Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

 
«Ой, Масляна, Масляна!
Яка ты чудна!..
Як бы в тоби симь недиль,
А в посту одна!..»
 

Курская, провожающая развеселую неделю молодежь деревенская в свой черед вторит этому залихватскому припеву своим, не менее выразительным:

 
«А Масляна, Масляна-полизуха!
Полизала блинцы да стопцы, —
На тарельцы.
А мы свою Масляну провожали,
Тяжко-важко по ней вздыхали,
А Масляна, Масляна, воротися,
До самого Велика-Дня протянися!»
 

Скоморохи-потешники, игрецы-гусельщики, «веселые гулящие люди», с которыми браталась-пировала в старину о Масленице народная Русь, – явление далеко не маловажное в жизни нашего народа. Эти прямые преемники древнегреческих и римских «гистрионов» и «мимов» являются старейшими представителями русской народной словесности, народного лицедейства и народной музыки и с XI века до второй половины XVII столетия не сходят со страниц летописей и других памятников духовной и светской письменности. И раньше этого времени на Руси были «скоморохи, люди вежливые»; да о том не сохранилось никаких следов-памятников. Из Византии, вместе с начатками христианства, к нам перешло немало и тамошних обычаев, а в числе их и некоторые особенности скоморошества. Само же оно не могло быть перенесенным на Русь с чуждой духу русского народа почвы: это – явление вполне самостоятельное.

Летописи и старинные поучения, дошедшие до наших времен, величают скоморохов «глумцами», «кощунниками», «сквернословами», «москолутами погаными», «срамцами безбожными» и тому подобными громкими кличками, а былины, песни и другие памятники народного творчества относят к ним названия «людей вежливых и очестливых», «веселых молодцов», «певунов умильных». Летописцы и поучители порицают «игры бесовския, плясьбу, гудьбу, песни, сопели, смехотворение, глумление и гусли», говоря, чтобы все благочестивые люди «отметались тех пиров», чтобы не ведались со скоморохами, не присутствовали даже при них на беседах, потому что все это «бесов радует» и «ангелов отженяет», все это – «смрадный грех». А народ – по былинам – зазывает «прохожего скоморошину», сажает за стол, угощает всем, что есть в печи, и заслушивается его скоморошества, не видя в его игре гусельной, в его песнях голосистых, в его сказаниях умильных ничего «богомерзкого» и «бесовского», а словно даже находя в этом удовлетворение своим высшим потребностям-запросам своего пытливого, мятущегося духа, утешение и потеху. Наши древние «письменные люди» слишком рабски подражали в своих писаниях византийским церковным поучениям, совершенно забывая при этом, что в Византии скоморошество было связано с известным языческим богопочитанием, а потому и преследовалось властями церковными, – а у нас было одним из ярких проблесков народного самосознания, было связано с лучшими проявлениями его духовной жизни и никогда из «потехи веселой» не переходило в кощунство. В то время, когда из-под пера летописцев лились потоки проклятий на головы веселых «гудцов-молодцов», они представляли собою истинных служителей искусства: в древнейшем образе своем скоморохи – только «гусельщики», певцы-баяны, последователи того самого соловья-Бояна, вещего песнотворца, о котором говорится в «Слове о полку Игореве». С легкой руки наших древних письменных и книжных людей, и народ, соприкасавшийся с этими книжниками, стал смешивать гусляра-потешника с «гулящими людьми» и даже «соромниками», хотя и не проявлял этого так резко, как составители поучений. Народные былины, летописи, поучения, остатки древней стенной живописи, наконец, старинные лубочные картинки, – вот откуда можно почерпать те или другие сведения о скоморохах.

Из старины стародавней выступает яркий, величавый образ песнотворца времен минувших и рядом с ним – облик скомороха захожего, предпочитающего «веселую игру» «нежной», «умильной» и «великой» игре своего собрата по искусству. Первобытные гусли (от слова «гудеть») – своим видом напоминают плашмя положенную арфу. «Гусли-самогуды» сами, по словам народа, гудят, сами пляшут и песни играют на коленях дотошного гусляра, перебирающего (сидя) пальцами, или подергивающего «белою рукой», звончатые струны (льняные или волосяные), натянутые на хитро сделанный из яворового дерева (гусли яровчатые) «голосный ящик» (доску). Песня шла здесь в первую голову, самые гусли – только подыгрывали ей. Были кроме певунов и «игрецы-плясуны». Древнерусские «скомрахи, плясцы, гудцы, сквернословцы» (в устах письменных людей) пользовались почетом даже при княжеском дворе. Время от времени посылались «люди государевы» набирать по Руси веселых людей «на княженецкий двор». Веселые люди (впоследствии выродившиеся при дворе в шутов и «дураков») должны были петь перед князем и всячески утешать его на пирах и на беседах. Кроме завзятых скоморохов, веселостью снискивающих себе пропитание, видывал княжеский двор и любителей искусства, богатых гостей и богатырей (Садко, Добрыня, Ставр Годинович, Соловей Будимирович и друг.), по своей доброй воле проявлявших дарование перед лицом князя, – что опять-таки впоследствии выродилось, должно быть, в князей и бояр-шутов. Кроме пиров, участвовали скоморохи и гусельники в свадебных поездах, что отчасти сохранилось и теперь в деревенской глуши, особенно в Малой и Белой Руси.

Желанный гость каждого пира, имевший свое особенное место и у великокняжеского стола, – скоморох-гусляр к XVII столетию все более и более начинает вытесняться из палат «хорами мусикийских орудий», «варганами», духовой и «ударной» музыкою иноземной и переходит исключительно уже на площадь, в народную толпу, утрачивая при этом свой величавый характер и делаясь иногда – в угоду кормящей его толпе – «глумцом», «глумотворцем» и «пересмешником». Гусляры-слагатели былин, распевавшие старым складом «песни умильныя», «песни царския», наигрывавшие «игры нежныя», доставлявшие «утехи великия», уступают главное место создателям «веселой игры», ранее шедшим нераздельно с ними. И эти последние, подлаживаясь под низменные вкусы черной толпы, делались иногда – и не только в глазах строгих книжников – «блазниками, срамниками и сквернодеями».

Древний скоморох повествовал о местах далеких, начинал свою «игру-песню» из-за синя моря, переплетая повествование россказнями о своих похождениях (наигрыши, напевочки, танцы), «сказал по мысленному древу», возносился под облака, мчался через долы и горы, воспевал и Илью, и Соловья-разбойника, и «премудрость Соломонову», и «глухоморье зеленое», перепархивая от старины стародавней к веселым прибауткам и шуточкам, иногда не совсем поучительного склада. С конца XVI, а особенно в середине XVII века – по свидетельству Адама Олеария и других современников – скоморох отделяется от гусельника и водит его за собою только для подыгрывания и подпеванья, сам немало теряя в глазах любителей древнего песнотворчества. «Скоморох голос на дудке настроит, да житья своего не установит!» – гласит народная пословица, и вот плясуны, певуны, потешники-скоморохи бредут по всему русскому раздолью, из города в город, от села к селу, – на улице, на площадях и полях (А.С. Фаминцын) увеселяют народ в праздничное время. То вразброд, парами или – по старине – и в одиночку, то целыми ватагами, дают они свои представления под игру седобородых гусельников, вздыхающих на своих говорящих струнах о вымирающей «великой потехе умильной». Появляется новый род скоморохов – скоморохи-кукольники, обвязывающиеся крашениной и устраивающие у себя над головой нечто вроде кукольного балагана. «Игры, глаголемыя куклы», прибавляются к длинному списку преступлений против веры и нравственности в глазах строптивых книжников. А между тем «игры» эти сначала были совсем невинными проявлениями народного остроумия, веселыми-безобидными шутками: затем стало примешиваться к этому общественное содержание, а потом уже и «соромные действа», так поразившие заезжего «немца» Олеария. Скоморохи-кукольники, в сопровождении гусельщика, были предметом общего удивления и восторга и на шумной московской площади, и на улице захудалого посада-пригорода, и под сенью гостеприимной боярской хоромины, и под навесом старых ветел в деревенском хороводе. Везде за ними ходили толпы народа, щедро оделявшего потешников чем попало: и мелкой медью, и всем, кто чем богат, и даже крепким русским словцом.

О гусельниках-кукольниках (по старой памяти они все еще прозывались-величались гусельниками) можно составить довольно верное понятие по представлениям современного «Петрушки», почти целиком сохранившего некоторые особенности старинной «кукольной игры». Обстановка – вся разница. В Москве – на Девичьем Поле и в Сокольниках (весною), в Петербурге – недавно на Царицыном Лугу, а теперь – на Семеновском плацу и по всему простору Земли Русской (по ярмаркам) и теперь еще можно видеть не только эти остатки старинной русской потехи, но и народных скоморохов – в лице «балаганных дедов-стариков», на Украине – гусляров-кобзарей (к сожалению, явление исчезающее), а на Крайнем Севере да кое-где по Волге и певунов-сказителей, оставивших гусли и, безо всякого подыгрыша, голосом ведущих пересказы былин стародавних. И все это, несмотря на то что начиная с XVII столетия против «веселых людей» восставали, заодно с книжными людьми, и духовенство, и светские власти, запрещавшие не только «скоморошество», но даже издававшие строгие наказы об «изничтожении» всей струнной музыки на Руси, делавшие гусельников-потешников отверженцами общества. Нужно оговориться, однако, что на такие строгие меры против «веселых молодцов» власти были вызваны тем, что в некоторых местах бродячие ватаги скоморохов превращались в шайки грабителей, не хуже разбойников – опустошавшие мирные деревеньки. Эти исключительные явления давали повод к незаслуженным карам за скоморошество и «веселие» вообще. Но живуч дух русского народа, живучи – его остроумие, его природная склонность к песнотворчеству, «великому» и «малому», «умильному» и «веселому», его любовь к искусству. Прошли столетия, преследование «веселия» давно – в области предания, на Руси процветает театр, окрепла и развилась музыка, широко расправило свои могучие крылья искусство-художество, а и теперь еще гудят кое-где гусли-самогуды, и теперь еще справляется народная потеха веселая.

XIV. Март-позимье

«Сшибет рог зиме» Власий – пастырь стад небесных, покровитель земных; подоспеет ему на подмогу Василий-капельник (28 февраля), а там – на смену февралю-бокогрею и март-месяц из-за гор-горы – из-за чужедальних стран, с теплого моря-океана – на светлорусское раздолье широкое выйдет, красна солнышка лучами честному люду улыбнется. Март – «позимний» месяц, с него на Руси «пролетье» – весна заканчивается.

Март – прозвище не русское, занесенное в старину к народу русскому от византийцев. В годы пращуров звался этот месяц на Руси «сухым» и «березозолом»; первый день его именовался «новичком», потому что с него – до начала XV века, когда при великом князе Василии Димитриевиче, новолетие было перенесено на сентябрь, – велся счет новому году, а самый месяц стоял в ряду других первым.

Первое марта, день, посвященный, по православному месяцеслову, памяти св. Евдокии, в простонародном изустном дневнике слывет за «Евдокею-плющиху». Снеговые сугробы в этом месяце подтаивают и, оседая, во многих местах распадаются на «плюшки»-делянки. «Авдотья-плющиха снег плющит!» – говорят в народе, справляющем в день «Евдокеи – подмочи порог» первую встречу весны. «Евдокея красна – и весна красна!», «Евдокея весну сряжает!» – продолжают свой причет об этом дне народные приметы. «Откуда на Евдокеи ветром повеет, оттуда он подует весной и летом. Коли Евдокея с дождем, то быть лету мокрому. На Евдокеи погожо – все лето пригожо!»… Первое марта – первые оттепели весенние; с первых оттепелей деревенская детвора первые «веснянки»-песни запевает. Но случается – и нередко, – что и «март морозом на нос садится», что «и на Евдокею мороз прилучится». Потому-то и приговаривают перед первым марта деревенские приметливые люди: «Тепло светит солнышко, да Авдотьей поглядывает – либо снег, либо дождь. Евдокея умоется – и нас обмоет. На Евдокеи снег – будет урожай, теплый ветер – мокрое лето, ветер с полуночи – холодное лето!» Народное погодоведение занесло в свой неписаный дневник, что иногда «Евдокея встоячь собаку снегом заносит», даром что она, плющиха, «снег настом плющит». Сельскохозяйственный деревенский опыт говорит, что, если на Евдокею холодно – скот придется кормить две лишних недели (по весне). А если «у Евдокеи вода», то – «у Егорья теплого (23 апреля) трава», «Коли курочка в Евдокеи напьется (снеговой талой воды), то и овечка на Егорья (травы) наестся!», «Ни в марте воды – ни в апреле травы!»

С первого марта – первые весенние вихри крутятся, ветер начинает свистать, отчего Евдокею-плющиху и прозвали в некоторых местностях «свистуньей». Но как ни крутись вихри-бураны, как ни сори март на землю снегом, а весна, подбирающаяся к русскому приволью, свое дело твердо знает: не обмануть ее, красной, никаким затеям лукавым отживающей свои последние деньки зимы. Проведет плющиха по снегу свои плюшки, – начнут по деревням (в иных губерниях с 1 марта, а в иных – несколько позднее) «кликать весну». Молодежь посельская сходится на пригорки за околицею, а детвора взлезает на амбары и сараи; и те, и другие кликали в старину, а местами и в наши дни кличут:

 
«Весна-красна!
Что ты нам принесла?
Теплое солнышко…
Весна-красна!
Что ты нам принесешь?
Красное летечко…» и т. д.
 

А теплое солнышко – сплошь да рядом пригревает, под эту песенку, совсем по-весеннему, – словно и впрямь собирается уже вести красное летечко с травой-муравой шелковою, со цветами пестрыми духовитыми, с ягодами сладкими да со страдой-работою, со жнитвом, с покосом. «С Евдокеи» – снег, по старинному поверью, приобретает особую, целительную, силу; старухи-знахарки собирают его в облюбованных местах по пригоркам, обогретым солнышком до проталин, и дают после, из тщательно сохраняемых ото всякого лихого глаза кувшинов, болящему сельскому люду, – на пользование против самых разнообразных недугов-болестей.

Март-месяц считался некогда на деревенской Руси поканчивающим сроки зимним наймам батраков и в то же время починающим весенние договоры. В старину так и договаривались: «С Евдокеи по Егорья», «С Евдокеи до Петрова дни» и т. д. Кое-где такой обычай сохранился и до сих пор, хотя в большинстве случаев эти сроки переносятся теперь на 23 апреля – к «запасающему коров» Егорью-вешнему.

Подмочит, по народному присловью, Евдокея порог у хаты, – подарит чем когда захочет – либо снегом, либо дождем… Не успеет народ православный и оглянуться, не хватит времени старым людям приметливым обсудить все свои приметы, – как Герасим-грачевник (4 марта) на Русь первых вешних птиц, грачей, с теплых стран впереди себя пригонит. Коли грачи прямо на старые гнезда летят, – весна, по примете, будет дружная: полая вода сбежит вся разом. В этот день бегают деревенские малые ребята к роще, занятой прошлогодними грачиными гнездами – «грачей следить».

Но, – говорят в народе, – «Герасим-грачевник не одного грача на Русь ведет, а и со Святой Руси кикимору гонит». В этот день, по старинному поверью, только и можно устрашать этого врага рода человеческого. «Кикиморы» – нечто вроде древнегреческих фурий: это – духи, витающие в воздушных пространствах, кующие свои ковы на люд крещеный и наслаждающиеся своей мстительностью за былые, неведомые миру обиды. Если кикимора облюбует чей-нибудь двор, – беда грозит хозяевам неминучая, гласит суеверие, если не озаботятся они на Герасимов день поклониться об изгнании непрошеной гостьи знахарю. Изгнание совершается с особыми заговорами, – причем хозяева, перебираясь накануне обряда к соседям, оставляют в распоряжение знахаря свою хату. Он обметает все углы, выгребает золу из подпечка, «домовничает» в избе до самого вечера, – после чего и объявляет, что нечистая сила ушла восвояси на веки вековечные. Этот старинный обычай уцелел в народном обиходе только в самой захолустной глуши деревенской.

И.П. Сахаровым записано любопытное сказание об изгоняемых на Герасима-грачевника кикиморах. Оно довольно обстоятельно повествует об этой нечисти лукавой. По его словам, живет нечистая сила на белом свете – сама по себе: «ни с кем-то она, проклятая, не роднится: нет у нее ни родимого брата, ни родимой сестры, нет у ней ни родимого отца, ни родимой матери, нет у ней ни двора, ни кола, а перебивается, бездомовая, где день, где ночь…» Единственной радостью у нее является все губить да крушить, назло идти, миром мутить. Есть между этой силою нечистою «молодцы молодые зазорливые», прикидывающиеся то человеком, то змеем. «По поднебесью летят они, молодые молодцы, по-змеиному, по избе-то ходят они по-человечью…» Бывает, что соблазняют они своей «несказанной красотой» красных девушек. «И от той ли силы не чистыя зарождается у девицы детище», – продолжает сказание. «Проклинают отец с матерью его еще до рождения, клянут-бранят клятвой великою: не жить ему на белом свете, не быть ему в урост человека, гореть бы ему век в смоле кипучей, в огне неугасимом». С этого заклятья «детище пропадает из утробы матери». Уносит его нечистая сила за тридевять земель в тридесятое царство, где оно нарекается «кикиморой» и начинает жить «у кудесника в каменных гоpax», расти в холе-неге на беду роду человеческому. К семи годам вырастает заклятое детище, научается всем премудростям, волшебству всякому. «Тонешенька, чернешенька та кикимора, а голова-то у ней малым-малешенька, с наперсточек, а туловища не спознать с соломиной». Но, несмотря на все свое убожество, видит она «далеко по поднебесью, скорей того бегает по сырой земле, не стареет целый век». И все-то ей, кикиморе, знаемо да видимо. Выбегает она в урочные годы на белый свет, на пагубу люду крещеному. И вот «входит кикимора во избу, никем не знаючи, поселяется она за печку, никем не ведаючи; стучит-гремит от утра до вечера, со вечера до полуночи свистит и шипит по углам, со полуночи до бела света прядет кудель конопельную, сучит пряжу пеньковую…» Дело кончается тем, что забравшаяся – незвано и непрошено – в хату гостейка выживет из теплого, насиженного-належенного жилья всех хозяев своими причудами: «ничто-то ей, кикиморе, не по сердцу, а и та печь не на месте, а и тот стол не в том углу, а и та скамья не по стене». И принимается все она швырять-бросать, перестанавливать. «А и после того, – заканчивается сказание, – она, лукавая, мутит миром крещеным: идет ли прохожий по улице, а и тут она ему камень под ноги; едет ли посадский на торг торговать, а и тут она ему камень в голову. С той поры великия пустеют дома посадские, зарастают дворы травой-муравой…» Только сведомый во всяких кудесах знахарь, – да и тот всего один день в году, на Герасима-грачевника, – и может избавить хозяев дома от такого постоя безданного-беспошлинного. Старые люди советуют молодым – не жалеть на этот случай посулов-даров для знахаря-ведуна, умеющего по-своему разделываться со всяким наваждением. Не худо, впрочем, по их словам, служить, кроме того, и молебны памятуемому в этот день святому угоднику Божию.

За «Грачевником» на Русь – «Сороки» (9 марта) идут. Сорок мучеников, воспоминаемых в этот день Православною церковью, по простонародному присловию, торят путь-дорогу сорока утренникам (морозам), из которых – каждый все легче и мягче другого. По примете, если все сорок утренников пройдут подряд, быть всему лету теплому да ведряному, для уборки всякого полевого жита сподручному. В этот день прилетает вторая птица весенняя – жаворонки, а по старинному крылатому слову, не только они, а сорок птиц прилетают, сорок пичуг на Русь пробираются. «Сколько проталинок – столько и жаворонков!» – приговаривают деревенские погодоведы завзятые, для которых обступающая их отовсюду природа является открытою, хотя и никем не писанной книгою.

В ознаменование прилета звонкоголосых певцов полей, пекутся издавна в каждой семье, памятующей обычаи старины, по сорока жаворонков из теста («сороки святые – колобаны золотые»). На девятый день марта-месяца – вторая встреча весны. В этот день, по народному дневнику, зима кончается, день с ночью меряется-равняется (равноденствие). С этого дня отсчитывают деревенские мужики-«гречкосеи» сорок морозов-утренников и, благословясь, засевают гречу-дикушу, не опасаясь за всходы. Деревенская детвора с нетерпением ждет прихода «Сороков»: для нее это – день, лакомый еще более, чем Власьев с его пышками. Помнятся ребятам сдобные, да обмазанные еще вдобавок медом (или патокой сладкою), жаворонки; памятны и затейливые игры, приуроченные с незапамятных пор к этому дню, знаменующему собой приближение весны. Весела детвора на «Сороки», что вешний жаворонок, оглашающий чернеющиеся ранними проталинами поля, готовые сбросить с себя зимние покровы, первой песнею победы тепла над стужею.

 
«Ты запой, запой, жавороночек,
Ты запой свою песню, песню звонкую!
Ты пропой-ка, пропой, пташка малая,
Пташка ль малая, голосистая,
Про тое ли про теплую сторонушку,
Что про те ли про земли про заморская,
Заморския земли чужедальныя,
Где заря со зоренькой сходится,
Где красно солнышко не закатается,
Где тепла вовек не отбавится!
Ты запой-ка – запой, жавороночек,
Жавороночек ты весенний гость,
Про житье-бытье про нездешнее!..»
 

Так величают пташку, несущую с собой тепло, красные девушки словами старинной песни, которую еще и посейчас можно услышать в средневолжских губерниях, там, где за старину деревня крепче, чем по другим – подгородным – местам, держится.

С 12 марта (днем Григория, папы римского) связана в народе примета о тумане. «Если утром туман Григорию дорогу застит, – говорит деревенский люд, – быть большому урожаю на коноплю да на лен белый, на волокнистый!» В этот день в обычае разбрасывать по двору горсть-другую конопляного да льняного семени: на корм птицам. Опытные хозяева особенно зорко присматривают на Григорьев вечер за лошадьми: есть поверье, что, коли, – не дай Бог, – занедужится коню об эту пору, то все лето быть ему «не в своей силе».

За Григорием-римским – «Алексей с гор вода» на пятые сутки (17 марта) идет: «Алексей – человек Божий, с гор вода, с холмов потоки». С этого дня ничто уже не может, по народной примете, остановить или задержать могучий наступательный ход весны красной.

Бегут с гор вешние воды, шумят они, разбегаются по ложбинам ручьями быстрыми, поят ручьи поля, снегом крытые; все больше да больше проталин становится – куда ни кинешь взгляд. И солнышко ярче греет, и жаворонки, умильные Божьи пташки, заливаются – что ни день – все голосистее, – так и рассыпают серебро своих трелей над нивами земными с высоты полей небесных. «Дарья – грязная пролубница» обломает 19 марта бережки у прорубей; посинеет лед, начнет его пучить-вздымать: вот-вот, того и гляди, тронется!

Конец подходит позимнему март-месяцу – Благовещенье, великий праздник (25 марта), на двор глядит, чтобы завершить своим приходом последнее звено пестрой цепи предвесенних народных праздников – больших и малых – и начать собою вешние. У Благовещенья – свои вести-приметы, свои особые поверья, свои исконные обычаи стародавние.