Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

Благочестивый крещеный люд православный, живучи из века в век обок с пережитками языческого суеверия, отдал еще в стародавние годы все целебные, добрые травы под святое покровительство великомученику Пантелеймону, посвятившему свою жизнь бескорыстному врачеванию во имя Христово и пострадавшему за исповедание веры во времена императора Максимиана. «Пантелей-целитель» считается Православною церковью скорым помощником врачевателей. Народная Русь представляет его расхаживающим среди трав и собирающим на помогу страждущим-болящим целебные зелия. Богобоязненные старушки-лечейки не приступают к своему привычному делу без молитвы, обращенной к этому угоднику Божию. Немало молебнов о выздоровлении служится-поется по деревням-селам святому Пантелеймону. Двадцать седьмой июльский день, память Пантелея-целителя, – праздник всех лекарей-врачевателей. В старые годы этот праздник ознаменовывался в нашем народе многочисленными приношениями во храм Божий, к образу великомученика. Кто чем богат – каждый нес от своего усердия: кто холстину, кто денег алтын, кто мерку жита, кто яиц пяток – десяток, – и все это собиралось причтом церковным в свою пользу. По большей части приношения были – от выздоровевших по молитве к заступнику врачующих и врачуемых.

Песня – этот живой отклик стихийного сердца народного – не обошла у нас молчанием как добрых, так и злых трав. Первые величает она «травушкой-муравушкою», «муравой духовитою», «травой шелковою» и другими ласковыми именами очестливыми. Ходят в русских песнях красны девушки, по травушкам похаживают, «чернобыль-траву заламывают», с подорожничком-травкой «такие речи поговаривают», а то и такую горькую жалобу на мила-дружка изливают, как: «Ты трава ль моя, ты шелковая, ты весной росла, летом выросла. Под осень травка засыхать стала, про мила дружка забывать стала. Мил сушил-крушил, сердце высушил, он и свел меня с ума-разума!» Иногда к траве обращается страдающая от измены чуткая женская душа, присутствие какой чувствуется хотя бы в следующей песне:

 
«Полынька, полынька,
Травонька горькая,
Не я тя садила,
Ее я сеяла.
Сама ты, злодейка, уродилася,
Уродилася,
По зеленому садочку,
Расстелилася,
Заняла, злодейка,
В саду местечко —
Место доброе
Хлебородное!..»
 

Светит светел месяц, по дальнейшим словам песни, озаряет дорожку милому: «в самый крайний дом, ко чужой жене». Отворяет чужая жена окошечко «помалешеньку», начинает речи с милым вести «потихошеньку» и т. д. Существуют и песни про «лютые коренья», про «лихия травы». Одна из них – про красную девицу, отравляющую неверного друга милого – повторяется в десятках разнопевов. Поется она и в Тульской, и в Тверской, и в Костромской губерниях. Записывалась и в Вологодской, и в Рязанской, и на старой Смоленщине. Слыхивали ее и в Среднем (нижегородско-самарском) Поволжье. «Разгуляюсь я, младенька, в чистом поле далеко, – запевается один разнопев ее, – «я разрою сыру землю в темном лесе глубоко, накопаю зла-коренья и на реченьку пойду, я намою зло-коренье разбелешенько, иссушу я зло-коренье иссушехонько, истолку я зло-коренье размелькошенько…» И вот, продолжается песня: «наварила зла-коренья, дружка в гости позвала: «Ты покушай, моя радость, стряпатинья моего!» Угостивши любезнова, я спросила у него: «Каково, дружок любезный, у тебя на животе?» – У меня на животе точно камешек лежить; ретиво мое сердечко во все стороны щемит!..» Песня кончается словами:

 
«И скончался мой любезный
На утряной на заре.
Отвозила любезнова
Я на утряной заре;
Отвозила любезнова
В чисто поле далеко,
Я зарыла любезнова
В сыру землю глубоко…»
 

В одном разносказе сестра отравляет брата; в другом хотевшая свести со свету врага-«супостателя» девица-красавица невзначай «опоила дружка милаго», который и завещает ей проводить его во поле чистое, схоронить при дороженьке, «в зголовах поставить колоколенку», а «во ногах – часовенку»… Иногда место погребения определяется точнее. «Ты положь-ка мое тело между трех больших дорог, – говорит отравленный, – между питерской, московской, между киевской большой…»

В народных пословицах, поговорках, прибаутках и присловиях трава является воплощением чего-то ненадежного. «Держись за землю, – изрекла тысячелетняя мудрость народа-пахаря, – трава обманет!» Видит краснослов-простота обок с собою живущих ложью и ото лжи погибающих людей. «Худая трава из поля вон!» – срывается у него с языка. «Худая молва – злая трава, а траву и скосить можно!» – утешает он порою, слыша облыжное слово. «Отвяжись, худая трава!» – выкрикивает обиженный обидчику, или немилая жена – мужу постылому. «Где трава росла – там и будет!» – приговаривает посельщина о неотступном человеке, навязавшемся к кому-либо на шею.

Всякие травы знают опытные ведуны-знахари, но, по словам народа: «Нет таких трав, чтобы узнать чужой нрав!» Слышит бедняк-горюн обещание помоги, а в душе-то у него невольно пробуждается вещее слово прозорливой старины: «Пока травка подрастет, много воды утечет!» О самонадеянной, любящей похвастаться молодежи народ отзывается коротко, но ясно: «Зелена трава!» («Молодо – зелено!» – по иному разносказу.) «Всякая могила травой порастет!» – в раздумье повторяет народная Русь, иносказательно напоминая о том, что все в этом бренном мире – тлен и суета, все рано или поздно становится жертвою забвения – и злое, и доброе.

LIX. Богатство и бедность

Богатство, по народному определению, прежде всего – благословение Божие; бедность – воплощение лихой беды-напасти. Об этом явно свидетельствует и само словопроизводство, вполне согласующееся с бесхитростной мудростью народа-пахаря. Бог, гласит «Лексикон славенорусский, составленный всечестным отцом Кир Памвою Берындою» (в XVII стол.), «всебогатый, всех обагачующий (по любомудрцех внешних – ум, по богословцех же – дух)». Потому-то со словом «богатство» и связывается представление о богоданной силе, а со словом «бедность» – убожество и горе.

В зеркале простонародного слова и богатство, и бедность отразились во всей своей яркости и разносторонности, зачастую даже как бы противоречащих прямому их определению. Что слово – то картина, что присловье – то новый образ. «Не тот человек в богатстве, что в нищете!» – красной нитью проходит мысль через все эти картины-образы, созданные могучею русскою речью, окрыленной творческим воображением. Но и богатство не ко всякому человеку одинаково подходит: к одному так, к другому – этак. «Не с богатством жить – с человеком!» – вылетело из народной стихийной души крылатое слово, подсказанное чутким сердцем прозорливца-народа, сознающегося, что хотя в довольстве-сытости и пригляднее живется, но «не в деньгах счастье», а в добром согласии. «Богатство – вода, пришла и ушла!» – нашептывает народу-сказателю долголетний опыт старых, перешедших поле жизни людей. «Глупому сыну не в помощь богатство!», «Ни конь без узды, ни богатство – без ума!» – продолжает он свой умудренный веками наследственной передачи от поколений к поколениям сказ; но тут же, не смущаясь, готов повторить и такие поговорки совершенно противоречивого свойства, как, например, «Богатство – ума даст!», «Богатый – ума купит; убогий и свой подал бы, да ни ломаного гроша не дадут!» и т. д.

Бедность, по меткому слову свыкшегося с ней пахаря, не только плачет, но и «скачет, пляшет, песенки поет». Не иначе как она же – и в горе не горюющая – сложила про богатства такие крылатые слова красные, как: «Богатым быть трудно, а сытым немудрено!», «В аду не быть – богатства не нажить!», «Мужик богатый – что бык рогатый!», «У богатого черт детей качает!», «Богачу черт деньги копит!», «Богатому не спится, все вора боится!», «Голенький (бедненький) ох, а за голеньким Бог!» и т. п. Множество поговорок-пословиц и прибауток обрисовывает бедность не в таком сумрачном-угрюмом виде, какою она кажется, а у богатства поубавляет ярких красок, какими оно ласкает-манит каждый случайно брошенный в его сторону взгляд. Так, хотя и говорит народ наш, что «Богатому житье, а бедному – вытье», но обок с этим приговаривает, самого себя оговариваючи: «Кто тороват – тот не богат!», «На что мне богатого, подай тороватого (Не проси у богатого, проси у тороватого! – по иному разносказу)!», «Не богатый кормит – тороватый!», «Не силен – не берись, не богат – не сердись!», «У богатого богатины пива-меду много, да с камнем бы в воду!», «Богатичи, что голубые кони, – редко удаются!»

Не зарится русский мужик-простота, в поте лица – по завету Божию – вкушающий насущный хлеб свой, на чужой достаток. «Земля-матушка – богатительница наша!» – говорит он: «Глядючи на людей, богат не будешь!», «Не на богатство шлись, а на Бога!», «С богатства брюхо пучит, да душу плющит!», «Не от скудности скупость – от богачества!» Сторонится богач от бедняка убогого, а тот и сам не станет набиваться на свойство-кумовство с ним, если только не поддастся зависти – этому одному из семи смертных грехов. «Богатый бедному не брат!» – гласит его смиренно мудрыми устами красноречивая многовековая жизнь. «Бедному – везде бедно!» – изрекает она, но тотчас же не прочь и подсластить свое горькое, что полынь-трава, слово присловием – вроде: «Бедно живет, да по-Божьи!», «Что беднее – то щедрее!», «Бедность – не порок!» «Беден один бес, а у человека нет такой беды, которая была бы на век!», «Куда богатого конь везет, туда бедняка Бог несет!» и т. п. Тяжкою судьбою подсказана русскому народу поговорка – «Никто того не ведает, где нищий обедает!», но и века нужды настолько не сломили его богатырски выносливого духа, что он – с полным сознанием своей силы – повторяет старую молвь, сложившуюся в былые времена: «Не крушит беднота, крушит – лихота!», «Из нужды труд да пот вызволят!», «Нужда потом уходит!», «Что за нужда, коли в руках сила есть!», «Рабочий человек нужду с плеч стряхнет, как работать зачнет!», «Размахнись рука, – берегись, нужда!», «Был бы хлеб да вода – молодецкая еда, и нужды как не бывало!» и т. д.

Нищета – крайняя степень нужды-бедности; но и на нее не слишком угрюмыми глазами смотрит – великий в своем смирении – русский народ. Целый ряд пословиц, поговорок и всяких присловий красноречиво говорит об этом. «Скупой богач», по народному слову, «беднее нищего». Обнищалый люд вызывает в посельщине-деревенщине не только страдание, но и нечто сродное с преклонением перед его убожеством. «Кого Господь полюбит – нищетою взыщет!» – говорится в народной Руси, завещавшей внукам-правнукам создававших-слагавших ходячие крылатые слова прадедов свой нерушимый-любовный завет: «Сироту пристрой, а нищету прикрой!» Бог, по мнению простых жизнью, чистых сердцем людей, невидимо сопутствует беднякам, впавшим в нищету. «Богатство гибнет, а нищета все живет!» – можно услышать от старых краснословов: «Силен смирением, богат нищетою!», «Нищета ум спасает!», «Нищета спорее богачества!» Бродящая под окнами, кормящаяся именем Христовым нищая братия невольно вызывает в представлении простого русского человека тех «нищих духом», которым – по евангельскому слову – уготовано «царство небесное». Из этого представления и вытекают такие народные речения, как: «Не родом нищие ведутся, а кому Бог даст!», «От сумы не отрекайся!» и т. п. За великий грех на Руси считается изобидеть нищего-убогого. Потому-то и делится с ним каждый, у кого есть каравай на столе да жито в закрому, хоть куском хлеба, чем Бог пошлет, чем хата богата. «У нищего отнять – сумою пахнет!» – говорит вещее народное слово, приговаривая: «Нищий болезни ищет, а к богатому они сами льнут!», «Нищему нет друга, кроме сумы!», «Умная жена – как нищему сума – все сбережет!». Скупые, дрожащие над каждою крохою люди добавляют к этим поговоркам и такие, не приходящиеся по вкусу нищей братии слова, как: «Нищий – везде сыщет!», «Отдай нищим, а сам – ни с чем!», «Суму нищего не наполнишь!». Подсмеивающийся над своими недохватками-недостачами люд сплошь да рядом гуторит: «Не хвались, старик, лохмотьями – всех нищих не перещеголяешь!», «Хватит на мой век, живучи у нищего в управителях!», «Хоть за нищего, да выдам дочь замуж в Татищеве: то-то житье будет привольное!» Записаны собирателями живого великорусского народного слова и такие поговорки про бедноту-убожество, как могущие служить ярким заключением всем приведенным выше: «Бог не убог, а Микола милостлив!», «Убогий мужик и хлеба не ест, богатый – и мужика съест!» «Просит убогий, а подаешь – Господу Богу!».

В простонародных загадках не обойден молчанием главный рычаг богатства. «Маленько, кругленько, из тюрьмы в тюрьму (из кармана в карман) скачет, весь мир обскачет, ни к чему сама не годна, а всем нужна!», «Мала, кругла, покатна; как убежит – не догонишь!», «Кругла да поката – день и ночь бежит!», «Что без ног ходит?», «Кругло, мало, всякому мило!», «Молотком побьют и нам дадут!», «Что горит без пламени?» – загадывается в народной Руси о деньгах. Хотя скупость и не в природе русского простолюдина, но потовой-страдный труд научил его быть скопидомом и относиться с уважением ко всякому хозяйственному человеку. «Без деньги – нет копейки, без копейки и рубля нет!», «Береги копеечку про черный день!», «Без денег – что без разума!», «И барину деньга – господин!» – обмолвился он про это в старь стародавнюю. Но и деньги – деньгам рознь: есть добытые трудом честным, есть и нажитые недобрыми делами. «Тот прав, за кого праведные денежки молятся!», «У того вековечный достаток, в чьем кармане святые денежки!» – гласит седая народная мудрость; но она же изрекает: «При беде за деньгу не стой!» Пригляделся-присмотрелся народ-краснослов к тому, как деньги копятся: «Деньга на деньгу набегает!» – говорит он: «Деньги на деньгах растут!», «Денежка рубль родит!» и т. д. О богачах, не заслуживших своей жизнью уважения, отзывается неумытное народное слово в таких поговорках, как: «Кабы не деньги, так весь бы – в полденьги!», «При деньгах Памфил – всему свету мил!», «У Фомушки денежки, Фомушка-Фома; у Фомушки ни денежки, Фомка-Фома!», «Много друзей – у кого деньгам вод!» Знает мужик-простота, что «спесь – деньгам сестра»; отсюда и пошло его подсказанное жизненным опытом прозорливое слово: «Изведай человека – при деньгах, тогда и хвались, что знаешь его!»

У торговых людей – свои живучие слова сложились про деньги, – до сих пор с давней поры по светлорусскому простору разгуливают. «Торг без глаз, а деньги слепы: за что отдашь – не видят!» – говорится в их обиходе: «На торгу деньга проказлива!», «Торг денежкой стоит!», «Деньга (цена) – торгу староста!», «Уговор дороже денег!», «Не по деньгам товар!», «По товару и деньги!», «Федюшке дали денежку, а он алтына просит!» Есть и такой неразборчивый люд, что – в своей алчности до наживы – готов всякую прибыль считать праведною. «На деньгах нет знака – какие они!», «Всяка денежка – не погана!» – говорит он. «Ставь себя в рубль, да не клади меня-то в деньгу («в полушку!» – по иному разносказу)!» – в обычае отговариваться обиженным чьим-либо самохвальством.

Деньги – не птица, а с крыльями: перенесут человека, куда тому вздумается, – и сами от него улетят того и гляди. Они, по словам заглядывающих в будущее людей, счет любят: «Хлебу – мера, деньгам – счет!», «Деньги – не щепки!», «Денежка рубль бережет, а рубль голову стережет!», «Без хозяина деньги – черепки!», «Держи деньги в темноте, а девку в тесноте!» – поучают они склонную к мотовству молодежь, падкую до нарядов да разносолов всяких, не по тощему карману мужику-хлеборобу приходящихся. «Дружба – дружбой, а денежкам – счет!» – зачастую можно услышать в деловой беседе: «Брат братом, сват сватом, а денежки – не сосватаны!» Как на чужой каравай не советует разевать рта деревенский хлебоед, так и о чужих деньгах отзывается он: «Не деньги, что у бабушки, а деньги – что в запазушке!» Не любит распускать в долги трудно достающуюся копейку русский скопидом. «В лесу – не дуги, в поле – не хлеб, в долгу – не деньги!» – обмолвился он об этом; но не в деньгах видит он главную силу жизни, как можно заключить из его же слов: «Не деньги нас, а мы деньги нажили!», «Были бы мы, а деньги Бог даст!» По образному народному выражению: «Денежки – что голуби: где обживутся, там ведутся!» Не особенно привык поливающий трудовым потом родимые нивы русский пахарь гоняться за этими «голубями». В противном случае – не сложилось бы у него столь красноречиво говорящих присловий-поговорок, как, например: «Лишние деньги – лишняя забота!», «Больше денег – больше хлопот!» «Деньги – дело наживное!» И эти поговорки – не пустое слово в его правдивых устах.

Русские народные былины создали два ярких воплощения богатства – в своих богатырях: Чуриле Пленковиче и Дюке Степановиче. Первый, впрочем, скорее является олицетворением щегольства-молодечества и более подходит к тем же «бабьим перелестникам», – к которым принадлежит неотразимый победитель разгарчивых сердец Алеша Попович, – хотя при этом и не обладает ни хитростью-изворотливостью, ни силой-мочью последнего. Заезжий богатырь, выходец из земли сурожской – сын богатого Пленка, гостя торгового, набившего сундуки златом-серебром и зажившего «на Почай на реки» – в своем крепко-накрепко огороженном дворе в теремах «до семи до десяти». Дал старый Пленко своему сыну дружину молодецкую, предоставил ему во всем волю вольную, не жалеючи добра, долгими годами накопленного. Поехал Чурило под Киев, стал рыскать-охотиться по княжьим островам непрошенно, начал обижать мужиков киевских, ловить не только зверье-птаство, а и красных девушек, молодых молодушек. Дошли речи о нем ко двору княженецкому; захотел поймать-наказать Владимир Красно Солнышко дерзкого похитчика, смелого охотника. Настиг князь своевольника, – настигши, полюбил его за нрав-обычай, за вид молодецкий, взял в свою дружину богатырскую. Зажил Чурило в Киеве, на диво люду киевскому принялся чудить по стольному городу. Щегольство Чурилино собирало за ним целые толпы любопытного народа всякого, где бы он ни шел, куда бы ни ехал; удальство Пленковича заставляло точить на него зубы многих мужей. Все сходило ему с рук, покуда не нашла коса на камень, – не встал он поперек дороги Бермяте, Володимерову дружиннику, старому мужу молодой жены. Тут ему и смерть пришла…

Но еще раньше висела на волоске тонешеньком удалая жизнь сурожского щеголя – из-за похвальбы его, Чурилиной. Коли бы не старый матерый казак, Илья-Муромец, да не светел-ласков князь Красно Солнышко – вступившиеся за Пленкова сына любимого, – принять бы смерть бабьему перелестнику от руки Дюка Степановича, другого (главного) воплотителя представления былинных сказателей о богачестве. Облик этого, тоже заезжего, богатыря на целую голову выше Чурилы. Дюк – боярский сын; родом Степанович «из славнаго из города из Галича, из Волынь-земли богатые да из той Карелы из упрямые да из той Сарачины из широкие, из той Индии богатые». Так, по крайней мере, определяется место его богатырской родины по онежской (кенозерской) былине, записанной А.Ф. Гильфердингом. «Не ясен сокол там пролетывал, да не белой кречетко вон выпорхивал, да проехал удалой дородний добрый молодец, молодой боярский Дюк Степанович, – продолжается былинный сказ – да на гуся ехал Дюк на лебедя, да на серу пернасту малу утицу, да из утра проехал день до вечера, да не наехал не гуся и не лебедя, да не серой пернастой малой утицы…» Как большинство младших богатырей Владимировых (киевских) – выехал он на поездочку охотничью. И было у него в колчане «триста стрел ровно три стрелы». Всем стрелам знал он, по словам былины, цену, не знал только трем: были они оперены перьями того «орла сиза орловича», который летает под-над синим морем, – были они, эти три стрелы, украшены яхонтами.

Огорченный неудачею, вернулся охотник в родной Галич-град сходил ко «вечерне Христовские», а потом поклонился родимой своей матушке («да желтыма ты кудрями до сырой земли») – просит у нее благословения ехать «во Киев-град, повидати солнышка князя Владимира, государыню княгиню свет-Апраксии». Не советует сыну родимая ехать в задуманный путь, говорит, что-де «живут там люди все лукавые». Но не так-то легко отговорить Дюка Степановича, молодого сына боярского, – пришлось, волей-неволей, дать ему благословение; а вместе с благословеньицем-прощеньицем давала ему матушка «плетоньку шелковую». Поклонился ей сын на благословении, пошел в конюшню стоялую, выбрал себе жеребца неезженного. Этот выбранный конь хотя тоже звался «бурушкой косматым», что и конь Ивана – сына гостиного, да был-то он совсем на иную стать: «да у бурушка шерсточка трех пядей, да у бурушки грива была трех локот, да и хвост-от у бурушки трех сажень». Сбруя Дюкова коня без слов уже говорит о богатстве хозяина. «Да уздал узду ему (коню) течмяную, да оседлал он седелышко черкасское, да накинул попону пестрядяную, да строчена была попона в три строки: да первая строка красным золотом, да другая строка чистым серебром, да другая строка медью-казаркою», – гласит былинный сказ, облюбовывая-описывая каждую мелочь. Снаряжен конь, загляделся на него сам богатырь. Наложил Дюк цветного платьица в торока, понасыпал злата-серебра; сел Степанович на коня, перемахнул прямо через стену города Галича богатого, через «высоку башню наугольною». Едет полем богатырь, скачет конь, что ни скок – верста: «едет повыше дерева жаровчата, да пониже иде облака ходячего, да он реки-озера между ног пустил, да гладкие мхи перескакивал, да синее-то море кругом-да нес»… Ушел на добром коне Дюк Степанович и от «Горынь-змея», унес его косматый бурушко и от стада черна воронья.

Проехал молодой боярский сын три заставы крепкие, до четвертой доехал – видит: стоит бел-полотняный шатер, а в том шатре опочив держит матерой казак Илья-Муромец. Не знал про это Дюк, подъехал – вызывает спящего на бой; но – как вышел из шатра седой богатырь – упал Степанович к ногам старого – со словами: «Да одно у нас на небеси-де солнце красное, да один на Руси-де могуч богатырь, да старой-де казак Илья-Муромец!» Полюбились очестливые Дюковы слова Илье – отпустил он его в Киев-град, обещал свою помогу во всякой нужде-беде. Приехал в стольный град молодой боярский сын, оставил коня («неприкована его да непривязана») перед палатами княжескими, а сам пошел прямо «во высок терем». Вошел, перекрестился, отвесил поклон на все стороны, спрашивает сидящих перед ним бояр: «Да где у вас солнышко Владимир князь?» – отвечают ему, что пошел-де он к заутрене. Отправляется и Дюк «во Божью церковь», вошел – встал подле князя Владимира. Заприметил заезжего добра молодца княжий соколиный взор: «Да скажись-ко, удалый дородний добрый молодец! Ты коей орды да коей земли, тебя как молодца зовут по имени?» Ответ держит князю боярский сын – честь-честью. На новый вопрос Владимира – «Да давно ли ты из города из Галича?» – говорит Дюк по правде-истине, что стоял-де он вечерню в родном городе, а к заутрене поспел в Киев-град. Полюбопытствовал князь – дороги ли кони в Галиче? Разная цена: есть и по рублю, и по два, и по три, и «по два, и по пяти-де сот», – отвечает Степанович: «да своему-де я добру коню цены не знай»… Опрашивает Владимир всех князей-бояр, далеко ли от Киева от Галича, и слышит, что – не ближний путь: «окольней дорогой на шесть месяцев, да и прямой-то дорогой – на три месяца». Кивают бояре головою на Дюка Степановича, говорят, что, должно быть, это – не боярский сын из Галича, а «мужичонко-засельщина», – жил-де он у купца-гостя да и украл у него платье цветное, да и коня-де угнал у какого ни на есть боярина, приехал-де Киев – «над тобой-то, князем, надсмехается, да над нами, боярами, пролыгается»…

Отошла заутреня, вышли все из храма Божия, видят: вокруг Дюкова добра коня толпа собралась толкучая, все дивуются на лошадь богатырскую да на снаряды молодецкие. Поехал князь с боярами на своих конях ко двору княженецкому; едет с ним и Дюк, а сам глядит обапол, головою покачивает: все-то в Киеве ему кажется и неприглядно, и бедным-бедно. «Да у Владимира все да не по-нашему! – говорит он. – Как у нас во городе во Галиче, де у моей-то сударыни у матушки, да мощены-де были мосты все дубовы, сверху сланы-де да сукна багрецовыя. Наперед-де пойдут у нас лопатники, за лопатниками пойдут и метельщики, очищают дорогу сукна стланаго. А твои мосты, сударь, неровные, неровные мосты да все сосновые!..» И на широком дворе княжеском ничто не пришлось по нраву боярскому сыну из Галича: «Да (говорит он) хороша была слава на Владимира, да у Владимира все да не по-нашему!.. Как у нас-то во городе во Галиче, да у моей сударыни у матушки, на дворе стояли столбы все серебряны, да продернуты кольца позолочены, разставлена сыта медвяная, да насыпано пшены-то белоярые, да е что добрым коням пить, есть, кушать, а у тебя, Владимир, того-де не случилосе!» И в высоком тереме, за столами белодубовыми, не пришлась заезжему богатырю по вкусу чара зелена-вина, – показалась ему она («веселие Руси») горькою – после сладких-дорогих заморских вин, которые пивал он на пирах у родимой матушки. Калачи крупичатые Дюку тоже не показались сладкими. И вошел в задор, принялся бахвалиться своим дородством-богачеством молодой боярский сын. «Да свет государь ты Владимир князь! Да когда правдой детина похваляется, так пусть ударит со мной о велик заклад! – возговорил богатырь Чурило. – Щапить-басить по три года по стольному городу по Киеву, надевать платья на раз, на другой не перенашивать!» Принял Дюк «велик заклад», предложенный прославленным щеголем-своевольником. Поставили «порок» (условие): «который из их а не перещапит (не перещеголяет), взята с того пятьсот рублей». Разоделся щеголь Чурило всему Киеву на диво: «обул сапожки-ты зелен сафьян, носы – шило, а пята – востра, под пяту хоть соловей лети, а кругом пяты хоть яйца кати. Да надел он шубку-ту купеческую, да во пуговках литы добры молодцы, да во петельках шиты красны девицы, да наложил он шапку черну мурманку, да ушисту-пушисту и завесисту»… Идет вдоль по стольному городу Пленкович – на него красны девушки не налюбуются, молодые молодушки не насмотрятся: куда-де супротив него Дюку Степановичу! А тот – «не снаряден» шел, не наряден, да одни каменья-«яфонты», вплетенные в его «лапотки семи шелков», стоят «города всего Киева, опришно Знаменья Богородицы да опришно прочих святителей». Не щегольская, а простая расхожая шуба на плечах у галицкого сына боярского, да – «во пуговках литы люты звери, да во петельках шиты люты змеи». Вспомнил Дюк про матушкино благословеньице – недаром-де оно, святое, со дна моря подымает! – вынул из-за пояса плетоньку шелковую, да и стегнул по своим пуговкам – заревели-зарычали они что звери лютые; провел плетонькой по петелькам – зашипели змеями подколодными. «Да от того-де реву ото зверинаго, и от того-де свисту от змеинаго, да в Киеви старой и малой на земле лежит». Перещапил киевского щеголя галицкий боярский сын; получив пятьсот рублей, купил он на все деньги зелена вина, перепоил допьяна всю киевскую голь кабацкую. Пошла слава про щедрость богатого богатыря по всему Киеву. А Чуриле пуще прежнего стало «зазорно», не унимается Пленкович: подбивает князя Владимира послать «во Волынь-землю» соглядатаев – «переписчиков» – проверил на деле похвалу Дюкову. Согласился Красно Солнышко, отправляет Добрыню Никитича «во славной в Галич-град, житья его богачества описывать».

Приехал могучий киевский богатырь «во Волынь-землю», нашел перво-наперво три высоких терема красоты-высоты неописанной, зашел в один – видит: сидит в нем «жена стара матера, мало-де шелку, вся в золоте». Принял ее «переписчик» володимеров за Дюкову родимую матушку, поклонился ей очестливо, говорит – что привез ей от сына челобитие. «А я не Дюкова здесь а есть ведь матушка, а Дюкова здесь я есть портомойница!» – ответила она Добрыне. Стало зазорно Никитичу, поехал он дальше, приехал во Галич-град, увидал и здесь три высоких терема. И в этих теремах сидит «жена стара матера, мало-де шелку, вся в золоте». И ей те же, что и перед тем, поклоны с челобитием; опять ошибся Добрыня, – это была «Дюкова божатушка» (крестная). Дала она совет добрый Никитичу, как и где найти Степанычеву родимую матушку. Послушался могучий богатырь, «отъезжал во чисто поле, просыпал Добрыня ночку темную, на утро приехал во Галич-град, да стал на дорогу прешпехтивую, где-ка стланы сукна багрецовыя». Как и похвалялся-говорил Дюк Степанович, на киевскую простоту глядючи, – «наперед пошли тут лопатники, за лопатниками пошли метельщики, да очищают дорогу сукна стланаго». Шла-прошла по дорожке родимая матушка удалого сына боярского. Поклонился ей Добрыня Никитич до сырой земли. Отозвалась ласково на привет добрая боярыня, позвала его с собою в церковь Божию, а оттуда в свой терем, – начала «поить кормить, много чествовать». Попил-поел Добрыня, встал из-за стола из-за дубового: «Да государыня ты, Дюкова матушка, да я ведь приехал на тебя смотреть, житья твоего богатства описывать!» Повела старуха гостя в погреба темные, отворила их, – диву дался посланец княжий, живучи на свете, никогда он такого богатства и во сне не видывал. «Да нам с города из Киева да везти бумаги на шести возах, да чернил-то везти на трех возах, да описывать Дюково богатство, да не описать будет!» – повез Никитич ярлык скорописчатый ласковому князю Владимиру.

Вернулся в Киев богатырь, положил свой ярлык перед Красным Солнышком, а сам принялся речь вести про все виденное. Но и тут не взял угомон задорного Чурилу: вызывает он Дюка Степановича биться с ним о новый велик-заклад: «скакать на добрых коней за матушку Почай-реку и назад на добрых конях отскакивать». И вот – «ударились они о своих о буйных головах: который из их не перескочит, так у того молодца голову срубить». Осрамился перед Степановичем Пленкович. И уже выдернул Дюк саблю, хотел рубить щеголю-нахальщику голову, да вступились князь со княгинею: «Удалый, дородний добрый молодец! Не руби ты Чурилу буйной головы, да спусти ты Чурила на свою волю!» Внял просьбе заезжий богатырь – «пинал» он своего соперника, «правой ногой», а сам – Дюк – приговаривает: «Ай де ты Чурило сухоногие, да поди щапи с девками да с бабами, а не с нами, с добрыми молодцами!» Князю с княгинею от Степановича низкий поклон; прощается боярский сын с ласковыми хозяевами Киева, ведет прощальное словцо и к киевлянам: «Да простите вы, бояра все киевски, все мужики огородники! Да вспоминайте вы Дюка веки на веки!» С тем словом и уехал он «во свой Галич-град, ко своей-то родимой сударыни, да стал жить-быть, век коротати», – кончается былинный сказ, посвященный прославлению богатства зарубежного. Диву давались киевляне – «мужики-огородники», – на Дюково богатство глядючи; но не перещапить бы и ему того, чем богатым слыл с незапамятной поры народ русский, не гонящийся за шелками-бархатами, каменьями-«яфонтами», а крепкий-сильный своею нерушимой связью с Матерью-Сырой-Землею. Счастлив Дюк, что пришлось ему вступить в состязание с Чурилой – бабьим перелестником. А что сталось бы, если б судьба поставила его грудь с грудью с Микулой Селяниновичем, до сих пор крестьянствующим на Святой Руси – в лице поздних потомков своих правнуков, все богатство которых составляют хлеб насущный, конь-пахарь да полоса-полосынька!.. Того и гляди, в сравнении с этим вековечным богатством народа-пахаря свелось бы на бедность хваленое богачество.