Текст книги "Комплект книг: Мышление. Системное исследование / Законы мозга. Универсальные правила / Психософический трактат"

226. Теперь, вероятно, мы лучше можем понять значение уже указанного нами столкновения «созревающего сознания» с «реальностью Другого».

К этому моменту подросток представляет собой достаточно сложную и противоречивую структуру: с одной стороны, он уже всецело приобщен к миру интеллектуальной функции, вполне органично чувствует себя в культурно-историческом пространстве, куда он был вовлечен плотностью своих отношений с «другими людьми», с другой – существует целый ряд трудностей.

227. Во-первых, связь между уровнями организации его внутреннего психического пространства – уровнем состояний (значений) и представлений (знаков) – пока достаточно зыбкая. Да, он вполне умело пользуется словами, строит сложные конструкты, но то, что он переживает и чувствует (его состояния), пока сложнее, чем то, что он может об этом думать.

228. Не в последнюю очередь это происходит от того, что «другие люди» являются для него просто такими – сложными, самодеятельными, с объемным функционалом, – интеллектуальными объектами в ряду других. Он находится с ними в отношениях, и эти отношения для него реальны и ощутимы, однако то, как он выстраивает с ними коммуникацию, не учитывает их внутренней мотивации. Это во-вторых.

229. В-третьих, и это вытекает из второго, его собственное личностное «я» пока больше исходит из уровня значений (из состояний, в которых обнаруживает себя подросток), нежели из неких представлений подростка о себе как о личности. Чтобы воспринять себя в этом качестве, ему как раз и нужно будет столкнуться с «реальностью Другого».

230. Свою «личность» подросток обнаружит, лишь ощутив неподвластность «Другого» собственному желанию. Поскольку же его личностное «я», образно выражаясь, располагается пока «этажом ниже» понятийно-когнитивной сетки, то и реалистичность его представлений (уровень знаков) пока еще очень условна. Она не может быть для него действительной опорой в мышлении.

231. Отсюда, в-четвертых, мышление подростка пока парадоксально «нелогично». Он думает параллельно как бы в двух самостоятельных регистрах: условно говоря, то, как он что-либо чувствует, ощущает, переживает, и то, как он способен это проблематизировать (тут в ход идет присваиваемый им себе культурно-исторический фон – множество культурных нарративов, которые он постепенно усваивает и примеряет на себя, из книг, кинофильмов, рассказов других людей, из опыта социального научения и так далее).

232. Впрочем тут же возникает и в-пятых: несмотря на то, что продукты этих уровней психического не слишком совпадают друг с другом, подросток все больше опирается как раз на свои понятийные конструкты, поскольку только понятийная проблематизация его состояний позволяет молодому человеку как-то стабилизировать противоречивость и нарастающую сложность его собственной организации на уровне состояний (значений).

233. Из-за все усложняющейся интеллектуальной функции интеллектуальные объекты в психическом пространстве подростка становятся все сложнее, а потому, пытаясь справиться с нарастающим внутренним напряжением, он максимально упрощает, обобщает определения своих чувств. Именно в связи с этим он производит зачастую такой объем категорических и безальтернативных суждений.

Само его понятийное мышление пока нечувствительно к полутонам и нюансам, а связь между понятиями и значениями не фиксирована жестко, так что для подобной радикализации есть масса причин, и ничего, что бы было против.

Против, впрочем, выступает сама реальность, но это как раз та «часть мира», принимать которую подросток уже не хочет – он слишком устал от нее: требования есть, а как действовать, чтобы добиваться желаемых результатов, все равно непонятно.

Лучше скрыться в системе абстрактных, несоотносимых с реальностью представлений, уйти в бинарные когнитивные схемы и спрятать этот внутренний конфликт куда подальше.

234. Собственно, здесь и возникает неизбежная встреча с «реальностью Другого». У молодого человека появляется тот/та, к кому, как сказал бы Платон, он «прилепляется душой». На уровне инстинкта подросток, возможно, просто ищет сексуального партнера или свою стаю, но на уровне представлений, нарастающих проблематизаций этот человек обретает для него свойство сверхценности.

Соответствующий интеллектуальный объект проблематизируется, насыщается массой свойств, вполне возможно реальному субъекту и не свойственных, а все это, вместе взятое, распаляет у подростка желание близости того или иного рода.

Это ожидание встречного желания, которое может и возникнуть, но точно не будет таким, каким оно ожидалось (ожидания подростка всегда завышены, нерациональны и неадекватны), а может и не случиться вовсе.

235. Так или иначе, к этому моменту молодой человек собственным желанием спаивает в себе уровень значений с уровнем знаков. Собственно, именно этот эффект и достигается серьезной внутренней проблематизацией, связанной с возникшим у него чувством, на которое ложится обильно сдобренная различными нарративами, соответствующими моменту, культурно-историческая масса содержаний.

Таким образом, внутреннее психическое пространство спаивается, плоскость мышления радикализует идею сверхценности этих проблематизированных отношений, а реальность, на которую молодой человек неизбежно наталкивается, выводит на поверхность его, находившееся до сих пор на уровне значений, личностное «я».

236. Подросток начинает думать о своих чувствах, переживаниях, состояниях, отношениях. Не думать ими, как было до сих пор, а думать их. Именно эти мысли и конституируют его мировоззрение, его представление о себе, его личностное «я». Подросток осознает себя «личностью», как Маугли, который в какой-то момент осознает себя «человеком».

Все это, конечно, может быть и не столь романтично (да и не столь драматично), как у Киплинга или в этом тексте, но финальный результат сообщает о себе: есть «я», а есть «Другой», и этот «Другой» с его желаниями моему «я» неподвластен, потому что его желания – это его внутренняя мотивация (то измерение интеллектуальных объектов «другие люди», которое пока не принималось подростком в расчет, а теперь вот обнаружилось).

237. Возможно, не вполне очевидно, почему мы должны учитывать эти личностные трансформации, которые, казалось бы, относятся к процессу формирования личности, а вовсе не к мышлению.

Подобное недоумение вполне объясняется тем, что мы традиционно считаем формирование личности одним процессом, а развитие навыков мышления – другим. Но это разделение корректно, если мы понимаем под мышлением не деятельность всего внутреннего психического пространства человека, а лишь какую-то узкую, локальную функцию: использование понятий, построение суждений и т. д.

Однако такой подход очевидно ущербен, поскольку мы всегда имеем целостное поведение, где процессы, которые могут казаться нам различными (хотя бы потому, что мы пользуемся для их называния разными словами), в действительности представляют собой достаточно сложную систему, которую, возможно, в рамках подобных концептов представить нельзя.

238. Если мы понимаем, что мышление – это просто такой интегральный ракурс рассмотрения целостной системы, которую представляет собой внутреннее психическое пространство человека, то мы не можем не учитывать то значение, которое «другие люди» имеют в формировании этого мышления.

Наконец, наше мышление по существу изначально социально, причем на разных уровнях – начиная с того, что приобщение ребенка к культурно-историческому пространству осуществляется через «других людей» и заканчивая тем, что для специфического объединения (спаивания) уровней значений и знаков нам необходима та сверхценность, которую нам задает «Другой» своей неподвластностью нашему желанию его желания.

239. Но самое важное, вероятно, кроется в другом…

• Во-первых, именно в этих, сложносочиненных социальных отношениях мы осознаем реальность наших представлений, и именно они теперь, а не наши состояния, становятся для нас как бы фактическими представителями реальности. Последнее, впрочем, является лишь заблуждением, но крайне существенным, если не сказать роковым, и возникает оно именно здесь.

• Во-вторых, именно в этих социальных отношениях у нас возникает и другая иллюзия – что наше личностное «я» и является «тем, кто думает». Впрочем, иного и не дано – с нас спрашивают, как с «я», да и все то радикальное переустройство, которое мы сами претерпеваем, разворачивается для нас в пространстве отношения «личностей»: взаимной борьбы желаний, честолюбий, субъективной правоты и т. д.

• Наконец, в-третьих, если мы представим себе мышление как сложный процесс оперирования интеллектуальными объектами с помощью интеллектуальной функции, то увидим, что на протяжении всей этой многоактной пьесы нашего врастания в культурно-историческое пространство и организации вокруг себя социального мира наш мозг тренировал навык создания сложных интеллектуальных объектов с «символической» компонентной. Усложнявшаяся в этом процессе наша интеллектуальная функция научилась этот «символический» компонент производить, что радикально изменило саму ту реальность, в которой мы пребываем, войдя в «мир интеллектуальной функции».

240. По сути, в процессе становления нашей «социальности» в нас возникла матрица интеллектуальных объектов разного уровня сложности, а также специфическая интеллектуальная функция, полностью адекватная миру интеллектуальной функции нашего культурно-исторического пространства.

Сама же наша «личность» была как бы перенесена в этот мир интеллектуальной функции, где слова и понятия зачастую значат больше, чем действительная реальность – то, что, казалось бы, происходит на самом деле.

Собственно все это и финализирует процесс формирования той формы мышления, которая является обычной, стандартной, нормативной для взрослого человека нашей культуры. Впрочем, очевидно теперь и то, что эта столь привычная нам форма мышления не является лучшим способом взаимодействия с действительной реальностью. В ней как бы зашит тот радикальный разрыв между реальностью и представлениями о реальности, который не позволяет нам напрямую обращаться к тому, что происходит на самом деле.

Наши представления о реальности оказываются куда более весомым аргументом в рамках нашей мыслительной деятельности, нежели то, что происходит на самом деле. Нам начинает казаться, что они полно и точно описывают реальность, что они ее «объективно отражают», и мы не видим, не можем осознать того факта, что реальна в этой реальности только логика наших социальных отношений, выработанная нами, нашим мозгом и использованная им для «понимания» реальности как таковой.

241. «Информационное удвоение» само по себе, конечно, очень сложная штука, но вряд ли оно может быть признано собственно мышлением. Производство информации, то есть ее производство во внутреннем пространстве соответствующего наблюдателя (а именно в этом в случае «информационное удвоение» и происходит), есть производство интеллектуальных объектов и некая игра с ними, но не более того.

Когда же мы говорим о мышлении (о мышлении, которое следовало бы называть так), мы должны думать о нем в неразрывной связи с реальностью – с тем, что происходит на самом деле, хотя мы и не можем это «самое дело» доподлинно знать.

Однако сама по себе интеллектуальная активность имеет весьма условные, и я бы даже сказал сомнительные, отношения с реальностью. Интеллектуальный аппарат создавался эволюционно и вовсе не для целей познания реальности или понимания ее нами, как она есть.

Задачами интеллекта всегда было обеспечение конкретных нужд конкретных биологических видов, соответствие их потребностей актуальным для них же аспектам реальности, что, на самом деле, очень узкая задача, которая может быть решена с почти полным пренебрежением к реальности как таковой.

242. Кроме того, если не соблюсти достаточной строгости, нам придется заключить, что «думающими» в каком-то смысле являются и все биологические существа, обладающие как минимум трехчленной нейронной цепью, и компьютеры, которые способны (если они это могут) приписывать состоянию материального мира какие-то дополнительные свойства, свидетельствующиео чем-то другом, кроме самих этих состояний.

Соответственно, «думающими» мы будем считать и человекообразных обезьян, и малолетних детей, а также сновидцев, невротиков, производящих бесчисленные внутриречевые автоматизмы, расистов, гомофобов и прочую публику, придерживающуюся тех или иных стереотипов социального восприятия, а также тех из нас, кто не прочь сутками напролет скролить социальные сети, просиживать штаны за компьютерными играми или даже наслаждаться просмотром сериалов.

Да, всю подобную интеллектуальную активность, наверное, можно было бы назвать «думанием», «мышлением». Но, как я показал (недостаточно, впрочем, скрупулезно), подобная интеллектуальная активность, даже если она нами осознана, целенаправленна и, возможно, хоть и приписывается нами нашему же несуществующему личностному «я», в действительности является лишь работой автоматизмов нашего мозга, его программ, его собственной спонтанной или как-то инициированной активности.

В нас так «думает» все: отдельные нейроны и их совокупности в кортикальных колонках, рефлекторные дуги и функциональные системы (материальный мир моего мозга), отдельные психические автоматизмы и даже наши собственные истории (нарративы). Все они могут воспринимать состояние материального мира как свидетельство чего-то другого, кроме него самого, то есть производить это специфическое «удвоение», и они это делают.

Причем все эти как бы «думающие» элементы нашего мозга (анатомические, рефлекторные, функциональные и т. д.) «думают» то, что они «думают», одновременно и параллельно (симультанно), но при этом каждый сам по себе. Мы же воспринимаем лишь два-три таких «думания» в единицу времени лишь потому, что таков радиус луча нашего сознания.

243. На самом деле объемы нашей осознанности выше, чем три-четыре интеллектуальных объекта, поскольку за счет кратковременной памяти количество объектов в оперативной памяти может быть субъективно больше. То есть единовременно в нашей оперативной (рабочей памяти) может находиться и, соответственно, осознаваться не более трех-четырех интеллектуальных объектов, однако в течение 30 секунд (это ограничение обусловлено возможностями кратковременной памяти) они могут несколько раз меняться.

В результате у нас будет возникать субъективное ощущение, что мы способны одновременно удерживать в своем сознании существенно большее количество интеллектуальных объектов, нежели те три-четыре, которыми ограничена наше оперативная память. Хотя, конечно, в любом случае количество одновременно осознаваемых интеллектуальных объектов невелико.

По всей видимости, этот эффект напоминает тот, который достигается в зрительном анализаторе за счет постоянного движения глаза по объекту. Конечно, когда мы смотрим в лицо человека, нам кажется, что мы видим его лицо целиком, однако это не так.

На приведенных выше картинках лица изображены так, как нам кажется, мы их видим, а справа – то, как наш глаз, совершая постоянные микродвижения, создает эти «видимые» нами образы. Примерно в таком же режиме, надо полагать, существует и наша осознанность. Только скользит по пространству нашего мышления, конечно, не глаз, а условный луч сознания или, точнее, область оперативной памяти. В результате нам кажется, что мы одномоментно сознаем некое значительное пространство смыслов, а на деле просто разные интеллектуальные объекты постоянно сменяют друг друга в пределах нашей оперативной памяти, но за счет кратковременной памяти эффект присутствия объектов в оперативной памяти субъективно выше.

244. Когда мы говорим о том, что в нашем мозге существует множество, условно говоря, «элементов» (в данной ситуации неважно, в каком, так сказать, разрезе мы их берем)[21]21
  Рефлекторные дуги, функциональные системы, анализаторы, различные динамические стереотипы, конкурирующие доминанты, нейронные комплексы, отвечающие за поддержание моего тела в пространстве, отдельные мои воспоминания, знания, привычки, представления, социальные установки и т. д. и т. п.


[Закрыть], каждый из которых в некотором смысле что-то себе «думает», мы говорим о том, что наш мозг содержит в себе как материальный носитель.

И каждый из этих элементов работает сам по себе, точнее говоря, они работают все вместе, производя при этом некий совокупный эффект, который я имею в виде своего поведения (включая все возможные его аспекты), разглядывая которое, я уже не могу сказать, что там на самом деле откуда. Все эти многие силы (действующие симультанно) слипаются, склеиваются в некий результирующий эффект, видимо как-то взаимовлияя, взаимоусиливаясь и взаимопоглощаясь.

Образно говоря, в измерении поведения я уже не вижу всего того, что в это измерение напроецировалось из различных мест моего мозга. Обратно этот фарш через мясорубку не провернуть, а по речи президента страны нельзя понять, что в точности происходит в этой стране, хотя он, как мы видели в соответствующем примере, именно это происходящее в стране и транслирует, но, правда, через себя.

Когда же я говорю о пространстве мышления и моем индивидуальном мире интеллектуальной функции, речь, конечно, идет о том же самом, о тех же самых условных «элементах». Однако в данном случае используется иное измерение (нежели, например, наличное мое поведение) и иной способ извлечения этих данных.

И если наличное поведение – это действительно набор разных штук, решающих разные задачи[22]22
  От поддержания положения моего тела в пространстве до той доброжелательной улыбки, которой я сопровождаю свою социальную коммуникацию (и которую в то же время, возможно, совершенно не считаю милой).


[Закрыть], то в случае пространства моего мышления я всегда решаю одну задачу – задачу, актуальную для моего личностного «я».

Впрочем, то, что я решаю «одну задачу», не значит, во-первых, что она не может быть комплексной, а во-вторых, что я решаю ее всем своим мышлением. Однако именно то, в каком стоянии находится мой мозг (учитывая все то поведение, которое он производит здесь и сейчас симультанной работой своих условных «элементов»), определяет и то, к какой области в пространстве моего мышления получает доступ, грубо говоря, мое личностное «я» для решения данной конкретной задачи.

245. При этом, впрочем, надо полагать, что все, что составляет мир моей интеллектуальной функции, продолжает оказывать то или иное влияние на все «элементы» системы, даже если я произвожу сейчас некие операции в рамках какого-то одного ее блока (если взять за аналогию «блочную модель вселенной»).

То есть, даже находясь своим личностным «я» в рамках какого-то одного определенного «блока» этой своей интеллектуальной «вселенной» (например, ведя психотерапевтический прием конкретного пациента), я тем не менее продолжаю испытывать влияние всей той «интеллектуальной массы» своих «интеллектуальных объектов», которые «кривят» мир моей интеллектуальной функции в целом.

И если мое личностное «я» переключится вдруг на решение какой-то другой задачи (например, начнется пожар, и мне уже будет не до психотерапевтического приема), то и тогда, и в этом блоке, на который переключится в данный момент фокус внимания моего личностного «я», я буду испытывать влияние кривизны, заданной «интеллектуальной массой» моих «интеллектуальных объектов», которые искривляют мир моей интеллектуальной функции в целом.

Однако то, что я, в зависимости от решаемой мною задачи, нахожусь в разных «блоках» этой своей интеллектуальной вселенной, а потому мне доступны разные (по крайней мере, не одни и те же и точно не все) ее составляющие, я заметить не могу. Потому что тот, кто замечает (кто способен заметить), – это мое личностное «я», натренированное косвенной рекурсией, всегда считает, что он видит все.

То есть то, что оно (это мое личностное «я») представляет собой в каждый конкретный момент времени, не является одним и тем же (грубо говоря, это разные «личностные “я”»), потому что само это мое личностное «я» есть лишь виртуальный эффект, производимый тем, что на данный момент в моем мозгу актуализировано.

Однако это всегда буду тот же «я», если смотреть на это дело, понимая, что речь идет лишь о специфической кривизне пространства моих интеллектуальных объектов, которую они формируют своими «массами» в моем индивидуальном мире интеллектуальной функции, а не о каком-то принципиально ином пространстве с другими интеллектуальными объектами.

246. При этом задача, которую мое личностное «я» решает в данный конкретный момент, может, как я уже сказал, быть комплексной, то есть сложносоставной.

Например, я почти не понимаю американский акцент, поэтому, когда я общаюсь с человеком, который нормальные английские слова (как мне представляется) не может сказать нормальным английским языком, мое личностное «я» решает сразу кучу всяких разных задач.

Во-первых, я пытаюсь понять, что же говорит этот прекрасный американец, и голова моя пухнет, перебирая варианты. Во-вторых, я пытаюсь не раздражаться на то, что он говорит непонятно, хотя, казалось бы, что ему мешает – он уж точно знает английский язык лучше меня! В-третьих, я думаю, как мне выйти из этого дурацкого положения, поскольку я вроде бы дал понять моему собеседнику, что говорю по-английски, но категорически ничего не понимаю в том звуковом безобразии, которое он производит, полагая, что он говорит на этом самом языке.

И вообще я думаю в этот момент об огромной массе не относящихся к делу вещей, поскольку, вопреки обыкновению, как бы говорю с человеком, не имея при этом ни малейшей возможности (не смотря, надо признать, на большое усердие) построить внутри своей головы хоть какие-то интеллектуальные объекты, которые должны были бы данному разговору вроде как соответствовать.

То есть обычно, разговаривая с человеком, я прекрасно располагаюсь внутри собственной головы и с удовольствием кручу там свои интеллектуальные объекты в ответ на соответствующие раздражители, подаваемые мне моим собеседником. Причем я даже не отдаю себе отчет в том, насколько мало, в действительности, я слежу за тем, что происходит вокруг.

Но в примере с американцем я уйти в мир своей интеллектуальной функции не могу категорически, потому что интеллектуальные объекты, соответствующие нашей с ним беседе, в моей голове просто не формируются. В результате я замечаю, какие у него (или у нее) глаза, брови, нос, губы, как звучит голос и т. д. и т. п. То есть мое личностное «я» тут же находит для себя задачи в задаче.

Впрочем, веер подзадач, которыми может заниматься мое личностное «я» в конкретной ситуации, – именно веер, то есть они, по существу, все равно имеют некий центр, связаны между собой, представляют некое очерченное, хотя иногда и сложносочиненное множество. В целом же для моего личностного «я» всегда есть одна задача.

247. В общем, возможность сложносоставных задач не является для моего личностного «я» чем-то чрезвычайным, но они – вся их совокупность – есть весь мир моего личностного «я» на данный момент и всегда порождены наличной ситуацией, как ее себе это личностное «я» понимает. А то, что я ассоциирую свое личностное «я» с самим собой, это, конечно, неправильно или, по крайней мере, совершенно некорректно.

Наш мозг – огромный, шумный, пестрый и разноязыкий ветхозаветный Вавилон. И хотя нам может казаться, что всякая наша мысль порождена работой всего нашего мозга в целом, некой организованной вертикальной структурой, в действительности никакого единства в производстве наших «мыслей» нет, мы же просто услышали кого-то – одного, двух или трех говорящих – из этого бесчисленного их множества. Говорящих одновременно, по-разному и о разном.

Всякие представления о централизованном управлении нашей психикой, ее вертикальном – сверху вниз – устройстве глубоко ошибочны. Нервная система изначально развивалась по периферии, использовалась для решения локальных задач, и лишь затем стали появляться новые, более высокие уровни организации и управления, которые должны были как-то эту разрозненную деятельность отдельных периферических центров координировать. И даже не столько координировать, сколько просто согласовывать, по мере возможности (весьма ограниченной) распределяя возникающие потоки.

То, что теперь высшие отделы нервной системы выступают как бы в качестве официальных представителей всей нашей психики в целом и в некотором смысле ведут с нами переговоры от ее лица, – это лишь условность, некий технический компромисс, своего рода политес.

Ни один лидер государства – возьмем это как образ – не может говорить то, что думает, и делать то, что ему вздумается. Он всегда вынужденно оглядывается на то, как его слова и поступки будут восприняты внутри страны. При этом его электорат – это не просто какие-то отдельные граждане, а политические партии, общественные организации, национальные общины, другие меньшинства, религиозные организации, финансовые круги, бизнес-лобби, просто мужчины и женщины, наконец.

Однако и сами эти политические партии, общественные организации и социальные группы тоже оглядываются, уже на конкретных граждан. А сами граждане оглядываются на свои настроения… Это бесконечное, каскадное оглядывание вниз по подобной «вертикали» и составляет суть этой псевдоцентрализованной организации системы.

Лидер ведет со своим разношерстным электоратом сложную, многоходовую и, по сути, лишенную какого-либо действительного смысла игру. И ведет ее лишь для того, чтобы удержаться на своем месте, он должен найти способ учесть максимальное число непротиворечащих друг другу интересов разных электоральных групп. У него нет и не может быть своей политики, вся его политика – то, что он вынужден делать, имея такие вводные. Так является ли он действительным лидером и фактическим представителем, управляет ли он своим государством, или оно управляет им?

Тогда с кем же мы говорим, когда думаем, что говорим с ним? Что вообще будет значить то, что он говорит нам?

248. Думать, что возникновение языка или личностного «я» каким-то принципиа льным образом изменило саму логику работы интеллектуальной активности нашей психики, наверное, не совсем корректно.

Да, конечно, язык и личностное «я» стали средством ее существенного усложнения, и без них мышление вряд ли было бы возможным. Однако объяснение мышления исключительно (или даже просто преимущественно) данными феноменами было бы неверным ходом:

• во-первых, это разорвало бы цепочку производства интеллектуальных объектов, которая значительно массивнее «области спектра», заданной феноменами языка и личностного «я»;

• во-вторых, это бы ограничило и исказило понимание нами интеллектуальной функции, которая очевидно определяется более глубинными механизмами, нежели язык и личностное «я»;

• в-третьих, необходимо правильно удерживать акценты, ведь проблемы мышления – это проблемы отношения нас и реальности (того, что происходит на самом деле), а язык и личностное «я» возвращают нас как бы внутрь психического пространства, которое, конечно, так же реально, как и все реальное, но все-таки слишком локально по сравнению со всей прочей действительностью.

249. С другой стороны, конечно, язык использовал и развил нашу способность к «информационному удвоению».

Речь, понятно, идет о концептуальной схеме отношений «знак-значение», где «знаки», воспроизводя эту формулу, выполняют в некотором смысле роль состояния материального мира, а «значения» соответствуют тому, что это – «знаковое» – состояние материального мира для меня значит. То есть в каком-то смысле феномен «информационного удвоения» вы шел благодаря языку на новый уровень сложности.

Кроме того, язык модифицировал и некоторые аспекты работы интеллектуальной функции. Например, именно благодаря языку мы получили возможность к созданию абстракций – сложных интеллектуальных объектов, как бы вмещающих в себя предельно большой объем конкретных содержаний.

Именно язык позволил нам освободиться (в некотором смысле, разумеется) от детерминирующего влияния того способа существования в пространстве, времени и области модальностного восприятия, который директивно задан нам нашей нервной системой. Благодаря языку мы из «здесь», «сейчас» и «так» получили протяженности (пространственную, временную, логическую) и смогли конвертировать модальности для работы с абстракциями («тяжелое решение», «мощность множества», «темное валовое чувство» и проч.).

Кроме того, с помощью языка мы формализовали некоторые способы работы нашей интеллектуальной функции с интеллектуальными объектами. Сходство, различие, противопоставление, тожество и прочие способы организации содержания – все эти интеллектуальные практики стали доступны нам именно благодаря языку, приручившему, если так можно выразиться, интеллектуальную функцию.

Наконец, именно язык развил нашу способность к формированию сложных нарративов, обусловливающих появление и существование нашего виртуального личностного «я».

250. Это виртуальное, то есть не существующее в действительности, личностное «я», в свою очередь, несмотря на всю мою предшествующую «критику» этого феномена, также сыграло огромную роль на пути к мышлению. Судя по всему, именно благодаря своему личностному «я» мы смогли решить целый ряд задач, например:

• поднялись на доступный нам сейчас, более высокий уровень моделирования реальности, натренировав механизмы рефлексии с куда большими степенями свободы;

• получили модель отношений между этим «я» и «реальностью», находящейся по ту сторону наших представлений;

• наконец, именно благодаря появлению личностного «я» в нашем психическом пространстве возникли те специфические «Другие», без отношений с которыми оно само не приобрело бы организации, обеспечивающей наше мышление в строгом смысле этого слова.

251. Впрочем, возможно, подведение итогов этих «Набросков» следовало бы начать не с рассуждений об «информации» и «личностном “я”», а с так и не осознанного нами парадокса: с вопроса, которым мы по странности совершенно не задаемся – а почему вообще у нас возникает мышление?

Не почему оно вообще возникло у представителей нашего вида (тут мы можем строить только немощные догадки), а почему оно возникает у нас в онтогенезе – в рамках индивидуального развития конкретного человеческого существа?

Мы настолько привыкли к этой «данности», считаем этот процесс «индивидуального омышливания» настолько тривиальным делом, что совершенно не замечаем уникальности и даже некоторой странности этого феномена.

252. Допустим, что знаки нашего языка усваиваются ребенком условно-рефлекторно. Этому фокусу, как известно, и обезьяну можно обучить. Но почему обезьяна дальше не обучается, а человек совершает этот фундаментальный скачок – от слов к мышлению? Что заставляет его интроецировать эти знаки, превратить их в специфические внутренние комплексы – интеллектуальные объекты с символической функцией?