Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

XXVI. Июнь-розанцвет

В древнерусском быту слыл июнь за месяц «изок» и в то же время «розанцветом» прозывался. Соседи и единоплеменники наших предков звали его каждый наособицу: поляки – «червцом», чехи со словаками – «червенем», иллирийцы – «липанем», кроаты – «иванчаком» и «клисенем», сербы – «смазником» и «розовым», венды – «шестником», «прашником» и «кресником». Сначала выходил этот месяц четвертым из двенадцати в году; потом стал считаться за десятый; с 1700 же года, по изволению-указу Великого Петра, начал быть, как и в наши дни, шестым.

Июнь – конец пролетья, начало лета. «Месяц июнь, ау!» – приговаривают о нем по многим местам народной Руси, где почти везде к этому времени все закрома в амбарах пустым-пусты. «Июнь, в закром ветром дунь! Поищи: нет ли где жита по углам забито! Собери с полу соринки – сделаем по хлебце поминки!» – подсмеивается над подводимым с голоду мужицким брюхом прибауток посельский, добавляющий для большей ясности, что: «С июньского хлеба не велик прок: весь разносол – мякина, лебеда да горькая беда!» Немало и всяких других словечек крылатых от деревни к деревне, от села к селу по светлорусскому простору полетывает, перекликается голосами заливными, что струны гусельные, звонкими. «Пришел июнь-розанцвет, отбою от работы нет!» – говорят в народе. «Богат июнь-месяц, а и то после дедушки-апреля крошки подбирает!», «Поводит июнь на работу – отобьет до песен охоту!», «Что май, что июнь – оба впроголодь!», «Отец с сыном, май с июнем, ходят под окнами, Христа-ради побираются!», «В июне есть нечего, да жить весело: цветы цветут, соловьи поют!», «Июнь – скопидом, урожай мужику копит!», «Июньские зори хлеба зорят, скорее дозревать им велят».

В пословицах-приметах старых людей памятливых дошел до наших дней от старины глубокой никем – кроме природы, обступающей быт русского народа-пахаря, – не слагавшийся «месяцеслов», ведомый каждому деревенскому старожилу.

«Мученик Устин (воспоминаемый Церковью 1 июня) – между маем и июнь-месяцем тын!» – можно услышать среди посельщины-деревенщины. В этот день запрещает народное слово городьбу городить: «На Устина не городи тына!» Приметливые люди сулят пожар тому домохозяину, который ослушается их опасливого совета. В этот же день судят-загадывают по солнечному восходу об урожае, для чего выходят до зорьки в поле и приглядываются к солнечным заигрышам: взойдет красно солнышко на чистом небе – быть доброму наливу ржи. А бродят тучи по небесному всполью в это утро – бабам на радость: лен-конопель уродится на диво! От Устина – два дня до Митрофана (4 июня). «В канун Митрофана – не ложись спать рано!» – предостерегает суеверная деревня: в навечерие этого дня есть над чем понаблюдать тому, кто озабочен предстоящим вызреванием политых трудовым потом хлебов. Деревенский опыт советует под Митрофана «заглядывать, откуда ветер дует». Во многих местностях Владимирской, Ярославской, Тверской, Тульской и других соседних губерний до сих пор держится старинная примета об этом. «Тянет ветер с полуден – яровому хороший рост!» – говорят там. «Дует с гнилого угла (северо-запада) – жди ненастья!» Ветер «с восхода» (восточный) – к поветрию (повальным болезням). «Сиверок (северо-восточный ветер) – ржи дождями заливает!» В старину даже существовал редко где не запамятованный теперь обычай «молить ветер под Митрофана». Старые старухи сходились для этого за околицею ввечеру, после заката солнечного, и – по данному старейшею из них знаку – принимались выкликать по ветру, размахивая при этом руками, следующее заклинание: «Ветер-Ветрило! Из семерых братьев Ветровичей старшой брат! Ты не дуй-ка, не плюй дождем со гнилого угла, не гони трясавиц-огневиц из неруси на Русь! Ты не сули, не шли-ка, Ветер-Ветрило, лютую болесть-помаху на православный народ! Ты подуй-ка, из семерых братьев старшой, теплом теплым, ты полей-ка, Ветер-Ветрило, на рожь-матушку, на яровину-яровую, на поле – на луга дожди теплые, к поре да ко времячку! Ты сослужи-ка, буйный, службу да всему царству християнскому – мужикам-пахарям на радость, малым ребятам на утеху, старикам со старухами на прокормление, а тебе, буйному, над семерыми братьями набольшему-старшему, на славу!» Это заклинание, по словам сведущих людей, имело непреодолимую силу над ветрами и заставляло их помогать честному люду крестьянскому, со страхом и трепетом прислушивавшемуся да приглядывавшемуся в это переходное-тревожное время к каждой перемене погоды, влияющей на рост хлебов.

«На Дорофея (5 июня) – утро вечера мудренее!» В этот день примечают течение ветров поутру, руководясь теми же указаниями векового сельскохозяйственного опыта, как и под Митрофана, патриарха константинопольского. «Придет Ларивон (преп. Илларион, воспоминаемый 6 июня) – дурную траву из поля вон: подтыкай, девки-бабы, хоботье, начинай в яровом полотье!» 7 июня – св. Феодот: «Тепло ведет – в рожь золото льет», на дождь наводит – к тощему наливу. «За Федотом – Федор-Стратилат (8 июня), угрозами богат». Первая угроза этого дня, по словам погодоведов, гроза. Гремит поутру в этот день раскатистый гром – не к добру: с сеном не уберется мужик вовремя, дождик-сеногной все погноит, если не поспешить с уборкой, не бросить всю остальную работу. Прислушиваются мужики в этот день ко грому, а бабы – постарше, подомовитее да поприметливее – за росами следят, в оба глаза глядят. Стратилатовы росы – вещие: большие – к хорошим льнам да к богатой конопле. Но еще более зорко, чем мужики-косари с бабами, приглядываются к этому дню землекопы-колодезники, вологжане да пермские выходцы. Это – их заветный день. До сих пор, платя щедрую дань суеверной старине, соблюдают они «положеное». А положено в неписаном уставе неведомых уставщиков на этот день немалое. Еще накануне ввечеру должны приниматься они за выполнение завещанного былыми веками обычая. «С Федора-Стратилата колодцы рой!» – гласит старина вещими устами знающих людей. «Будет вода в них и чиста, и пьяна, и от всякого лихого глаза на пользу!» Под Федоров день – на Федотов вечер ставят колодезники на те места, где поутру думают землю копать – воду добывать хотят, «наговоренныя», по особому порядку-обряду изустному, сковороды и оставляют их до утра. Перед солнечным восходом идут они и с первым проблеском красного солнца снимают сковороды, чтобы загадывать по ним об успехе предстоящей работы: отпотеет, покроется выступившею каплями водою сковорода – «многоводная жила» на этом месте; рой, благословясь, хватит пойла не то что внукам, а и деткам их правнуков! Мало поту земного на сковороде – мало и воды. Сухая сковорода – впору уходить с этого места: хоть год в земле копайся, до жилы не доберешься! А не дай Бог – замочит наговоренную сковороду сверху дождем: все время, до нового лета, спорины не будет. Крепко придерживается вологжанин-колодезник этой приметы. «На словах-то он – как на масле», по старинному присловью, но и «на деле – как в Вологде: свое знает!»

За Федором Стратилатом – Кирилл (9 июня) в ряду стоит, на солнечном припеке, по красному слову народному, греется. «На Кирилу – отдает земля солнышку всю свою силу!» – говорит деревня. «С Кирилина дня молись солнышку-ведрышку» – добавляет она, – что солнышко даст, то у мужика в амбаре!» На Тимофея (10 июня) – «знамения», простор суеверному воображению народному. По преданию, в этот день ходят-бродят по земле всякие призраки, «блазнящие глаз человеческий». Старые люди видят в эту необычайную пору то несметные стада мышей, пасущиеся по гумнам – к голодному году, то волчьи ватаги в полях – к скотскому падежу, то стаи черна воронья, летящие – туча-тучей – из лесу на деревню – к повальному мору людей. А то, по уверению стариков, бывает и так, что, если прислушаться-припасть ухом к земле, слышно, как Мать-Сыра-Земля стоном стонет (к пожару), люд честной жалеючи. Иному, наособицу зоркому, человеку представиться может об эту пору и такое видение, что как будто по озимому полю огонь перебегает, на яровое дымом тянет. Это – к бездождию: выгорят хлеба, свернет зерно, скосить придется всю ниву на солому. Тимофеевские знамения – грозой грозят. Счастливо то село, где ни одному человеку ничего не привидится в этот тяжелый день! Варфоломей с Варварою (11 июня) ничего не сулят, ничем не грозят народу православному: что Бог даст, то и будет; как проведет человек посвященный им день (во грехе или по-праведному), то ему и станется, независимо от каких-либо особых примет.

12 июня простонародный месяцеслов зовет днем «Петра-капустника»: на него высаживается на огороды последняя, запоздалая, рассада. С этого – самого длинного за лето – дня, по народному слову, солнце укорачивает ход, месяц – на прибыль идет, солнце поворачивается на зиму, а лето – на жары. Наутро – «Акулины-гречишницы» (13 июня). По приметам: «Сей гречиху или за неделю до Акулин (смотря по местной погоде), или спустя неделю после Акулин». Ни один другой хлеб не требует такой осторожности при посеве (см. гл. II).

За «Акулиной-гречишницей» следом «Елисей-гречкосей» на Землю Русскую выходит (14 июня). «Придет пророк Амос (15 июня) – пойдет в рост и овес». 16 июня, на Тихонов день, начинают затихать певчие птицы; один соловейко голосистый еще не сдает голоса, – петь ему во всю соловьиную мочь до Петрова дня. На Тихона живут во многих селах «толоки» – помочи, торопятся все унавозить поля под пар. Ввечеру этим днем молодежь «в назьмы играет»: хороводы водит. Пройдут еще сутки, а там – и «Федул (18 июня) на двор заглянул: пора серпы зубрить, к жнитвам готовиться загодя». С 19-го числа (день мученика Зосимы) пчелы начинают меда запасать, соты заливать. На Мефодия-перепелятника (20 июня) – всякому охотнику до перепелиной ловли большая забота: примечать – носится ли тенетник-паутина над ржаным полем, толкется ли кучами мошкара над хлебами. Все это – приметы того, что много перепелов летом будет. В этот день стараются перепелятники изловить непременно хоть одного перепела: это – залог верной удачи на все лето. Если кому выпадет счастье поймать белого «князь-перепела», то он навсегда обеспечен ловлею: перепела-де сами так и летят к тому, чуть в руки прямо не валятся. В старину завзятые охотники целыми неделями искали такого счастья. «За Мефодием-перепелятником Ульян (21 июня) Ульяну (22) кличет». 23‑го число – «Аграфены-купальницы», «лютые коренья». Этот и следующий («Ивана Купалы») дни окружены в народном представлении тесными рядами поверий, обычаев и обрядов, вызывающих в памяти народа древнеязыческие «купальские» празднества (см. гл. XXVIII).

«На Тифинскую» (26 июня), в день явления Тихвинской иконы Пресвятой Богородицы) – земляника заспевает, красных девок в лес по ягоды зовет. Если на Самсонов день дождь, быть всему лету мокрому – по народной примете – вплоть до бабьего лета (до самого сентября). Если же на Самсона ведро – семь недель ведро стоять будет. В Сибири, по словам старожилов, в сороковых годах ХIХ столетия почти повсеместно соблюдался стародавний деревенский обычай приводить в этот день («на Николу обыденного») лошадей к церкви, служить молебны о благополучии их и кропить водою. «Герману (28 июня) до Петрова дня – через порог шагнуть, рукой подать!»

Конец Петровкам, розговенье Петрова поста на Руси стоит, по всем деревням лязг-звон идет: косы оттачивают, к косьбе снаряжаются. «Строй косы к Петрову дню, так будешь мужик!», «С Петрова дни зеленый покос!», «Не хвались, баба, что зелен лук, а смотри: каков Петров день!» – гласят старинные поговорки. А июнь-месяц уже готовится передать свое место на родной земле июлю-«сенозорнику» – «макушка лета через прясла глядит». 30 июня – «двенадцать апостолов весну кличут, вернуться просят», да поздно, простилась умывающаяся трудовым потом деревня с красною давно уже – «До новых сороков (9 марта), до новых жаворонков».

 
«Весна-красна,
Ты когда, весна, прошла?
Ты когда, весна, проехала?
На кого, весна, вспокинула
Своих детушек,
Малолетушек?»
 

Льется-звенит на последней «окличке» весны заунывная, сменившая «веснянки», песня поминающих весну девушек, собирающихся на солнечном закате в канун 1 июля на берегу реки. «Поминки» сопровождаются пирушкою: пьется брага, сооружается «мирская яичница», водятся последние весенние хороводы.

В старые годы в этот прощальный июньский вечер «хоронили весну». Ее изображала соломенная кукла, наряженная в красный сарафан и кокошник с цветами. Куклу носили на руках по селу с песнями, а потом бросали в реку, после чего и начиналась пирушка-тризна, посвященная последним проводам отжившей свой короткий, «воробьиный», век Весны Красной. «Помянули весну – прощай, розанцвет!» – говорят на посельской-попольной Руси.

XXVII. Ярило

Сопутствующая Троице – Духову дню, первая по Пятидесятнице седмица, именуемая Всесвятскою («Всех Святых»), совпадает в народной Руси с живучею-неумирающей памятью о стародавних игрищах-гульбищах в честь древнеязыческих Костромы и Ярилы. Последнее имя тождественно с Яровитом, Яр-Хмелем, Светлояром и другими божествами, чествовавшимися в качестве покровителей земного плодородия – во всех его многообразных проявлениях, начиная с растительного мира и кончая человеком. Эту, предшествующую Петрову посту, неделю во многих местах зовут «Русалочьим заговеньем» и во время нее развивают кудрявые семицкие-троицкие венки.

О гульбище-игрище «Костроме» меньше всего знают костромичи-великороссы. Оно занесено в народную Русь от мери и справляется в настоящее время только в самой захолустной глуши Пензенской и Симбирской губерний, да в Муромском уезде Владимирской. А.Н. Афанасьев отождествляет название этого игрища с тем, что изображавшая в некоторых местностях «Кострому» кукла делалась из соломы, всяких сорных трав и кудельной кострики (отбросов), и приводит названия растущих во ржи трав – «костра», «кострец», «костера» и т. д. Колючие и цепкие (сорные) травы в старину представлялись как бы подобиями молний громовержца-Перуна, многие черты облика которого были перенесены на Яр-Хмеля и слились с ним нераздельно. В тридцатых годах XIX столетия это происходило так. Созывались со всей деревни, собирались в заранее облюбованное место красные девушки, шли в простом – не праздничном наряде, становились в кружок на лугу. Одной из красавиц доставался жребий – изображать собою «Кострому». Становилась она с потупленною-повинной головою, подходили к ней все другие девушки, поклон за поклоном ей отвешивали, брали-клали ее на широкую доску белодубовую, относили ее, с припевами голосистыми, на берег реки. Здесь принимались будить притворявшуюся спящею «Кострому», поднимали ее за руки; затем – начинали купаться, обливая водой друг дружку; которая-нибудь из девушек оставалась при этом на берегу, держала лубяное лукошко и била в него кулаком, как в барабан. С купанья все отправлялись, в прежнем порядке, в деревню; там, дома, переодевались в цветно платьице – красен праздничный наряд, выходили на улицу и водили хороводы.

В Муромском уезде «Кострому» изображала не выбранная девушка, а кукла, обмотанная разноцветным тряпьем. На игрище выходили не только одни красны девицы, но и парни молодые.

Одевали-наряжали «Кострому» под особые, приуроченные к этому песни. «Кострома, моя Костромушка, моя белая лебедушка! У моей ли Костромы много золота, казны. У костромского купца была дочка хороша, то Костромушка была, Костромушка, Кострома, лебедушка-лебеда!» – запевается, например, одна из них, наиболее отвечающая своему назначению. «У Костромы-то родства – Кострома полна была; у Костромина отца было всемеро. Кострома-то разгулялась, Кострома-то расхвалилась. Как Костромин-то отец стал гостей собирать, гостей собирать, большой пир затевать; Кострома пошла плясать, а чужие-то притаптывать: Кострома, Кострома, то Костромушка была!..» – продолжается песня, чем дальше – тем становясь все веселей-звончее: «Я к тебе, кума, незваная пришла; я ли тебя, Костромушка, за рученьку возьму, вином с маком напою, в хоровод тебя введу. Стала Кострома поворачиваться, с вина-маку покачиваться; вдоль по улице пошла, на подворьице шла, на подворье костромское, на купецкое. Кострома ли, Кострома, то Костромушка была…» К концу подходит песня – с развальцем: «Костромушка расплясалась, Костромушка разыгралась, вина с маком нализалась. Вдруг Костромка повалилась: Костромушка умерла. Костромушка, Кострома!..» Последняя часть песни говорит прямо о том, что совершается перед певунами голосистыми:

 
«К Костроме стали сходиться,
Костромушку убирать
И во гроб полагать.
Как родные-то стали тужить:
По Костромушке выплакивати:
«Была Кострома весела,
Была Кострома хороша!
Костромушка, Кострома,
Наша белая лебедушка!»
 

Допев песню, брали одетую куклу-«Кострому» на руки и с новыми припевами несли на реку, где участники гульбища разбивались на две стороны. Одна сторона становилась обок с куклою, и все ее молодцы и молодицы кланялись Костроме в пояс. В это время другие внезапно кидались на них и старались похитить куклу. Завязывалась борьба, в которой победителями являлись нападающие; они повергали Кострому наземь, топтали ее ногами, срывали с нее лохмотья и – под громкий раскатистый смех и дикие выкрики – бросали ее в воду. Побежденные должны были оплакивать отнятую у них куклу и жалобно причитать, закрывая лицо руками:

 
«Умер, умер Кострубынька,
Умер-помер голубынька!
Утонула-померла Кострома, Кострома…» и т. д.
 

Вслед за этим и побежденные, и победители сходились вместе и общей гурьбою шли – с веселыми песнями – к деревне, где до глубокой ночи плясали в честь утопленницы-Костромы, поминаючи ее песнями вроде:

 
«Кострома, Кострома,
Ты нарядная была,
Развеселая была.
Ты гульливая была…»
 

Некоторые народоведы видят в потоплении-похоронах Костромы тень того отдаленного былого, когда киевляне-язычники бежали по течению Днепра-Словутича вслед за уплывавшим-тонувшим дубовым идолом Перуна с кличем «Выдыбай, Боже!» Это сопоставление имеет свое непреложное основание.

«Празднование Костроме» начинает все более и более отходить в круг забытых преданий славяно-русского язычества. Но Ярилу чествуют еще и теперь во многих местах на неоглядно-широком просторе народной Руси, хотя и не с тою уже яркоцветной пестрядью обрядностей, как в старые годы далекие. Ярилин праздник, переходящий, смотря по местности, со дня на день по всей Всесвятской неделе, но в большинстве случаев приурочивающийся к ее последнему дню – заговенью на Петров пост (воскресенью), сопровождается торжками-ярмарками, кулачными боями («стенка на стенку», деревня – на деревню), попойками и разгульными игрищами. Тверская, Костромская, Владимирская, Нижегородская, Рязанская, Тамбовская, Симбирская (наприм., село Карлинское Сенгилеевского у. и друг.) и Воронежская губернии помнят Ярилин разгул веселый и в наши дни. Но ярче всего воспоминание о нем – в белорусских селах-деревнях.

Ярило – сродни древнегреческому Эроту и в то же время не чужд Вакху и Аресу (а также и Фрейру древних германцев). И все они имеют немало общего со всеславянским Перуном. Веселый-разгульный бог страсти-удали представляется народному воображению молодым красавцем – красоты неописанной; в белой епанче сидит он посадкой молодецкою на своем белом коне; на русых кудрях у него возложен венок цветочный, в левой руке у него горсть ржаных колосьев; ноги у Ярилы – босые. Разъезжает он по полям-нивам, рожь растит – народу православному на радость на веселую. Он – представитель силы могучей удали богатырской, веселья молодецкого, страсти молодой-разгарчивой. Все, что передает животворящему лету весна, – все это воплощается в нем по прихотливой воле суеверного народного воображения. Взглянет Ярило на встречного – тот без пива пьян, без хмелю хмелен; встретится взором Яр-Хмель с девицей-красавицею – мигом ту в жар бросит: так бы на шею кому и кинулась… А вокруг него по всему его пути, по дороге Ярилиной, цветы зацветают-цветут что ни шаг, что ни пядь – все духовитей, все ярче-цветистее.

«Видно – говорил в XVIII веке о своей пастве святитель Тихон I воронежский, – что древний некакий был идол, прозываемый именем Ярило, который в сих странах за бога почитаем был, пока еще не было христианскаго благочестия. А ныне праздник сей, как я от здешних старых людей слышу, называют игрищем, которое издавна началось и год от году умножается, так что люди ожидают его, как годового торжества. Но когда он приспеет, то убираются празднующие в лучшее платье. Начинается он в среду или в пяток по сошествии Св. Духа и умножается через следующие дни, а в понедельник первый поста сего (Петрова) оканчивается…»

А в это время в Воронеже разодетые толпы праздного народа сходились на городскую площадь. Здесь решалось, с общего согласу: кому ходить в этом году за Ярилу. Выбранного заместителя веселого бога стародавней посельской Руси наряжали в пестрый кафтан, обвешивали лентами и цветочными перевязями, прикрепляли к рукавам и полам бубенчики-колокольчики, голову накрывали разукрашенным колпаком бумажным с петушиными перьями, а в руку давали деревянную колотушку – олицетворение громовой палицы. Под стук, крик и гром шествовал «Ярило» по площади, пел, приплясывал, увеселяя и без того веселую, предававшуюся хмельному разгулу толпу. Длился разгул до глубокой ночи, переходя иногда в разнузданное игрище, вызывавшее со стороны богобоязненных домовитых людей-семьян не лишенные справедливости нарекания.

По другим местам (в Малороссии) «хоронили Ярилу». Для этого клали особо приготовленную куклу, долженствовавшую изображать веселого Яр-Хмеля, в гроб-колоду и носили по улицам с причетами заунывными. Бабы подходили ко гробу и «плакали голосом». Мужики поднимали куклу, трясли ее и, как будто стараясь разбудить, приговаривали: «Баба не бреше, вона знае, що ий солодче меду!» Бабы продолжали голосить навзрыд. Наконец, гроб закапывали в землю и принимались справлять по похороненном веселую тризну разгульную, – словно с той целью, чтобы поскорей забыть о причиненном смертью веселого Яр-Хмеля горе-гореваньице. Быть может, об одной из подобных тризн писал в XVI веке игумен Памфил в своем псковском послании: «…и тогда во святую ту нощ мало не весь град взмятется и возбесится. Стучать бубны и глас сопелий и гудуть струны, женам же и девам плескание и плясание, и главам их накивание, ушам их неприязнен клич и вопль, всескверненныя песни, бесовская угодия свершахуся, и хребтом их вихляние, и ногам их скакание и топтание; туже есть мужем же и отроком великое прельщение и падение, но яко на женское и девическое шатание блудно им възрение; такоже и женам мужатым беззаконное осквернение и девам растление…» Все это не могло не оскорблять христианского нравственного чувства прежде всего потому, что совершалось во дни, на которые, по уставу церковному, возлагалось приготовление к посту, соединенное с молитвами к Собору Всех Святых.

Упоминаемые в Несторовой летописи «игрища межю селы», на которых радимичи, вятичи, северяне и древляне «умыкаху жены собе», по времени и обстановке как нельзя более совпадали с теми же гульбищами в честь веселого Ярилы.

Стародавний, освященный веками обычай, многие и многие годы спустя после исчезновения из памяти народной первобытного брака-умыкания, заставлял матерей еще не так давно (в конце XVIII столетия) посылать девушек «невеститься» на Ярилины игрища. На последних допускалось самое свободное обращение молодежи обоего пола между собою. В память этого еще и теперь в начале Всесвятской недели происходит местами «смотрение невест», для чего последние сходятся в зеленой роще и проводят целый день в играх да песнях; а парни ходят – высматривают каждый пару себе по сердцу. При этом, впрочем, все сопровождается полной благопристойностью. Собравшимися затевается игра «в горелки». Высмотревшие себе невест становятся попарно с приглянувшимися им девицами в длинный ряд; один из них, которому выпадет жребий «гореть», выступает вперед всех и выкликает: «Горю, горю, пень!» – «Чего ты горишь?» – спрашивает его какая-нибудь девица-красавица. «Красной девицы хочу!» – «Какой?» – «Тебя, молодой!» После этого одна пара бросается в разные стороны, стараясь снова схватиться руками, а «горевший» пытается поймать девушку прежде, чем она успеет сбежаться со стоявшим с нею раньше парнем. Если «горящий» поймает девушку, то становится с ней в пару, а оставшийся одиноким «горит» вместо него; а не удается поймать, – он продолжает гоняться за другими парами.

На Всесвятской (Ярилиной) неделе, по суеверному представлению народа, особенно неотразимую силу имеют всевозможные любовные заговоры – на присуху, на зазнобу да на разгару. «На море на Кияне, – гласит один подобный заговор, – стояла гробница, в той гробнице лежала девица, раба Божия (имярек)! Встань-пробудись, в цветное платье нарядись, бери кремень и огниво, зажигай свое сердце ретиво по рабе Божием (имярек) и дайся по нем в тоску и печаль!» В другом заговоре развивается более широко та же основная мысль: «Встану я, раб Божий, и выйду в чистое поле. Навстречу мне Огонь и Полымя и буен Ветер. Встану и поклонюсь им низешенько и скажу так: гой еси, Огонь и Полымя! Не палите зеленых лугов, а ты, буен Ветер, не раздувай Полымя, а сослужите службу верную, великую: выньте из меня тоску тоскучую и сухоту плакучую, понесите ее через боры – не потеряйте, через пороги – не уроните, через море и реки – не утопите, а вложите ее в рабу Божию (имярек) – в белую грудь, в ретивое сердце, и в легкие и в печень, чтоб она обо мне, рабе Божием, тосковала и горевала денну и ночну и полуночну, в сладких ествах бы не заедала, в меду, пиве и вине не запивала!» Третий заговор заканчивается еще более определенной картиною: «…как всякий человек не может жить без хлеба, без соли, без питья, так бы не можно жить рабе Божией без меня, раба; сколь тошно рыбе жить на сухом берегу без воды студеныя, и сколь тошно младенцу без матери, а матери без дитяти, столь бы тошно было и ей рабе Божией (имярек) – без меня, раба…»

Лихие люди, умышляющие злобу на своего ближнего, «вынимают след» у него в эти дни, и, по преданию, это является особенно действенным средством. Чтобы избавиться от такого чарования, многие – по свидетельству Н.И. Костомарова – служат молебны с водосвятием и кропят «свяченой» водою в день Всесвятского заговенья все, что их окружает.

Есть местности, где Ярилин праздник начинается тем, что девушки – целым хороводом – выбирают из себя одну, наряжают ее всю в цветы и сажают на белого коня. Все участницы игрища одеты в праздничные наряды, с венками из полевых цветов на головах. На Белой Руси поют при этом песню о боге-Яриле и его радошном-веселом хождении по свету белому:

 
«А гдзеж ион нагою —
Там жито капою,
А гдзеж ион ни зырне —
Там колас зацвице!»
 

И были дни, по словам все знающих, всякий сказ помнящих старых людей, когда перед искрящимся вешней цветенью взором Ярилы – бога плодотворения земного – все цвело-колосилось.

Всесвятские народные гулянья во многих местностях справляются по кладбищенским погостам. Проводы Ярилы – одновременно и проводы весны. В степных губерниях по селам происходит на Всесвятское заговенье развивание венков. Деревенская молодежь – женщины, девушки, парни и ребятишки – гурьбой идет на реку или на родник со своими завитыми перед Троицею березовыми венками. Водятся хороводы; затем – венки бросаются в воду. Парни достают венки приглянувшихся им девушек; те отдаривают их поцелуями. Каждый получивший такой поцелуй считается «кумом» поцеловавшей женщины, а для девушки – «красным молодцем». Все поют и пляшут в венках на голове, потом – возвращают венки, кому какой следует. Женщины немедленно развивают свои, девушки – несут домой, где хранят их до будущей «радости»-свадьбы. В Симбирской и Костромской губерниях на Всесвятское заговенье еще совсем недавно возили по деревенским улицам в телеге, запряженной гусем-парою лошадей, чучело Ярилы, – причем куклу держала на коленях старуха старая. Вечером «Ярилу» топили в реке.

В ярославском Пошехонье воскресенье «Всех Святых» зовется «крапивным заговеньем». В этот день парни и девушки красные, собирающиеся на гулянку, жгут друг дружку крапивою. Этот обычай является пережитком древних «русальих проводов», первоначально приурочивавшихся к купальским игрищам, а затем перенесенных на Всесвятское воскресенье.

Почти повсеместно сохранился древний обычай – ходить на Всесвятской неделе в гости к покойникам, на могилки. Здесь все угощаются, оставляя чем угоститься и лежащим в земле сырой. Нищая братия собирает в эти семь дней обильную дань от щедрот православных. Местами угощают не одних покойников, но и домовых: уходя из дому, оставляют стол накрытым и уставленным различными кушаньями и напитками. Великое счастье ожидает, по народному поверью, того домохозяина, который вернувшись домой, найдет все приеденным и выпитым.

«На Всесвятской неделе – всякий кусок свят!» – говорят в народе. «Невестится невеста, а будет ли толк – Bсe Святые скажут!», «Святая неделя – красная, Всесвятская – пестрая!», «Все Святые с одним богатырем – Ярилой борются, совладать не смогут!», «Ярило яровые ярит!», «На Ярилу торг, на торгу – толк. Толк-то есть, да истолкан весь!» – приговаривает деревня относительно этого времени, на считая возможным обойти его молчанием. «Ярило Купалу кличет!» – продолжает сыпать прибаутками краснослов-народ. «От Ярилы до Аграфен-купальниц рукой подать!», «На Ярилу пьет баба, на Купалу опохмеляется».

Отойдет Всесвятская неделя – со всеми ее приметами, поверьями и обычаями. На дворе Петровки стоят, Петров пост идет.

Есть до сих пор местности, где – как, например, в Рязанской губернии – накануне заговенья на Петров пост несколько девушек изображают из себя русалок, ходя ночью по улицам в одних рубашках, с распущенными волосами. Часов в двенадцать ночи молодежь вооружается палками и бросается на таких девушек с криком: «Гони русалок!» Когда «русалкам» удается убежать на землю соседней деревни, преследованию конец, и все возвращаются домой, приговаривая: «Ну, теперь прогнали русалок!»

Не успеет оглянуться трудящийся с зорьки до зорьки деревенский люд, как слышит-послышит: навстречу Яриле купальские игры-песни спешат:

 
«Он, Вербо вербо, вербиця, —
Час тоби, вербице, розвитця!
Ой, ище ни час, ни пора,
Ощеж моя дивчина молода!
Та нехай до лита, до Ивана,
Шоб моя дивчина погуляла!
Та нехай до лита, до Петра,
Шоб моя дивчина пидросла!..»
 

А слова этой песни еще сливаются с причетом всесвятского заговора: «…навстречу мне семь братьев, семь Ветров буйных. Откуда вы, семь братьев, семь Ветров буйных, идете? Куда пошли? Пошли мы в чистыя поля, в широкия раздолья сушить травы скошенныя, леса, порубленные, земли вспаханныя! – Подите вы, семь Ветров буйных, соберите тоски тоскучия со вдов, с сирот, со малых ребят – со всего света белаго, понесите к красной девице в ретивое сердце; просеките булатным топором ретивое ея сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ея кровь горячую…»