Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

Старинные сказки, родственные по содержанию у всех народов, ведут, между прочим, речь и про баснословную «птицу-льва» («гриф-птица»), представляющуюся воображению сказочников наполовину птицей (голова и крылья орлиные), наполовину зверем (туловище и ноги льва). Перья у этого птице-зверя заострены, как стрелы; когти и клюв у него – железные. Величиною он – с гору. Сказочные добры молодцы, отправляясь в тридесятое царство, в тридесятое государство за невестами, приходят к синему морю – нет переправы через необозримую водную пустыню… Велят они рыбакам зашить себя в лошадиную шкуру и положить на берегу. Прилетает ночью гриф, схватывает шкуру и переносит в ней добра молодца за море, разрывает тогда он булатным мечом свою оболочку и выходит на белый свет, пугая неожиданностью чудовищного перевозчика, только что собиравшегося было позавтракать принесенной добычею. Птицы летают так быстро, как ветер, – а есть и быстрее его, – говорит народ. Болести лихие-повальные напускаются по ветру, оттого и слывут «поветриями». И самая смерть представлялась иногда суеверному воображению имеющею птичий лик. Чуме придал народ вид утки со змеиными головою и хвостом; холера в некоторых захолустных уголках олицетворяется огромною черной птицею, пролетающей над деревнями-селами по ночам и задевающею железными крыльями воду. «Птицей-Юстрицею» величает смерть старинная загадка о ней.

 
«На море на окияне,
На острове Буяне
Сидит птица-Юстрица.
Она хвалится-выхваляется,
Что все видала,
Всего много едала:
И царя в Москве,
Короля в Литве,
Старца в келье,
Дитя в колыбели…»
 

«Жар-птица» русских сказок, по объяснению А.Н. Афанасьева, является одним из воплощений бога-солнца и в то же самое время – бога-грозы. Во всяком случае, она создана народным воображением из представлений о небесном огне-пламени. За этою птицей, приносящею тому, кто овладеет хоть одним ее пером, всякое счастие, отправляются один за другим в неизведанный путь сказочные добры молодцы. Живет она в тридесятом царстве Кощея Бессмертного, в окружающем терем Царь-Девицы райском саду с золотыми яблоками, возвращающими молодость старцам. Днем сидит жар-птица в золотой клетке, напевает Царь-Девице райские песни; поет она – из клюва скатный жемчуг сыплется. Ночью вылетает она в сад, перья у ней отливают златом-серебром, вся она – как жар горит; как полетит по саду, весь он светится разом. Одному перу ее, по словам сказок, «цена ни мало ни много – побольше целого царства», а самой жар-птице и цены нет. Древнегреческое предание о Феникс-птице, возрождавшейся из собственного пепла, имеет нечто родственное с нашим о жар-птице. «Та (Феникс) убо птица одиногнездица есть, – повествуется в старинном памятнике русской отреченной письменности, – не имеет ни подружия своего, ни чад, но сама токмо в своем гнезде пребываеть… Но егда состареется, взлетит на высоту и взимаеть огня небеснаго, и тако сходящи зажигаеть гнездо свое, и тут сама сгораеть, но и пакы в пепел гнезда своего опять наряжается…» Одним из воплощений духа огня на земле считался в древние времена петух, этот – по словам загадки – «Гласим-царь», «Будимир-царь», представляющий неизменно верные часы народной Руси, узнающей по петушиному пению время ночи. В старину он был посвящен богу Световичу (Святовиду) и признавался за лучшую умилостивительную жертву богу огня – Сварожичу. «Петух поет, значит, нечистой силе темной время прошло!» – говорят в народе, твердо верящем в то, что с вечера до «первых петухов» положено бродить по земле всякому порождению диавола. «Петух поет – на небе к заутрене звонят!» – приговаривает благочестиво-суеверная старина, завещавшая в наследие своим правнукам предание о том, что, как перестанут петь петухи – так и всему миру конец… «Бывает, что и курица петухом поет!» – говорит пословица, применяемая к людям, берущимся за непосильное дело и заранее похваляющимся сомнительным успехом. Куроклик (пение кур), однако, считается самым недобрым предзнаменованием. В памятниках отреченной русской письменности есть сказание о том, что существует на свете совсем особенный петух. «Солнце течет на воздухе в день, а в нощи по окияну ниско летит, не омочась, но токмо трижды омывается в окияне, – гласит сказание, продолжая: – Есть кур, ему же глава до небеси, а море до колена; едва же солнце омывается в окияне, тогда же окиян всколебается и начнут волны кура бити по перью; он же очютив волны и речет: кокореку! Протолкуется: светодавче Господи! Дай же свет мирови! Еда же то въспоет, и тогда вси кури воспоют в един час по всей вселенней…» Другой петух, «петушок – золотой гребешок» русских сказок, представляется народному воображению сидящим на своде небесном и не страшащимся ни воды, ни огня. Если кинуть его в колодезь – всю воду разом выпьет; в огонь попадет – зальет все пламя. В современном крестьянском быту петух считается существом, отгоняющим нечистую силу и охраняющим от пожаров. Потому-то и ставят деревянного или железного петуха на коньке крыш. «Красного петуха пустить» – значит поджечь что-нибудь. Старые люди уверяют, что, когда пожар начинается от молнии, – с неба спускается пламенный петух прямо на крышу. Бабы-лечейки, дающие веру всякому нашептыванию, носят больных ребят под куриный насест (от лихорадки, желтухи и бессонницы), где и обливают водою, приговаривая: «Зоря-зоряница, красная девица! Возьми лихую болесть!» В старину рассказывали, что нельзя держать петуха во дворе дольше семи лет, семигодовалый-де петух яйцо несет, а из этого яйца змей вылупится на пагубу люду православному. Это поверье еще в давние времена отошло в область забытых преданий прошлого.

Царь-птица орел является в сказаниях русского народа олицетворением гордого могущества, до которого, как до звезды небесной, высоко и далеко. Бог-громовник чаще всего воплощался в нем. Простонародные русские сказания приписывают орлу способность пожирать сразу по целому быку и по три печи хлеба, за един дух выпивать по целому ушату меда сыченого-ставленого. Но эти же сказания рисуют его богатырь-птицею, в мелкие щепки разбивающею своей могучей грудью вековые дубы. Может царь-птица, в своем грозном гневе, испускать из острого клюва огонь, испепеляющий целые города. Состарится орел – слепнут очи орлиные. И вот, по словам седой старины, «обрет же источник воды чист, възлетит выспрь на воздух солнечный и мракоту очию своею, и снидеть же долов и погрузится в оном источници трикраты». Появление парящего орла над войском служило предзнаменованием победы и не у одних древних славян. По старинному поверью, у каждого орла в гнезде спрятан камень огневик, предохраняющий от всех болезней. Ястреб – одной породы с орлом, да вороват не в меру. Сокол пользуется в народной Руси несравненно большим почетом, как более благородная по нраву птица. Песня русская и не называет его иначе как «млад-ясен сокол», величая этим же именем и красавцев добрых молодцев. Соколиные очи – зоркие очи. «От соколиного глаза никуда не укроешься!» – говорит краснослов-народ, знающий, по рассказам старых памятливых людей, что соколиная охота в старину была любимой потехою русских царей и бояр. Лебедь со своей белою лебедушкой является в глазах народа сказателя-песнотворца воплощением красоты и дородства. «Лебеди на крыльях за море снег понесли!» – говорится при первом снеге. Гусь‑«вертогуз» и «серая утица» тоже знакомы крылатому народному слову. Долговязый журавль зовется на Руси болотным воеводою; но – гласит старинная пословица – и «всякий кулик в своем болоте велик!»

Ворон – птица вещая, живет, по преданию, до трехсот лет, а все оттого, что питается одной мертвечиною. Он является прообразом ветра – Стрибожьего внука – и, по словам старинных сказаний, не только «приносит бурю» на своих черных крылах, а и «воду живую и мертвую». Есть у воронов свой царь-ворон, и сидит он – говорят сказки – в гнезде, свитом на семи дубах. Сорока, стрекотунья белобокая, слывет за птицу-воровку да за «посвистуху, деревенскую бабу-лепетуху», приносящую на хвосте всякие вести. Кукушка-бездомница, кладущая яйца в чужие гнезда, всегда считалась вещуньей: по ее отрывистому «ку-ку» узнают красные девушки, сколько лет осталось им жить на свете. Сова, ночная гуляка, величается в простонародных сказках и присказках «совушкой-вдовушкой, разумною головушкой, залесною барыней, Ульяной Степановной». Всегда и везде с представлением о ней соединялось понятие о мудрости. Русское суеверие заставляет ее сторожить клады. Филин, «совкин деверь», постоянный спутник Лешего; сычи – гонцы последнего. Аист – желанный гость южнорусских деревень. В Малороссии нарочно ставят на крышах шесты с тележными колесами для аистовых гнезд. По старинному поверью, аисты охраняют хату от пожара: если и загорится, так начнут носить в клювах воду да заливать огонь. Обидеть аиста, разорить его гнездо – великую беду накликать на свою голову!.. Голубь – воплощение Духа Святого, священная птица. За свой незлобивый нрав прослыла она олицетворением кротости и доброты. «К недоброму человеку и голубь не летит!» – говорят у нас в народе. «Они, как голубки, воркуют!» – отзываются о чьем-либо завидном супружеском согласии. «Голубка», «голубушка» – ласкательные слова. Неуклюжие обжоры – грачи со скворцами-говорунами да с голосистыми певцами полей – жаворонками приносят вести о весне. Ласточка, приводящая с собою из-за моря и самую весну на светлорусский простор, представляется олицетворением домовитости. Если не вернется по весне касатка на старое гнездо, это предвещает пожар. Соловей, маленькая серенькая птичка, наделенная от Бога чудным даром пения на усладу всему чуткому к голосам природы миру, пользуется особой любовью народной песни, то и дело упоминающей имя этого певца весны, особенно залюбившего май-месяц. Выданная на чужую сторону замуж молодая молодушка с соловьем в лесу думу думает: «Соловей ты, мой соловьюшко, соловей ты мой молоденький! Пролети ты, мой соловьюшко, на мою родную сторонушку, к моему ли отцу-матери, поклонися ты родному батюшке, что пониже того родимой матушке, поклонися всему роду-племени!» Встосковавшаяся по милом дружке красная девушка обращается к соловью с такой просьбой: «Соловейко маленький! В тебе голос тоненький; скажи – где мой миленький!» В третьей песне «жалобнехонько» плачет, соловейке наказывает дочь, отцом не любимая, за немилого выданная, чтобы снес соловей весточку ее болезной матушке: «Ты скажи, соловьюшко, чтоб родимая не плакала, во чужом пиру сидючи, на чужих детей глядючи, ко мне горькой применяючи..»; обещается прилететь она сама через три года «вольной пташечкой», говорит, что сядет «у матушки в зеленом ея садике, на любимую яблоньку, на сахарную веточку»… В четвертой песне просит «сгоревавшаяся» молодушка «у ласточки крыльев, у соловушки голосочку, у кукушечки жалобочку», летит на родимую сторонку, садится на ворота; вышел старший брат – не узнал сестры в пташечке, хочет застрелить, а младший уже тугой лук натягивает.

Остановил обоих голос матери: «Стойте, детки, не стреляйте! Не мое ли милое дитятко плачет, не ваша ли сестрица возрыдает?..» Воробей, никогда не расстающаяся с пахарем птица, слывет вором – все-то он норовит зернышко из-под самого носу утащить. Огородники не любят «вора-воробья» больше всех – ставят для его устрашения всякие пугала по огородам, но сами же говорят, что «старого воробья на мякине не обманешь». В детских песенках-прибаутках-побасках воробью вместе с прочею мелкотой птичьего царства – синичками, чечотками, щеглами, зябликами, снегирями – отведено не последнее место. Существует целый ряд русских песен о птицах; в этих песнях воспевается то челобитье горегорькой кукушки сизому орлу «на богатую породу, на ворону», то спор птиц, разрешаемый орлом, то сватовство и свадьба совы, то – как «воробей пиво варил, всех гостей созывал, всех мелких пташечек». Есть и особая песня – «Чины на море разным великим и малым птицам».

В последовательном своеобразном порядке чинопочитания проходят перед слушателем этой старинной песни разноголосые и разноперые представители шумливого птичьего царства:

 
«Царь на море – сизой орел,
Царица – белая колпица,
Павлин на море воевода,
Малые павлинята —
То на море воеводския дети.
Лунь на море архимандритом,
Дьяк на море – попугай,
Кречет на море – подьячий,
Белой колпик на море – епископ,
Черный ворон на море – игумен,
Грачи на море – старцы,
Галочки на море – черницы,
Ласточки на море – молодицы,
Касаточки на море – красныя девицы…» —
 

ведет свой перечень песенный сказ. И в этой, как и в большинстве других песен, отражаются, словно в зеркале, чуткая душа и зоркий глаз народа-пахаря, перед которым всегда и везде открыта – таинственная в свой простоте и простая в своей таинственности – необъятно великая книга природы.

LV. Конь-пахарь

Непосредственное участие коня в земледельческом труде народной Руси заставляет ее относиться с особенным вниманием к этому животному. В памятниках изустного простонародного творчества, дошедших до наших забывчивых дней в письменных трудах пытливых собирателей-народоведов, а также разлетающихся и до сих пор по светлорусскому простору из уст сказателей-краснословов, все еще не вымерших, несмотря на истребительную работу времени, то и дело ведется речь о нем. И былины, и песни, и сказки, и пословицы, и загадки, и всякие поговорки-присловья, создававшиеся долгими веками простодушной мудрости, отводят в своих рядах почетное место этому вековечному слуге народа-пахаря, составляющему первое его богатство после земли-кормилицы. Гуляя по отведенному для него в живой летописи словесному полю, вы как бы сопутствуете потомкам крестьянствовавшего на Руси богатыря Микулы Селяновича в самобытном перерождении условий их трудовой – подвижнической жизни на земле и «у земли». Вместе с постепенным развитием крестьянского быта подвергался видоизменениям и взгляд посельщины-деревенщины на коня. В древнейшие времена, застающие на Руси обожествление всей видимой природы, конь одинаково считался созданием Белбога (стихии света) и Чернобога (стихии мрака), причем детищем первого являлся будучи белой масти, а черной – порождением мрака. Сообразно с этим и смена дня ночью представлялась суеверному воображению языческой Руси – бегом-состязанием двух коней. «Обгонит белый конь – день на дворе, вороная лошадка обскачет – ночь пришла!» – еще и теперь говорят в народе. «Конь вороной («бурый жеребец» – по иному разносказу) через прясла глядит!» – нередко можно услышать перед наступлением ночи.

Исследователь воззрений славян на природу приводит любопытную старинную русскую сказку, прекрасно обрисовывающую это представление. Идет путем-дорогою девица-красавица добывать огня от старой Бабы-яги. Идет – говорит сказка – а сама дрожмя-дрожит. Вдруг скачет мимо нее всадник: «сам белый, одет в белом, конь под ним белый и сбруя на коне белая»… Следом за ним рассветает утро белого дня весеннего. Дальше идет девица-красавица – видит: скачет другой всадник – «сам красный, одет в красном и на красном коне», – стало всходить солнце. Шла-шла путница, добралась до избушки на курьих ножках, где жила Баба-яга, чародейка-властительница небесных гроз, – видит еще всадника: «сам черный, одет во всем черном и на черном коне». У самых ворот провалился он сквозь землю, и в тот же миг наступила ночь. Пришла девица к Бабе-яге, спрашивает про всадников и узнала, что первого звали «день ясный», второго – «солнце красное», третьего – «ночь темная»… Во всех русских сказаниях темная сила представляется выезжающею на черном коне, светлая – на белом. С разделением власти над миром и всеми явлениями его бытия между воцарившимся на славянском Олимпе потомством двух всемогущих стихий – белые кони передаются богу-солнцу, богу-громовнику (сначала Перуну, потом Святовиду и, наконец, Светлояру-Яриле); черные же становятся собственностью Стрибога и всех буйных ветров – Стрибожьих внуков. Выше уже велась речь о белых конях, содержавшихся при величайшей святыне языческого славянства – арконском храме Святовидовом; говорилось также и про коней Перуновых, на которых теперь – по словам народа – разъезжает небесными дорогами свят-Илья-пророк. Солнце – этот «небесный конь» индийских сказаний, в продолжение дня обегающий небо из конца в конец и отдыхающий ночью, чтобы снова появиться на своем вековечном пути, представлялось русскому язычнику светлокудрым божеством – то богом, то богиней, – разъезжающим на золотой колеснице, запряженной парою светоносных-белых (иногда – для большей торжественности – заменявших то парою бриллиантовых, то парою огнепламенных) коней. Подводит их поутру ко дворцу Солнца дева Утренняя Заря, уводит ввечеру – Вечерняя Заря. Родственные этому сказания можно найти и у многих других народов, бывших язычников, хотя и не происходивших от одного с нами племенного корня. Так, у немцев существует старинная сказка о восьминогом солнцевом коне, бегающем быстрее ветра с горы на гору, коне с блестящим камнем во лбу – таким ярким, что от него темная ночь превращается в белый день. Есть подобная же сказка и у славян – словаков. Эти последние рассказывают, что некогда была на земле страна, где никогда не светило солнышко. Все обитатели ее давно бы разбежались, если бы у короля не было на конюшне жеребца с солнцем-камнем промежду глаз, рассыпавшим свет во все стороны. Повелел добрый король водить этого чудодейного коня из конца в конец по всему королевству: где проходил конь – там становился день, откуда уводили его – развешивала между небом и землею свои черные полога ночь непроглядная. Вдруг пропал у короля конь, украла его страшная волшебница (олицетворение зимы, похищающей солнце). Ужас овладел несчастною, погруженной во мрак страною. Так и сгинуть бы ей и всем ее жителям во тьме, да нашелся добрый человек: привел похищенного коня. И опять воцарилась в королевстве светлая радость (весна)… Издавна воображение русского простолюдина рисовало весну, возвращающеюся на белом коне. Таким же являлся и Овсень – Новый год, привозящий первую весть о возврате весны. Празднование древнерусской Коляды – праздник возрождающего солнца – сопровождался (и теперь по глухоморью захолустному сопровождается) песенкой-колядкою, вроде: «Ехала Коляда накануне Рождества, в малеваном возочку, на беленьком (по иному разносказу – «на вороном») конечку! Заехала Коляда, приехала молода, ко Василью (новогоднему святому) на двор» и т. д. В старину эта песня распевалась-выкликалась на Святках даже в стенах Москвы Белокаменной, где, по суровым словам благочестивых, умудренных книжным начетчеством людей, в это самое время «накладывали на себя личины и платье скоморошеское и меж себя, нарядя, бесовскую кобылку водили».

Можно найти целый ряд старинных русских сказаний, в которых представляются в образе коня и месяц, и звезды, и ветры буйные, облетающие «всю подсолнечную – всю подселенную» от моря до моря. Даже и тучи, заслоняющие свет солнечный, и быстролетная молния являются иногда в том же самом воплощении. «У матушки жеребец – всему миру не сдержать!» – говорит старинная загадка о ветре; «У матушки коробья – всему миру не поднять!» – о земле; «У сестрицы ширинка – всему миру не скатать!» – о дороге. Громовой гул представляется, по одним народным загадкам, ржанием небесных коней. По другим – «Стукотит, гуркотит – сто коней бежит». Русские сказки упоминают о конях-вихрях, о конях-облаках; и те, и другие наделяются крыльями, подобно бурому коню удалого богатыря Дюка Степановича, ясным соколом – белым кречетом вылетевшего-выпорхнувшего на Святую Русь «из-за моря, моря синяго, из славна Волынца, красна Галичья, из тоя Корелы богатыя». «А и конь под ним – как бы лютой зверь, лютой зверь конь – и бур, и космат»… – ведет свою речь былинный сказ, – у коня грива на леву сторону, до сырой земли… За реку он броду не спрашивает, которая река цела верста пятисотная, он скачет с берега на берег…»

Из возницы пресветлого светила дней земных, из воплотителя понятий о звездах, ветрах, тучах и молниях конь мало-помалу превращается в неизменного спутника богатырей русских – этих ярких и образных воплощений могущества святорусского, служащих верою-правдою Русской Земле с ее князем (осударем) – Солнышком, обороняющих рубеж ее ото всякого ворога лютого, ото всякой наносной беды. Трудно представить богатыря наших былин древнекиевских без «верного коня» («доброго», «борзого» – по иным разносказам), – до того слились эти два образа, выкованных стихийным песнотворцем в горниле живучего народного слова. И кони богатырские у нас у каждого богатыря – на свою особую стать. У Ильи Муромца, матерого казака, конь не то что у горделивого Добрыни Никитича; а и Добрынин конь не под стать, не под масть откормленному коню Алеши Поповича, «завидущего бабьего перелестника». Нечего уж и говорить, что в стороне ото всех них стоит та «лошадка соловенька», на которой распахивал свою пашенку «сошкой кленовенькою» богатырь оратай-оратаюшко, пересиливший своими крепкими кровными связями с матерью-землею могуществом кочевую-бродячую силу старшого богатыря Земли Русской – Святогора. А у этого, угрязшего в сырую землю, представителя беспокойного стихийного могущества, отступившего перед упорным крестьянским засильем, конь был всем коням конь: сидючи на нем, старейший из богатырей русских «головою в небо упирается». Под копытами коня Святогорова и крепкая Мать-Сыра-Земля дрожмя дрожит. «Ретивой» конь Ильи Муромца, по словам былины, «осержается, прочь от земли отделяется: он и скачет выше дерева стоячево, чуть пониже облака ходячево»… У него, у этого коня ретивого, даже и прыть-то – богатырская:

 
«Первый скок скочит на пятнадцать верст,
В другой скочит – колодезь стал,
В третий скочит – под Чернигов-град…»
 

О Добрынином статном коне былинные сказатели отзываются наособицу любовно-ласково. «Как не ясный сокол в перелет летит: добрый молодец перегон гонит…» – говорят одни. «Куда конь летит, туды ископыть стает, и мелки броды перешагивал, а речки широки перескакивал, а озера-болота вокруг ехал…» – продолжают другие. «Конь бежит, мать-земля дрожит, отодрался конь от сырой земли, выше лесу стоячего…» – подают свои голоса третьи. Хорош добрый конь и у богатыря Потока Михаилы Ивановича – «первого братца названого» дружины богатырей-побратимов. Вот в каких, например, словах описывает былина Потокову поездочку богатырскую:

 
«А скоро-де садился на добра коня,
И только его и видели,
Как молодец за ворота выехал, —
Во чистом поле лишь пыль столбом…»
 

Об иную пору приходится и богатырскому добру коню выслушивать такую нелестную речь своего разгневанного хозяина: «Ах ты, волчья сыть, травяной мешок! Не бывал ты в пещерах белокаменных, не бывал ты, конь, во темных лесах, не слыхал ты свисту соловьинаго, не слыхал ты шипу змеинаго, а того ли ты крику зверинаго, а зверинаго крику туринаго!» («Первая поездка Ильи Муромца в Киев»).

Изо всех былинных коней выделяется конь Ивана гостиного сына – близкий по своему норову к сказочным «сивкам-буркам, вещим кауркам», о которых ведут на сотни ладов-сказов свою пеструю речь русские сказочники. Об этом коне спелась-сказалась в стародавние годы целая былина. «Во стольном во городе в Киеве, у славнаго князя Владимира было пированье, поместной пир, было столованье, почестней стол на многи князи, бояра и на русские могучие богатыри и гости богатые…» – начинается она, по примеру многих других наших былин. В половину дня, «во полу-пир», хлебосольный князь-хозяин «распотешился, по светлой гридне похаживает, таковы слова поговаривает», – продолжает стихийный певец-народ. «Гой еси, князи и бояра и все русские могучие богатыри! – возглашает князь. – Есть ли в Киеве таков человек, кто б похвалился на триста жеребцов и на три жеребца похваленые: сив жеребец да кологрив жеребец и который полонен воронко во Большой Орде, полонил Илья Муромец, сын Иванович, как у молода Тугарина Змеевича; из Киева бежать до Чернигова два девяноста-то мерных вёрст промеж обедней и заутренею?» Вызов, брошенный ласковым князем стольнокиевским, может служить явным свидетельством того, что конские состязания были на Руси одною из любимых потех еще во времена киевских богатырей. Многие из них могли – не хвастаясь – похвалиться своими конями, своею посадкой, своим уменьем справиться с конским норовом: но тут, – гласит былина – произошло нечто неудобосказуемое: «как бы меньшой за большаго хоронится, от меньшого ему тут князю ответу нет». Но вот – выручил всех побратимов-богатырей один: «из того стола княженецкаго, из той скамьи богатырския выступается Иван гостиной сын и скочил на свое место богатырское да кричит он, Иван, зычным голосом…» Принял он вызов княжеский, соглашается биться об заклад. «Гой еси ты, сударь, ласковой Владимир-князь! – возговорил он. – Нет у тебя в Киеве охотников, а и быть перед князем невольником: я похвалюсь на триста жеребцов и на три жеребца похваленые: а сив жеребец да кологрив, да третий жеребец полонен воронко, да который полонен во Большой Орде, полонил Илья Муромец, сын-Иванович, как у молодца Тугарина Змеевича; ехать дорога не ближняя, и скакать из Киева до Чернигова, два девяноста-то мерных верст, промежу обедни и заутрени, ускоки давать конные, что выметывать раздолья широкия: а бьюсь я, Иван, о велик заклад, не о сте рублях, не о тысяче – о своей буйной голове!» Взвеселил Иван сердце княжее, пришлась Красному Солнышку по душам смелая речь сына гостиного. А за князь-Владимира согласились держать «поруки крепкия» все, кто был на пиру («закладу они за князя кладут на сто тысячей»), – все, кроме одного владыки черниговского: держит он за Ивана. А тот, недолго думав, прямо к делу: выпил за един дух «чару зелена вина в полтора ведра» да и пошел «на конюшню бело-дубову ко своему доброму коню…» А конь-то у Ивана гостиного сына не как у других богатырей: он – «бурочко, косматочко, троелеточко». Вошел богатырь в конюшню, припал к бурочке («падал ему в правое копытечко»), – припал, а сам слезами заливается, плачет, по словам былины, что река течет, – плачет, причитает: «Гой еси ты, мой добрый конь, бурочко, косматочко, троелеточко! Про то ты ведь не знаешь, не ведаешь, а пробил я, Иван, буйну голову свою с тобою, добрым конем; бился с князем о велик заклад, а не о сте рублях, не о тысяче, бился с ним о сте тысячей; захвастался на триста жеребенцов, а на три жеребца похваленые: сив жеребец да кологрив жеребец и третий жеребец полонен воронко, бегати-скакати на добрых на конях, из Киева скакати до Чернигова, промежу обедни, заутрени, ускоки давать кониные, что выметывать раздолья широкия!» Народ-сказатель наделяет богатырских коней не только силой-мочью, но и способностью «провещать голосом человеческим». Это встречается и в былинах, и в сказках, и в песнях. Так и здесь было. «Провещится» Ивану «добрый конь бурочко-косматочко-троелеточко человеческим русским языком», – продолжает безвестный сказатель, затонувший в волнах моря народного. Следом – и самая речь коня: «Гой еси, хозяин ласковый мой! – говорит он сыну гостиному. – Ни о чем ты, Иван, не печалуйся: сива жеребца того не боюсь, кологрива жеребца того не блюдусь, в задор войду – у воронка уйду! Только меня води по три зари, медвяною сытою пои и сорочинским пшеном корми. И пройдут те дни срочные и те часы урочные, придет от князя грозен посол по тебя – Ивана гостинаго, чтобы бегати, скакати на добрых на конях, – не седлай ты меня, Иван, добра коня, только берися за шелков поводок, поведешь по двору княжецкому, вздень на себя шубу соболиную, да котора шуба в три тысячи, пуговки в пять тысячей, поведешь по двору княжецкому, а стану-де я, бурко, передом ходить, копытами за шубу посапывати и по черному соболю выхватывати, на все стороны побрасывати, – князи, бояра подивуются и ты будешь жив – шубу наживешь, а не будешь жив – будто нашивал!..» Выслушал богатырь речи своего коня доброго, выслушав – не преминул исполнить все «по сказанному, как по писаному». Был ему зов на княжий двор. Привел Иван своего бурку за шелков поводок; начал-принялся Иванов косматочко-троелеточко все выделывать, как и «провещал» своему хозяину. И вот:

 
«Князи и бояра дивуются,
Купецкие люди засмотрелися —
Зрявкает бурко по-туриному,
Он шип пустил по-змеиному, —
Триста жеребцов испугалися,
С княжецкого двора разбежалися:
Сив жеребец две ноги изломил,
Кологрив жеребец – так и голову сломил,
Полонен воронко в Золоту Орду бежит,
Он хвост подняв, сам всхрапывает…»
 

Сослужил конь своему господину службу немалую. «А князи-то и бояра испужалися, все тут люди купецкие, окарачь они по двору наползалися, – подолжается подходящий к концу былинный сказ. – А Владимир-князь со княгинею печален стал, кричит сам в окошечко косящатое: «Гой еси ты, Иван, гостиной сын! Уведи ты уродья (коня) со двора долой; просты поруки крепкия, записи все изодраны!» Былина кончается сказом про то, что поручитель выигравшего заклад богатыря – «владыка черниговской» – помог Ивану получить выигранное: «велел захватить три корабля на быстром Днепре, велел похватить корабли с теми товары заморскими, – а князи-де и бояра никуда от нас не уйдут»…

Глубоко трогательное впечатление производит старинная песня, в которой ведется речь о том, как «не звезда блестит далече в чистом поле, курится огонечек малешенек»… У этого огонечка, по словам песни, раскинут-разостлан «шелковый ковер», а на этом ковре лежит «удал-добрый молодец, прижимает платком рану смертную, унимает молодецкую кровь горючую»… Неизменный спутник богатырей русских – «добрый конь» – стоит подле раненого, стоит – «бьет своим копытом в мать-сырую землю, будто слово хочет вымолвить»… Песня приводит и самое «слово» коня доброго:

 
«Ты вставай, вставай, удал-добрый молодец!
Ты садись на меня, своего слугу;
Отвезу я добра молодца на родиму сторону,
К отцу, матери родимой, к роду-племени, —
К малым детушкам, к молодой жене!»
 

Услыхал удал-молодец таковы слова, вздохнул так глубоко, что растворилась его рана смертельная, пролилась ручьем кровь горючая». Держит он ответную речь своему коню доброму, именует его и «товарищем в поле ратном», и «добрым пайщиком службы царской», завещает ему передать молодой жене, что женился он «на другой жене», «взял за ней поле чистое», что «сосватала (их) сабля острая, положила спать калена стрела»…

Встречаются в былинном и сказочном народном слове рассказы о могучих конях, выводимых богатырями из подземелий, где они стояли в течение целых веков прикованными к скалам. Подбегают кони, провещающие голосом человеческим, к сказочным царевичам и добрым молодцам на распутиях, сами вызываются сослужить им службу верную. И впрямь, верною можно назвать эту службу: они не только увозят своего любимого хозяина от лютых ворогов, а и сами бьют-топчут их; не только переносят его на себе за леса и горы, но и стерегут его сон, и приводят его к источникам живой и мертвой воды и т. д. В народе до сих пор еще ходят стародавние сказания о выбитых из земли ногами богатырских коней ключах-родниках. Близ Мурома стоит даже и часовня над одним из таких источников, происхождение которого связано в народной памяти с первой богатырскою поездкой богатыря, сидевшего, до своего служения Земле Русской, сиднем тридцать лет и три года в том ли во селе Карачарове. В кругу русских простонародных сказок далеко не последнее место принадлежит коньку-горбунку, обладавшему силою перелетать во мгновение ока со своим седоком в тридевятое царство, в тридесятое государство. Появляется этот, напоминающий косматку-троелетку Ивана гостиного сына конек – как лист перед травой, – на клич: «Сивка-бурка, вещий каурка, встань передо мной…» и т. д. Влезет Иван-дурак ему в одно ухо серым мужиком-вахлаком, вылезет из другого – удалым добрым молодцем. Чудеса творит – всему миру на диво – хозяин-всадник такого конька-горбунка, добывает все, что ему ни вздумается, не исключая ни жар-птицы, ни раскрасавицы Царь-Девицы. Не может с ним поспорить-померяться в этом отношении наш современный конь-пахарь, но за последнего горой стоит его прямое происхождение от соловенькой лошадки могучего богатыря, с Божьей помощью крестьянствовавшего на Святой Руси в старь стародавнюю.