Текст книги "Шоколадный папа"

Рапорт из гостиной

Андреа – жалкий продукт отвратительных генов. Экзема от холода, желудочный катар, то и дело грипп. Головная боль, аллергия. И, что немаловажно, плаксивость и болезненная ревнивость.

– Ты знаешь, что у меня за жизнь, Каспер, – всхлипывает она. – Я сижу перед телевизором в домашней одежде, с тарелкой простокваши, куском хлеба и банкой лекарств. – Она подкрепляет сказанное, мрачно потрясая последней, и Каспер вымученно улыбается, высвобождая из-под одеяла руку, чтобы погладить Андреа. Рука касается щеки, словно бы стараясь что-то стряхнуть – может быть, частицу ее несчастий, – и снова исчезает под одеялом. Ей хочется опять почувствовать это прикосновение или по крайней мере знать, что оно было. Андреа это кажется важным, а ведь Эва-Бритт говорила: что кажется, то и правда. (Но может быть, не настоящая правда?) Андреа отпускает по меньшей мере тридцать слезинок, глядя, как экзема расцветает все ярче. – Черт! Я не могу все время ждать тебя и волноваться! Я тоже хочу веселиться!

– Но ты же больна, милая. Скоро будут еще выходные.

– А я хочу веселиться сегодня!

Еще двадцать слезинок, пятничный вечер тянется без конца. Ей приходится расстегивать верхнюю пуговицу на огромных штанах – как же она может быть такой хрупкой?

Андреа пьет минералку, жует лекарство от изжоги и смотрит «Будем как звезды», а Каспер ушел пить пиво с Йеппе. Нет, ей вовсе незачем беспокоиться, все ясно: встретит кого-нибудь – значит, встретит, и ничего тут не поделаешь. Побереги силы для чего-нибудь другого, более разумного.

Но что разумно? Раньше она разумно ела капусту, чередуя с шоколадной нугой, а потом засовывала два пальца в рот. Может быть, более разумно думать о Каспере и его будущих влюбленностях? Она внушает себе, что выбора нет, но Каспер считает, что большое можно сделать меньше, если размышлять логически и не гнать прочь мысли, от которых ей плохо. Но как, как сделать перестановку и уборку внутри собственного тела? Каспер говорит, что она даже не пытается, а Лувиса вежливо шипит в ответ, что Андреа очень даже старается. «Андреа делает все, что в ее силах», – произносит Лувиса с медовой угрозой в голосе, и горе тому, кто в это не верит. Эва-Бритт утверждает, что нужно слушать только внутренний голос, но как узнать, говорит ли этот голос правду и вообще – твой ли это голос? Просто невозможно отличить голос Андреа от всех остальных! Все равно что снова сбросить двадцать килограммов! Андреа проливает еще немного слез, думая, как все безнадежно: ведь теперь она, пожалуй, слабее – характер уже не тот. Каспер говорит, что это хороший и здоровый знак – что она больше не может так, но это неправда, вовсе не хороший, а уж здоровый или нет – на это Андреа наплевать: я хочу знать, что снова смогу похудеть, если действительно захочу. Она видит, как Каспер качает головой, слышит, как он вздыхает, и знает, о чем он думает. Он хочет, чтобы она перестала быть чокнутой занудой, чтобы ее можно было легко и просто обнять – но меня обнимать нелегко и непросто: я вешу сто девяносто килограммов, вот так!

Каспер наверняка думает, что она смогла бы снова так же сильно похудеть, что упорства у нее достаточно, но нет желания – того, что идет из глубины души.

Конечно, так оно и есть. Андреа, конечно же, хочет стать здоровой, но проблема в том, что она не хочет переставать быть больной: она помнит, как читала историю болезни, помнит прекрасные черные буквы, которые так и лезли в глаза: «Есть риск психоза!» — жирным шрифтом, а на конце – неровный восклицательный знак. Она помнит, как перед этим сидела в столовой, пила кофе, смотрела в окно: кладбище, детский сад. Предавалась приятным воспоминаниям. Медперсонал гладил ее по голове и хлопал по плечу: «О, Андреа, у тебя такой здоровый вид!»

Андреа улыбалась, а за спиной у них огрызалась.

Один из пациентов упал перед ней на колени с плачем и криками: «Мама! Вот ты где!» Под мышками он держал толстые книги. Увидев Андреа, он отбросил их в сторону: «Мама, где же ты была?» Андреа что-то говорила ему тоном врача. Бессмысленные слова утешения, которых она и сама наслушалась вдоволь: «Ну, ну, ничего», – как собаке! «Все образуется!» – как идиоту. А на самом деле Андреа хотелось его обнять, но она так и не решилась и со стыдом почувствовала облегчение, когда главврач Биргитта вошла, шлепая биркенстоковскими сандалиями, и забрала ее оттуда. Прежде чем войти в комнату, Андреа обернулась: мужчина сгорбившись лежал на полу в столовой, тело сотрясалось от всхлипываний. Он шарил руками в поисках книг. Помогите же ему!

Главврач Биргитта, одетая в плиссированную юбку из шотландки, нервно улыбнулась и протянула Андреа неожиданно толстую пачку бумаги. Андреа уселась на знакомый, пропитанный тоской диван и принялась читать, затаив дыхание и краснея от удовольствия, о приступах и выходках, о том, как Биргитта заподозрила шизофрению: «Андреа, как я поняла, ты слышишь голоса? Какие это голоса, что они говорят?» – «Нет, это скорее мысли о том, что мне нельзя есть, а когда мысли говорят, то получаются голоса». И о том, как Биргитта хотела назначить ей литий: «Во время нашего последнего разговора ты упомянула, что часто испытываешь упадок сил, а потом все переменилось, и ты сказала, что тебе снова хорошо и ты хочешь пройтись по магазинам». Андреа смеется, запрокинув голову. Реальность так нереальна. Даже ее имя и персональный номер. Отказ от еды, переедание. И ничего о Каспере. Как-то печально, что никто не видел – или не придавал значения.

Андреа не съела обед. Андреа ела самовольно. Андреа самовольно ездила в Столицу. Переела. Сделала татуировку. Сегодня ей лучше.

Риск психоза!

Она думает о восклицательном знаке; Каспер ушел, по телевизору кто-то притворяется кем-то другим. Андреа думает о том, что если бы у нее был психоз, то ей по крайней мере не приходилось бы отвечать за свои поступки. Некрасивая мысль, но Андреа думает именно об этом. Вместе с деструктивностью утрачиваешь что-то еще. Иначе не получается. Внезапно возникает масса возможностей выбирать, а собственной воли так мало: казалось бы, столько власти, а на самом деле ничего. Невыносимо! Невыносимо, что не всегда можно чем-то себя оправдать.

Она берет Марлона, кладет его себе на живот. Размышляет о прочитанном на днях в газете: что нарушения пищевого поведения могут быть физически обусловлены, что само голодание является причиной депрессии, а не наоборот. От этой мысли Андреа становится хуже. Получается, что она села на диету, чтобы лучше выглядеть, а об остальном позаботилось само тело? И больше ничего? Прихоти, наклонности, фокусы тела? Она дрожит от злости, и Марлон трясется у нее на животе: если все так, если все дело в физиологии, то какого черта лечить ее психику и пичкать лекарствами, предназначенными для этого?

– Марлон, боже мой, – восклицает она, – я же все еще БОЛЬНА, с этим не поспоришь! – Марлон сочувственно смотрит на нее. Она продолжает: – Будь я в здравом уме, я не стала бы глотать таблетки, так? – Марлон трясет желтой головой. – И мне по-прежнему время от времени хочется объедаться и причинять себе вред. Это правда, Марлон! – И вот более обычного больная Андреа берет баночку и вытряхивает на ладонь подходящее количество ЛЕКАРСТВ, после чего все передачи становятся развлекательными или по крайней мере интересными. Андреа во всем видит прекрасное (когда лекарства из желудка устремляются в руки, глаза, рот). Прекрасное можно обнаружить во всем, кроме одиночества. Но пока рядом есть телевизор, Марлон и лекарства, наполняющие телепрограммы смыслом, Андреа не одинока. Все было бы просто идеально, если бы Каспер не блуждал среди потенциальных разрушительниц семей, обладательниц грудей и коварно засасывающих взглядов.

– А что если ты встретишь мою копию, только без всех этих проблем? – спросила она как-то Каспера. Он засмеялся:

– А что если бы небо было в клеточку, а все женщины – намагниченными?

Как будто она пошутила.

Вдобавок ко всему звонит Карл и говорит очень странным голосом. Как раз в ту минуту, когда должны объявить, чья пародия заняла первое место в «Будем как звезды». Карл обедает в гостях у Арвида и Софии. Может быть, поэтому он не говорит ничего особенного, но говорить ни о чем – сплошное удовольствие, когда все кажется таким удивительным и прекрасным. Мир, окутанный туманом, всегда приятнее. Ленивые жесты и голос, упокоенный в своей медлительности. Нет слов, которые сложно произносить. Нет людей, которых сложно понимать. «Я знаю тебя, Карл». Вот что хочет сказать Андреа. «Я знаю тебя, я знаю, что тебе пришлось нелегко и что мы не знаем друг друга». Хочется сказать что-нибудь такое. Но для этого нужно проглотить еще несколько таблеток.

– А как Арвид?

– Не очень. – Карл откашливается. Месяц назад Арвид попал в автомобильную аварию. На дорогах скользко, а Арвид не из терпеливых и вперед пропускать не любит. Хотя дело не в физике, как бы Арвиду ни хотелось выставить все именно в таком свете.

– Подумать только, какие все разные, – говорит Андреа. – Ваше поколение стыдится говорить о психике, а я боюсь, что мои проблемы – это всего лишь неполадки в теле.

– Да уж, какой-нибудь болтик, – отвечает Карл, и по голосу слышно, что он опрокинул не одну стопку в доме на Бьеркгатан, 64.

– Хотя с другой стороны, – философствует Андреа, – приятно, когда боль зрима. Когда можно показать пальцем и сказать: вот здесь! Вот зло, виновное в моих страданиях! Когда боль и несчастье безошибочно угадываются всеми вокруг.

– Но с другой стороны, – нетрезво философствует Карл, – если бы наша боль всегда была на виду, разве мы не чувствовали бы себя слишком прозрачными? Если бы ее нельзя было спрятать и переживать внутри? Использовать, когда нужно?

– Да, болезнь наделяет своего рода властью.

– Или слова о том, что ты болен, что болезнь твою не побороть, не излечить и не увидеть глазами.

Андреа хочет добавить: и тайна наделяет властью. Власть тайны. Страх, который заставляет хранить молчание. Ибо что же будет, если все начнут раскрывать свои секреты?

Карл откашливается. Андреа хочется сказать: «Я люблю тебя, не бойся». Но вместо этого она произносит:

– А как ты?

– Хорошо. – Снова напряжение в голосе. Может быть, он чувствует себя так же, как она дома, с семьей. Что-то в Семье не позволяет задержаться надолго, иногда приходится уйти, едва переступив порог. Наверное, дело в Воспоминаниях. Неисчезающие следы и шкафы с ящиками, которые открываешь вновь и вновь – всякий раз лишь для того, чтобы убедиться: того, что там было раньше, давно уже нет. Они говорят еще немного, и Андреа замечает, что он не хочет класть трубку. Что случилось, Карл? Может быть, голос твоего отца отзывается эхом: тот же голос, но из незапамятных времен? Тот вечер: рассерженный Арвид ругает тебя по телефону за то, что ты сделал. Твой папа так разочарован в тебе, и твое одиночество все больше и больше. Что же ты натворил, Карл? Встретил другую, оказался перед выбором? Один в доме у озера: бетонная клетка, телевизионные голоса – совсем как Андреа. Хотя Андреа нечего выбирать, не так ли? Андреа сидит и ждет: выбирать будет Каспер, а не она. Андреа – ни за что. Она раз и навсегда выбрала Каспера – пока смерть не разлучит их.

Они говорят об Андреа, о ее болезни – настоящей болезни: красные глаза, пылающие щеки, горячий лоб. Некоторое время они продолжают эту тему, другие слова на ум не приходят. То и дело становится так тихо, что хочется закричать.

– А так все хорошо, – чересчур радостно сообщает она. Разве есть чему радоваться?

– Ну, продолжай в том же духе. – Карл снова откашливается, уже трезвее, дальше от нее, и Андреа не удержаться.

– Ну да, и тебе всего. Передавай привет.

В который раз телефонную трубку кладут на место, так и не сказав самого важного.

«Будем как звезды» давным-давно закончилась. Она видит, как Каспер с Йеппе сидят в прокуренном помещении. Видит, как какая-то модельно-худая девица подходит к ним и представляется Сингоаллой. Книга Виктора Рюдберга[25]25
  Шведский писатель-романтик.


[Закрыть]. Итальянка. Легкий акцент, брюки на бедрах обнажают живот, черно-красная блуза на голое тело. Шпильки в черных локонах. Они поднимают бокалы, но Андреа не слышно, что они говорят. Темные очи Сингоаллы оценивающе, одобрительно смотрят на Каспера. Она принимает тебя таким, какой ты есть. Очень просто: она любит себя, это читается в ее движениях, в ее взгляде. Чтобы полюбить кого-то, нужно полюбить себя. Голос Эвы-Бритт эхом раздается в комнате: действительно, по-настоящему полюбить себя, чтобы действительно, по-настоящему полюбить другого. Что значит «действительно», «по-настоящему» – как определить? Я же люблю Каспера – значит, я уже люблю себя!

Андреа воображает, что Маддалена по-настоящему любит Карла. Маддалена сидит на террасе белокаменного дома на юге Италии и пьет вино. Она одна, взгляд устремлен к морю: может быть, она мечтает увидеть, как корабль Карла причаливает к берегу в заливе.

Упругие бедра, непослушные локоны. Она сидит в доме каменной кладки. Рисует большие, яркие картины, проголодавшись, готовит спагетти и соус, в котором много сливок, а на десерт – тирамису. Ей неплохо живется. Она жаждет любви.

Андреа тоже сидит в белом доме каменной кладки. Сидит в своей жизни, боясь упасть, и жаждет шоколада. Сидит-и-смотрит. Ты видел, что уже зима, Карл? Оторвав взгляд от телеэкрана, повернувшись к окну, Андреа видит окруженный все еще зеленым кустарником, почти невидимый в снежной темноте фонарь из снега.

Береги слезы

К некоторым вещам легко привыкнуть:

к телу рядом с тобой в двуспальной кровати,

к двуспальной кровати – общей и удивительно мягкой,

к завтраку, который больше не запрещен.

Так почему бы не наслаждаться этим, боже мой?

Потому что привыкаешь?

Потому что привыкаешь и к баночке с лекарствами, и к приступам паники, и даже к ревности.

«БЕРЕГИ СЛЕЗЫ», – говорит Лувиса, как только Андреа закрывает две кухонные двери. Лувиса вовсе не кричит, просто для Андреа эти слова звучат громко и сильно – она слышит их не в первый раз.

– Зачем? Почему мне нельзя плакать сейчас?

– Я имею в виду, что все образуется, ничего страшного не случилось.

– Страшное случается постоянно! Страшно уставать от себя самой, страшно ревновать, страшно, что он целыми днями лежит в постели, а потом пьет. Хорошо, пусть не страшно, но довольно опасно, так почему же мне нельзя плакать?

– Андреа, ты ни в чем не виновата – это Каспер прячется!

– А вдруг он прячется потому, что устает от меня?

– С чего ты взяла, что он устает от тебя?

Андреа кажется, что на этот вопрос она уже ответила, теперь ей хочется понять, почему она такая.

– А что было с тобой, когда Карл уезжал – разве ты не боялась, не беспокоилась?

– Мне нужно было заботиться о вас, – без промедления отвечает Лувиса. Похоже на отговорку.

– Но ты доверяла ему?

– Я была вынуждена доверять.

Андреа готовит завтрак. «Кофеварка должна быть голубой или оранжевой, а не белой», – думает она. Белый – скучный цвет. Чайник был бы золотистым. Утреннее солнце отражалось бы бликами, по-новому окрашивая пространство.

За окном зима, на карнизе воробей. У Марлона постукивают зубы – смешной звук. Знает, что не может поймать добычу, и все стучит зубами, а птица, увидев его, не знает, что между ними стекло, и в страхе улетает – а может быть, просто улетает. Андреа медленно пьет кофе. Вспоминает, как ей приходилось засовывать два пальца в рот после завтрака, и никто не слышал. А потом, в больнице, сидя на полу у кровати с полными карманами сыра и масла и собираясь все это проглотить, чтобы на минуту исчезнуть, – в такие минуты она хотела, чтобы кто-нибудь ворвался к ней в комнату со словами: «Что это ты тут делаешь?!»

Что это ты делаешь? Ответить нечего. Когда тебя разоблачили, когда лицо в масле и полный рот печенья, когда сидишь на корточках перед унитазом. Это необходимый позор.

Взгляд устремлен на легкий сыр. Как он надоел Андреа! Хочется просто есть, отрезая куски обычного вкусного сыра. Просто наслаждаться, и больше ничего. Никакого «после». Только СЕЙЧАС. Обычный сыр лежит на столе, дожидается Каспера. Лежит и манит. Андреа злится, стараясь не отрывать взгляда от легкого сыра. Думает о его достоинствах, каким бы безвкусным и пресным он ни был.

Андреа, нужно любить себя, дарить себе счастье. Нужно уметь меняться: например, отказываться от пресного сыра в пользу вкусного – надо же с чего-то начинать, так почему не с этого? Эва-Бритт, фея, окутанная бархатом, парит рядом, нашептывая: «Радость или страх, выбирай…» Сама выбирай! Не так-то это просто, Эва-Бритт!

Марлон запрыгивает на колени к Андреа и начинает мурлыкать, как только она касается его рукой. Андреа гладит его против шерсти, а он все равно мурлычет. Слышно, как Каспер ворочается в постели во сне. Каспер, я хочу быть и твоей, и чужой, и своей собственной. Что мне делать, Каспер?

Андреа жует кусок цельнозернового хлеба. На улице идет снег, тяжелые белые шары опускаются на землю и тают, становясь невидимыми.

Бирюзовая пластиковая обивка
(зима 1995 / 96)

Рождество приходит и уходит; Новый год, Андреа в ржаво-красном платье на вечеринке у Йеппе. Фейерверки, Андреа держит Каспера за руку. Бокал за все новое и за любовь, которой все нипочем. «Да, любовь превыше всего», – нетрезво произносит друг Каспера, у которого нет девушки, и плачет, едва выговорив эти слова.

Дорога домой, они идут вместе, чуть пошатываясь, Андреа держит Каспера под руку – они хорошо смотрятся вместе, все так говорят. Зевая, снять с себя красивое платье и лежать рядом, чувствуя: вот он, рядом со мной, – это же роскошь. Гладить его кожу. Он поворачивается к ней, целует и говорит: «Спокойной ночи, любимая, с новым годом». Какое-то время лежать без сна и знать, что было трудно, но вот наступил Новый год, теперь все будет лучше, теперь они будут дорожить друг другом.

Каспер поступил на психологический факультет, купил толстые книги. Андреа и дальше будет учиться в школе искусств. Как говорится, все улаживается.

– У нас будет такой прекрасный год, мой Каспер, – шепчет она ему в сон. Кажется, он улыбается?

* * *

Андреа возвращается домой с занятий по рисованию модели, Каспер сидит над учебниками по психологии. Он быстро листает страницы, она видит его сгорбленную спину. Внезапно спина начинает содрогаться. Слышится плач.

– Каспер, что такое?

Она обнимает его вместе со спинкой стула.

– У меня не получится. Я с этим не справлюсь!

Она обнимает его дрожащее тело.

– Конечно, справишься!

– Ты не понимаешь! Я законченный неудачник!

– Вовсе нет. Нельзя так думать. Ты справишься.

– ТЫ НЕ ПОНИМАЕШЬ! – Он вырывается из ее объятий. – Я смотрю на строчки и ничего не вижу, все не так, все кружится перед глазами, я не могу так, я не хочу понимать, что единственное, что есть у меня в жизни, – это ты!

Он встает. У них четыре комнаты. Иногда кажется, что этого мало, а иногда – что это целая пустыня. Бесконечное расстояние между порогами. Сначала он выбирает кухню, холодильник и слабоалкогольное пиво. Потом гостиную и диван. Она слышит, как он включает телевизор.

Андреа листает учебник. Он обошелся почти в шестьсот крон (на обложке есть ценник). В конце книги – указатель. Андреа кажется, что все не так сложно. Похоже, она просто не знает Каспера. Мурашки по коже. Ей хочется утешить его, но он наверняка хочет побыть один. Андреа шумно захлопывает книгу. Почему он не может с этим справиться? Она идет в кабинет, закрывает за собой дверь.

На следующий день Каспер звонит психиатру, чтобы продолжить лечение и продлить больничный, и в институт, чтобы сообщить, что он болен и не может продолжать обучение.

Они смотрят сериал «Три короны», Андреа испекла хлеб. В квартире вкусно пахнет. Они едят вместе. Толстые куски свежеиспеченного хлеба и настоящего плавящегося сыра. Так вкусно! Андреа берет Каспера за руку, и он отвечает пожатием.

– Прости, – произносит он, – прости, что у тебя такой непутевый муж.

Андреа подносит свои холодные ладони к его холодному лицу. Она ничего не говорит.

* * *

Конец января, их пригласили к себе родители Каспера, которые живут за городом. Каспер в синем свадебном костюме. Андреа в подходящем по цвету платье без рукавов. Мама Каспера приготовила лазанью: стекло духовки окрашивает сыр в золотисто-коричневый цвет. Папа угощает шнапсом, Каспер предлагает выпить за великолепный 1996 год, а потом просит налить еще, чтобы выпить за Андреа, которая смущенно отмахивается.

Лазанья вкусная, на столе горят длинные белые свечи. Каспер допивает пиво и приносит еще. Широко улыбается всем вокруг. Громко говорит и смеется, остальные умолкают. Андреа хочет что-нибудь сказать, но не решается. Каспер все время пьет. Она больше не хочет еды, улыбается родителям Каспера, которые улыбаются ей. Андреа не желает портить настроение Касперу, сердить его. Берет его за руку и шепчет: «Может быть, пойдем спать?»

Лежать в разных кроватях в комнате для гостей. Его ноги торчат из-под одеяла. Худые, волосатые – она гладит их пальцами ног. Он откладывает книгу, улыбается. Может быть, сейчас он ляжет к ней, тесно прижмется, станет гладить везде? Он быстро целует ее, она пытается притянуть его к себе.

– Я в туалет. – Он вырывается, по крайней мере ей так кажется. Широкая улыбка и совсем несоответствующий взгляд. Она не успела заметить, что там. Просто улыбнулась в ответ.

Из туалета доносится звук спускаемой воды, затем открывается шкафчик, закрывается, из крана льется вода. Больше ничего не слышно.

Андреа почти засыпает, ее раздражает ночная лампа у кровати Каспера, но тянуться к выключателю лень.

Он долго не возвращается. Андреа почти погрузилась в сон, но тишина не дает уснуть. Беззвучие Каспера там, где его не видно, где может произойти все что угодно. Она не в силах пошевелиться, застыла в ожидании – не в первый раз, ей уже приходилось не-быть в ожидании, но сейчас все хуже. Все хуже, потому что там должны раздаваться звуки, но нет… ничего. Только удары сердца Андреа. Внезапный, не поддающийся определению страх прилипает к ней намертво. Это не мысли о чудовище под кроватью. Это просто… беззвучие.

Кричащая лампа Каспера не дает уснуть. Желтые пятна под опущенными веками. Надо встать, посмотреть, что он делает, хотя он наверняка сидит в папином полосатом кресле и думает. Предается воспоминаниям о детстве, прошедшем в этом доме. Большой белый дом со старинной мебелью. Пианино, на котором он играет, приезжая сюда; он играл и для Андреа, а она сидела у его ног и наслаждалась: играй, Каспер, так красиво, играй еще. И тогда он переставал играть и закрывал крышку.

Ну хотя бы скрип, хотя бы кашель – в такой тишине невозможно спать! Его лампа оккупировала комнату, превратилась в прожектор, направленный на… БАХ! Дверь открывается, и она уже знает, даже не взглянув на него, даже не посмотрев в глаза, – странно, но она уже знает, что произошло.

Андреа рядом с Каспером на заднем сиденье машины его родителей, беспрерывно бьет его по щекам.

– Не спать, Каспер! Не засыпай!

Все время, пока медсестры и врачи бегают вокруг него: «НЕ СПАТЬ! НЕ СПИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ!» Они ругают его. Она ругает его, но про себя. Отчетливо видна лишь бирюзовая пластиковая обивка на стульях в этой комнате.

Андреа и родителей проводят в другую комнату, где стоит диван в цветочек, а на стенах нежно-розового цвета висят пейзажи.

– Почему он так делает? – Мамин взгляд устремлен на одну из картин. Может быть, ту, где солнце садится за красные избушки. Или ту, на которой за темно-синим морем возвышаются горы. Папа Каспера сидит в кресле, он смотрит просто вдаль.

– Не знаю.

Все, что Андреа может сказать. Это все, что она может сказать, – Господи, она же его жена. Ей стыдно, ей кажется, что она что-то могла сделать. В вопросе, в тоне слышится, что она должна была знать, что она самый близкий человек, но все-таки не может сделать его счастливым.

Их ведут обратно. Приветливые голоса, Каспер на носилках. Ее подводят к нему, как будто иначе она заблудится. Он лежит перед ней. Андреа говорят, что он останется на ночь под наблюдением. Каспер не может сфокусировать на ней взгляд, его вывозят из комнаты, отчетливо видны лишь черные губы.

Стоять в зале, уставившись на натюрморт, сооруженный преподавателем. Пара яблок, груша, кирпич, горшок и два платка контрастирующих цветов – для большей глубины.

Андреа просто смотрит.

Кисточка занесена, как перед атакой. Холст белый. В голове звучат слова Каспера, сказанные перед тем, как его увезли.

«Можешь простить меня?»

Конечно, может. Это не доброта, не милость. Просто любовь. Любовь – не доброта, а чистой воды эгоизм: не хочу терять тебя. Он протягивает руку, она берет ее.

* * *

Та же рука, укрытая белым. Андреа в палате интенсивной терапии. Садится на краешек кровати – садится очень осторожно, занимает так мало места, что почти висит в воздухе. Ей пришлось назвать свое имя и сказать, кем она приходится пациенту, по телефону, висящему у белой двери. Между «женой» и «девушкой» огромная разница. «Я его жена», – и двери мгновенно отворяются. Кто-то провел ее туда, где попискивают аппараты и лежит опутанный проводами и окутанный белым, почти невидимый Каспер. И все же: его назойливый образ, как будто она впервые увидела его таким, какой он в действительности, за пределами их общности. И все же: не по-настоящему, всего лишь образ, который движется. Рука пробирается сквозь простыни и трубки, холодная рука, ее нельзя отпускать, надо как следует держать в своей.

Белая комната полна экранов, напоминающих телевизионные, на них разноцветные линии. Кровати отделены друг от друга белыми ширмами. Попискивание аппаратов и чей-то душераздирающий кашель, похожий на кашель Карла. На груди и руках Каспера, как змеи, извиваются и переплетаются провода, ведущие к экранам, он говорит, что на них видно, как бьется его сердце. Андреа не смеет обнять его. Не смеет слышать биение его сердца. Медсестра сказала, что сердце Каспера на минуту остановилось, но теперь он вне опасности. Бояться нечего, сказала она Андреа, но Андреа вовсе не боится. Перед ней лежит ненастоящий Каспер: бледный, с тяжелыми веками. Он пытается улыбнуться, и она тоже. Натянутые улыбки, из белых хитросплетений доносится голос, такой же слабый, как рука, которую держит Андреа:

– Ты хочешь меня бросить? Если да, я тебя пойму.

В его голосе что-то вроде надежды – она не понимает, совершенно не понимает, что говорит этот голос. Это вопрос, на него надо ответить? Слова такие же нереальные, как образ, как змеи, которые шипят и гонят Андреа прочь: не приближайся, а вдруг сломаешь, и сердце на экране превратится в прямую линию и беспрерывный вой… Андреа качает головой:

– Нет, я и не думала тебя бросать.

Слезы на глазах у Каспера, не хватает только скрипичных смычков за кадром. Слишком по-американски, слишком театрально, слезы – это лишнее. Ей хочется сказать это ему, объяснить, что он переигрывает: плачет с изможденной улыбкой на лице, и фильм становится все хуже и хуже – когда он только закончится? Когда появятся титры и можно будет встать и идти домой?

Может быть, за ширмой кто-то по-настоящему умирает: кашель все сильнее. Андреа кажется, что если бы она, отодвинув ширму, увидела Карла, то не слишком удивилась бы. Андреа начинает разбирать смех, как на похоронах. Но Каспер остался в живых, это видно по линии на экране, слышно по ровному писку аппарата. Появляется медсестра, нежно смотрит на Каспера и спрашивает, как он себя чувствует. Он кивает – что это за ответ? Кивок! Как кукла – кто дергает за нитки? Кто заставляет тебя жить, двигаться? Андреа вспоминает, что она даже не спросила, как он себя чувствует. Глупый вопрос. Ведь он лежит перед ней, не особо живой, но и не особо мертвый. Интересно, у нее такой же сочувствующий вид, как у медсестры? Мягкая и милосердная, исцеляющие руки поправляют провода, записывают что-то в блокнот. Медсестра кладет руку Касперу на плечо и произносит приятным нежным голосом:

– Скоро вы сможете поговорить с психологом.

После чего она улыбается Андреа, которая не может улыбнуться в ответ. Андреа смотрит на Каспера. Она больше не в силах его видеть. Переводит взгляд на экран над его головой. Красные линии и зеленые линии. Его сердце остановилось на минуту, но сейчас-то он жив! Ты чуть не умер этой ночью, Каспер. Медсестра протягивает ему воду в пластиковом стаканчике и говорит Андреа:

– Совсем скоро он вернется к вам домой.

Андреа не знает, что ответить. Она через силу улыбается, хотя на самом деле ей хочется закричать: «Не хочу! Не хочу, чтобы он возвращался домой!» Она повторяет про себя, как мантру: «Каспер жив, Каспер жив, Каспер жив». Ноги дрожат, но она не смеет сесть удобнее.