Текст книги "Комплект книг: Мышление. Системное исследование / Законы мозга. Универсальные правила / Психософический трактат"

196. В какой-то момент у ребенка возникает ощущение, что он может прогнозировать поведение «других людей», определять его, вызывать нужные ему реакции.

При этом он уже всегда может как-то объяснить себе поведение этих «других людей» в ответ на свои действия. Например, бабушка смеется, потому что «она добрая», девчонкам это не интересно, потому что они «девчонки», если сидеть смирно в гостях – «родители будут мною гордиться».

Иными словами, ребенок строит в своем пространстве мышления целый мир социальных отношений, но пока он очень напоминает карту из книжки про Винни-Пуха: объекты гротескны, соразмерность объектов не соблюдена, а их взаимное расположение на плоскости относительно произвольно.

Впрочем, весь фокус в том, что ребенка пока все эти несоответствия не смущают. Его мир исчерпывающе полон и предельно понятен, а если какая-то новая информация, которую необходимо учесть, и обнаруживается, она уже не просто падает на плоскость его мышления, а как бы встраивается в нее – домысливается, оформляется, «доводится до ума» в рамках самой этой плоскости. Возможность парадоксов, казалось бы, исключена.

197. Однако определенные сложности все-таки возникают, но не из-за того, что какие-то одни представления не уживаются в голове ребенка с какими-то другими его представлениями, а из-за того, что его состояния – то, что он иногда чувствует, воспринимает, испытывает (уровень значений) – в каких-то ситуациях или не согласуются с его представлениями, или вовсе ими не ухватываются.

Да, в нем есть уже эти два уровня: один – приобретенный культурно-исторически, другой – по существу, биологического генеза. Но поскольку связи между этими уровнями пока крайне слабы и не структурированы, это, с одной стороны, сильно упрощает ребенку жизнь, а с другой – вызывает ситуации дискомфорта, которые он пока не в силах ни осознать, ни объяснить.

198. Именно этот нарастающий дискомфорт и заставляет ребенка со все большей скрупулезностью моделировать ситуации, и то, что он постоянно ошибается, не имея достаточного объема знаний о социальной реальности, ничуть его не смущает. Его способ структурной организации социального пространства, его модели социальных отношений становятся от этого лишь сложнее и изощреннее.

Он учится обманывать, производить ложное впечатление, списывать, шантажировать и т. д. и т. п. И хотя все это ему удается только в том случае, если взрослые просто не проявляют достаточного интереса к его «проделкам», ему кажется, что он вполне способен управляться с действительностью.

Если же «проделки» не удаются, то это лишь подогревает его изобретательский талант, он старается больше предусмотреть, но не больше узнать. В целом для самого себя он идеальный «интеллектуальный объект».

199. Постепенно ребенок входит в фазу сложной и постоянно продумываемой им социальной игры. Впрочем, здесь нужно понимать особенности этой «социальности» ребенка предпубертатного возраста.

«Другие люди» – это специфические интеллектуальные объекты его плоскости мышления, действия которых необходимо постоянно предсказывать. Нужно предсказывать вероятность того, что мама купит (или не купит) ему что-то в магазине, а учительница, взяв школьный журнал, пройдет мимо его фамилии и вызовет к доске какого-то другого (или не пройдет и вызовет именно его).

Вероятно, главное, чего сейчас не понимает ребенок, это того, что поведение других людей определено их внутренними мотивациями. Пока ребенок находится в полном ощущении, что он способен предсказывать поведение «других людей».

Не то чтобы он считал себя ясновидящим, но поскольку в представлении ребенка другие люди не имеют какого-то своего внутреннего измерения, то и их поведение по умолчанию воспринимается им как следствие тех или иных обстоятельств, особенностей, причуд, функционала.

200. То есть поведение «других людей» кажется ребенку предсказуемым. Конечно, он постоянно ошибается, но это не меняет его подхода.

Можно даже сказать и так: «другие люди» кажутся ребенку предсказуемыми не потому, что их поведение предсказуемо, а потому, что у него нет причин думать о них как о непредсказуемых.

Понятность – это то, к чему он стремится, то, что его по-настоящему заботит, а поэтому надо выявлять и фиксировать правила, объясняющие ему что к чему.

201. Именно это «социальное поведение» учит ребенка базовым «логическим» структурам: «если – то», «хорошо/плохо», «правильно/неправильно».

По сути, на этих интеллектуальных объектах, которыми представляются ребенку «другие люди», он осваивает, конструирует саму логику своего плоскостного мышления.

Постоянная зависимость от «других людей», включенность во множество сложных социальных процессов: семейную ситуацию, отношения в классе, с разными учителями, отношения с друзьями в референтной группе (во дворе, на даче, в кружке) – заставляют ребенка постоянно продумывать свои ходы.

Это для него своего рода «социальные шахматы»: ход и ответный ход, рокировка, съели фигуру, шах, отдали фигуру, перешли в ферзи, снова шах и так далее до бесконечности.

Да, ребенок играет сразу на множестве досок: с родителями, родственниками, одноклассниками, друзьями, учителями, тренерами и т. д. И все это разные пока игры – сама ситуация задает ему соответствующий формат той или иной игры.

Впрочем, одни и те же «логические правила», которые ребенок применяет на разных содержаниях, постепенно формируют и специфическую метрику его социального пространства.

202. Было бы ошибкой считать, что «логические правила», к созданию которых тяготеет ребенок в препубертате, имеют в своей основе собственно когнитивную, знаковую природу.

Делая те или иные прогнозы относительно поведения «других людей», объясняя себе их поведение, принимая соответствующие решения, ребенок, конечно, пользуется некой понятийной сеткой (уровень знаков), но опирается он, прежде всего, на возникающие у него состояния (уровень значений).

Именно поэтому, видимо, общая формула его суждений пока так проста и представляет собой, по сути, бинарный код, основанный на чрезвычайно усложнившихся положительных и отрицательных раздражителях: «удовольствие/неудовольствие», «нравится/не нравится», «хочу/не хочу», «буду/не буду».

203. В его «суждениях» нет ни объема, ни полутонов. Его интеллектуальные объекты просты, а их качество определяется лишь его субъективным отношением. Впрочем, это отношение, в свою очередь, продиктовано лишь тем, какие состояния (значения) те или иные ситуации вызывают у ребенка.

Все, что происходит в плоскости мышления ребенка, есть накопление различных содержаний: у него все больше опыта социальных отношений (значения), у него все больше слов и конструкций (знаки), которыми он эти свои опыты обозначает. Да, некая структура в плоскости его мышления формируется, но это лишь структура базовых – бинарных – правил, и никакого качественного приращения здесь не происходит.

204. Иными словами, количество интеллектуальных объектов может увеличиваться, однако их сложность растет вовсе не так стремительно, поскольку интеллектуальная функция, которая и отвечает за сборку этих интеллектуальных объектов, пока не получила никаких дополнительных ресурсов для качественного изменения. Система растет вширь, но структурируется лишь локально, увеличивая объем обобщений.

В целом, несмотря на значительное увеличение объема представлений, которыми теперь располагает ребенок, пока он владеет лишь очень скупым на инструментарий понятийным аппаратом. И именно этот аппарат ребенок использует, осваивая те или иные несоциальные знания, например в рамках школьных дисциплин. Здесь он воспроизводит ровно те же алгоритмы мышления, которые он наработал в рамках своих социальных отношений.

205. Интеллектуальные объекты еще только нарождающегося пространства мышления обладают соответствующими специфическими чертами.

Из-за того, что связь между уровнями психического пространства ребенка (уровень значений и уровень знаков) пока еще недостаточно жесткая, а плоскость мышления не обладает взаимосвязанной структурой, интеллектуальные объекты, которые у него формируются, могут восприниматься им самим по-разному – в зависимости от ситуации, социальных обстоятельств, актуальной в настоящий момент потребности.

Взрослый человек привычно говорит о таких вещах, как «теория» или «концепт», но «теория» и «концепт» – это не что-то, что мы понимаем сугубо теоретически, «просто умом», это для нас уже некие наши собственные состояния (значения), определяющие наше отношение к тому или иному содержанию, наше восприятие этого содержания.

При необходимости объяснить ту или иную «теорию» («концепт»), мы опираемся на некое ощущение, из которого как бы вынимаем необходимые нам слова. Если же нам необходимо прежде найти относящиеся к делу слова, а потом попытаться сложить из них некое «понимание», то это уже нельзя в полной мере признать знанием соответствующей «теории» или «концепта» (ну или это будет очень абстрактным пониманием, формальным).

206. То есть, грубо говоря, «теория» или «концепт», в случае развитого мышления взрослого человека, являются уже в каком-то смысле определенными состояниями (уровень значений) его пространства мышления.

Они связаны с понятийной сеткой вовсе не одним только формальным набором правил, механически усвоенным под зубрежку (уровень знаков). Да, знаки (понятия) позволяют нам как бы фиксировать движение нашей мысли, но само это движение мысли происходит на уровне значений, а вовсе не в ограниченных рамках понятийной схемы.

Когда Л. С. Выготский предлагает свою знаменитую метафору, он говорит про «облака мысли», «дождь слов» и мотивы, что подобно «ветру» гонят эти облака. Собрав «дождь слов» (знаки) в тазик, мы получим лишь косвенное представление об «облаках мысли», которые эти слова пытаются выразить, а понять мотивы этих мыслей лишь по словам и вовсе не представляется возможным.

207. С другой стороны, очевидно, что эти «облака мысли», по крайней мере в таком качестве – собственно «мыслей», – не могут возникнуть просто посредством мотивов («ветра»), они сами являются производными неких связей, которые возникают в нас между знаками и значениями. Но пока именно эти связи во внутреннем пространстве мышления ребенка слабы, условны, часто случайны и малофункциональны.

По существу, интеллектуальная функция ребенка пока работает в некотором смысле локально и ситуативно – она связывает воедино те элементы, которые «здесь и сейчас» оказываются в фокусе его внимания. Пока для ее эффективной работы во внутреннем психическом пространстве ребенка нет необходимой – целостной, по-своему единой – сетки[19]19
  Сетки наподобие той, что создает мобильный оператор, расставляя в определенном порядке свои вышки сотовой связи по всей территории, следуя при этом множеству определенных правил, учитывающих рельеф местности, возможные нагрузки, потенциальное количество абонентов и т. д. и т. п.


[Закрыть].

208. Особенную сложность для интеллектуальной функции ребенка представляет объединение элементов, находящихся на разных этажах его психической организации. Знаки объединяются у него с другими знаками, состояния (значения) – с другими состояниями (значениями), но агрегации знаков не схватываются в нем с агрегациями состояний (значений). Отдельно, локально – да, такие связи, безусловно, есть, но те или иные системы, принадлежащие разным уровням его психической организации, не «схватываются».

Именно поэтому ребенок может быть в некотором смысле умнее того, что он понимает в рамках школьных дисциплин. В случаях когда ребенок по тем или иным причинам имеет сложный и многогранный социальный опыт[20]20
  По причине, например, его усиленной социальной чувствительности или если травматичные столкновения с «другими людьми» вынуждают его искать сложные схемы ответного взаимодействия.


[Закрыть], вся эта его наработанная способность к сборке сложных интеллектуальных объектов может и не переноситься напрямую на школьную успеваемость. Пока между уровнями организации его внутреннего психического пространства связь весьма условная.

209. Такой ребенок может производить на преподавателей двойственное впечатление: с одной стороны, он кажется смышленым (он ведь умеет выстраивать социальные связи, в том числе и с преподавателями), но, с другой – в школьных заданиях он очевидно плавает.

Этим, вероятно, объясняется и тот факт, что многие значительные в будущем умы не демонстрируют блестящих результатов в рамках школьной программы. По всей видимости, их интеллектуальная функция, неплохо работающая на уровне значений (состояний), не зацепляет понятийную сетку (уровень знаков). В результате такой ребенок тратит свои интеллектуальные усилия на социальное приспособление, а не на обучение формальным дисциплинам.

210. Иными словами, проблема, возможно, заключается в том, чтобы вытолкнуть эту интеллектуальную функцию из области состояний (с уровня значений) в пространство знаков – туда, где располагаются заученные, но непонятые (не имеющие под собой действительных значений), абстрактные пока для ребенка понятия.

Или, возможно, интеллектуальной функции необходимо просто как-то связать эти два уровня, обеспечить присвоение соответствующим понятиям (уровень знаков) соответствующих значений (состояний) – как бы поддержать их значениями «изнутри», «снизу».

211. Что если рассматривать «интеллектуальную функцию» – сам способ создания нами интеллектуальных объектов – как некое отражение специфики наших отношений с «другими людьми»?

Конечно, есть те аспекты работы интеллектуальной функции, которые имеют собственно биологическую природу – то, как она формирует в нас, например, зрительные образы или обусловливает субъективное восприятие тех или иных объектов после позитивных или негативных подкреплений.

С другой стороны, приобщение нас к культурноисторическому пространству имеет несколько иную природу, здесь мы включаемся в «мир интеллектуальной функции» другого – символического – порядка.

И «символичность» этого «порядка» обусловлена двухуровневостью формирующейся в нас структуры, которая возникает очевидно не просто так, а только потому, что наши отношения с «другими людьми», соответствующие «социальные игры» требуют от нас возникновения этого второго – знакового, символического – уровня.

212. В целом ничто не может сподвигнуть ребенка к формированию такой двухуровневой структуры его собственной психической организации, кроме представителей культурно-исторической среды, активно вовлекающих его в сложные социальные игры, состоящие сплошь из этих «символических» переходов.

Нечто начинает значить для нас в этой «игре» что-то еще, кроме себя самого, именно потому, что оно значит это для другого, для «других людей», и мы должны понять – что именно.

По всей видимости, это очень сложный переход – начать воспринимать знаки этого общего для нашей культуры «мира интеллектуальной функции» как нечто реальное.

С другой стороны, мы воспринимаем «других людей» так, как мы их воспринимаем, не потому что они просто вызывают у нас соответствующие состояния, а потому, что они значат для нас именно это в том символическом аспекте социальной игры, участниками которой мы оказались.

То есть, возможно, что именно данная «социальная игра», порождающая в нас двухуровневость нашей психической организации, и есть основа этого нового качества интеллектуальной функции, специфичной для человека, выросшего и воспитанного в культурно-исторической среде.

213. Давайте попытаемся представить себе, что еще может заставить нашу психику провести внутри нее самой эту демаркационную линию между состояниями (значениями) и представлениями (знаками)?

В этом для психики – самой по себе – нет никакой нужды. То есть внутренние причины необходимо исключить. Странно было бы думать, что она просто решила так поступить. Она должна была прежде и как-то (в рамках какой-то подходящей для этого практики) отработать навык такого разделения, навык формирования «символического».

Что это может быть за игра, если не социальные отношения, практикуемые в том культурно-историческом пространстве, к которому нас приобщают в процессе нашего воспитания?

При этом совершенно очевидно, что, будучи стайным животным, а тем более с таким длительным периодом детства (когда ребенок неспособен самостоятельно позаботиться о своем выживании), он оказывается предельно мотивирован к тому, чтобы обучиться соответствующим социальным играм с «другими людьми».

214. «Другие люди» активно втягивают нас в то культурноисторическое пространство (мир интеллектуальной функции), которому сами они сопринадлежат.

Впрочем, освоение этого «пространства» и «мира» является для нас все-таки следствием этих отношений с «другими людьми», а не их целью. Основная же, главная и первая цель – это как-то организоваться в отношениях с этими «другими людьми», чтобы они продолжали заботиться о нас – делали то, что нам нужно и хочется.

Впрочем, «другие люди» в нашем психическом пространстве – «такие же» интеллектуальные объекты, как и все прочие. Однако по мере нашего взросления эти интеллектуальные объекты существенно и качественно усложняются, причем в рамках наших с ними отношений.

Они как интеллектуальные объекты представляют собой как раз агрегации наших состояний (то, что мы чувствуем и переживаем в отношении с этими людьми) и тех концепций, представлений, которые мы относительно них формируем.

215. То есть «другие люди» для нас – это такие интеллектуальные объекты, в которых два уровня нашей организации – уровень значений и уровень знаков, – несмотря на их разделенность, оказываются максимально спаяны в самом существе этих интеллектуальных объектов.

Так что, по всей видимости, это и есть то принципиальное усложнение нашей интеллектуальной функции «символическим», обусловливающее в нас этот специфический навык, который мы затем можем перенести и на другие области реальности.

216. Усложненная таким образом интеллектуальная функция оказывается способна к организации сложных интеллектуальных объектов, объединяющих в себе разнородные связи: и связи между состояниями, которые являются существом нашей мысли, и связи между представлениями, подчиняющимися уже своей – «символической» – логике, и связи между этими связями.

Это, в свою очередь, обусловливает и усложнение самих наших социальных отношений (наших отношений с «другими людьми»), формируя их многомерную матрицу.

217. Существенным обстоятельством, обеспечивающим указанную трансформацию интеллектуальной функции, является и тот факт, что знаки (слова, озвучиваемые представления) значат для каждого что-то свое – у каждого человека под соответствующим знаком находятся свои значения (состояния). Обмениваясь с «другими людьми» какими-то словами, я не обмениваюсь с ними своими состояниями, а они не обмениваются со мной своими.

Для каждого из нас те или иные слова значат что-то свое, и здесь невозможно абсолютное взаимопонимание, а в детском возрасте – и вовсе его нет. Ребенок не знает, что имеет в виду «другой», когда использует то или иное слово, он может это только угадывать, тренируя таким образом символический аспект своей интеллектуальной функции.

218. Впрочем, ребенку ведь и не так важно, что именно «другой» говорит, ему важно то отношение, которое в этот момент между ним и этим «другим человеком» возникает, те его собственные состояния, которые он переживает в этих отношениях, включая понимание, узнавание и т. д.

Таким образом, символический аспект интеллектуальной функции оказывается связан не только с уровнем знаков и представлений, но постоянно подтягивает под себя и уровень значений (состояний). Сами значения обретают для него статус «символического».

219. Здесь же необходимо отметить, что такое новое качество «символического» было бы невозможно, если бы эти отношения с «другим человеком» были единственными и безальтернативными. Важно иметь много разных отношений с «другими людьми», чтобы усложнять каждое из них в отдельности.

В этом случае интеллектуальная функция обучается удерживать одновременно несколько интеллектуальных объектов с таким символическим свойством и порождать системные взаимосвязи между ними.

В конечном итоге все это приводит к усложнению интеллектуальных объектов внутреннего психического пространства ребенка и, соответственно, новому усложнению отношений между ними.

То есть речь идет об образовании огромной массы перекрестных связей (отношений) и составляющих данные интеллектуальные объекты. И именно за счет этих перекрестных связей интеллектуальные объекты накапливают свою массу, становясь таким образом все более и более сложными моими состояниями (значениями).

220. По всей видимости, весь этот взаимосвязанный процесс создания специфических интеллектуальных объектов («другие люди»), отношений внутри них и отношений их друг с другом («социальные отношения», «социальные игры»), включая при этом и усложнение специфического интеллектуального объекта, представляющего наше собственное личностное «я», сотканного из связей между отображениями этих («социальных») отношений на наше представление о себе, и есть та максимальная сложность нашей интеллектуальной функции, которую мы в принципе можем продемонстрировать на пространстве символического, о какой бы области знаний ни шла речь.

221. Необходимо продумать это еще раз. Что является для ребенка реальностью? Изначально те состояния, которые составляют его внутреннее психическое пространство. Знаки (звуки, слова), которые он осваивает, являются для него реальностью настолько, насколько плотно они увязаны с этими его состояниями.

Однако значительная часть тех знаков, которые он усваивает, а тем более когнитивных конструкций, которыми он пользуется, не спаяны еще у него еще должным образом с теми или иными его состояниями.

И если для нас «знаки», «понятия», «теории» и «концепты» – это уже часть реальности, хоть и специфической, интеллектуальной природы (мира интеллектуальной функции), то для ребенка все они – условности.

Они могут им легко забываться, отменяться, радикально могут меняться и их значения. Пока понятийная сетка представляется ребенку чем-то дополнительным к тому, что он чувствует, переживает, ощущает, воспринимает, думает.

Поэтому период усвоения ребенком социальных правил, некой сложной и неоднозначной логики социальных отношений, является, по существу, не просто процессом сочленения его состояний (значений) с понятийной сеткой (знаками), но и превращением ее для него в реальность.

222. По сути, у ребенка возникают как бы две реальности – то, что он ощущает (реальность его состояний), и то, что он по этому поводу может сказать. Но пока это скорее некая псевдореальность, потому что приоритет ребенок, безусловно, отдает тому, что он чувствует, ощущает (уровень состояний, значений). Понятийные конструкты пока не являются для него тем, что необходимо принимать в расчет с той же серьезностью, с какой он относится к своим состояниям. Здесь сохраняются невероятные степени свободы – можно легко представить себе летающий автомобиль, волшебную палочку и что-то еще в этом роде.

223. Возникает ситуация, когда он может думать и «думать»: думая, он решает фактические задачи, например выстраивая какие-то отношения с другими людьми, а «думая», он играет в слова, создавая различные их комбинации, в которых вполне возможно и невозможное.

Это невозможное он может легко себе представить, но очевидно, что не может таким «знанием» воспользоваться – реальность снова отбрасывает его к уровню состояний (значений), где реальность такова, какова она на самом деле, и не согласовывается с тем, что ребенок себе воображает.

Таким образом, все чаще возникают зоны конфронтации между тем, что происходит на самом деле, и тем, какие истории может сочинить ребенок, пользуясь сложной системой знаковых конструкций. И эти несоответствия, эти зоны конфронтации с реальностью, по сути, приводят его когнитивные конструкты в некое соответствие с уровнем значений.

224. Очевидно также, что «с небес на землю» ребенка возвращают именно «другие люди». Это они заставляют его соотносить высказывания с реальностью и разрушают его «воздушные замки», и это вопреки им он принужден строить новые конструкции, подбирая для них все более и более надежные «основания». То есть ему приходится обращаться к уровню значений, как бы вытаскивая их в пространство своих знаковых игр.

Таким образом, опять же именно «другие люди» заставляют ребенка не просто выучивать некие знаки их взаимной коммуникации, но и подразумевать под ними то, что соотносится с «общими представлениями». Именно «другие люди» являются тем ограничителем, который вынуждает ребенка строить когнитивные схемы, согласующиеся с действительными значениями соответствующих знаков.

225. То есть на этом этапе своего развития ребенок сталкивается пока не с «реальностью Другого», а с реальностью через «других людей».

Они требуют от него приведения в соответствие его значений и используемых им знаков. Они обладают знанием того, как устроена социальная реальность и как «должно быть». Именно через них ребенок начинает воспринимать знаки как нечто реальное, что нельзя просто так отбросить, проигнорировать или иначе истолковать.

Однако, как мы видим, это в определенном смысле насильственный процесс – ребенку самому по себе это не нужно, он пока готов играться знаками, но не испытывает интереса к тому, чтобы их каким-то специальным и строгим образом организовывать.

Его личностное «я» еще всецело принадлежит уровню значений, он себя, так сказать, ощущает, а не думает о себе как о «личности» (хотя, впрочем, «в порыве» что-то такое и может заявить), обладающей «мировоззрением», «жизненной позицией» и т. д. и т. п. К этому осознанию он подойдет, только по-настоящему радикально переосмыслив свои отношения с «другими людьми», точнее столкнувшись с «реальностью Другого».