

Никольский усмехнулся:

– Вспомни, кому больше всех благодарны потомки, кого больше других почитают великими? Ивана Грозного да Петра Первого. А уж те людишек никак не жалели. И России-матушке хребет переломали. По злонравию своему и невежеству. Однако других царей никто и не вспомнит, а эти у всех на устах. Чем объяснишь?

– Исключительно пропагандой. Причём не столь давней. Их поднял на щит третий изверг. Незадолго до нашего рождения. Фильмы помпезные сняли, книг про них целую кучу наиздавали. Остальных же государей унижали как могли. Но стоило лет десять назад из последнего императора мученика сделать, как и он народным героем стал. Мифотворчество – оружие безотказное.

– Правильно говоришь, – обрадовался Вадим. – Вот и взял бы его в свой арсенал. Пора создавать новые мифы. Пока вы, теоретики, размышляли над разными путями и судьбами, мы эту историю своими руками делали. Хочешь ты этого или нет, но живём мы теперь в другую эпоху. И необратимость процессу придали именно те разрушения, в которых ты нас упрекаешь.

– Sancta simplicitas! Необратимого в истории нет ничего. Ваш максимализм как раз имеет больше шансов обернуться бумерангом и угодить в затылок. Думаешь, народ вечно будет терпеть издевательства? Вы сжимаете пружину. Рано или поздно она распрямится и отшвырнёт вас. Третий закон Ньютона сработает неизбежно, даже если каждый президент будет накладывать на него по два вето. Наше российское долготерпение нельзя испытывать бесконечно – кончится топором. И дальше всё пойдёт по Пушкину: бессмысленно и беспощадно.

– Опять ты за своё, – не сдержался Никольский. – Как можно починить гнилую избу, не разобрав её по брёвнышку?

– Очень просто. Как сделал я. Строя заново, старую часть дома почти не тронул. Поэтому не переставал жить в нём ни дня. Теперь изначальная постройка оказалась внутри и продолжает мне служить. А вот сосед мой действует по твоим рецептам. Два года назад подогнал бульдозер и всё снёс. Теперь возводит дворец. Но семья его вынуждена переносить жару в городе. Ему плевать, он целый день на работе, по выходным в гостях и вообще большую часть года за границей. Страдают престарелые родители да маленькие дети. Первых он к тому же лишил воспоминаний и ассоциаций, связанных с кровью и потом давшейся им дачей. Сам же бывал тут редко и вообще не сентиментален. Стройка рискует затянуться, но время ему нипочём. Купаясь в деньгах, он его не замечает. Вот тебе психологический портрет либерала на бытовом уровне. И со своей страной может так поступать лишь тот, кто не хранит историческую память и способен спокойно взирать на разрушения издалека, кому есть где их пережить. Но десятки миллионов остаются при этом без крова. Одни – на время, другие – навсегда.

– Нет, Алекс, не такой миф нам сегодня нужен. Постарайся взглянуть на проблему с другой стороны. Любая революция несёт в себе энергию разрушения. Остановить эту лавину невозможно. Начинается цепная реакция. Удержать под контролем ситуацию распада не смог ещё никто. Ни в конце восемнадцатого века во Франции, ни в начале двадцатого в России. Конечно же, кадеты не хотели Октября. Но Февраль, о чём бы они ни мечтали, что бы ни замышляли, не мог стать последним месяцем политического календаря. И как, зная это, должны мы были, по-твоему, действовать? Приказать селю остановиться на середине горы? Да, он снёс лишнее, но зато место расчистил. Неужели ты не понимаешь, что если бы не мы, то другие довершили бы начатое! Но это обошлось бы всем ещё болезненней.

– Откуда ты знаешь? – встрепенулся Ланской.

– Гуманизм постепенных реформ напоминает гуманизм хозяина кошки, отрубающего ей хвост по частям. Мы взяли на себя неблагодарную миссию, и теперь нас не попрекает только ленивый. Надеюсь, потомки разберутся во всём без гнева и пристрастия.

Хотя последняя фраза была произнесена в переводе, пафос говорившего превзошёл все допустимые для дружеской беседы рамки. Александру не оставалось ничего иного, как резко его снизить:

– Вот вы и создали о себе первый миф. Миф о спасительной вивисекции. С вас вполне хватит и такого. Если ты видишь мою помощь в изощрённой лжи, то можешь на неё не рассчитывать. Лучше я пойду в бар девкам воду ананасную подавать.

– Ну что ты, – принялся успокаивать его Вадим. – Мне от тебя нужно совсем другое. Я хочу сплотить здоровые силы, не скомпрометировавшие себя в последние десять лет политическими авантюрами и избыточным богатством. Надо дать шанс честным людям ещё раз обратиться за поддержкой к народу.

– А для чего им поддержка? Чтобы своё богатство сделать наконец избыточным?

– Брось издеваться! Сам понимаешь, новичкам в политике трудно. Ветераны недавних схваток могли бы ещё сказать своё веское слово. Исправить кое-какие ошибки, честно покаяться за содеянное.

– Так и начали бы с этого. С публичного покаяния.

– Не так всё просто. Может получиться фальшиво. Тут нужны большие специалисты в психологии. Не просто инженеры человеческих душ, а главные инженеры, ведущие инженеры.

– Уж не хочешь ли ты попросить меня покаяться за тебя? – Ланского развеселило такое предположение, он непроизвольно расхохотался.

– Не воспринимай это буквально, – совершенно серьёзно продолжил автор идеи. – Неумелая искренность может всё испортить. Даже текст покаяния должны составлять профессионалы. Мы же говорим о важнейшей политической акции. Неужели лучше, если всё в стране захватят вчерашние кагебешники?

Последняя мысль подействовала на Александра отрезвляюще. Он сразу перестал смеяться.

– И кто же эти твои ветераны?

– Согласишься быть союзником и трибуном – скажу. Пока, увы, не могу. Связан честным словом.

Вадим блефовал. Но блефовал умело. И его старый друг дрогнул:

– Хорошо, я согласен.

Глава двадцатая

1

Размышляя над предложениями друга, Крутилин невольно вспомнил один эпизод, омрачивший их отношения много лет назад.

Дело было ещё при генсеке-маршале. Никольский-младший дал почитать «Доктора Живаго» одному очень милому, но ненадёжному человеку, страдавшему полной рассеянностью, подобно герою известного детского стихотворения. Тот умудрился нагрянуть с ним в главную библиотеку страны, где при входе тщательно проверяют содержимое портфелей. Будь это другая книга, всё обошлось бы без особого скандала. Однако здесь миловидная, но строгая стражница в униформе решила проявить свою осведомлённость и бдительность, а представителю органов сразу померещилась тень диверсии.

У горе-читателя попросили письменное объяснение. Он честно указал источник, но, по уже упомянутой рассеянности, забыл его предупредить. Поэтому вызов «куда следует» застал Вадима врасплох. Он не имел права подставлять отца и на вопрос, откуда взялась книга, со страха назвал Леонида, на чердаке которого она действительно хранилась. Увы, со времён декабристов тянется у нас шлейф непредумышленного предательства со стороны друзей, не приученных говорить неправду.

Никольского отпустили. Только тогда осознал он серьёзность случившегося. Тут же взял такси и примчался к приятелю на работу. Позвонил снизу из бюро пропусков и попросил того срочно спуститься.

– Ладно, не переживай, – успокоил его Лёня. – Как-нибудь выкрутимся. Я твоего родителя не заложу – можешь быть спокоен.

В тот же вечер друзья отправились за город, чтобы на всякий случай перепрятать остальную нелегальную литературу. Заканчивалась осень, после второго зазимка в низинах уже не стаивал снег, но грунт ещё поддавался лопате. Однако закапывать книги они не решились. С тыла к участку Никольских примыкал ветхий сарай соседа со смежной улицы, приезжавшего на дачу только летом. Вооружившись гвоздодёром, Вадим поддел широкий кусок горбыля, прибитый вертикально. В образовавшуюся щель просунули тщательно запакованный свёрток, а доску приколотили назад, предварительно пометив несмываемой краской. До весны туда уж точно никто не заглянет, а за полгода ситуация должна измениться.

Крутилина вызвали на следующий день.

– Ваша книга? – спросил суровый человек в штатском приблизительно одних с ним лет.

– Моя, – последовал уверенный ответ.

– Откуда она у вас?

– Подарил случайный знакомый, – спокойно произнёс Леонид.

– Что значит случайный?

– Француз какой-то. Познакомились на футбольном матче. Оказались на соседних местах.

– Давно?

– Месяц назад.

– Как он выглядел?

– Обыкновенно. Среднего роста, худощавый, коротко стрижен, глаза серые, нос прямой, особых примет нет.

– И как часто вы потом встречались?

– Один раз. Перед его отъездом. Я оставил ему телефон, и он мне позвонил.

– Зачем?

– Его интересовала советская поэзия, и я обещал ему сборник Эдуарда Багрицкого, который он не смог найти в магазинах.

– И в ответ получили в подарок эту книжку, – предположил дознаватель.

– Совершенно верно. Отказаться было неудобно.

– Своеобразный change.

– Нечто вроде этого, – не стал отрицать провинившийся.

– И вас не смутило, что она у нас запрещена?

– Первый раз слышу.

– Разве вы не знаете: роман никогда у нас не выходил.

– Не выходил не значит, что запрещён. Сам автор продаётся свободно, изучается в вузах. Недавно напечатали другие прозаические произведения. Наверное, до этого ещё дело не дошло.

– Неужели вы не слышали про историю с Нобелевской премией?

– Отчего же, слышал. Наша общественность выразила протест, потому что «Доктор Живаго» хуже «Тихого Дона». Пастернак согласился, от награды отказался. Шведы исправились и вскоре отметили Шолохова.

– Роман не просто плох, он антисоветский.

– Не могу судить, сам его ещё не читал. Но вы, вероятно, ошибаетесь: отрывки из него публиковались в журнале.

– Какие отрывки?

– Могу показать. Разрешите, – со знанием дела произнёс Крутилин, не дожидаясь ответа, по-хозяйски взял со стола книгу, открыл её на главе «Стихотворения Юрия Живаго» и процитировал по памяти:

 
Под ракитой, обвитой плющом,
От ненастья мы ищем защиты.
Наши плечи покрыты плащом,
Вкруг тебя мои руки обвиты.
 
 
Я ошибся. Кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну так лучше давай этот плащ
В ширину под собою расстелем.
 

– Тут одни стихи. Да, действительно, стихи не запрещены. Но всё остальное – чистая антисоветчина. Ввоз и распространение карается по закону.

– Откуда мне знать. В школе нам не объясняли, а институт я кончал технический. Мне казалось: если одна часть разрешена, значит, разрешена и другая.

До этого места допрос напоминал игру на корте. На каждый удар дознавателя следовал быстрый и точный ответ Леонида. Но тут из-за долгой паузы стало очевидно, что кагебешник мяч пропустил.

– Кому вы ещё давали читать, кроме гражданина Никольского?

– Больше никому. Я и не мог: он же мне ещё не вернул.

– А до него?

– Ему первому. Сам получил книгу месяц назад.

– Имя француза не помните?

– Он представился как Алик. Может быть, Альберт, или Альфонс, или Альфред, или Александр, или Алексис, или Ален… Я уточнять не стал.

– По фотографии опознаете?

– Попробую.

Крутилин понимал: ему это ничем не грозит. Если даже выложат на стол изображения всех французов, побывавших недавно в Москве, он не покажет ни на кого. И что они скажут в суде?

– Другие подобные книги дома есть?

– Нет.

– Не врёте?

– Я никогда не вру. Можете приехать и проверить. Все остальные куплены в магазине.

– Вы готовы письменно подтвердить, что не храните запрещённую литературу?

– Нет, не готов?

Офицер в штатском аж подскочил от удивления:

– Как это так?! Вы только что утверждали, что у вас её нет.

– Я сказал: подобных, то есть изданных за рубежом. Что касается запрещённых, то они есть.

– Назовите.

– Собрание сочинений Ленина.

– При чём здесь сочинения Ленина?

– Они запрещены.

– Труды товарища Ленина? – возмутился следователь.

– Не труды, а книги.

– Кто вам сказал?

– Одна знакомая. Она работает приёмщицей в букинистическом магазине. Им не разрешают покупать первые три издания Ленина.

– Это ещё почему?

– Там предисловия Троцкого, Каменева и Бухарина.

Только тут кагебешник понял, с кем имеет дело. Он протянул протокол:

– Вопросов больше нет. Подпишите.

Леонид внимательно прочитал краткую запись их беседы, ничего опасного для себя не обнаружил и поставил внизу автограф и число.

– Больше никогда не берите ничего у иностранцев, – назидательно изрёк дознаватель. – Можете идти. Книга ваша, разумеется, конфискуется.

Спорить с последним было бесполезно. Никольскому-старшему ничего говорить не стали. Вскоре Вадиму удалось восполнить пробел в его библиотеке с помощью знакомого контрабандиста.

На этом инцидент оказался исчерпанным. Но Крутилин с тех пор стал остерегаться вести со старым другом совместные дела, грозившие хотя бы малейшей опасностью.

Вот и сейчас, воскрешая в памяти событие двадцатилетней давности, он призадумался: не опасно ли ему, государственному служащему, вступать с таким человеком в серьёзный политический альянс. Ведь трусливость и склонность к предательству, если они есть в крови, невозможно изжить с годами. Такие пороки передаются даже по наследству.

Скорого ответа он не нашёл, но вопрос этот не выходил у него из головы.

2

Полноценного отпуска он тогда так и не получил. Седовласый напомнил ему:

– Двадцатого – подписание союзного договора. Вы должны быть рядом со мной.

– А до двадцатого? – со смутной надеждой на милосердие спросил Никольский.

– Недельку можете отдохнуть, – снисходительно ответил седовласый. – Я сам вылетаю в Казахстан. Вернусь восемнадцатого, в воскресенье. В понедельник жду к шестнадцати часам. Обязуюсь к этому времени покончить с другими делами. Займёмся только договором.

Вадим прикинул и принял отчаянное решение: махнуть в Крым. Семью ради одной недели брать не стал и забронировал обратный билет на утро девятнадцатого. Обидно терять даже сутки.

В тот день его разбудил коллега по Верховному Совету:

– Вставай. В Москве переворот.

Сон как рукой сняло.

– Шеф жив?

– Пока да.

Прослушали повтор официальных сообщений: и заявление союзного спикера, и указ вице-президента, и бредовые планы ГКЧП.

– Надо лететь в столицу, – твёрдо сказал знакомый.

– У тебя билет есть?

– Нет, – признался тот.

– Тогда не улетишь, – озадачил его Вадим.

– Как же быть? – заохал депутат.

– Возьми мой.

– А ты?

– Я останусь. Мне там теперь делать нечего.

– Чудак, – возразил нардеп. – Мы все должны собраться в одном месте и поддержать демократию.

– Наши враги считают так же. И даже место нам наверняка подобрали. Прямо с трапа тебя туда и доставят.

– Думаешь?

– Уверен.

– Хорошо, посоветуемся с начальством.

Через некоторое время удалось выйти на связь с Белым домом. Там подтвердили, что готовятся к обороне и будут рады каждому, примкнувшему к их стану.

– Давай билет, я лечу, – решительно заявил народный избранник. – Я по призванию солдат. Моё место в общем строю.

– А я по призванию политик. Моё место там, откуда можно полноценно действовать, – парировал укол Никольский. – Кворум на свободе – это ещё власть. Кворум в ловушке – лучший подарок врагам.

Для начала он снарядил депутацию в Форос. Поблизости среди отдыхавших оказалось ещё несколько парламентариев, союзных и российских. Прикрываясь неприкосновенностью, они двинулись к месту заточения главного фигуранта разыгравшейся трагедии. Однако их завернули ещё на дальних подступах к президентской даче. Невнятные и грубые объяснения охраны шансов на успех не оставляли, а другой сухопутной дороги туда нет. Да, подумал про себя Вадим, более нелепого места для главнокомандующего в такой важный, можно сказать, кульминационный момент и не придумаешь. Всё равно, что уводить короля от мата на поле h8 и прятать его за тремя пешками на седьмой линии. Пешки в таком случае играют на стороне противника. Он вспомнил своё давнее пророчество. Если Ильич Второй кончил, как и Ильич Первый, в болезненном беспамятстве при чисто номинальных регалиях, то Сергеевич Второй кончит, как Сергеевич Первый: в расцвете сил, получив под зад коленом во время отдыха на море.

Вернувшись в санаторий, он составил сообщение для прессы и послал его по факсу крупнейшим мировым агентствам. Вскоре его цитировали на всех языках вперемежку с известиями из Москвы, где уже прозвучала историческая речь с танка. Так в этот сумасшедший день удалось попасть в число ньюсмейкеров.

Соседи как один оказались единомышленниками. Они, правда, бросились разрабатывать фантастические планы высадки десанта с моря. Самый отчаянный уверял, что сумеет проплыть с аквалангом под водой. Никольский в таких играх с судьбой участвовать не стал. Он решил найти способ связаться с интернированными. Их там десятки, а то и сотни. Неужели не работает ни один телефон? Хотя бы где-нибудь в столовой.

На вторые сутки удалось отыскать родителей кастелянши, оказавшейся в заточении. Они под большим секретом продиктовали московскому гостю, представившему атрибуты власти (мандат и значок-флажок), магические цифры. Он попросил их соединиться с дочерью. К неописуемой радости стариков та взяла трубку.

– Ты жива, здорова? – дрожащим голосом спросила мать.

– У нас все живы и абсолютно здоровы, – услышали они в ответ, и связь тут же оборвалась.

– Какая умница! – невольно вырвалось у посетителя. – Гордитесь, с такой можно ходить в разведку.

Через час все обитатели санатория знали, что версия о болезни и невозможности исполнять обязанности – сущий блеф. Впрочем, в этом никто и не сомневался. Боялись другого: не привели бы путчисты за прошедшее время реальность в соответствие со своим враньём. Похоже, не рискнули.

С седовласым его соединили не сразу. В такой суматохе передавать информацию через третье лицо он не решился. Наконец, раздался знакомый голос, усталый и сердитый:

– Говорите быстро, что у вас?

– Достоверные сведения оттуда: все живы и абсолютно здоровы.

– Источник надёжный?

– Личная кастелянша.

– Спасибо. Это ценно.

К утру стало ясно: авантюра безмозглых аппаратчиков не удалась. Вот теперь надо срочно вылетать в Москву.

На аэродроме они нос к носу столкнулись с испуганными гэкачепистами.

– Господин генерал, самолётик не одолжите? – крикнул один шутник окружённому со всех сторон шефу важнейшей спецслужбы. – Вам он теперь вроде бы и ни к чему.

Высокопоставленный сановник не отреагировал. Едва ли он адекватно воспринимал происходящее.

Дождались другого рейса, со своими. Те согласились взять их за компанию в Форос.

Среди прилетевших депутатов оказался неисправимый балагур, пробавлявшийся сочинением забавных миниатюр. Он так досаждал дуракам в погонах, что даже угодил в понедельник в кутузку. Но ненадолго.

Когда освобождённый из плена главный узник вышел поприветствовать группу своих спасителей, то сразу приметил балагура:

– Я вас знаю. Вас они арестовали первым.

– Вторым, – поправил остряк. – Первым оказались вы.

В Москву летели все вместе. Взяли к себе на борт угрюмого генерала под конвоем. Тот нёс последнюю в жизни службу – живого щита от шальной ракеты: не будут же подчинённые сбивать собственного шефа.

Впоследствии всё так смешалось в памяти ликующих победителей, что многим стало казаться, будто Никольский провёл с ними две ночи в осаде, а потом улетел со всеми в Крым.

Но седовласый как-то раз вспомнил о звонке:

– Спасибо, – сказал он. – Вы тогда меня сильно успокоили. Я понял, что имею дело с трусами и слабаками.

Через два года история повторится, однако участники форосского торжества окажутся теперь по разные стороны баррикад, а депутата-балагура снова арестуют.

3

Загорать в тот день было бесполезно. Тучи сновали в посеревшем небе, не желая почему-то облегчиться и облегчить жизнь другим потоком влаги. Да та долго не задержалась бы и в канавах: парило, как в сауне.

Вадим с Миррой встретились в лесу. Он собирался провести вечер с друзьями, поэтому обжигавшую страсть стремился утолить как можно быстрее. Они подъехали на велосипедах к бывшему колхозному лугу и спрятались в разнотравье, где незаметно подсмотреть их могли только из космоса, если не считать двух пролетавших мимо ангелов.