Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

Калики перехожие, убогие певцы, сказатели духовных стихов, еще и в наши дни попадающиеся на Святой Руси, являются ярким воплощением взгляда русского народа на взысканную Богом бедность. С именем Христовым да умилительными песнями-сказаниями о Нем и святых Его проходят они из конца в конец весь неоглядный простор светлорусский – эти желанные гости сельских праздников и базаров, соперничающие в образе жизни с птицами, не сеющими, не жнущими и не собирающими в житницы, но питаемыми Отцом Небесным. В сказаниях стиховных о Вознесении Господнем, о которых своевременно велась уже речь на страницах настоящей книги, подробно повествуется о том – с каких пор появились на белом Божием свете калики перехожие. «Уж ты, Истинный Христос, Царь Небесный! Чем мы будем, бедные, питаться? Чем мы будем, бедные, одеваться, обуваться?» – расплакалась нищая братия – как вознесся Христос на небеса. Услышал Сын Божий плач убогаго люда. «Не плачьте вы, бедные-убогие! Дам я вам гору да золотую, дам я вам реку да медвяную: будете вы сыты и пьяны, будете обуты и одеты!» – был им глас с небеси. «Не давай ты им горы да золотыя, не давай ты им реки медвяныя: сильные-богатые отнимут; много тут будет убийства, тут много будет кровопролитья. Ты дай им свое святое имя: тебя будут поминати, тебя будут величати, – будут они сыты и пьяны, будут обуты и одеты!» – возразил Истинному Христу Иван Богослов, и даровал Царь Небесный нищей братии на прокормление вековечный дар – Свое святое имя.

Древнерусское былинное слово сохранило предание о сорока каликах со каликою, разгуливающих в стародавнюю пору по Земле Русской и не только питавшихся по завету Ивана Богослова, именем Распятого Учителя жизни, но и совершавших дела богатырские. Сказатели былин называют даже атамана этих калик-богатырей, величают его то Касьяном Михайловичем, то молодым Михайлушкой Касьяновым. В Петрозаводском уезде Олонецкой губернии подслушана-записана Рыбниковым такая побывальщина о каликах богатырского склада: «Ходили калики перехожие из орды в орду, сорок калик со каликою. Лапотики на ножиках у них были шелковые, подсумочки сшиты черна бархата, во руках были клюки кости рыбьея, на головушках были шляпки земли греческой. Приходили они во хоробру Литву, ко тому королю литовскому на широкий двор, становились под косявчето окошечко, и попросили они милостины: «Ай же ты, король литовский! Сотворит-ко нам милостину, каликам перехожиим. Не рублямы мы берем и не полтинамы, берем-то мы целыми тысячмы!» От их от покриков богатырскиих оконницы в теремах порассыпались, маковки во теремах покривились. Король вводил их во палаты белокаменны, кормил он их ествушкой сахарнею, и поил их питьицем медвяныим, и дарил им дары драгоценные. Говорил король таковы слова: «Не калики есте перехожи, есть вы русские могучие богатыри!» Как эти калики, так и заходившие в Киев-град под предводительством приглянувшегося княгине Апраксии Касьяна Михайловича – являются исключительным явлением в памятниках русской простонародной словесности. Но еще и теперь можно услышать, по пути на богомолье, тягучий напев их убогих собратий, бродящих целыми ватагами: «Отцы наши, наши батюшки, дай вам Господи доброе здоровье! Да несет вас Бог до Сергия-Троицы!» или «Господе Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! Кормилицы наши батюшки, милосливыя матушки, сотворите святую милостыньку Христа ради!» и т. д. В собрании народных песен Киреевского есть такой благодарственный стих нищих-убогих, калик перехожих: «Ай вы нутетка, ребята, за царей Богу молити, за весь мир православный, кто нас поит и кормит, обувает, одевает, темной ночи сохраняет! Сохрани его Господь Бог от лихого человека, от напраснаго от слова, сохрани Господь, помилуй! Что он молит и просит, то создай ему, Господи! Сохрани и помилуй при пути, при дороге, при темной при ночи, от бегучаго от зверя, от ползучаго от змея! Закрой его, Господь Бог, своею пеленою от летучаго от змея, при пути его, при дороге, сохрани его Господь Бог!»

Странническая-скитальческая жизнь бездомного убогого люда, питающегося и одевающегося одним именем Христовым, вызвала из сокровенных глубин стихийной народной души ряд живучих ярких образов, слившихся-объединившихся с понятием о нищенстве – как подвиге. Эти образы, увековеченные народной памятью в песенных сказаниях, являются для хранителей-носителей последних живым примером подвижничества во славу Божию. Великий в своем смирении Алексей – человек Божий, променявший престол на пустыню Иоасаф-царевич, проданный братьями на чужбину Иосиф Прекрасный и наособицу любезный нищенствующему люду Лазарь-убогий, все это – живые образы, говорящие убедительным языком возревновавшей о Боге, взыскующей града вышнего, да и всякой бедствующей-страждущей в этом мире душе. В них явственно слышится убогому люду отзвук небесных обетований, запечатленных в Божественном Писании; они – эти сжившиеся с народным сердцем образы – являются в представлении народа тем узким местом, по которому можно пройти над туманной бездною греховного мира в светлые чертоги царства небесного. «Блажен, кто может вместить в свою жизнь подражание им!» – мыслит мятущийся дух темного люда, и вот до сих пор выискивают в народной Руси искренние подражатели прославленных подвижников, покидающие дом свой, раздающие имущество и возлагающие на рамена свои бремя убогой-нищенской жизни – во имя Того, Кто две тысячи лет назад сказал, что «легче верблюду пройти в игольныя уши, чем богатому наследовать царствие небесное!».

Не один десяток разнопевов стиха о Лазаре-убогом ходит по селам-деревням русским – каждый калика перехожий поет-тянет своего «Лазаря»: до того пришлась по сердцу убогому люду эта евангельская притча, устами народа-сказателя повествующая о том, как жили на свете два брата – два Лазаря («один братец – богатый Лазарь, а другой братец – убогий Лазарь»). Наиболее полный и в то же самое время наиболее близкий к своему первоисточнику разносказов этого трогательно-умилительного повествования записан в великорусском гнезде сказаний – новогородско-олонецкой округе. «Жил себе на земле славен-богат, пил-ел богатый – сахар воскушал, дороги одежды богато надевал…» – ведется в нем речь о земной жизни первого Лазаря. «По двору богатый похаживает, за ним выходила свышняя раба, в руцех выносила мед и вино. «Испей, мой богатый, зелена вина; закушай, богатый, сладкие меды!» Вот богатый брат однажды вышел за ворота своего дома, видит – лежит перед ними бедный брат его: «лежит убогий во Божьем труду, во Божьем труду, сам весь во гною». Отвернулся богач, чтобы пройти мимо, не видя убожества бедного; но подал бедный Лазарь голос, остановивший богача: «Ой ты, мой братец, славен-богат! Сошли, Христа ради хошь, милостыню – хлеба-соли, чем душу питать; про имене Христово напой, накорми! Христос тебе заплатит, Сам Бог со небес на мою на проторь на нищенскую!» Но того, кто очерствел в довольстве своем, не разжалобить такими просьбами-мольбами, не заманить подобными обещаниями заманчивыми. «Лежишь ты, убогий, во Божьем труду, во Божьем труду, сам весь в гною, – отозвался богатый Лазарь. – Ой, осмердил ты меня, как лютый пес! Что ты мне за братец? Что ты мне за родной? Этих у меня братьев в роду не было! Есть у меня братья, каков я и сам, каков я и сам – князья-бояра; много у братьев именья-житья, хлеба и соли, золота и серебра! А твои-то братья два пса-кобеля: по подстолью они похаживают!» Ответ убогого Лазаря на эти злые, подсказанные лихой гордынею слова весь проникнут народным духом, отразившимся в зеркальной глубине сердца, свыкшегося с нуждой-бедностью сына земли-кормилицы, – духом, знакомым пытливым народоведам по старинным песням-былям. «Потому я тебе братец, потому – родной, что единая матушка нас породила, что един сударь-батюшка вспоил, вскормил, не единою долею он нас наделил: большому-то брату богатства тьма, меньшому-то брату – убожество и рай!» Не смутили эти слова богача – плюнул он, повернулся и пошел в свои палаты. Вслед за этим перед слушателями сказания – картина пира в богачевых палатах. Были на пиру, пили-ели друзья-братья; похаживали по подстолью богачевы псы, подбирали со стола падавшие крохи; но не съедали они их, а приносили к убогому Лазарю. «Владыка со небес ему сам душу питал, а псы ему раны зализывали». Горечью нестерпимою отозвалось в душе убогого милосердие псов; встал со своего гноища, вышел он в поле, воскликнул громким голосом: «О, Господи, Господи, Спас милостливый! Услыши, Господь Бог, молитву мою неправедную! Сошли ты мне, Господи, грозных ангелов, грозных и несмирных и немилостливых! Чтоб вынули душеньку сквозь ребер копье, положили б душеньку да на борону, понесли бы душеньку в огонь во смолу! И так моя душенька намаялася, по белому свету находилася! Как живучи здесь на вольном свету, мне нечем, убогому, в рай превзойти, нечем в убожестве душу спасти!» Дошла до престола Господня слезная молитва Лазаря убогого – послал Он с небес по Лазареву душу ангелов, но только не таких, о каких просил убогий, а «тихих, все милостливых». Подступили посланцы Божии к брату богача: «вынимали душеньку честно и хвально, честно и хвально в сахарны уста; да приняли душу на пелену, да вознесли же душу на небеса, да отдали душу Богу в рай, к святому Аврамию праведному». Приводятся вслед за этим и слова ангельские, с которыми была отнесена душа убогого в лоно праведных:

 
«Вот тебе, душенька, тут век вековать —
В небесныем царствии, пресветлом раю!
С праведными жить тебе, лик ликовать!»
 

Смерть убогого прошла незамеченной. Летело время, катились дни для богача в прежнем довольстве, – прохлаждался он в пирах-беседах с утра до вечера… Но вот – напала на богатого Лазаря болесть лютая, пришла к нему в дом – к его пышному-мягкому ложу «злая хворыбонька, зла-уродливая смерть». Свет затмевается пред очами богача, не узнает он ни дома, ни жены, ни детей, ни друзей своих. «О, Боже, Владыко Спас милостливый! – молится он на смертном ложе. – Услыши, Господь Бог, молитву мою, молитву мою всю праведную: приими мою душу на хвалы себе! Создай ты мне, Господи, тихих ангелей, тихих и смиренных и милостливых, по мою по душеньку по праведную! Чтоб вынули душеньку честно да хвально, положили б душеньку да на пелену, понесли бы душеньку к самому Христу, к Аврамию в рай! И так моя душенька поцарствовала! Живучи здесь на вольном свету, пила-ела душенька, все тешилася! Мне есть чем, богатому, в рай превзойти, мне есть чем, богатому, душу спасти: много у богатого именья-житья, хлеба и соли, злата и серебра». Дошла до слуха Божия и эта исполненная гордыни молитва умирающего богача неправедного; но не внял Он ей: послал к смертному одру тех самых ангелов грозных, о каких просил убогий; ввергнули оне богачеву душу в темную бездну – «в тое злую муку в геенский огонь». «Вот тебе, душенька, вечное житье, вечное житье бесконечное! Смотри ж ты, богатый, кто предвыше тебя!» – услышал Лазарь богатый в своем новом жилище. Поднял он взор и увидел младшего брата Лазаря на лоне праведных; увидав, воззвал к нему из огня геенского: называет его братцем родненьким, просит-молит омочить палец-мизинец в воде потоков райских, поднести к запекшимся устам – утешить пламя мук его. «Ой ты, мой братец, славен богат!» – отвечает ему брат. – Нельзя, мой родимый, тебе пособить, – здесь нам, братец, воля не своя, здесь нам воля все Господова. Егда мы живали на вольном свету, тогда мы с тобой Богу не справивали, ты меня, братец, братом не нарекал, нарек ты меня, братец, лютым псом; про имене Христово ты не подавал, нищих-убогих ты в дом не принимал, вдов-сирот, братец, ты не призирал, ночным ночлегом ты не укрывал, нагого, босого ты не одевал, на пути сидящему ты не подавал, темную темницу ты не просвещал, во гробе умерших ты не провождал, до Божией до церкви всегда бы со свечой, от Божией церкви до сырой земли…» Раскаяние богатого Лазаря, держащего слезный ответ на эти слова брата, оказывается слишком запоздалым. «Ой ты, мой братец, славен-богат! – возражает ему возлежащий с праведными. – Вспокаялся, братец, да не вовремя! Где твое, братец, именье-житье? Где твое, родимый, злато-серебро? Да где же твое, братец, цветное платье? Где твои, братец, свышния рабы?» Ничего не остается недавнему богачу неправедному, как ответить на эти вопросы, что все это «прахом взято», все это «земля пожрала», «тлен восприял», все – минулося. Заключительное слово Лазаря убогого – спасительный якорь надежды каждого страждущего в нашем мире под ярмом нищеты. Вот оно: «Ой ты, братец, славен-богат! Едина нас матерь с тобой родила; не одни участки нам Господь написал: тебе Господь написал богатства тьма; а мне Господь написал в убожестве рай. Тебя в богатстве враг уловил; меня в убожестве Господь утвердил верою, правдою, всею любовию. Спасли мою душеньку святы ангели, где святы ангели лик ликуют; лик ликуют здесь ангели на земли, царствуют праведники на небесах. Живи ты, мой братец, где Бог повелел: а мне жить убогому в пресветлом раю, с праведными жить и мне лик ликовать!» И не только «лик ликует» Лазарь убогий на лоне праведных, а разливается песенная слава о нем по народной Руси из уст других Лазарей, взысканных нищетою, уповающих на благость-милость Господню, живущих-питающихся-одевающихся именем Христовым.

Обок с этими «Лазарями-убогими» живут, как и в старую старь, горделивые богачи. Есть немало и бедняков, завистливыми глазами присматривающихся к чужому достатку. Найдутся и такие люди, что – подобно своим дедам-прадедам, детям темной старины – кладов, зарытых в земле, заклятых «словами» великими, ищут всю свою жизнь, последний достаток убогий на их поиски теряючи. «Клад в руки не всякому дается!» – утешаются неудачливые кладоискатели. Надо такое слово знать, на которое он положен!» Ищут они и «разрыв-травы», помогающей, по завету народного суеверия, в таком деле, и за «златоогненным цветом» в Иванову ночь по лесным трущобам бродят-скитаются, и ко всяким заговорам прислушиваются. Ходит по людям и сказание о «неразменном рубле», овладев которым, век свой с нуждою не встретишься, – как бы она, лиходейка, ни перебегала тебе путь-дороженьку. Говорят старые люди, что попались в руки иным счастливцам такие рубли, и даже совет дают, как добыть их у нечистой силы. По уверению знахарей, для этого надо идти на базар, ни с кем не говоря и не оглядываясь – купить гусака без торгу, дав сколько запросят; принеся его домой, задушить правой рукою, положить в печь и жарить до полуночи неощипанным, а в полночь вынуть из печи и выйти с ним на перекресток, где и обращаться к каждому встречному с предложением купить гуся за серебряный рубль. Кто согласится купить – тот из нежити-нечисти. Продав гуся, надо идти домой без оглядки, – хотя бы вслед и неслись голоса всякие. Оглянешься – вместо рубля черепок в руках очутится глиняный. Принесешь домой неразменный рубль – с ним не расстанешься вовек, если не станешь просить-брать с него сдачи при покупках: всякий раз он в карман воротится к хозяину. Есть такие люди, что и верят этим россказням; но не в пример больше таких, кто живет на белом свете, неразменных рублей не ищет, а если и верит в какой клад, так только в помощь Божию да в свое трудовое засилье. С таким кладом в руках смотрит богатырем народная Русь; с ним и бедняк взглянет соколом прямо в глаза любой беде-невзгоде.

LX. Порок и добродетель

Суеверное общение с природою, отовсюду обступающей быт народа-пахаря, создавшее своеобразные взгляды на жизнь и ее запросы, не могло не выработать и своих самобытных законов нравственности, вошедших с течением веков в плоть и кровь. Свет веры Христовой, озарив темно-туманные дебри народной Руси, внес в ее жизнь новые понятия о пороке и добродетели. Но христианское мировоззрение нашло слишком много родственного в русском народе и быстро приросло к его стихийной душе, мало-помалу заслоняя от взора просветленных очей обожествлявшего видимую природу язычника все темное-злое, руководившее некоторыми его побуждениями. Языческое суеверие, упрямо державшееся в народе, до сих пор еще не вымерло в нас; но долгие века христианской жизни сделали свое дело: оно совершенно утратило всю свою тлетворность непосредственного влияния на жаждущую света любвеобильную крещеную Русь православную, труждающуюся с Божьей помощью на освященных вековым трудом пращуров родимых полях. Пережитки древнеязыческого суеверия, явственно ощущаемые в обычаях современного крестьянина, являются уже не обрядами, а именно только обычаями, в большинстве случаев придающими более яркую окраску самобытному строю-укладу его жизни. Эти суеверные обычаи – зыбкий, но прочно построенный мост, перекинутый с крутого берега цветистой старины стародавней к пологому побережью наших тусклых дней, утопающих-теряющихся в сером однообразии будничных забот, связанных с борьбою из-за хлеба. В этих обычаях кроется-хоронится от беспощадной руки если не всеистребляющего, то всесглаживающего времени преемственная связь отдаленных поколений народа с их поздним потомством. Живучесть их – прямое свидетельство насущной потребности в этой невымирающей связи; в ней – залог самобытности русской народной жизни, своими, чуждыми для иноземцев, путями-дорогами идущей по бесконечной путине веков. Живая душа народа слышится в его могучем слове – песнях, сказаниях и пословицах, – создавшихся-слагавшихся на утучненной суеверием почве, взрастивших и могучих богатырей русского самосознания, увековеченных в народной памяти былинным песнотворчеством, и нищих духом – кротких сердцем – искателей душеспасительной правды-истины, воспетых в стиховных сказаниях, до сих пор разносимых по светлорусскому простору каликами перехожими, пережившими вымирающих не по дням, а по часам сказателей былин.

В Тульской губернии записана П.В. Шейном и несколькими другими собирателями памятников народного песнотворчества любопытная песня девушки, задумывающей мстить своему милому за измену. «Хорошо тому на свете жить, у кого нет стыда в глазах, – запевается она, – ни стыда в глазах, ни совести, никакой нет заботки…» Из дальнейших слов песни выясняется, что у самой певицы есть и горе, и заботушка: «зазнобил сердце детинушка, зазнобивши, он повысушил». За такое лиходейство готовится детинушке месть. «Я сама дружка повысушу; я не зельями, не кореньями – а своими горючими слезами!» и т. д. Таким образом, как видно из самого заключения песни, начальные слова ее являются только поводом к ее цветистому сопоставлению. Отсутствие же стыда-совести не только не представляется русскому народу хорошим делом, но и прямо-таки служит в его глазах явным свидетельством того, что перед ним – заведомо худой человек, в общении с которым надо «держать ухо востро», а не лишнее и запастись «камнем за пазухой».

Добро, по народному определению, является Божьим делом, зло – служением дьяволу, врагу рода человеческого. Добродетель – лестница на небеса; порок – лестница в «преисподняя земли». «Добро делай – никого не бойся», – гласит устами старых людей простонародная мудрость. «Зло творить станешь – на каждом шагу по всем сторонам оглядывайся!», «Доброму человеку – весь мир свой дом, злому-порочному и своя хата – чужая!», «Добродетель – перед Богом на Страшном Суде – твой свидетель, порок – лихой ворог!», «Грехом заживешь – и деньги наживешь, да никуда кроме ада не придешь; добрыми делами жить – и с сумою ходить, да в раю быть!», «Добром жизнь украшается – что степь цветами; от греховной жизни цвет души вянет!» и т. д. «От добра худа не бывает!», «От худа – и добра убывает!» – говорят в народе, но тут же себя оговорить готовы на иной лад сложившеюся пословицей, смахивающей на прибаутку: «Нет худа без добра, как нет и добра без худа!» Эта пословица – измышление податливой совести, если относить ее «худо» ко греху-пороку, а не к беде-напасти. В одинаковой степени изречение «За добро злом не платят!» является словом простодушной недальновидности, смотрящей на жизнь глазами младенца малого, которому все представляется в более светлом виде, чем это есть на самом деле.

С добродетелью не всегда по соседству удача живет, но в ней – по мнению русского народа-сказателя – ближайший путь к покою душевному; а покой – родной брат счастью. «Час в добродетели проведешь, все горе забудешь!» – говорит благочестивая старина, говоря – приговаривает: «Добро добро ведет!», «Кто добро творит, тому Бог оплатит!», «За добродетель Бог плательщик – не берегись отпускать в долг!», «Сей добро, посыпай добром, жни добро, оделяй добром!..» В русском пахаре всегда сидит хозяйственная сметка, хотя бы он и был из краснословов краснословом. Добродетель, в его представлении, куда выгоднее порока, хотя – на недальнозоркий взгляд – последнему и сопутствует красное житье-бытье богатое. Так, из уст краснослова-пахаря, векующего свой век обок с трудовой бедностью, вылетели на светлорусский простор живучие слова, окрыленные истинно-христианской мыслью: «Кинь добро назад, очутится впереди!», «Лихо помнится, а добро – вовек не забудется!», «За добро на небесах добром платят сторицею!», «Добрый человек проживет долгий век!», «Где добра нет – там не ищи правды, где нет правды – ложь всю душу вытянет!», «Во зле проживать – себе добра не желать!», «При солнце и зимой тепло, при добродетели и в холоду тепло!», «У добра – ноги сами на прямой путь ведут; грех – окольными путями пробирается, о каждую кочку спотыкается!»

Что ни век, что ни год – все большую силу забирает над миром грех; все крепче опутывает слабеющую волею жизнь порок своими тенетами-сетями, все труднее перейти поле жизни, не сбившись на торную тропу, быстро ведущую к нравственной погибели. Это – общий голос старых людей, добром поминающих минувшие времена. Но они же и сами не прочь повторять и просветляющие сумрак их взгляда на современность изречения – вроде таких, как, например: «Свет без добрых людей не стоит!», «Добродетелью каждый день живет!», «Как ни худы времена, а все не вымерли люди праведные!» и т. д. Добрая молва-слава, по стародавнему народному слову, дороже богатства: «В богатстве сыто брюхо, голодна – душа!», «Доброе дело питает и душу, и тело!», «Добродетель и в воде не утонет, и в огне не сгорит, и под землей не сгноится!», «Худая слава небо коптит, доброе словцо – солнечный луч!», «Злом всю жизнь пройдешь, да назад не воротишься!». Таковыми словами продолжает развивать словоохотливый народ-сказатель свое яркое определение добра и зла, порока и добродетели.

Обок с людьми, надо всем, превыше всего – ставящими веру в торжество правды-истины, всюду найдется немало и таких, что походя готовы затемнить-отуманить это светлое солнышко жизненных потемок. Не может такой человек спокойно слышать, что не все еще на свете находится под несокрушимою властью порока; похвала современным добрым людям – для его слуха нож острый. Если поверить им на слово – нет в наши дни ничего истинно-доброго на свете, а каждая добродетель является личиною тайного порока, прикрывающегося мелкими добрыми делами только для того, чтобы отвести глаза от крупных грехов. «Добро – о двух концах, что палка: как повернешь, так и скажется!» – говорят они: «Поучись у доброго человека: научит – как решетом воду носить!», «Другая доброта – похуже воровства!», «К иному добру подойдешь и вживе не уйдешь!», «Нынешнее добро – ломаное ребро!», «Избавь, Господь, от добрых людей, а с худыми-то мы сами справимся!» Но не на таких оговорных речах взгляды народной Руси держатся, не такими недоверчивыми глазами смотрит духовный взор народа-пахаря: наделен он от Бога счастливым даром – находить и во зле крупицу добра. Не мимо молвится в народе, что «свет и во тьме светит», недаром хлебосольный-гостеприимный люд встречает желанного гостя приветствием – «Добро пожаловать!», а провожает от себя ласковыми словами – «В добрый час – добрый путь!».

Покладистая совесть не особенно стойких в борьбе с ходящим по людям грехом людей подсказала народному живучему слову поговорки-присловия: «Не согрешив, не спасешься!», «Грех да беда на кого не живет!», «Один Бог без греха!», «И первый человек греха не миновал, и последний не избудет!», «Кто Богу не грешен, царю не виноват!», «Грешный честен, грешный плут – в мире все грехом живут!» Против этих, как бы потворствующих греху-пророку изречений в один голос восстают такие слова более сильных духом сказателей, как: «С людьми мирись, а с грехами бранись!», «Чей грех – того и беда!», «Грех – душе пагуба!», «От греха беги к спасению!», «Грехи вопиют к небу!», «Грех человека в ад тянет!», «Грехи любезны, да доводят до бездны!», «От греха ко греху пойдешь, ничего, кроме погибели, не найдешь!», «Не бойся кнута, бойся греха!» Раскаяние всегда было сродни душе русского человека. Потому-то и самые закоренелые злодеи зачастую облегчали покаянием бремя отягченной преступлениями души. В нем видит народная Русь единственный путь к исходу из заколдованного круга нравственной смерти, которая для истинно-русского человека не в пример страшнее телесной. «Правда – светлее солнца!» – говорят добрые люди православные. Ложь, по народному представлению, темнее ночи, правда – мать добродетели, ложь – прародительница пороков, диавол – отец лжи, сеющий по людям грехи, низводящие человечество с горних высот надежды в мрачную бездну отчаяния. На этих крепких-незыблемых устоях держится народная нравственность, несмотря на то, что вокруг нее бушует бурливое море соблазнов, что ни год становящихся ярче-цветистее да назойливей-неотвязнее. «Проехал было мимо, да завернул по дыму!», «На алый цветок летит и мотылек!», «Мед – сладко, мухе падко!», «Адамовы детки – на грехи падки!» – обмолвился русский народ о привлекающем глаз соблазне-искушении, но в то же самое время изрекает свой приговор над поддающимися обаянию последнего: «Порок – лихая болесть!», «Порочный человек – калека!», «Испорочил душу – сгнил заживо!».

Но не с легким сердцем готов осудить опутанного тенетами пороков грешника человек, ведущий более близкую к добродетели жизнь. Скажет он сгоряча иногда и такое жестокое слово, как «Худая трава – из поля вон!» или «Туда ему и дорога!», «Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить!», «Одна паршивая овца все стадо портит!» и т. п. Но пройдет первой пыл, одумается обмолвившийся таким словом и совсем на иной лад заговорит: слишком сросся-сроднился с его широкой-глубокою душой евангельский великий завет: «Не судите, да не судимы будете!» По его прямодушному слову: «Осудить легко, да понапрасну обидеть легче!», «Зря осудишь – душу погубишь!». Народная Русь всегда широко открывает свои двери покаянию: сердцем слышит простая душа – искренне ли, лживо ли оно, и только в самых редких случаях ошибается в этом определении его прозорливый взгляд. Как отец древней притчи, готов русский люд «заколоть тельца» для вернувшегося на путь правый блудного сына, являющегося плотью от плоти, костью от кости его. Оттого-то и пришлась ему по сердцу, разошлась-разлетелась эта притча в десятках разносказов стиховных из уст убогих певцов – калик перехожих по неоглядной, раздвинувшей свои пределы-рубежи к берегам семи морей, родины могучего богатыря-пахаря Микулы Селяниновича, любимого сына любвеобильной Матери-Сырой-Земли.

«Человек бе некто богатый имел у себе он два сына, – гласит один из разнопевов народного стиха духовного, занесенный в сокровищницу этого рода народного словесного творчества. И рече юнейший сын отцу: «Отче! Даждь ми часть от богатства!» Послушал отец милосердный, разделил имение равне, как старейшему и юнейшему; не сделал обиды и меньшему. «Скоро младый сын отбегает, отчее богатство взимает. Отеческих недр отлучился, во чуждей стране поселился!..» – продолжается стиховный сказ. Затем, после краткой передачи повествования о разгульной жизни «отбежавшего» от отца – оторвавшегося от земли, слетевшего с теплого родного гнезда, – жизни, доведшей его до голодной-холодной нищеты, – приводится и самый плач блудного сына, раскаивающегося в своих грехах. «О, горе мне, грешнику сущу, горе благих дел не имущу! – льется из глубины уязвленной сознанием своей греховной души плач. – Растощив богатство духовно, живый во стране сей голодно; совлекохся первыя одежды, Божия лишися надежды; се моя одежда и дело убивает душу и тело; отъидох далече на страну от рожец питатися стану; дому чюждь Небеснаго Владыки, недостоин жити с человеки; временная предпочитаю, явиться отцу как не знаю…» Глубоким смирением отзывается в кротких сердцах простодушных слушателей это умиляюще-трогательное покаянное слово, сложенное безвестным стихопевцем, затерявшимся в волнах моря народного: «Как пред суд Божий явлюся, како со святыми вселюся? – продолжается он. – Отступих от Бога злобою, грехолюбив сам сын собою. Темность паче света желаю, свыше благодати не чаю. Что же имам, грешный, сотворити, когда приидет Господь судити? Вопросит о своем богатстве, расточенном зде во отрадстве?» И вот – хватается блудный сын, как утопающий за соломинку, за мысль, озарившую его темную душу: «Пойду прежде дне того судна и реку вся дела мои блудна!..» В симбирском разнопеве это мысль облекается в такие слова: – «Пойду я ко Господу, смирюся, паду на пречистыя Его нозы, пролью я умильныя слезы: прости мене, Господи Владыко, заблудшаго сына!» Записан и такой, еще более красноречивый конец «плача»: «Колико наемник у отца моего! Паду пред отцем, умилюся, да его пищи не лишуся! Расплачуся горькою слезой, не будет ли милости со мною? Пойду и реку ему смело: «Согреших ти, отче мой, зело! Приими мя, заблудшего сына, яко от наемник едина!» Народные стихопевцы по иным местам переходят от плача блудного сына к плачу отца по нем. «Ах, увы, сыне, сын мой сладчайший! – поется-сказывается эта часть стиха. – Наносишь мне бо печаль, плач горчайший. В горах ли, в вертепах обитаешь ныне, или аки в скотской живешь в долине? Ах, пронзаешь мне отчую днесь утробу, вводиши мене прямо ты ко гробу!» Отчий плач заканчивается таким выкриком обливающегося кровью сердца, рвущегося на части от неутолимой тоски-жалости:

 
«Ах, увы, мой сыне!
Ах, увы, мне горе:
Наносишь мне слезы, як окиян-море!»
 

Нет на белом свете сильней-глубже материнского горя. Недаром спелась про это горе горькое такая песня, как: «Под кустиком, под ракитовым, что лежит убит добрый молодец… Что не ласточка, не касаточка вкруг тепла гнезда увивается – увивается тут родная матушка; она плачет – как река льется, а родная сестра плачет – как ручей течет, молода жена плачет – как роса падет, красно солнышко взойдет – росу высушит!» Ох, как велико, как безысходно это материнское горе, как горьки-солоны его слезы!.. Но не сладки – и отцовские. Завидел плачущий отец своего блудного сына, – сам поспешает к нему навстречу, бросается к пропадавшему-нашедшемуся – прямо на шею, все простив, все освятив своею святой печалью. «Не тужи, аз грех твой отмыю!» – восклицает он при виде покаянных слез сына, слыша его рыдание. И вот, продолжает народ-стихопевец, «начат (его) любезно лобызати, первое богатство давати: облекает в светлу одежду, дает сыну благу надежду; перстень на руку возлагает, первую печать подавает и всей красоте сподобляет, пения и лики созывает»… Возвеселилось сердце отцовское, возрадовался воспрянувший из праха дух блудного сына. «И начата вкупе веселитися, и заклаша телец упитанный», – гласит сказание, подходящее к концу, почти не отступая от слова притчи евангельской. Увидел пир в доме отеческом вернувшийся с поля старший сын, – увидевши, воспылал ревностью и недовольством. Стих народный кончается ответом отца на его упреки: