Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

LVII. Змей Горыныч

О змеях вообще наш пахарь-народ обмолвился не особенно многими словами, занесенными в сокровищницу живучих памятников родной старины. Змея – это пресмыкающееся по земле и жалящее человека в пяту животное, распадающееся на множество видов, не уживается с суровыми свойствами природы тех мест, откуда пошла и стала быть кондовая народная Русь, обогатившая пытливых кладоискателей слова неоценимыми-нетленными богатствами, завещанными позднему потомству исследователей русского народного быта. На русском приволье-просторе – если обойти молчанием новые неоглядные земли, приросшие к его богатырской основе (Среднюю Азию, Кавказ, Крым, Амурский край), – у себя дома всего только две ядовитых змеиных породы: гадюка да родная сестра ее – медянка. Уж – совершенно безвредное существо – как будто даже и не змея, а только сродни ей приходится, да и сродни только по виду своему змеиному, а нравом совсем на иной склад: спокойный, уживчивый и даже добрый по-своему. Там, где водятся ужи (по водяным зарослям да по болотине), их даже и за змей не считают. «Прижали – как ужа вилами!» – ходит по людям пословица, относящаяся к пойманным во лжи и вообще поставленным в безвыходное положение людям. «Под мостом, мостом яристом, лежит свинья кубариста!» – загадывает про свернувшегося ужа старая загадка (Казанск. губ.). «Дрон Дроныч, Иван Иваныч сквозь воду проходит, на себе огонь проносит!» – подговаривается к ней другая, подслушанная в тульской округе. И ни в той, ни в другой нет и следа злобного-опасливого отношения к этому смирному представителю ненавистного людям рода змеиного, огулом окрещенного у нас в народе – «гадом ползучим», «змеей подколодною», «проклятой нечистью» и тому подобными именами. Простонародное поверье приписывает ужу даже спасительный для всего человечества подвиг: «Мышь прогрызла Ноев ковчег, а уж – заткнул собой дыру, – гласит оно, – только этим и остался жив на святой земле грешен человек!» На симбирском Поволжье можно еще и теперь услышать такую многозначительную пословицу, относящуюся к этому безобидному обитателю сырых мест, как: «Не присмотришься, так и ужа от змеи не отличишь, – не то что доброго человека от злого!» Не таким словом поминают на Руси ядовитых гадюк; недаром говорится: «Всякий гад – на свой лад!» Про них – и про черную с зубчатою пестриной по хребту, и про медянистую с отливом – вылетела из народных уст такая нелестная родословная: «У змеи-гадюки чертушка – батюшка, нечистая сила – матушка!» О ней же идет по людям и такая молвь крылатая: «Нет хуже гадины, как змей-гадюк!», «Гадюку завидишь – глаза навек изгадишь!», «Не гадюке бы поганой матушку-землю сквернить!», «Завелась гадюка – весь лес нечистью пропах!».

В простонародном воображении змея является живым олицетворением всего нечистого, возбуждающего смешанное с ужасом отвращение, всего злого, лукавого, вредоносного. «Змея умирает, а все – зелье хватает!» – отзывается народ наш о злых, жадных до неправедной наживы людях; «Сколько змею ни держать, а беды от нее ждать!» – о лукавых; «Выкормил змейку на свою шейку!», «Отогрел змею за пазухой!» – о черной неблагодарности. Видит наблюдательный русский краснослов рядом с собой льстеца-притворщика, – и про того готова у него живая речь: «Льстец под словами – змей под цветами!»… «Глядит – что змея из-за пазухи!» – обмолвилась народная Русь про смотрящего исподлобья, не в меру подозрительного человека. Нет для открытого другу-недругу глубокого сердца народного ничего хуже лихой клеветы на белом Божьем свете: «Клевета – змея, – вырвалось из сердца гневное слово, – из-под куста укусит!», «Клеветник змеей лютою извивается!», «У клеветы жало змеиное!» и т. д. Но, по народному же слову, клеветнический навет – больней жала змеиного: «Змею завидишь – обойдешь, клевету заслышишь – не уйдешь!» Сродни этому выражению народной мудрости и такие меткие изречения, как: «Лучше жить со змеей, чем со злою женой!», «Сваха лукавая – змея семиглавая!», «Недобрый сват – змее родной брат!»

Простонародные загадки рисуют «змею подколодную» на разные лады. То она представляется воображению стихийного художника слова «куском железа», лежащим среди лесу (Нерчинск. окр.), то – стоящим «под горой-горой вороным конем», которого «нельзя за гриву взять, нельзя погладить» (Олонецк. губ.), то тем, что – «по земле ползет, а к себе не подпускает» (Вологодск. губ.). Курская загадка – под стать нерчинской: «Среди леса-леса лежит шмат железа, ни взять, ни поднять, ни на воз положить!» – гласит она. В новгородском залесье ходит такое загадывающее про змею слово: «Под мостом, под яростом, лежит кафтан с яростью; кто до него дотронется – тот кровью омоется!» Общая всей словоохотливой деревенщине-посельщине загадка зовет змею «из куста шипулей, за ногу типулей». В некоторых местностях загадку о змее представляют в трех лицах (змея, сабля и муравейник) – говоря: «Зло во зле горело, зло злу покорилось, зло по злу и вышло!» (Псковск. губ.) или: «Иду я путем-дорогой, ползет зло; я это зло злом поддел, во зло положил, злом попользовался!» (Самарск. губ.). Перехвачена по пути из уст в другие такая загадка: «Ползло зло (змея); я зло (ружье) схватил да злом злу жизнь прекратил!».

В стародавние годы, гласит севернорусское предание, было по всей Двинской (северной) округе всякого гада ползучего многое множество: кишмя кишели змеи-гадюки; ни проходу, ни проезду по дорогам от их змеиной лихости не было. Давно это было, – не запомнят и деды наших прадедов. Лютовал змеиный род, нагонял страхи и на Русь, и на нерусь – чудь белоглазую; да послал Бог доброго человека знающего: заклял он их единым словом на веки вечные. В житии св. Александра Огневенского, подвизавшегося на реке Чурь-юге, близ Каргополя, имеются такие – близкие к упомянутому изустному преданию – слова: «молитвами его ползающие змиеве с Каргопольской земли изгнани, и о памяти его во второ-первую неделю Петрова поста в житии не написано, но в не всенародное множество праздновати венечника Александра память молитвоприношением: за умервщление чувственных змиев».

Знает народ-пахарь и такие средства, если не исцеляющие, то утоляющие боль при укушении змеею, как ведомые лечейками травы, посеянные по лесным полянам рукою Творца-сеятеля на потребу-цельбу человеческую; но не прочь он – по примеру дедов – и в наши дни оборониться от змеиной лихости завещанным пращурами заговорным словом. «Змия Македоница! – гласит один такой заговор. – Зачем ты, всем змиям старшая и большая, делаешь такие изъяны, кусаешь добрых людей? Собери ты своих теток и дядей, сестер и братьев, всех родных и чужих, вынь свое жало из греховнаго тела у раба (имярек). А если ты не вынешь своего жала, то нашлю на тебя грозную тучу, каменьем побьет, молнией пожжет. От грозной тучи нигде не укроешься: ни под землею, ни под межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в сырых борах, ни в темных лесах, ни в оврагах, ни в ямах, ни в дубах, ни в норах. Сниму я с тебя двенадцать шкур с разными шкурами, сожгу самую тебя, развею по чистому полю. Слово мое не пройдет ни в век, ни во век!..» Если же ужалит черная гадюка, а не какая другая сестра ее, то старинное русское чернокнижие завещало своим ведунам иное властное над ядом змеиным слово. «На море на Окияне, – гласит оно, – на острове Буяне, стоит дуб ни наг, ни одет; под тем дубом стоит липовый куст; под тем липовым кустом лежит златой камень; на том камне лежит руно черное, на том руне лежит инорокая змия Гарафена. Ты, змия Гарафена, возьми свое жало из раба (имярек), отбери от него недуги. А коли ты не возьмешь свое жало, не отберешь недуги, ино я выну два ножа булатные, отрежу я у змии Гарафены жало, положу в три сундука железные, запру в два замка немецкие. Ключ небесный, земный замок. С этого часу с полудня, с получасу да будет бездыханна всякая гадюка и ужаления ея в неужаления! А вы, змии и змийцы, ужи и ужицы, медяницы и сарачицы – бегите прочь от раба (имярек) по сей век, по сей час! Слово мое крепко!»

Суеверные люди приписывали змеям силу чар в различных случаях жизни, но более всего верили в «любовный приворот» с помощью этих чар. Так, по совету знахарей, хаживали они в лес, разыскивали там гадюку. Найдя, они заранеее заговоренною палкой-рогулькою должны были прижать змею к земле и продеть через змеиные глаза иголку с ниткою. При этом обязательно должно было произносить слова: «Змея, змея! Как тебе жалко своих глаз, так чтобы раба (имярек) любила меня и жалела!» По возвращении домой надо было поскорей стараться продеть платье приглянувшейся красной девицы этой иголкою, но тайно от всех, а от нее – наособицу. Если удастся проделать все это – любовь приворожена навеки. Другие знахари подавали совет: убить змею, вытопить из нее сало, сделать из сала свечку и зажигать ее всякий раз, когда замечаешь остуду у любимого человека. «Сгорит змеиная свеча, и любовь погаснет, – ищи другую!» – приговаривали ведуны.

В любопытном памятнике русской письменности первой половины XVII века – «Лексикон славенорусский, составленный всечестным отцем Кир Памвою Берындою» (иеромонахом, заведовавшим исправлением книг в Киево-Печерской лаврской типографии), – к слову «змий» относится пояснение: «уж, гадина, змея, земный смок, морской смок». Что составитель разумел под словом «смок» – пресмыкающееся, это вполне ясно, – недаром он в предисловии своем «ко любомудрому и благочестивому читателю» говорит: «Читать, а не разуметь, глупая речь есть!» По общепринятому у всех народов поверью, змеям приписывается не только лихость злая («кусает змея не для сытости, а для лихости!»), а и мудрость; но мудрость эта – от лукавого, идет на погубу.

Если бы речь шла о видимых всем змеях, то народ-сказатель прибавил бы ко всему сказанному очень немного. Но шагающее семиверстными шагами, залетающее в заоблачную высь поднебесную воображение завещало ему бесконечную цепь других сказаний, связанных с этим ползучим гадом, пресмыкающимся по лицу земли-кормилицы. Мудрый змий – образ воплотившегося врага рода человеческого, дьявола, заставившего истинного праотца людей – по словам глубоко трогательного стиха духовного – плакать у врат потерянного рая и восклицать: «Увы мне, увы мне, раю мой, прекрасный мой раю!» – и повторять, обливаясь слезами раскаяния: «Меня ради, раю, таков сотворен бысть! Прельсти мя Евва, из рая изгнала, рай заключила запрещенным делом. Увы мне коль грешну, увы окаянну!..»

Лукавый соблазнитель прародительницы человечества, проклятый Богом и людьми дьявол-змей, навеки осужденный пресмыкаться и жалить человека в пяту, воплотился в пылком народном воображении в крылатого змея, прародителя не только обитающей в преисподней нечисти, но и всех сказочных огнедышащих драконов, о которых пошла гулять вдоль по народной Руси изукрашенная пестрядью сказаний молвь, для которой нет никакого удержу. Из рода в род, из века в век переходят древние предания о драконах-змеях – одно другого цветистее, ведущие простодушную речь о самых мудреных вещах. Подобные сказания, очевидно, завещаны прадедам современных сказателей от времен глубокой древности, бесследно затонувших в бездонном океане забвения. Они свойственны и не одной народной Руси, и не одним единокровным с последнею, когда-то жившим одною с ней жизнью, славянским племенам, но и таким, праотцам народов – как китайцы. У них крылатый огнедышащий змей русских сказок до сих пор является предметом особого суеверного почитания, граничащего с обожествлением. Как и русский Змей Горыныч, он представляет собою сказочное чудище, похожее и на крокодила, и в то же самое время на удава – эту «змею, всем змеям большую». Хотя он, волею воображения сынов Небесной Империи, и лишен крыльев (у русского сказочного змея – их не то шесть, не то двенадцать), но также может взлетать выше облака ходячего, также дышит огнем-пламенем. Ему повинуются и земля, и воды, и самые светила небесные. Так и в русских стародавних сказаниях – память о которых осталась в народе только невнятным отголоском смутных пережитков преданного забвению прошлого, – подобный китайскому дракону «огнеродный змей Елеафам», из уст которого исходят «громы пламеннаго огня, яко стрелено дело», а из ноздрей – «дух, яко ветр, воздымающий огнь геенский», сотрясает по своей воле основы Матери-Сырой-Земли, производя «трус» и «потоп». Как во власти созданного суеверием китайцев дракона производить лунное и солнечное затмения – так и сказочный Змей Горыныч порою скрадывает с небесного свода пресветлое светило светил земных – солнце – и, налегая чешуйчатой грудью на ясный лик кроткой луны, заслоняет трепетный свет ее от взора человеческого и повергает в ужас всю живую природу. По мнению китайцев, дракон держит в своей властной руке орошающие землю дожди, – как держала их поселенная полузабытым в народе словом в лоне небесного моря-океана на острове Буяне «змея, всем змеям старшая и большая». Подобно Змею Горынычу древнерусских сказочных былей, сложившихся в сердце песнотворца-народа, этот грозный дух, до сих пор не переживший преданий о себе среди четырехсотмиллионного населения бывшей для всех столь таинственною страны, может «залегать дороги прямоезжия». многое множество других, уже совсем не присущих духу русского народа свойств приписывает суеверие желтолицых сынов Неба созданному ими гению земного зла, иногда даже и совершенно искренне покровительствующему им, – таким образом порождая злом добро, как ни противоречит последнее обстоятельство простому здравому смыслу. Но, в свою очередь, наделен совершенно особыми качествами и русский дракон Змей Горыныч, по всей вероятности зародившийся из одного и того же источника преданий, в одинаковой степени свойственных всем народам, вышедшим из «колыбели человечества» – Азии. Вероятно, в могучем складе русского пахаря-народа, породившего стольких богатырей, не было – на счастье родной ему земли – тех тлетворных задатков духовного разложения, которые к концу XIX столетия оставили Китай все под тою же властью созданного шесть тысяч лет назад пугала. Если и было когда-нибудь, в позабытые всеми времена, суеверное обожествление змея-дракона в народной Руси (что очень сомнительно для знакомых с развитием древнеславянского языческого богословия!) – то еще в незапамятные годы успел несокрушимый дух русского народа «стереть главу змию» этого обожествления. Ни Белбог с Чернобогом, ни Небо-Сварог с Матерью-Сырой‑Землею, – не говоря уже о позднейших божествах еще не просвещенного Тихим Светом веры Христовой народа (Белбожичах со Сварожичами) не напоминали своим общением с народным духом ничего китайского. Они были совершенно самобытным явлением в летописях постепенного саморазвития русского миропонимания. Змей же Горыныч – хотя и существовал в нашем народном суеверии и до сих пор не совсем чужд воображению народа-пахаря – всегда был ярким созданием одних только сказок, представлявшимся порождением нежити-нечисти, не заслуживавшей никакого поклонения-почитания, хотя и вынуждавшей своим лукавством ограждаться от нее всякими причетами-заговорами. И Лесовик со Степовым, и Водяной, и Полевик – не говоря уже о покровителе домашнего очага «дедушке» Домовом – все вместе и каждый наособицу – пользовались в русском народе несравненно большим почитанием, чем это чудище, несмотря на всю его силу-мочь. И это явление вполне объяснимо. Стоит только вспомнить, что в лице названных созданий народного суеверия воплощаются любовно льнущие к суеверному сердцу помышляющего и не об одном только хлебе насущном верного сына земли-кормилицы предания о духах-покровителях, имеющие осязательную связь с древним верованием в загробное покровительство предков, витающих вокруг поселений своего потомства, что ни день поливающего родную землю трудовым потом, порою слезами, а в годы Божьей немилости – и кровью. Змеепоклонство, распространенное и не в одних пределах неподвижной Срединной Империи, а и у многих других народов, все еще находящихся под властью язычества, никогда не было свойственным духу русского народа. Народная Русь и на самой первобытной стадии развития всегда относилась к змеям как к низшему (хотя и одаренному лукавой мудростью) существу, не позволявшему ее могучему, рвущемуся от земных пределов к небесным нивам духу искать в пресмыкающемся предмет обожествления. Летучий огнедышащий дракон, и устрашая своим видом трепетавшего перед ним сына матери-земли, оставался все тем же змеем. В то время как другие народы видели в драконе предмет поклонения, наш пахарь выходил на борьбу с этим грозным чудищем, высылая против него своих могучих сынов. Драгоценнейшие памятники русского народного слова – былины киевского периода сохранили от забвения могучие образы богатырей, выступавших на единоборство с грозным воплощением всего лукавого, порабощающего. Эти богатыри – плоть от плоти, кость от кости народной: в их выходящих изо всяких границ обыденного обликах чувствуется мощное биение стихийного народного сердца. В них восстает перед взором современного читателя-слушателя одухотворенный верою в торжество светлой-праведной свободы Земли Русской могучий своею тысячелетней самобытностью дух русского народа, которому – все по плечу, для которого нет на белом свете ничего невыполнимого-непосильного. Перед высокой силою воли созданных народом-пахарем богатырей, одушевленных неугасимым пламенем нелицемерной любви к воскормившей-воспоившей их родной земле, в позорном бессилии никнет кичащаяся своим дородством сила залегающих пути-дороги, облегающих города православные, требующих данью в свои пещеры змеиные дочерей и жен русских – на съедение и поругание Змеев Тугариных, Тугаринов Змеевичей, Змеищ Горынчищей. Меркнет перед светом их горящего своею действенной верою сердца чадное полымя дракона лютого.

Змей Горыныч, как и китайский прообраз его, является обитателем пещер, уходящих в неизведанные глубины гор, – оттого-то, по объяснению исследователей древних сказаний, и звался-величался он «Горынычем». «Змия лютая пещерная», – прозывают это чудище народные стихи духовные. В «Очерке домашней жизни и нравов великорусского народа» Н.И. Костомарова – в главе о народных верованиях – приводится любопытная выписка из памятника русской отреченной письменности, относящаяся к описанию русского дракона, именующегося здесь «змеей-аспидом». Он, по словам этого сказания, обитает в «печорских горах» – на Крайнем Севере светлорусского простора. «Аспид, змия крылата, – гласит сказание, – нос имеет птичий и два хобота, и в коей земле вселится – ту землю пусту учинит; живет в горах каменных, не любит ни трубнаго гласа; пришедше же обаянницы обаяти ю и копают ямы и садятся в ямы с трубами и покрываются дном железным и замазываются сунклитом и ставят у себя углие горящее: да разжигают клещи, и егда вострубят, тогда она засвищет, яко горе потрястися, и, прилетевши к яме, ухо свое приложит на землю, а другое заткнет хоботом и, нашед диру малу, начнет битися; человецы же, ухвативши ю клещами горящими, держат крепце; от ярости же ея сокрушаются клещи не едины, не двои и не трои, и тако сожжена – умирает; а видом она пестра всякими цветы и на земли не садится, только на камень…»

Есть сказания, по которым пещеры Змея Горыныча находятся на берегах рек – то Днепра, то Волги, то сказочных «Сафат»-реки и «Израй»-реки. Летит Змей по небу – сам чернее тучи, а изо рта огонь пышет, искрами по всей поднебесной-«подселенной» рассыпается. Где опустится он на землю – все огнем спалит. Вздумает поселиться где поблизости от людского жилья – запрет-отведет воды речные, если не дадут ему, Змею, даней-выходов, а дани его – не злато, не серебро, а живая плоть-кровь человеческая. Истребит он всех людей до единого, если не сделать по его: не приводить к нему на съедение-поругание жен-дочерей, детей малых!..

По иным сказаниям, позднее сложившимся в народной Руси и примкнувшим к более ранним, летает чудище-Змей из своих неведомо где затерявшихся пещер только к приглянувшимся ему красавицам. Летит он по небу – змей-змеем: только искры наземь сыплются. Подлетит к тому дому, где живет зазнобушка, рассыплется весь над трубой в мелки искорки, встанет-обернется в избе добрым молодцем, – ни в сказке сказать, ни пером описать красоты его!.. Сядет с любушкой за стол, начнет речи вести молодецкие, сожигать огнем-полымем своих змеиных очей разгарчивое сердце: и склонять на любовь не надо, сама – на шею к нему кинется и краса-девица, и жена чужемужняя… Знает Змей, когда прийти, – когда никого другого и дома нет… Много рассказов и до сих пор ходит по людям в захолустной глуши про летающих огненных змеев да про девиц красных, полюбившихся им; а в стародавние годы и того больше говорилось… Бывали, по словам седой старины, и такие случаи, что родились от такой любви сразу по двенадцати змеенышей, до смерти засасывавших порождавшую их на белый свет красавицу. Сохранил народ в своих сказаниях вещую память и о таких детях Горынчища, как Тугарин Змеевич, на которого перенесены были многие черты чудовищного отца. Русский народ-сказатель наделил его почти всеми качествами Змей-Горыныча – этого представителя темной стихийной силы. Есть основания предполагать, что под Змей-Горынычем подразумевались прежде всего грозные-темные тучи, залегающие на небе пути-дороги солнцу красному и лишающие тем весь согреваемый его лучами живой мир главного источника жизни. С течением времени дракон-змий является уже не в виде самой тучи, а вылетающих из этой «небесной горы» молний. Змеевидность последних сама говорит об этом воплощении. Впоследствии перенеслось представление о Змей-Горыныче с молний на метеоры, проносящиеся над землею и рассыпающиеся на глазах у всех. Летит такой «змей», – по словам народа, – что шар огненный, искрами – словно каленое железо – рассыпается. «Из рота яво гонь-полымя, из ушей яво столбом дым идет…» – гласит про него сказание, повествующее о битве Егория Храброго со «змеем лютым, огненным». В былинном сказе про Добрыню Никитича в таковых словах описывается появление «лютаго зверя Горынчища»:

 
«Ветра нет – тучу наднесло,
Тучи нет – а только дождь дождит,
Дождя нет – искры сыплются:
Летит Змеище-Горынчище,
О двенадцати змея хоботах…»
 

Ревет он таким зычным голосом, что дрожит от змеиного рева лес-дубровушка; бьет хвостом он по сырой земле – реки выступают из берегов; от ядовитого дыханья змеиного сохнет трава-мурава, лист с дерев валится. Кажись, нет и спасения встречному человеку от такого чудища грозного! Но не таков дух русского народа, чтобы трепетать в бессильном страхе даже и перед подобным порождением темного зла. Ведет он в старых сказаниях смелые речи про своих сынов, не только не страшившихся Змея Горыныча, но и побеждавших его то силой-удалью богатырскою, то силой-верою в Поправшего смертию смерть.

Исконный пахарь, всю жизнь и все свои силы полагающий на труд ради хлеба насущного, русский народ-сказатель сумел не только победить Змея, но и запрячь его в соху. Среди особо чтимых на Руси святых угодников Божиих не последнее место занимают святые Косьма и Дамиан, слившиеся – в представлении суеверной деревни – в один облик «Божьяго кузнеца – Кузьмы-Демьяна». О том, как запряг он Змей-Горыныча («великаго змея») в выкованный им плуг и распахал на чудище глубокой бороздою всю Землю Русскую, – говорилось уже выше (см. гл. «Ноябрь-месяц»). До сих пор показывают в приднепровских местах борозды, проведенные плугом, в который был запряжен русский дракон. Тянутся эти «Валы Змеиные» с малыми перерывами на целые сотни верст (в Киевской, Подольской, Волынской и Полтавской губерниях) по лесам, по полям, по болотине. По объяснению ученых исследователей старины, были проведены эти валы в защиту от набегов степных кочевых племен, нападавших на русские города в отдаленные времена, близкие к язычеству (в IX–X вв.). Народ же приписывает происхождение их преданию о «Божьем кузнеце», отождествляя его с другим, – о киевском богатыре Никите (Кириле) Кожемяке.

Во втором томе афанасьевских «Поэтических воззрений славян на природу» приводится сохранившееся и до наших дней в Малороссии сказание об этом богатыре и его подвигах, имеющих немало общего с подвигами упоминаемого в летописях Земли Русской богатыря-отрока Владимировых дней Яна Усмошвеца, вышедшего на единоборство с вызывавшим на бой печенежским великаном и победою над ними положившего залог победы русской дружины над ордой печенежскою. В 992 году. на том месте был поставлен князем Владимиром город Переяславль – в память того, что здесь русский отрок «переял славу» богатырей. В давнее время, – гласит приводимый А.Н. Афанасьевым сказ, проявился около Киева Змей; брал он с народа поборы немалые – с каждого двора по красной девке; возьмет да и съест! Пришел черед – послал и князь свою дочь, а она была так хороша, что и описать нельзя. Змей потащил ее в берлогу, а есть не стал – больно она ему полюбилася. Приласкалась она к Змею и спрашивает: «Чи есть на свити такий чоловик, щоб тебе подужав?» – «Есть такий у Киеви над Днипром: як затопить хату, то дым аж пид нибисами стелецця; а як вийде на Днипр мочить кожи (бо вин кожемяка), то не одну несе, а двенадцать разом, и як набрякнуть вони водою в Днипри, то я возьму да-й учеплюсь за их, чи витягне-то вин их? А ему-й байдуже: як поцупить, то-й мене з ними трохи на берег не вытягне! От того чоловика тильки мини и страшно!» Княжна вздумала дать про то весточку домой, а при ней был голубок; написала к отцу грамотку, подвязала голубю под крыло и выпустила в окно. Голубь взвился и полетел на княжье подворье. Тогда умолили Кирилу Кожемяку идти против Змея; он обмотался куделью, обмазался смолою, взял булаву пудов в десять и пошел на битву. «А що, а Кирило, – спросил Змей, – пришов битьця, чи миритьця?» – «Де вже миритьця! Битьця з тобою, з Иродом проклятым!» Вот и начали биться, аж земля гудит; что разбежится Змей да хватит зубами Кирилу, так кусок кудели да смолы и вырвет; а тот его булавою как ударит, так и вгонит в землю. Жарко Змею, надо хоть немного в воде прохладиться да жажду утолить, и вот, пока сбегает он на Днепр, Кожемяка успеет вновь и коноплей обмотаться, и смолою вымазаться. Убил Кирило Змея, освободил княжну и привел к отцу. Сказка кончается следующими словами: «Тот же Кирило зробив трохи и неразумно: взяв Змея – спалив, да и пустив по витру попел, то з того попелу завелась вся та погань – мошки, комари, мухи. А як бы вин узяв да закопав той пепел у землю, то ничего б сего не было на свити…» По другому (великорусскому) разносказу, дело подходит ближе к сказанию о «Божьем кузнеце». Никита, гласит этот разносказ, опрокинул Змея Горыныча наземь; и взмолилось к Кожемяке чудище: «Разделим, – говорит, – с тобой всю землю, только отпусти!» А тот молод да горазд был. «Давай, – говорит, – разделим!» Взял он соху в триста пудов, запряг в нее Змея и погнал его «от Киева-города до синего моря». Догнал до моря, зачал и море делить да и потопил в его волнах Горынчищу – во славу Божию да на радость всему миру-народу крещеному.

В целом ряде сказаний об Егории Храбром (Георгии Победоносце) русский народ вел свою повесть о змееборчестве. Великий воин Христов, поражающий свои копьем огнедышащего дракона, является в этих сказаниях разъезжающим по земле светлорусской и утверждающим веру православную, заставляя расступаться перед собою леса темные дремучие, горы высокие, реки широкие. Едет он, по слову одних сказаний, рубит-колет лютое стадо змеиное, заступающее ему путь-дорогу прямоезжую, – принимает «под свой велик-покров землю светлорусскую». В других сказаниях терзает Егория злой царище-Демьянище, сажающий Храброго в погреба глубокие на тридцать лет и три года. Но выходит и из-под земли светозарный воитель, идет на свои великие подвиги – насаждает веру христианскую, искореняет басурманскую, поражая на этот раз – вместо «лютаго стада змеиного» – огенного змея-дракона. В другом сказании Егории, подобно сказочным богатырям, спасает царскую дочь, отданную на жертву Змею Горынычу. И всюду вослед за ним разливается над тьмою ужаса яркий свет радости освобождаемых от гнетущего мрака и лихой злобы. Как об этих сказаниях, так и о напоминающих, по своей сущности, их же сказаниях о св. Феодоре Тироне – которому точно так же приписывается народом-сказителем победоносная борьба со Змей-Горынычем – уже была речь в настоящих очерках, посвященных наследованию суеверного быта народной Руси. Из других святых повествует народ о змееборстве св. Михаила-архангела, по всему вероятию – руководствуясь в последнем случае апокалипсическим словом: «…и бысть брань в небеси: Михаил и архангелы его брань сотвориша со змием… И повержен был змий великий, змий древний, нарицаемый диавол…»

В старинных русских былинах несколько богатырей ведут славный бой со Змей-Горынычем: Добрыня Никитич, Алеша Попович, Поток Михайло Иванович. Является Змей лютым ворогом народа православного, злым похитчиком красных девушек, лукавым обольстителем жен-переметок. В былине «Три года Добрынюшка стольничал» ведется сказ про полюбившуюся богатырю Марину Игнатьевну, знавшуюся с Горынычем. Обольстила еретница Марина сердце богатырское, да не пришлось им со Змеем посмеяться над Добрынюшкой: едва ноги унесло от Никитича чудище лютое, а самой Марине пришлось поплатиться жизнью за свое лиходейство. Былина «Добрыня купался, змей унес» повествует о том, как вошел гулявший с дружиной хороброю богатырь во Израй-реку, как «поплыл Добрынюшка за перву струю, захотелось молодцу и за другую струю, а две-то струи сам переплыл, а третья струя подхватила молодца, унесла в пещеры белокаменны»… И вот – видит неостерегшийся добрый молодец, не внявший словам родимой матушки, предсказывавшей ему это, видит: «ни отколь взялся тут лютой зверь, налетел на Добрынюшку Никитича, а сам-то говорит, Горынчище, а сам он, Змей, приговаривает: «А стары люди пророчили, что быть Змею убитому от молодца Добрынюшки Никитича, а ныне Добрыня у меня сам в руках!» Но торжеству Змея не суждено было исполниться. Не соразмерил Горынчище расстояние, отделявшее его от богатыря, – мимо Никитича пролетел. «А и стали его (Добрыни) ноги резвыя, а молода Добрынюшки Никитьевича, – продолжается былинный сказ, – а грабится он к желту песку, а выбежал доброй молодец, а молодой Добрынюшка Никитич-млад, нагреб он шапку песку желтаго, – налетел на его Змей-Горынчище, хочет Добрыню огнем спалить, хоботом ушибить…» Но и тут дело вышло не по его, не по змееву, хотенью.