Текст книги "Шоколадный папа"

Бьеркгатан, 64

Чем плох дом на Бьеркгатан? Большой красный деревянный дом. То есть не совсем деревянный – ведь под деревом бетон и изоляция, что-то вроде скелета. Дом должен быть прочным, на то он и дом. Он должен внушать доверие, чтобы ночью крепко спалось.

Дом построен в 1923 году – это о многом говорит! Но что-то в этом красном деревянном доме не так: чувство, что время здесь стояло на месте с тех самых пор, как одиннадцатилетний брат Арвида умер от туберкулеза, лежа на кухонном диване. Арвид видел, как он умирал.

Андреа сидит на кухонном диване в доме на Бьеркгатан и чувствует запах смерти. Пахнет вареными раками – аромат укропа. София ставит еще один противень в духовку: песочное и овсяное печенье.

– Андреа, ты кладешь слишком много сахара в тесто!

– Но здесь же написано…

– Я никогда не пеку по рецепту.

Делать как бабушка. Это своего рода игра, но Андреа не нравится в нее играть. Она чувствует себя лишней, неуклюжей. София месит тесто, напевая популярные мелодии, кухня пахнет тмином. Та же кухня, что и в 1923 году. Тот же диван – может быть, он появился вместе с домом?

Двадцать лет спустя здесь родился мальчик. Карл. Первенец Арвида и Софии. Андреа видит, как он подрастает в этом красном доме, как он бродит среди его тайн. Что это за тайны?

Арвид внезапно исчезает, надолго; никто ничего не говорит, ничего не видно и не слышно. Исчезновение, о котором молчат. Затем Арвид возвращается – совсем другой, словно в дымке; его нельзя беспокоить. Где он был? Мальчик Карл грызет ногти и растет в неведении.

– Не думай об этом, – говорит София, гладя его по голове.

Карл растет в тишине, окруженный книгами из гостиной, – слова будто оживают, звучат на страницах. Карл глотает книгу за книгой, получает Отличные Оценки. Встречает Лувису, самую красивую в мире. Просто невероятно – она становится его. Есть вещи, которые невозможно понять, которыми нельзя насладиться: мешает временной порог, граница. Карл дрожит, запинается и не смеет даже прикоснуться к Лувисе. Чувствует себя таким неуклюжим: большие руки, большие ноги и слова только из книжек – своих нет.

Карл служит в армии, Лувиса пишет письмо за письмом: «скучаю», «жду» – Карл читает, обливаясь холодным потом. Эти слова не такие, как он, – они не могут быть обращены к нему, они предназначены эрудированной копии Джорджа Харрисона.

А на другом конце мира – Лувиса с собственными страхами, с нетерпеливым стремлением закрепить узы, чтобы не остаться в одиночестве. Карл видит обрыв, а Лувиса – мост. Карл боится высоты, а для Лувисы не существует ничего, кроме земли.

На тумбочке у Софии стоит свадебная фотография в рамке. Робость Карла и неявное счастье обоих. Никаких вспышек радости – их не должно быть. Затаенный пульс тревоги – когда наступит конец? Он не должен наступить. Но об этом не говорят.

Андреа плохо в этом красном доме, она слушает радио: там говорят о том, что такое «думать членом», – София фыркает и выходит из комнаты, и Андреа вовсе не хочется слушать об игре под названием «Иди-куда-ведет-член». Речь о том, что как бы ты ни любил избранницу, все равно смотришь на чужие груди и думаешь о том, что скрывается между ног, о телах и совокуплениях. Разве это не приятно – приглядываться, флиртовать, приманивать, потом наконец ехать на такси в ближайшую гостиницу, а после испытывать приступообразную тоску, но все же не…

Андреа выключает.

Если бы Каспер вернулся, она бы ни за что… Нет, не думать о нем. Она берет печенье. Можно не думать о человеке до тех пор, пока он не исчезнет. Или думать о невыгодных качествах, выдвигать худшие черты на первый план и думать о них. Андреа думает: «Проклятый Каспер», – этого хватает надолго. «Я достойна лучшего – того, кто готов добиваться меня. Тот, кто сдается при первой же возможности, теряет меня навсегда».

* * *

Андреа снова в квартире, теперь уже не общей – разве что для нее и Марлона. Марлону она сейчас по-настоящему нужна: возможно, он по-своему, по-кошачьи скучает по Касперу К таким вещам нужно относиться с особым вниманием. Кормить его вкусной едой и ласкать больше обычного.

Андреа открывает банку тунца, гладит Марлона, как вдруг раздается телефонный звонок. Она не спешит брать трубку, пусть работает автоответчик – но что, если… Андреа поднимает трубку.

– Привет, это я. – Это ОН. Бывший парень Лины-Саги. Он как раз неподалеку – может быть, она пригласит его на чашку кофе?

– Нет, не получится, – отвечает Андреа.

– Я просто хочу познакомиться с тобой поближе.

«Этого я и боюсь, – думает Андреа. – Что мы познакомимся поближе и я тебе не понравлюсь, и ты не захочешь быть со мной, и мне станет еще хуже – или, наоборот, я тебе понравлюсь, а потом… Потом позвонит Каспер…»

– Мне очень жаль, – произносит она, – но ничего не выйдет. Не сейчас.

Письма Каспера

Кофе, в последний раз сваренный на этой одинокой, этой общей кухне. Свадебный букет – блеклый и тощий. Андреа снимает его со стены, разбрасывает лепестки и листья по квартире жидким некрасивым ковром – просто мусор. Вполне естественный вид, как и положено перед переездом: старые растения осыпались при переноске, ударяясь о стены. Все равно придется пылесосить.

Андреа обходит комнаты, смотрит по сторонам, но стены целовать не собирается. Это ее старая традиция. Разные дачи – когда поездки Карла стали менее продолжительными. Дачи, которые они снимали на лето, разбросанные по всей Швеции, но только не к северу от Города Детства. Чаще всего у скал или белых песчаных пляжей южных провинций. Только непривычные пейзажи: словно шанс начать сначала. Андреа помнит урывками, но разве можно помнить все? Однако хотелось бы. Если бы у нее были фотографии каждого мгновения! Записать жизнь на пленку и проматывать вперед, пока не найдешь. Что не найдешь? Мгновения, которые имеют особое значение, которые, возможно, что-то изменили. Светящиеся мгновения, озаренные особым сиянием, безвозвратно ушедшие и все же оставшиеся навсегда.

Андреа вспоминает дачу на опушке дремучего букового леса. Она хотела убежать, но добралась лишь до первого дерева, села и заплакала, а потом, словно эхо в собственных мыслях, услышала голос Лувисы: «злая», «бессовестная», «несносная». Такое можно сказать, когда по-настоящему, отчаянно разозлишься. Такое можно выкрикнуть, когда кажется, что ты падаешь в пропасть и все причиняет боль. Возможно, эти слова не всерьез – откуда Андреа знать, как другие реагируют на чужое бегство? Ей хватает своих забот: она разводится. Она вовсю разводится и, пожалуй, могла бы чувствовать себя и хуже. Андреа где-то вычитала, что на шкале стрессовых ситуаций развод занимает второе место после смерти близкого человека. А если учесть, что этот близкий человек еще и чуть не умер незадолго до развода, становится непонятно, как Андреа хватает сил мыть посуду.

Она не помнит, на каком месте в списке была измена. Может быть, ее вообще там не было.

Повсюду коробки с вещами.

Переезд – это тоже стрессовая ситуация. Перемены. Но теперь уже не сбежишь, теперь ты будто бы взрослый и будто бы в ответе за собственную жизнь. Андреа помнит, как сидела за деревом в тридцати метрах от Лувисы и ей казалось, что она очень далеко.

«Что кажется, то и правда», – повторяет Эва-Бритт. Но вдруг это не настоящая правда? Вдруг то, что ты чувствуешь – например, тоска, – это не настоящее чувство, основанное на реальной тоске по тому, чего тебе не хватает? Может быть, тоска – единственное, что у тебя осталось, и тогда это чувство – если рассматривать его объективно – не настоящая тоска, а просто зацикленность, не так ли? Впрочем, откуда Андреа знать, что объективно верно? Она смотрит на голубой телефон – это телефон Каспера. Наверное, он его заберет. Они сделали дубликат ключа – можно сказать, наконец-то сделали, хотя «наконец-то» – не самое подходящее слово в данных обстоятельствах. Андреа заказала дубликат и отправила его Касперу без письменных объяснений. Достаточно нового блестящего ключика.

Телефон отключат только через неделю. Нужна ли им переадресация звонков? Нет, спасибо. Их больше нет, нас больше нет, ничего больше нет. Каспер и Андреа. Именно так и должно быть: на расстоянии.

Так и должно быть.

Андреа разбирает бумаги. Часть выбрасывает, часть оставляет. Большинство выбрасывает – незачем хранить. Все сохранить, как София, невозможно. София не умеет выбрасывать вещи: а вдруг пригодится? Но это не так.

У Андреа в руках красная папка.

Сверху наклеено неумело вырезанное из желтой бумаги сердце. Андреа дрожит – от балконной двери дует. Не может быть, на улице тепло. Она совершенно забыла об этой папке. И вот теперь…

Нет.

Невозможно открыть. Но нужно.

Как свадебные фотографии в темно-красном альбоме. Как книга «Любовные наслаждения» на полке в коричневой подвальной комнате: семидесятые годы, люди в самых разных позах. Китайские варианты – совершенно невероятные. Вульвы размером с лицо. Члены длиной с туловище. Андреа листает, затаив дыхание, вздрагивает от малейшего звука, ставит книгу обратно, в точности на прежнее место. Подозрения недопустимы. Андреа не такая, ее эти вещи не интересуют. Она хорошая девочка, совершенно неиспорченная.

Пальцы касаются неровно вырезанного желтого сердца.

В квартире в Фольхагене эта папка стояла рядом с поваренными книгами. Теперь книги лежат на дне одной из коробок. Андреа больше не может читать рецепты, ее начинает тошнить. Триста граммов сливок. Сто пятьдесят граммов масла. Растопите шоколад и смешайте с маслом. Украсьте марципановыми диснеевскими героями. Или стройной вальсирующей парой в серебряных одеждах. Посыпьте тертой шоколадной нугой. Подайте к столу на открытке, которую Карл прислал из Дальних Стран.

Просто невозможно.

Андреа открывает папку.

Неровный почерк Каспера на красивой бумаге, бумаге с особой текстурой – рука не просто скользит, а словно замирает, прежде чем отправиться дальше. Андреа нравится такая бумага. Почерк Каспера. Письмо за письмом. Сидя на полу прихожей среди коробок с вещами, словно переворачивая жизнь с ног на голову, когда уже неизвестно, где правда, а где ложь.

Хочется быстро смять и выбросить их – бесполезные воспоминания, Андреа, избавься от них и живи дальше, пока не… Но уже поздно: из глаз капает, мокрые пятна на красивой бумаге. В животе что-то пульсирует. Андреа читает письма, а сердце повсюду в теле. Большинство писем – старые, написанные в самом начале (когда все началось? Где первая сцена?). Например: «Поверь мне, я не поддамся страху. Я буду бороться. Потому что я не хочу потерять тебя. Я хочу быть рядом с тобой. Я, нервный Каспер с желтыми космами. Ты – Андреа, с которой я хочу прожить жизнь».

А вот последнее письмо в папке: Андреа не пом нит, когда оно написано, когда она его получила, – может быть, еще до его попытки… Нет! До его попытки жить дальше, только наоборот. «Я так боюсь не справиться, боюсь оказаться не тем, кто тебе нужен, боюсь, что ты захочешь большего и оставишь меня. Я так хочу, чтобы то, что у нас есть сейчас, продолжалось дольше, чем мы смели мечтать в больнице. Прости мою угрюмость. Будь терпеливой, мой прекраснейший и лучший друг. Я люблю тебя».

Эти слова у нее перед глазами – словно ничего не произошло, словно она читает их впервые. Ей и в самом деле так кажется, хотя она уже читала эти строки, обнимала в ответ, благодарила. Но не понимала, что они означают! И теперь она будто смотрит фильм, зная, что все закончится плохо, и выходит из кинозала с ощущением пустоты внутри: может быть, она чего-то не поняла – а может быть, это просто был плохой фильм и боль от него не проходит.

Андреа так и не поняла, какой ее видит Каспер, – да и как это можно понять? Эва-Бритт, как узнать, что кажется, а что правда? Почему мы ничего не понимаем в самую важную минуту, а когда все же понимаем, оказывается, что уже поздно?

Сегодня она едет в Город Детства. Потом в Сконе. Она поступила в народную школу. Квартира пуста – только коробки, останки букета, немного посуды и красная папка.

Андреа словно вывернули, как платье, которое прежде было наизнанку, и это очень больно. Больно до бесчувствия. Впрочем, раз она плачет – значит, что-то чувствует.

Марлон удивленно смотрит на Андреа, когда та берет телефон и набирает номер временного пристанища Каспера. Он отвечает необычайно радостным тоном, услышав, что это Андреа.

– Я уезжаю сегодня, – говорит она.

– Я знаю. – Молчание. – Я заказал бумаги… так что их скоро пришлют.

– Да, наверное.

– Ну вот.

Звонок в дверь. Андреа знает, что это родные приехали за ней. Они давно договорились, что коробки будут храниться в подвале вместе с остальными воспоминаниями. Все станет как прежде. Ничто не будет как раньше.

– Здесь остались твои вещи, но у тебя есть ключ.

– Да, есть.

Входит Лувиса, за ней Карл, затем Лина-Сага. Андреа машет им рукой, словно они далеко: все слишком далеко и слишком близко. Голос Каспера в телефонной трубке, прижатой к уху.

– Послушай, – произносит он, и Андреа замирает, прижимает к себе папку – вдруг те слова проникнут через ее руку к его уху, к его губам… – Всего тебе доброго, серьезно. – Андреа отпускает папку – все это в прошлом, незачем держать. Голос Каспера прежний, но слова другие. И ее слова не те, и она не та. Надежда как рыба, разевающая рот, внутри у Андреа: еще минута без нужных слов – и она умрет.

Но в ответ всего лишь:

– И тебе. Всего хорошего. – Губы дрожат. – Каспер, – добавляет она только для того, чтобы произнести его имя – мягко произнести. И он произносит: «Пока, Андреа».

Родные несут коробки. Есть две категории жизни. Совместная жизнь, которой предстоит быть погребенной под слоем пыли. Одинокая жизнь, которой предстоит продолжаться, двигаться дальше, стряхивая с себя пыль и воспоминания. Лувиса гладит Андреа по щеке. Карл улыбается ей, покашливая, но она не может улыбнуться в ответ, говорит лишь, какие коробки нести вниз. Лина-Сага принимается упаковывать вещи Каспера, Андреа останавливает ее.

Без Каспера

Это начало? Это первая сцена?

Бумаги из суда. Андреа вскрывает конверт, сидя за кухонным столом в доме у озера, и руки у нее вовсе не дрожат. Его неровный почерк прилагается. Его разумные пожелания – нет. Решения. И еще… клаузула – верно? Порядок обжалования.

Одинокая голубая свадебная чашка. Андреа достала ее из коробки. Чашка стоит перед ней, рядом с письмом. В чашке кофе с подогретым молоком – Андреа обнаружила, что так вкуснее.

Она смотрит на свои пальцы. Они лежат на кухонном столе. Они могут писать, пока не исчезнет боль. Могут ласкать. И если бы ей пришлось выбирать, она выбрала бы пальцы. Но она помнит, как впервые думала об этом, возвращаясь домой от Каспера. Это была счастливая мысль. Она шла домой, чтобы снова набить желудок. Его чувства казались слишком большими, не умещались у нее внутри. Счастье. Нужно было заесть его любовь, чтобы затем опустошить себя и впустить Каспера заново.

Так она думала тогда. Возвращаясь в собственный дом, где ее ждал Марлон. Думала, что если бы ей пришлось выбирать, она отрубила бы себе руки ради Каспера. Но лишь в том случае, если бы он смог любить ее и безрукой.

Значит, можно обжаловать. Значит, если Андреа будет действовать в указанном порядке, то…

Обжаловать!

Как в американском фильме – наверняка плохом.

Можно и обжаловать. Plead for temporary insanity[34]34
  Сослаться на временное помешательство (англ.).


[Закрыть]. Интересно, приняли бы такое оправдание?

Она рассказала ему правду. Призналась во всем. Временное помешательство, абсолютно незапланированное. Непредумышленное влечение. Но можно обжаловать. Как великодушно! Однако ей решительно не на что жаловаться. Андреа проводит рукой по копированным словам Каспера. Подписывает.

Отдельная строчка для ее подписи. Для Андреа.

А если бы она отказалась? Каспер позвонил бы в полицию? Интересно, куда обращаются, если жена не желает разводиться: в полицию или в Сто шестое отделение?

«Она больше мне не нужна. Похоже, ее слишком рано выпустили. Пожалуйста, заберите ее обратно!»

Заберите меня обратно, пожалуйста!

Андреа в хлопковом мире с казенной чашкой в руках. Вместо всего этого – Город Детства и слово «БЕЗ», пронизывающее каждую мысль. Каким коротким оказалось «навеки»! Я не хотела, Каспер. Повсюду спокойные голоса, движения санитаров: «Можешь оставаться здесь сколько захочешь, Андреа». – «Ты могла бы оставаться здесь сколько захочешь, если бы у нас было достаточно средств, если бы ты была достаточно больна, но ты всего-навсего разводишься, а это, Андреа, не болезнь».

Но если бы Андреа была достаточно больна, еще больнее, больнее всех… если бы руки по-прежнему были как спички, а пальцы то и дело лезли в горло… Может быть, тогда ты позволил бы мне остаться…

Каспер?

Три секунды – и бумаги подписаны. Ее витиеватая. Его неровная. Он желает, сказано там, чтобы все прошло безболезненно и быстро.

Кофе в чашке остыл. Ее подпись выглядит как обычно. Но что такое «обычно»? Скоро закончится лето – видно по деревьям. Это в порядке вещей. И кажется, что слезы никогда не кончатся, но они все же кончаются. Андреа делает глоток холодного кофе.

* * *

Девочка Андреа на коленях Карла в доме у озера. Карл уезжает во Флориду. Он будет и в «Дисней Уорлд», и он обещает, что однажды они поедут туда вместе – только ты и я, Андреа. В другой раз.

– Я скоро вернусь к тебе.

– Почему?

– Потому что скучаю по тебе, глупышка.

Он затягивается сигарой, и кольца дыма поднимаются к потолку.

Часть третья

Большая площадь
(осень 1996)

Приехать в маленький поселок, где Большая площадь и чувство новизны. Открыть незнакомые окна и вдохнуть иной воздух – южный воздух Сконе. Даже выговор здесь непривычный.

Андреа обставляет комнату и размышляет о том, куда делась любовь. Ее больше нет – может быть, она затерялась в коробках с вещами? Теперь Андреа учится в народной школе, где полно неведомых людей. Здесь есть мужчины – Андреа присматривается. Ни желтых волос, ни скрипок. На музыкальном отделении играют джаз. В джазе есть контрабасы, но нет электрических скрипок огненного цвета, льнущих к плечу… Нет смычков. Джаз – это круто, джазмены – крутые ребята. Андреа здесь понравится, это сразу видно. Учиться на писательских курсах, развиваться, становиться неведомой Касперу. Стать самой собой.

Андреа устраивает свой быт меж белых стен. Выбрасывает одежду в духе Каспера. Одевается в неоновое, носит умопомрачительно короткие юбки. Красит волосы в очень черный цвет.

Да! Здесь можно все забыть! Несомненно. Здесь то и дело вечеринки, здесь люди, мужчины – они улыбаются ей, она красится. Красное и черное. Андреа знает, что бывает очень красива: она становится все заметнее, она жива, как никогда прежде. Принимает лекарство (чтобы скорее выздороветь). Пишет и старается ни на минуту не оставаться без дела. Старается быстро засыпать и поздно гасить свет: в темноте может случиться что угодно.

Но у нее есть Марлон. У нее есть Луковый Медвежонок и мужские улыбки в школьной столовой. У нее есть красота и несчастье, есть лекарства, которые приближают ее к собственной сути, делают общительной, улыбчивой, толковой. Иными словами, достойной любви.

У Андреа все совершенно новое. Она вешает мятые ярко-зеленые занавески, устилает кровать красной бархатистой тканью. Марлон обживает комнату: ходит вокруг, принюхивается и находит любимое местечко в платяном шкафу. Андреа покрывает стол голубым батиком, украшает зелеными подсвечниками, маленькими круглыми свечками, зажигает благовония. Здесь можно прекрасно жить! Принять «Имован» и писать. Мятые занавески – ну и пусть! Ну и пусть занавески мятые, пусть на куртке не хватает пуговицы, а в жизни не хватает Каспера. Ну и пусть какие-то фрагменты выпадают из жизни.

Андреа вспоминает кухню красного дома на Бьеркгатан, 64. Занавески и все остальное висит, лежит, стоит до безумия безупречно. Всегда полное блюдо печенья, а морс в меру сладкий и в меру кислый. Все тот же кухонный диван: Андреа сидела на нем миллион раз, но по-разному. У дедушки с бабушкой, где время стоит на месте. Андреа в ночной рубашке в зеленый горошек обнимает Лукового Медвежонка, Лувиса нервно шагает вперед и назад, Карла нет.

– Где Карл?

– Он – папа, – произносит Лувиса, не глядя на нее.

– Где Карл? – повторяет Андреа.

– Его нет, – отвечает Лувиса. – Нет, – вздыхает она. А потом приходит дедушка Арвид: щекотка и прочие шалости, шутки и розыгрыши. Лувиса веселеет, Андреа и Лина-Сага хохочут до икоты.

Но так было раньше. Теперь Арвид тяжко вздыхает, спускаясь по скрипучей лестнице, говорит о лекарствах, бессоннице и немощи.

Андреа прекрасно помнит кухонный диван. Она сидит напротив Софии, которая раскладывает пасьянс рядом с пыхтящей кофеваркой.

– Расскажи о своем детстве!

– Не помню, – шепчет София, – ничего не помню.

Андреа успевает заметить слезы на глазах, прежде чем София встает, чтобы принести блюдо, полное печенья, и звякающие кофейные чашки.

– Ты точно не хочешь, Андреа? Совсем не хочешь? Одно печенье – вот это, ореховое, а может быть, свежую булочку? Ты правда не…

– Спасибо, я не хочу.

Не хочу? Да ей бы вырвать это блюдо из рук Софии и проглотить все печенье в один присест. Не выбирать придирчиво самое маленькое и самое вкусное, чтобы в результате так ничего и не съесть, кроме крошки, прилипшей к пальцу.

Вспоминается: первые беседы в сплошь бархатном кабинете Эвы-Бритт. Андреа, со всех сторон окруженная тьмой. Очерненные воспоминания. Страх подвергнуть темноту внутри себя кропотливому анализу Эвы-Бритт. Страх ничего не обнаружить внутри при свете зажженной лампы.

У пациента психиатрического отделения должно быть неблагополучное детство, иначе о душевной болезни не может быть и речи. Иначе пациент симулирует, требуя внимания.

Потребность носить с собой мрак. Как сумочку с кошельком, удостоверением личности, проездным, тампонами, тональным корректором, деструктивностью. Утратить мрак – значит стать ничем. Лучше уж быть названием болезни. Быть Больной. И не дурацким гриппом, который проходит за неделю. Это моя болезнь! Я управляю ею и тяну за рычаги, которые меня не слушаются.

Воспоминание: анализ Эвы-Бритт. Словно шар, из которого выпускают воздух. Смешной звук, нервное хихиканье – но что остается? Что-то яркое, ветхое, бесполезное.

– Это центрифуга, Андреа, – говорила Эва-Бритт.

– В которую кладут и вынимают, кладут и вынимают, а она все вращается, вращается, быстрее и быстрее, – добавляла Андреа.

– Нет! В которой так много цветов, что их не видно.

– А если положить в нее черную или белую одежду?

Андреа во всем новом. Ослепительно, утомительно новом.

Марлон растерянно озирается, Андреа с центрифугой в животе сидит на голубом стуле, подцепляя вилкой лапшу с томатным соусом. За окном все больше осени. Так невыносимо, жутко пусто – ну и ладно. Ник Кэйв поет: «This is the weeping song[35]35
  Это песня скорби (англ.).


[Закрыть]». Андреа отталкивает тарелку, та падает со стола и со звоном разбивается. На полу почти кровь, Марлон убегает и прячется.