Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

XLVI. Михайлов день

8 ноября, день Михаила-архангела, слывет в народе за первый шаг необлыжной зимы. Этот праздник в большей части матушки-Руси бывает «с мостом» (т. е. с покрытыми льдом реками). «С Михайлова дня зима стоит, земля мерзнет!» – говорит старинное изречение, вылетевшее из уст народных. – «Со дня Михаила-архангела зима кует морозы». Это оправдывается на деле, впрочем, только в позднозимье, потому что сплошь да рядом бывает, что еще октябрь-назимник заковывает воды текучие в ледяные цепи. Покроет «Покров-батюшка» землю снежной пеленою, полежит первая пороша, растает; зачернеются осенние грязи, а там – снова снеги белые пушистые в полях забелеются. Ранняя зима всегда – «на Казанскую (22 октября) на санках ездит». Осенняя родительская – Дмитриевская суббота (26 октября) «на Святую Русь идет – перевоза не ждет», – говорит народный опыт зорко – в течение многих веков – присматривавшийся к законам природы родимого Севера. А если «отдохнут на Дедовой (Дмитриевской) неделе родители», т. е. если будет о ту пору оттепель, – то, следовательно, и «всей зимушке-зиме быть с мокрыми теплинами», по пережившей века народной примете.

За «льняницами» – 28 октября, когда по деревням начинают мять льны, – бредет «овчарь» – день зимней стрижки овец, а там – за «юровою» (30-м числом, праздником рыбаков, отправляющихся на ловлю красной рыбы) и ноябрь-грудень наляжет грудью на лоно земное. «Кузьма да Демьян с гвоздем» (1 ноября) стоят. Справят бабы по старине веселые «Кузьминки», вспомянут «курьи именины», хлебанут мужики «козьмодемьянского пива», для честных гостей наваренного, – встретят зимние морозы честь-честью. А у стариков со старухами – забота приспела: Дворового к Михайлову дню ублажить-задобрить. Он хотя и младшим братом Домовому приходится, а все-таки не след крестьянину ссориться с ним, если он хочет, чтобы не только в дому у него, но и вокруг двора все было по-доброму, по-хорошему в предстоящую зиму. «Не ублажи Дворового до Михайлова дня – уйдет он со двора, а на свое место пришлет Лихого!» – можно и теперь еще слышать в деревенской глуши. Не всякий сумеет как следует и задобрить «хозяинова брательника».

Еще не так давно в Симбирской, а вероятно, и в некоторых других смежных губерниях Среднего Поволжья, этот старинный обряд совершался по следующему порядку. Старая бабка выносила рано поутру, до белой зорьки, хлебную чашку с пивным суслом в поднавес и ставила ее на поветь. Затем, перед полуднем, большак в доме садился на лошадь и начинал ездить на ней взад и вперед по двору, в то время как старуха, стоя на крыльце избы, махала во все стороны помелом, приговаривая: «Батюшка Дворовой! Не уходи! Не разори двор, животину не погуби! Лихому пути-дороги не кажи!» После этого помело обмакивалось в дегтярницу, и где-нибудь во дворе проводилась дегтем по стене полоса. Это, по объяснению ублажавших Дворового, означало «отмечать на лысине у дедки зазубрину». Завидев эту зазубрину, Лихой чуть не за версту обходит двор домохозяина, строго блюдущего обряды старины стародавней. Мало-помалу этот обычай уходит из деревенского обихода даже и в самых отдаленных от веяния городской и фабричной жизни местностях. Очень может быть, что и в настоящее время он уже успел сделаться исключительным достоянием пытливой памяти одних завзятых народоведов.

По свежим следам этого обычая исчезает и другой, который старыми людьми было положено справлять между Кузьминками и Михайловым днем, – «курьи именины». По свидетельству бытописателей нашей деревни, этим именинам, проводившимся в пирушках, предшествовало связанное с чисто языческим суеверием принесение петуха в жертву Лихому. Это жертвоприношение происходило, обыкновенно, на гумне, в овине, чтобы ворогу крестьянской худобы не было и повода приблизиться ко двору. Выбирался для этого самый худой старый кочет, от которого – «ни утехи курам, ни корысти хозяйству». Большак (старший в доме) отрубал ему голову заржавленным, иззубрившимся топором и бросал ее в сторону. Ребята, присутствовавшие при этом, подхватывали ее и начинали, бегая по гумну, подкидывать с припевом:

 
«Вот тебе, Лихой!
Чур тебе, Лихой!
Ты сердиться – не сердись,
Дворовому поклонись,
Домовому помолись,
Петушиным гребнем подавись!
Вот тебе, Лихой!
Чур тебе, Лихой!
Ты по гумнам не ходи,
В огороде не сиди,
Ко двору не подходи,
В нашу хату не гляди!
К речке-реченьке беги,
Прямо в прорубь угоди!
Не кузнец реку кует, —
Михалархангел
С Козьмодемьяном,
Со ангелами…»
 

Михаил-архангел считается в народе не менее грозным для всякой нечисти-нежити, чем Илья-пророк. По народному представлению, сам Бог Саваоф положил ему быть грозою для темных сил бесплотных. Когда Господь воспылал гневом на Сатанаила и его присных, из ангелов превратившихся в «аггелов», Он повелел Михаилу-архангелу свергнуть их с небес в преисподнюю земли, что и было исполнено в точности. Заонежское северное предание повествует, что «сверзил Михайла-архангел с небеси сатанино воинство, и попало оно на землю в разные места, и пошли с той поры на земле водяные, лешие и домовые». В одном из памятников русской отреченной письменности («Свиток божественных книг»), после картинного описания сотворения мира, рассказывается, что, создав «море Тивериадское безбрежное», Господь «сниде на море по воздуху и виде на море гоголя плавающа, а той есть рекомый сатана – заплелся в тине морской»… «И сказал, – продолжает неведомый повествователь, – Господь Сатанаилу, аки не ведая его: ты кто еси за человек? И рече ему сатана: Аз есмь бог. – А Мене како нарещи? Отвечав же сатана: Ты Бог богом и Господь господем… И рече Господь Сатанаилу: понырни в море и вынеси Мне песку и кремень. И взяв Господь песку и камень и рассея песок по морю, глаголя: буди земля толста и пространна!»… Затем взял Он камень, «преломил надвое, и из одной половины от ударов Божьего жезла вылетели духи чистые, из другой же половины набил сатана бесчисленную силу бесовскую»… И возгордился Сатанаил пред Богом богом и Господем господем. И низверг его со всей ратью бесовскою «в бездны бездонныя» Михаил-архангел, впервые со дня существования мира прогремевший громами небесными, переданными впоследствии в распоряжение молниеносного пророка Илии. И обратился диавол в ту «змию злаковидную, огневидную, власяновидную, дубовсходную, врановидную, змию слепую, триглавую, уядающую жены, ехидну морскую», о которой говорит народ в своих переходящих из уст в уста заклинаниях, ограждающих его суеверие стеной крепкою от злых ухищрений «беса полуденнаго и полунащнаго».

А.Н. Афанасьев приводит следующий любопытный заговор, обращенный к победителю Сатанаила: «Пойду я раб (имярек) из избы дверьми-воротами; навстречу мне Михаил-архангел со святыми своими с ангелами и апостолами. И взмолюсь я Михаилу-архангелу: Михаил-архангел! Заслони ты мене железною дверью и запри тридевятью замками-ключами. И глаголет мне, рабу Божию, Михаил-архангел: заслоню я тебя, раба Божия, железною дверью и замкну тридевятью замками-ключами, и дам ключи звездам… Возьмите ключи, отнесите на небеса!.. Замыкаюся я, раб Божий, девяноста позолоченными ключами, от колдуна, от колдуницы, от волхвов и от волхвиц…» и т. д. И народ, произносящий – устами своих «знающих слово» людей – это заклинание, неуклонно верит, что Михаил-архангел сойдет с небес и замкнет – могущественный посланец Божий – «всеё вражью силу темную накрепко и твердо».

Грозному победителю «диавола со диаволами» народное воображение приписывает даже участие в миросозидании. «Како огонь зачася?» – спрашивается в одном из памятников народной отреченной письменности. «Архангел Михаил возжег его от зеницы Божией», – следует ответ. Затем, кроме борьбы с «силами бесовскими», на него возложено перевозить души праведных через огненную реку, отделяющую, по свидетельству народных духовных стихов, земную преходящую жизнь от загробной – вековечной:

 
«Протекала тут речка, да речка огненная,
От востока да и до запада,
От запада и до сивера;
По той ли по реки, да по огненной,
Ездит Михайло-арханьдел-свет,
Перевозит он души, души праведных.
Праведным души, души радуются,
Песнь эту поют херавиньскую,
Гласы те гласят серафиньские…» —
 

поют калики перехожие в «Стихе о Страшном Суде», о перевозимых с берегов земли «ко пресветлому раю, ко пресветлому раю, да ко пресолнышнему, к самому ко Господу, ко Христу, Царю Небесному»…

Таким образом, охранитель праведников на земле от сатанинского наваждения является в народном представлении и проводником их душ в селения райские. В последние дни существования бренного мира, на Страшном Суде Божием, после того, как «потопие» омоет «матушку сыру землю» от его грехов, «сойдет Михаил-архангел батюшко, вострубит в трубоньку золоту, и пойдут гласы по всей земли, разбудят мертвых и вызовут их из гробов»…

В стародавние годы старопрежние, по народному поверью, принимал со смертного одра души усопших архангел Гавриил. Но вот однажды послал его Господь по душу к бедняку захудалому, у которого одно богачество было – семеро по лавкам, мал-мала меньше. Пожалел осиротить семью посланец Божий – вернулся к престолу Всевышнего. «Как уморить его, Господи! – воскликнул он, по словам народного сказания. – Ведь у него малыя детки! Они, несчастныя, погибнут от голода!» Воспылал гневом Господь, взял у Гавриила меч и вручил его Михаилу-архангелу. Но и тот не мог поразить мечом бедняка, – и его разжалобили горькие слезы рыдавших возле смертного одра. «Жалко мне поразить этого человека!» – воззвал он к Вседержителю. И завязал Господь ему уши, чтоб не мог он слышать плача людского; и сошел архангел на землю, и принял в свои руки душу человеческую. И стал Михаил-архангел с того дня на страже смерти. И ведет он с той поры нескончаемую битву с духами преисподней, обступающими ложе смертное. Потому-то русский простолюдин и обороняется от темных сил, и при жизни, святым именем грозного для нечистых слуг сатанинских Михаила-архангела. С этим именем связано в народном представлении немало поверий, вращающихся вокруг каждодневной жизни крестьянина. И не только у нас на Руси, но и во всем зарубежном славянстве, сохраняющем с нами свои кровные и духовные связи, с давних времен Михайлов день отмечался среди народных праздников особым чествованием грозного и в то же самое время милостивого архангела Божия. В Сербии, Черногории, у далматинцев, иллирийцев, на Карпатской Руси, в Герцеговине, Боснии, Болгарии и других странах, родных нам по крови и духу народному, – всюду этот праздник ознаменовывался с незапамятных пор родственными друг другу обрядами, в которых сливалось языческое суеверие с христианской верою. В некоторых местностях Болгарии, еще лет сорок тому назад, Михаилу-архангелу приносилась в его свят-день жертва, агнец. К рогам последнего прилеплялись зажженные восковые свечи, его окуривали ладаном и резали над новым сосудом так, чтобы ни кровинки не пролилось на землю. Этою жертвенной кровью помазывали детей, поминая имя победителя духов тьмы. Зажарив мясо, агнца съедали с молитвою, а кости благоговейно зарывали в землю.

Михайлов дань в старину являлся в некоторых славянских землях обычным сроком работ и наймов. Позднее это перешло к зимнему Юрьеву дню и к Покрову-зазимью, как и у нас на Руси.

Имя Михаила-архангела пользуется большим почетом среди простолюдинов в Дании, Исландии, на Скандинавском полуострове и в бывших некогда славянскими, а к настоящему времени совершенно онемеченных германских землях.

Михаил-архангел, по словам немецких народных сказаний, «держит связанного сатану в пекле», и лютому врагу рода человеческого остается только одно – греметь своими цепями, но сбросить их он не в силах. На Михайлов день деревенские кузнецы в Германии, при окончании работы, троекратно бьют молотом по наковальне: этим думают укрепить наложенные архангелами на сатану железные цепи. У чехов и сербов соблюдается повсеместно тот же самый обычай.

По русскому народному поверью, до сих пор повторяющемуся в северных губерниях, Михаил-архангел налагает на диавола цепи, скованные «кузнецами» – Косьмою и Дамианом. В день, посвященный церковью их памяти, зима зачинает сковывать землю и воды: «Михайло мостит мосты» (а иногда и «расковывает» оттепелью). На другие же сутки после Михайлова дня «зима встает на ноги», и морозы отлетают «от железных гор», под которыми разумеются окованные стужею тучи.

XLVII. Мать-пустыня

Русский пахарь-народ – хозяин-скопидом; к этому приучили его долгие века труда, связанного со всяким проявлением жизни, сопровождающего с первых осмысленных лет существования до могилы каждого из сынов его. Но в сокровенном уголке души русского скопидома таится мечтательность – качество, присущее стихийной народной душе, по самой ее природе. Непрестанные, «довлеющия дневи», заботы о куске насущного хлеба и беспрерывная упорная борьба с многообразными невзгодами, обступающими трудовую путину человека, кормящегося щедротами хотя и любвеобильной, но скупой на ласки матери-земли, заглушают в пахаре мечтателя. Но нет-нет да и раздастся-замолкнет пред последним вся крикливая толпа злободневных забот – на диво, на недоумение всем верным, неизменным слугам рассудка, советующего крепко-накрепко «держаться земли» – в том расчете, что «трава (за каковую принимаются в этом случае мечтания) обманет». Заслушается внутренних голосов сын деревни и полей, поддастся Бог ведает откуда и почему зародившейся в его сердце «мечте», начнет тосковать – тоскою, совсем не свойственной крестьянскому обиходу, и до той поры не успокоится, покуда не найдет более или менее полного удовлетворения пытливым запросам смятенного духа. Немало таких мечтателей, отбившихся от потовых-страдных, прирожденных хлеборобу забот и стремящихся от земного к небесному, сбивается с проторенной веками тропы, ведущей к свету Истины, и уходит в туманные дебри раскола – в смутной надежде увидеть грядущий рассвет. Из их среды появляются и проповедники «новой веры» – вожди блуждающего в потемках сектантства. Но много «взыскующих града небеснаго» на земле остаются верными и священным заветам Православия, находя в боговдохновенной глубине его ясные – как белый день – ответы на все смутные вопросы своего отуманенного и в то же самое время просветляемого «мечтою» духа. Такими мечтателями светла духовная жизнь народа-пахаря, несмотря на всеобступающее и связующее ее с прошлым-стародавним суеверие. Ими жива народная Русь – в смысле творческого проявления смутно бродящих в ней могучих духовных сил.

Пытливый дух русского народа, ищущий себе удовлетворения вне охватывающей его трудовой обиход – пригибающейся к земле – жизни, недаром с давних времен задается вопросами о мироздании. Осматривается он вокруг себя, приглядывается-прислушивается ко всему, а неугомонная мысль ставит вопрос за вопросом: «От чего у нас зачался белый вольный свет? От чего у нас солнце красное? От чего у нас млад-светел месяц? От чего у нас звезды частыя? От чего у нас ночи темныя? От чего у нас зори утренни? От чего у нас ветры буйные? От чего у нас дробен дождёк?» И не только такими вопросами тревожит «мечта» этот мятущийся по земле и порывающийся к небу богатырски-могучий дух, – наряду с ними зарождаются в нем, вылетают на широкий светлорусский простор и такие, как:

 
«От чего у нас ум-разум?
От чего наши помыслы?»
 

Живет-трудится, в поте лица ест хлеб насущный пахарь-мечтатель, отдыхаючи за своей мечтою, – приглядывается к жизни. И все-то представляется сокровенным для его пытливого духа – все, что ни остановит на себе его мысленный взор, парящий на трепетных крылах неясных, но все сильней и сильнее обуревающих его бессознательных исканий. То и дело проходят перед ним сны наяву. И не одна, а две жизни видятся в этих снах: две жизни, стоящих одна против другой – как два непримиримых врага, как два лютых зверя, привидевшиеся во сне Володумеру князю Володумеровичу «Голубиной Книги», – два зверя: один – «с той страны со восточной, а другой со страны с полуденной», – сбегавшиеся-бившиеся, одолеть один одного хотевшие. Народная мечта вложила в уста Давыда Евсеевича разгадку этого сна, являющуюся воплощением-олицетворением возвышенного взгляда народа-пахаря на свет и тьму и на грядущее торжество первого над последнею. Эта разгадка в то же самое время является и отражением взгляда, каким смотрит народная Русь на обступающую ее действительность. «Не два зверя собиралися, не два лютые собегалися, – гласит она, – это кривда с правдою соходилися, промежду собой бились, дралися; кривда правду одолеть хочет; правда кривду переспорила. Правда пошла на небеса, к самому Христу Царю Небесному; а кривда пошла вся у нас по всей земле, по всей земле по свет-русской, по всему народу христианскому»… И вот, продолжает народ-сказитель устами «перемудраго» царя, «от кривды земля всколебалася; от того народ весь возмущается, от кривды стал народ неправильный, неправильный стал, злопамятный: они друг друга обмануть хотят, друг друга поесть хотят. Кто будет кривдой жить, тот отчаянный от Господа; та душа не наследует себе царства небеснаго, а кто будет правдой жить, тот причаянный ко Господу, та душа и наследует себе царство небесное!»…

Общение с матерью-природой, неизменно поддерживающееся у нашего крестьянствующего народа, не могло не заронить в его стихийное сердце сыновней любви к ней. И пытливый дух русского мечтателя привык искать ответа на свои вековечные вопросы прежде всего в ней и в слиянии с ее вещим дыханием. Как русские языческие жрецы обращались к стихиям природы во всех смущавших их разум обстоятельствах – вопрошали волны речные, вслушивались в шепот леса и шелест трав, вглядывались в пламя костров на земле и в мерцание звезд на небе, – так внимали голосам несказанным с шорохами безвестными и наши древние пустынножители, отрясавшие прах земных забот и удалявшиеся от соблазнов мира сего и удостаивавшиеся Божественного откровения. Их примеру следуют и современные народные мечтатели, сердцу которых любезна прекрасная мать-пустыня, открывающая им тайны бытия человеческого, загадочно-таинственного и не только для одних простодушных детей Матери-Сырой-Земли, трудящихся на ее груди по завету дедов-прадедов, но и для многодумных мудрецов, постигших всю глубину современной учености. Уединенное самоуглубление окрыляет прозорливостью и смущенную своей беспомощностью, чуткую к голосам природы душу простеца-мечтателя, сына-внука-правнука отцов-дедов-прадедов, всю многотрудную жизнь свою проведших за сохою на родимой полосе.

У нас прекрасной мать-пустынею всегда являлись для взыскующих града небесного дремучие леса, открывавшие пытливому духу свои широкие объятия. В их зеленых стенах развертывалась перед мысленным взором отшельников необъятная книга природы, представлявшаяся в то же самое время и книгою судьбы мира. Из лесных «пустыней» в глухие времена татарщины распространялся по Святой Руси немеркнущий свет веры Христовой; в них находили тихий приют великие подвижники русской Церкви, на именах которых – как на незыблемых устоях – зиждется ее слава. Большинство древних монастырей русских возникло из лесных скитов-«пустынек», в первобытном своем виде представлявших собою одну уединенную келью, сооруженную благочестивой рукою «Божьяго трудника», возгоревшегося подражанием отцам Церкви, оставившего дом свой и всех близких своих и пошедшего на подвиг во имя Распятого Учителя учителей земных.

Подвижнические в своем роде труды неутомимых собирателей памятников русского простонародного изустного творчества сохранили от забвения целый ряд песенных-стиховных сказаний, посвященных воспеванию неизреченных, по словам сказателей, красот матери-пустыни и возвеличению подвигов – труждавшихся в ней ради искания Бога-Истины. Из этих сказаний в первую голову идет особая цепь духовных стихов, на свой лад спевшихся, на свою стать сложившихся в словесности других, зарубежных, народов, про индийского царевича Иоасафа. Этот последний – в своем обрусевшем виде – является прообразом русских пустынножителей, наособицу любезных вдумчивому взору искусившегося в книжном начетчестве пахаря-мечтателя. Подобно св. Алексею – человеку Божию – он, этот променявший престол на тишину пустыни царевич, прирос к пытливому русскому духу, предающемуся мечте, встосковавшейся на земле по небесном. Сказ стиховный о нем поется-сказывается во многом множестве разносказов-разнопевов по всем уголкам неоглядной родины народа-сказателя – что служит лучшим свидетельством долговечности этого сказа, проникшего в сокровенные глубины открытого веянию правды сердца народного.

В одном из не свободных от примесей книжности разносказов, записанном в Нило-Сорской пустыни, ведется речь о том, как пришел в царский дом некий старец-пустынник, именующийся – при дальнейшем развитии повествования – Варлаамом, – как принес он с собою «прекрасный камень драгий». Обращается к нему младой Иоасаф-царевич с просьбою показать этот камень: «Я увижу и спознаю цену его!» – говорит он. Держит пустынник ответное слово царевичу: «Удобее можешь солнце взять рукою, а сего не можешь оценити во вся веки без конца! Когда ты возможешь небеса измерить, все моря и реки в горсти вместить, – и все против того – нет ничего!» Не удовлетворился таким ответом любознательный Иоасаф. – О, купец премудрый! – восклицает он. – Скажи мне всю тайну: как на свет явился, где ныне пребывает тот (камень)?» И вот – из уст старческих внемлет он более ясному слову о «прекрасном-прелюбезном» камне: «Пречистая Дева родила сей Камень, положен во яслех, прежде всех явился пастухам. Он ныне пребывает выше звезд небесных: солнце со звездами, а земля с морями непрестанно славят (Его) Отца!» Сердцем, если не разумом, понял царевич, что это за дивный камень, постиг он все блаженство обладания сокровищем веры истинной и слезно стал просить Варлаама взять его с собою в пустыню. Ушел старец, не исполнил царевичевой просьбы; и встосковалась взалкавшая слияния со Христом душа Иоасафова: «Не хощу я пребьшати без старца; оставляю я царство, иду во пустыню, взыщу Варлаама, и я буду светозарен от него!» И ничто уже не могло удержать от выполнения грядущего подвига. «Молю тебе, Боже! – возговорил он. – Пресладкий Иисусе! Даждь ми получити с Варлаамом жити всегда!..» На этом и кончается разносказ стиха, служащий как бы вступлением к другим, поющим-повествующим о самом подвиге царевича.

По другому, записанному П.В. Киреевским в Орловской губернии, разносказу – Иоасаф является «сыном царя Давида», находившимся в те времена-годы, когда «цари царства покидали, уходили Богу молиться». В олонецкой округе подслушана-найдена П.Н. Рыбниковым побывальщина, именующая подвижника детищем «невернаго царя Февдула в земле Идольской». Во всех же остальных известных списках стиха-сказания слушатели-читатели впервые видят царевича стоящим прямо перед пустынею, плачущим о грехах и – в неутолимой ничем, кроме желанного подвижничества, жажде подвига – умоляющим ее принять его под свой тихий кров и укрыть «от юности прелестныя». Плач-моление Иоасафа – наиболее яркое по силе изобразительности место сказания, во всех его разносказах – как в самых многословных, так и в кратких. Им-то – этим плачем – индийский царевич больше всего и пришелся по душе русскому пахарю-мечтателю, по самой природе своей расположенному к подвижничеству, приуроченному к любовному общению с матерью-природою.

Олонецкий разносказ, поселяющий Иоасафа-царевича в земле Идольской, видит его в самые юные годы, но уже восприявшим учение Христово. «Не ходит Асаф-царевич по гуляньям, – гласит он, – не бывает он на беседах, а сидит себе в особой горнице затворником». Не по душе отцу царевичеву, царю Февдулу, такой нрав-обычай сыновний: «Что же ты, сын мой любезный, Асаф Февдулович, сидишь не весел, не радошен?», попрекает он царевича: «Как поверовал ты веру не нашую, поверовал веру христианскую, не выходишь из особой горницы. Пошел бы хотя на гулянье!» Не захотел сын Февдула-царя прогневить отца, соглашается на гулянье пойти. А тот – этим временем отдал приказ, чтобы ни один стар-человек не смел выходить целый день на улицу. «Ступай (говорит), сын любезный, забавляйся – сколько душе угодно!» – «Не все, батюшка, забавиться: надобно и о смертном часе подумать! – возражает Асаф-царевич. – Ведь когда-нибудь постареем и помрем». Усмехнулся отец: «Коли будешь, сын мой любезный, веровать веру нашую, не постареешь и не помрешь!» – сказывает. Вышел Асаф-царевич на гулянье, открылась перед его глазами самая веселая картина: на улицах – дородные молодцы, красивые девицы, молодые молодицы, поют, пляшут, забавляются; выкачены сороковые бочки вина («веселия Руси»), накрыты столы на целый город: пей, ешь, – что хочешь! Ни на что, ни на кого не смотрит возжаждавший иного веселия юноша – идет он за город. И вот – попался ему на глаза стар-человек, «такой ветхий, что и поле пахать не может». Остановился царевич, посмотрел на встретившегося, говорит – на него глядючи: «Батюшка сказал мне, что в его царстве не стареют и не умирают, а вот какой есть стар-человек!» – «Ой, дитятко! Как в лета войдешь, хуже меня будешь; да и помереть надо, дитятко!» – отвечал ему, словно сговорившийся с ним самим встречный старец. «С того слова прошел Асаф-царевич во пустыню», – ведет свою речь старое сказанье.

Существует такой, одиноко стоящий в многоголосом кругу других разносказ-разнопев (записанный в Можайском уезде Московской губернии), в котором к «прекрасной пустыне» приходит не царевич, а царь. «Царь со царства соезжает, – начинается это сказание, – царя слуги провожают, уж и царь рабов ворочает: «Воротитесь, мои слуги, верные други! А я пойду жить в пустыню – Богу молиться и потрудиться!» Далее все идет сообразно с общеизвестным повествованием о царевиче Иосафе, но только в более краткой передаче сменяющихся одно другим событий.

Наибольшей полнотою и связностью отличается стих, подслушанный в Рязанской губернии. Недостает в нем только вступительных слов, имеющихся во множестве других списков (подмосковном, орловском, тульском, симбирском и проч.), – слов, относящихся к месту действия: «Во дальной во долине там стояла мать прекрасная пустыня…» или: «Во долине возстояла…» и т. д. Но это упущение нисколько не мешает рязанскому сказанию запечатлеваться цельною и яркою картиною, пополняемой возбужденным воображением слушателя, благодаря непосредственной красоте повествования, воссозданного простодушными сказателями на чисто русский народный склад-лад.

«Расплачется младый юноша, сын (царский) Асафий‑царевич, перед матерью пустынею стоя», – заводят-запевают убогие певцы калики перехожие свой бесхитростный сказ-стих и переходят к царевичеву «плачу», поражающему современного читателя-слушателя своею проникновенной красотою. «Ты, мать моя пустыня, прекрасная, лесовая! – льется-разливается он, западая в глубину чуткой души. – Ты пусти мене, мати, к тебе Богу помолиться, со премногими грехами, с многозорными делами! Восприми мене, пустыня, яко матерь своего чада, на белыя руци! Научи мене, пустыня, волю Божшо творити! Избави мене, пустыня, огня – вечные муки! Возведи мене, пустыня, в небесное царство! А я буду в тебе жити, на тебе работати, Божью волю творити, земляны поклоны справляти… Прими мене, пустыня, любезная моя мати, от юности прелестныя, от своего вольнаго царства, от своей белокаменной палаты, от своей казны золотыя! Прекрасная ты пустыня, любезная мати!» В другом, несколько отзывающемся примесью книжности, но все же в достаточной степени обвеянном духом народности разнопеве царевич молит пустыню принять его «в тихость свою безмолвную, в палату леса вольную». Умиляясь с каждым словом все более, он восклицает: «Любимая моя мати! Всегда тебе хощу знати, усты и сердцем целуючи, в день и в нощи милуючи!..» Выслушала мать-пустыня, одухотворенная сказателями, являющимися плотью от плоти, костью от кости народной Руси, – отвечает она «архангельским гласом» на плач царевичев: «А ты, младый юнош, Асафей-царевич. А и где ж тебе в мене жити и на мене работати, Божью волю творити, земляные поклоны сполняти?» Не верит она в возможность расстаться с благами бытия земного и променять все царское великолепие на одну ее «тишину безмолвную, лесовольную». Не скрывает от «младаго юноша» и того, что ожидает его в ее зеленых кущах. «В мене, в матери-пустыне, – говорит она, – жить тебе будет моркотно (тяжко), есть (будешь) гнилую колоду, пить болотную воду, носить черную ризу. В мене, во пустыне, всякия нужды восприяти, терпя потерпети, трудом потрудитись, постом попоститись. В мене, во пустыне, негде разгулятись, не с кем слова молвить!» Не устрашился воспылавший желанием подвижничества царевич: отозвался радостью в его юном сердце архангельский глас пустыни. «А расплачется младый юнош, – продолжает сказ, – расплачется Асафей-царевич, перед матерью-пустынею стоя: «Не стращай мене, мати, ты великими страстями! Я могу в тебе жити, на тебе работати, земные поклоны справляти, Божью волю творити! Мне гнилая колода паче сытнаго хлеба; мне болотная вода паче сладкова меду («гнилая колода слаще царскаго яства, то мне райская пища; болотная водица – лучше царскаго пойла, то мне тихия прохлады» – по иному разносказу); а мне черная риза паче светлаго платья!» В этих словах отразилось умиленное стихийное сердце народа-сказателя, говорящее устами индийского царевича, любезного своим подвигом русскому духу, взыскующему тихого града небесного на суетной земле. На ответ «младаго юноша» – новая отповедь печалующейся, на его юность глядючи, матери-пустыни: «Ох ты, младый юнош, сын Асафей‑царевич! Да жаль тебе будет отца с матерью покинуть! Да жаль тебе будет своих вороных коней! Да жаль тебе будет верныя слуги! Да жаль тебе будет своего злата и серебра! Да жаль тебе будет всего своего прохладу! Да жаль тебе будет свои сладкие напитки; да жаль тебе будет свои белы каменны палаты!» Но и это не могло поколебать решения, принятого царевичем. Снова плачет он, перед матерью-пустыней стоя: «Не стращай мене, мати, ты великими страстями! Да не жаль-то мне будет отца с матерью покинуть; да не жаль-то мне будет своих вороных коней; я на вороных коней не могу на их зрети: словно лютые звери! Да не жаль-то мне будет свои верныя слуги; я на верныя слуги не могу на их зрети, словно лютые змеи! Да не жаль-то мне будет своего злата и серебра, я на злато и серебро не могу на него зрети – на сыпучие черви! Да не жаль-то мне будет всего своего прохладу, свои сладкие напитки; да не жаль-то мне будет свои белокаменны палаты!» Отрекся царевич ото всех благ, связанных с мирской жизнью, – все ему опостылело, нет ничего заветного – на чем мог бы остановиться с сожалением его мысленный взор – там, за гранью прекрасной, манящей его тоскующее о подвиге сердце пустыни. Но она, ставшая для него «любезной матерью», все еще не теряет надежды отговорить его от прощания с миром утех и наслаждений, словно созданных для его – царевичевой – красоты. «А ты есь младый юнош, сын Асафей-царевич! – снова возглашает она архангельским голосом. – Придет теплое лето, розольются усе реки по мхам, по болотам, оденется всякое древо: ты с мене, пустыни, выйдешь, мене, матерью, покинешь!» («Придет мать весна красна, лузья-болоты разольются, древа листами оденутся и запоют птицы райски архангельскими голосами, а ты из пустыни вон изыдешь, меня, мать прекрасную, покинешь!» – по иному разносказу.) Но с еще большей ревностью к пустынножительству держит свое ответное слово на это предвещание царевич-юноша: «Не стращай мене, мати, ты великими страстями! – повторяет он, заливаясь слезами радости от предвкушаемого блаженного слияния с пустынею. – Придет теплое лето, разольются усе реки, по мхам по болотам, оденется увсякое древо, – отрощу я свой волос по могучия плечи, отпущу свою бороду по белыя груди. Я не дам своим очам от себе далече зрети; я не дам своим ушам от себе далече слушать!» Но и на это есть еще возражение у жалеющей юного подвижника матери-пустыни. «А ты есь младый юнош, сын Асафей-царевич! – восклицает она, теряя последнюю надежду отговорить царевича. – А в мене, во пустыни, разгуляться тебе негде; а в мене, во пустыни, забавлять тебе некому; а в мене, во пустыни, утешать тебе некому!» Последним рыданием мятущегося духа отвечает «младый юнош, сын Асафей-царевич, перед матерью-пустынею стоя». И от первого до последнего слова дышит ярким радостным чувством этот полный проникновенного одушевления ответ: