Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

 
«Не стращай мене, мати,
Ты великими страстями,
А пусти мене, мати,
Да в лес во дремучий!
Разгуляюсь я, млад юнош,
Сын Асафей-царевич,
Во зеленой дуброве;
Есть частыя дерева,
Со мной будут думати думу;
На древесах есть мелкое листье,
Со мной станут говорити;
Лютые звери станут
Мене забавляти!
Прилетят райския птицы —
Со мной распевати,
Мене спотешати,
Христа Бога прославляти,
Как Христос Бог на небесах,
Херувимы, серафимы,
Со небесною силой!»
 

На это хвалебное слово отшельническому житию нечего было возразить матери-пустыне. Тронулась до сокровенной глубины своего любвеобильного сердца. «Ты есь младый юнош, сын Асафей-царевич! – возговорила она, раскрывая перед ним свои любовные объятия. – Дарует тебе Господь с небес златым венцем, тебе матерью-пустыней!» Стих – как и в большинстве других разносказов – кончается славой-хвалою сказателей-стихопевцев юному подвижнику-пустыннику: «Уси ангелы хвалют, архангелы величают, херувимы, серафимы, вся небесная сила, и во веки веков, аминь!» («И все святые праведные Асафью‑царевичу вздивовались, ево ли младому царскому смыслу. Ему поет слава и во веки веков, аминь!» – по другому, лучшему после приведенного разносказу.)

Кроме «плача» царевича Иоасафа, именуемого во всяком разносказе стиха о нем – на свой, несколько измененный лад, сохранились, благодаря тем же неутомимым собирателям народной словесной старины, несколько списков его «похвалы» пустыне и его «молитвы в пустыне», – по преданию, найденных в руке почившего подвижника. Вот, например, симбирский разнопев первой: «О, прекрасная пустыня! И сам Господь пустыню похваляет; отцы во пустыне ся скитают, и ангели отцам помогают, апостоли святых отец ублажают, пророцы святые прославляют. Отцы во пустыни ся скитают и былием ся питают, из гор воды испивают. Птицы прилетают, на кудрявыя ветки посядают, отцев в пустыни утешающи, вечно умирающих… О, прекрасная пустыня!» В другом – ярославском – разнопеве пустыня именуется «любезною дружиною» (подругою) царевица-пустынника. «Тебе, Христос, подражаю. Нищ и убог хощу быта, да с Тобою могу жити!» – взывает к Распятому Сыну Божию пылающее неугасимой ревностью к подвигу сердце, изливающее радость своего подвижничества в молитвах, рождающихся под тихий шелест дубравы. В одной старинной рукописи дошла до наших дней «Быль о царевиче Иоасафе», несомненно имеющая прямую связь с простонародными сказаниями, посвященными восхвалению-возвеличению жажды подвигов. «Приидите, верние людие, внушите, дивная имам рещи, умилно судите. Велию любовь явлю Бога всевелика, како предивне взыска, спасти человека, человека не проста, от царя рождена, Иоасафа, лицем вельми удобрена…» – гласит вступление в эту «Быль», во многом сходную с разносказом стиха народного о царе Февдуле и земле Идольской. Отец царевича именуется здесь Авениром Индийским. Было ему предсказано, что сын его «Христа любитель будет». Чтобы удержать Иоасафа в вере отцов своих, окружил он царевича приверженными к идолослужению рабами, запретил не только упоминать при нем о Христе, но даже и допускать пред его очи какое-либо печальное зрелище. Жил царский сын, не знаючи ничего, кроме веселья, и считал утопающим в счастии целый мир. Но совершенно случайно попался однажды ему навстречу прокаженный слепец; изумленный и встревоженный царевич спросил любимого «пестуна» – спутника, – что это за несчастное существо, – тот открыл своему господину всю правду-истину. С этой поры смутилось сердце Иоасафово, обуяла печаль его юную душу, возгорелось в его груди желание покинуть дом отчий, расстаться со всем наполняющим его довольством. И послал Господь пустынника Варлаама в царские палаты – наставить царевича в вере истинной. Проник во дворец святой старец под видом купца, продающего драгоценные камни, и выполнил повеление Божие. Уверовал Иоасаф во Христа, научил вере правой и отца своего Авенира, по смерти которого наследовал ему на престоле. «Но недолго во славе изволил есть быти, яко последующий глас хощет явити – ведет свою речь повествователь, продолжая: – Коль дивна Божия сила благодати, может и каменныя сердца угнетати! А идеже мягкую ниву обретает, ту и семя слова плоды на сто умножает. Иоасафа нива сердца мягка бяше, яко дождь благодати егда восприяше, семя славы Божия бысть умноженно, по всей стране индейской уплодотворенно. Ибо, царь быв, кумиры везде сокрушаше, христианы от пустынь во грады собраше, епископу повеле народы крестити, и сам слову Божию прилежа учити…» Проведши в таком труде во славу Христа «четыредесятницу дней» после кончины отцовской, передает Иоасаф царский скипетр одному из друзей своих, Варахию: завещал ему хранить веру и правду, а сам облекся в убогие одежды и возложил на свои рамена – вместо царской багряницы – бремя подвижничества. Ушел он в пустыню к старцу Варлааму, заронившему в его сердце плодотворное семя веры Христовой: «яко един от нищих самохотно бяше; не взем раба и друга, в пустыню идяше, честнаго Варлаама в вертепах искаше, с ним в молитвах и постех выну пребываше»… На этом и кончается «Быль», действительно более близкая содержанием к преданию, общему для всех европейских народов, заимствовавших его отчасти из индийских сказаний о Будде (Сакиа-Муни), отчасти из повествований о подвигах угодников Божиих – святых Восточной Церкви.

Мать-пустыня, прославленная стиховными сказаниями про Иоасафа-царевича, является предметом воспевания-величания в русских раскольничьих песнях, многие из которых отражают в себе народную старину. Вот, например, песенный сказ нетовцев. «Как шел старец по дорожке, черноризец по широкой… – запевается этот сказ песенный. – Идучи, он слезно плачет, во слезах пути не видит, во рыданиях слова не молвит». Навстречу ему идет не простой путник, дорожный человек, а – «Сам Христос Царь Небесный». И возговорил Он старцу – продолжается сказ: «Ой ты, гой еси, старец-черноризец, ты о чем, старец, слезно плачешь? О чем, черноризец, воздыхаешь?» На слова Христовы держит ответ старец: «Ох ты, гой еси, Христос, Царь Небесный! Как мне, Господи, не плакать? Потерял я златую книгу, потопил я ключ церковный в море!» Обещает утешающий плачущего Царь Небесный найти-вернуть ему и ту, и другой, – посылает его спасать душу в пустыню. Услышав такой завет Сына Божия, восклицает умиленный старец-черноризец: «Ох ты, гой еси, батюшка Христос, Царь Небесный! Ты поставь-ка мне в пустыне келью, где бы люди не ходили, одне бы пташки пролетали, меня бы, старца, потешали, ото сна бы пробуждали; ото сна б я пробудился, на правило остановился!..» Вслед за этими, до известной степени совпадающими со стихом об Иоасафе-царевиче словами, идет заповедь Христа, повелевающего – в чисто раскольничьем духе – «своим православным христианам» бежать из городов-сел от народившегося антихриста, напоминающего своим обрисованным в песне обликом представление самосожигателей о патриархе Никоне: «Не сдавайтесь вы, Мои светы, тому змию седьмиглаву, вы бегите в горы, вертепы, вы поставьте там костры большие, положите в них серы горючей, свои телеса вы сожгите! Пострадайте вы, Мои светы, за Мою веру Христову: Я за то вам, Мои светы, отворю райския светлицы и введу вас во Царство Небесно и Сам буду с вами жить вековечно!» Конец сказа воскрешает пред своими слушателями память об одной из самых прискорбных страниц летописи былых заблуждений мятущегося народного духа – заблуждений, по счастью, безвозвратно отошедших в область, если не забытых, то обреченных забвению преданий.

Не в таких темных преданиях ищет себе исхода мечта, светлеющая в общении с природою, проникнутой для чутких сердец дуновением откровений Божественных, – природою, олицетворенной в умилительном представлении о прекрасной матери-пустыне, образ которой запечатлелся в пытливом сердце народной Руси, восклицающей под тяжким бременем обступающих ее трудную-страдную жизнь повседневных житейских забот:

 
«Ох ты, матушка-пустыня,
Распрекрасная раиня!
Еще кто б тебя поставил
Среди темного леса,
Во зеленой, во дубраве, —
Не слыхать бы в тебе было
Прелестнаго-злого мира…»
 

Для этого, воздыхающего так глубоко, стихийного сердца ближе всяких самосожигателей-черноризцев кроткий облик царевича, пошедшего по стопам подвижников Христовых. Чем-то родным отзывается в русской душе его смиренная мольба: «Любимая моя мати, прекрасная пустыня! Ты приими мене, пустыня, яко мати свое чадо; научи мене, пустыня, волю Божию творити!» Сколько покорности этой воле, сколько светлой веры в ее непреложность слышится в этих словах, вылившихся из глубины души пахаря-мечтателя, взыскующего на земле града небесного…

XLVIII. Введенье

21 ноября, день праздника Введения во храм Пресвятой Богородицы, отмечено в народном месяцеслове целым рядом особых поверий и связанных с ними обычаев, зародившихся в лоне матери-природы, отовсюду охватывающей повседневную жизнь крестьянина-земледельца.

Сохранился целый ряд простонародных песенных сказаний, являющихся в то же самое время и хвалебными величаниями впервые вступившей во храм Господень Пресвятой Деве. «Ты во церковь приведеся, архиереом воздадеся и от ангел предпочтеся», – начинается одно из них. За этим началом-«запевкою» следует повторяющийся и в самом конце стиха припев: «Приведутся девы, ближняя Ея, во след Ея во Святыя Святых!» Сказание, прерванное этим четверостишием, продолжается: «Захария сликовствует, пророчески извествует, веселяся торжествует. Руце старец простирает. Царицею называет, сладкимя гласы воспевает. Днесь подъемлет старец Деву, да возведет Евву, да разрушит клятву древню. Евва, ныне веселися: се Девая Днесь явися, на престоле спосадися. Дух Святый осеняет, а Девая принимает, трилетна всем ся являет. Прилетают херувими, окружают серафими, поют гласы трисвятыми. Ангел пищу принашает, а Девая принимает, кверху руце простирает…» Другой, воспевающий этот праздник стих начинается словами о горах Сионских, на которых Бог «завет положил, свыше нам с небес свет Божий открыл, струями словес сердце напоил». В третьем – приглашаются торжествовать «патриарси», «вси девы» – бодрствовать и «ликовствовать со пророки». В четвертом – веселится праматерь-Ева. И во всех них явственно слышится благоговейное чувство народа-песнотворца, воздающего честь-хвалу Богоматери.

Переход от Михайлова ко Введеньеву дню имеет, по старинной народной примете, весьма важное значение для всей первой половины зимы. Если «Зимняя Матрена» придет на землю в такой силе, что действительно поможет зиме «встать на ноги», а Федор-Студит, точно сговорившись с нею, все застудит, то санному пути в тот год не растаять до весенней распутицы. Когда же 10 ноября, в канун дня, посвященного чествованию памяти св. Феодора, повиснет на древесных ветвях пушистая бахрома инея (в предзнаменование теплой погоды), да если на следующие за Студитовым днем сутки будет порошить снежная пороша, то – стоять разводящим дороги оттепелям-мокринам вплоть до самого Введенья.

В этот же день в деревне ждут новой перемены погоды: опыт старых, зорких памятью людей говорит о том – надвое. Бывает, что на Введеньев день проезжает по горам и долам «на пегой кобыле» красавица-Зима, одетая в белоснежную душегрейку, и дышит на все встречное таким леденящим дыханием, что даже вся нечисть, – о которой добрые люди боятся вспоминать на ночь, – а если и обмолвится кто о ней ненароком, то в ту же минуту оговаривает свою ошибку словами «не к ночи будь помянут», – даже все смущающие суеверную душу пахаря духи тьмы торопятся укрыться подобру-поздорову куда-нибудь подальше да поглубже от краснощекой русской красавицы, замораживающей своими поцелуями кровь в жилах. Тогда говорят в народе: «Введенье пришло – зиму на Русь завело!», «Введенские уставщики, братья Морозы Морозовичи, рукавицы на мужика надели, стужу уставили, зиму на ум наставили!» или: «Наложило на воду Введенье толстое леденье!» и т. п.

Но случается, что погода пойдет об эту пору совсем на иную стать. Приходилось русскому деревенскому люду видеть, что «Введенье ломает леденье», – почему и пошла гулять, рука об руку с только что приведенными выше старинными поговорками, и молвь о том, что «Введенские морозы не ставят зимы на резвые ноги». Это, не согласующееся с установившимся мнением деревни о прочности работы вековечных кузнецов Кузьмы-Демьяна, изречение стоит обок с тем, в незапамятные времена впервые выпущенным из уст народного опыта замечанием, что введенские оттепели надолго портят-бороздят белую камчатную скатерть зимнего пути и совершенно противоречат распеваемой местами и теперь ребячьей песенке, лет двадцать тому назад подслушанной в Симбирской губернии (в Ново-Никулинской волости Симбирского уезда):

 
«Введенье пришло,
Зиму в хату завело,
В сани коней запрягло,
В путь-дорожку вывело,
Лед на речке вымело,
С берегом связало,
К земле приковало,
Снег заледенило,
Малых ребят,
Красных девчат
На салазки усадило,
На ледянке с горы покатило…»
 

В старину праздник Введение во храм Пресвятой Богородицы был днем первого зимнего торга. Белокаменная Москва начинала с этого дня расторговываться санями, свозившимися в нее к тому времени из промышлявших щепным и лубяным промыслами слобод и посадов, целыми грудами-горами складывавшимися на Лубянской площади, – укрепившей, вероятно, от этого и свое имя за собою. Между лубяными и санными рядами расхаживали калачники, пирожники, сбитенщики, приглашавшие покупателей и продавцов – «не ввести в зазор» их и «проведать стряпни домостряпанной, не заморской, не басурманской, не немецкой» и т. д. Сами торговцы Лубянского торга, славившиеся своим мастерством на красное слово, нет-нет да и выкрикивали заходившему в ряды люду московскому прибаутки, вроде:

 
«Вот санки-самокаты,
Разукрашены – богаты,
Разукрашены-раззолочены,
Сафьяном оторочены!
Введеньев торг у двора,
Санкам ехать пора!
Сани сами катят,
Сами ехать хотят!
Ехать хотят сани
К доброму молодцу во двор,
К доброму купцу,
К хозяину тороватому,
Ко тому ли вожеватому!..»
 

И сани, особенно ходко шедшие с рук у продавцов в этот день, пестрели-рябили в глазах у покупателей своею яркой росписью. Первое место по цене и хитрому узорочью занимали в красовавшихся грудах зимнего товара галицкие сани, раскрашенные не только красками, но и позолотою. К вечеру если не вся, то добрая треть Первопрестольной, каталась на новых санях.

Со Введеньева дня в старину – а местами и в настоящее время – начинались не только зимние торги, но и зимние гулянки-катанья. «Делу время, потехе – час!» – говорит и в наши дни русский человек, чередующий свои работы и заботы с отдыхом. К первому санному гулянью старинные люди относились как к особому торжеству. Наиболее строго соблюдались обступавшие его обычаи в семье, где были к этому времени молодожены-новобрачные. В такой дом собирались – званые-прошеные – все родные, все свойственники, приглашались, по обычаю, «смотреть, как поедет молодой князь со своею княгинюшкой». Выезду последних предшествовало небольшое столованье, прерывавшееся «на полустоле», чтобы закончиться после возвращения поезда новобрачных во двор. Отправлявшиеся на гулянье молодые должны были переступать порог своей хоромины не иначе как по вывороченной шерстью вверх шубе. Этим – по словам сведущих, знающих всякий обычай людей – молодая чета предохранялась ото всякой неожиданной беды-напасти, могшей, в противном случае, перейти ей дорогу на улице. Свекор со свекровью, провожая невестку на первое санное катанье с мужем молодым, упрашивали-умаливали всех остальных поезжан-провожатых уберечь «княгинюшку» ото всякой беды встречной и поперечной, а пуще всего – «от глаза лихого»:

 
«Ой, вы, гости, гости званые,
Званые-прошоные!
Ой, вы, братья-сватья,
Ой, вы милые!
Выводите вы нашу невестушку,
На то ли на крыльцо тесовое,
Вывозите нашу свет-княгинюшку
Белою лебедушкой…
Берегите-стерегите ее:
Не упало бы из крылышек
Ни одного перышка,
Не сглазил бы ее, лебедушку,
Названую нашу доченьку,
Ни лихой удалец,
Ни прохожий молодец,
Ни старая старуха – баба злющая».
 

Сани молодых, наособицу изукрашенные коврами, полостями и резьбой-росписью, выводились со двора первыми. Следом за ними тянулся длинный поезд, если менее богатый, то не менее пестрый, снаряженный хозяевами для званых гостей. Молодые ехали в своих раззолоченных и разукрашенных «с выводами» санях «княжеских», ехали и знай – отвешивали поклоны по сторонам: они впервые показывали себя и свое молодое счастье народу честному, соседям ближним и дальним. За поездом бежали ребята с веселыми криками; на поезжан любовался отовсюду, со всех крылец, люд православный, охочий и теперь поглядеть на всякое подобное зрелище. И не было от этого гляденья никому никакого зазора: одни показывали себя, другие – смотрели.

В следовавшем за молодыми поезде раздавались веселые песни, прерывавшиеся иногда и не менее веселыми здравицами, относившимися «ко князю с княгинюшкой»: гостям ставились в сани и сулеи с романеями, и жбаны с медами крепкими, чтобы их «не заморозили Морозы Морозовичи введенские»… Если гулял на санях «князь» из боярской семьи, то молодые сидели на медвежьей шкуре, а посторонь их саней бежали шустры-скороходы, походя забавлявшие молодых своим скоморошьим обычаем.

По возвращении поезда с гулянья показавшую себя народу невестку встречали на крыльце поджидавшие свекор со свекровью, принимавшие ее из рук молодого за руки и потом низко кланявшиеся поезжанам за то, что они «уберегли белую лебедушку, их доченьку богоданную ото всякого глаза, ото всякой притки, ото всякой напасти». Затем повторялся опять переход через шубу сданных с рук на руки молодых, и они вводились в покои, – где и продолжалось прерванное на полустоле веселое столованье.

В настоящую пору этот любопытный обычай во все своей полноте не сохранился нигде; но живые тени его и до сих пор бродят еще по неоглядному раздолью Земли Русской. В некоторых местах выезд на самое гулянье с течением времени перенесся на 22 (Прокопьев день), а затем и на 24‑е число, на Катеринин день.

«Введенье идет, за собой Прокопа ведет», – гласит старинная поговорка. – «Прокоп по снегу ступает, дороги копает. Катерина на санях катит к холодному Юрью (26 ноября) в гости».

XLIX. Юрий холодный

26 ноября чествуется Православной церковью память освящения первого на Руси храма во имя святого Георгия-Победоносца (в Киеве, на Златых Вратах). В народе этот церковный праздник с незапамятных времен слывет под именем «Юрия холодного» («Зимнего Егория») – в отличие его от «теплого» – весеннего, празднуемого 23 апреля.

Св. Георгий (Юрий, Егорий) Победоносец занимает, по народному представлению, одно из первых мест среди чтимых святых. И это замечается не только у русских, но и вообще у всех славян и даже соседних с ними народов, относящихся к нему с особым благоговением и окружающих память о нем самыми разнообразными сказаниями. На него перенесены народным воображением многие выразительные черты верховных божеств древнеславянского языческого Олимпа. Светозарный облик этого воина Христова встает перед духовными очами народа в виде облеченного в златокованые латы всадника на белом коне, поражающего своим копьем огнедышащего дракона. Грозен «воин воинства небесного» для ратей силы темной – не менее (если даже не более) Ильи-пророка и Михаила-архангела. Но для трудящегося в поте лица православного, для мирных пахарей и пастырей, он является неизменным покровителем и крепкой защитою.

Русское народное песнотворчество уделило в своих, занесенных в изустную память народа скрижалях немало места прославлению подвигов этого святого. «Сказание о Егорие Храбром», записанное П.В. Киреевским, называет его сыном «тоя ли премудрыя Софии», придавая этим самому рождению его таинственное значение и наделяя его с самой минуты появления на белый свет наследственной мудростью, побеждающей в образе его даже и премудрость змеиную, направленную к совершению всяческого зла. Будучи стихийно-последовательным даже в своих ошибках, народ называет его сестрами «желанного детища» Мудрости – Веру, Надежду и Любовь, – и делает это не случайно, а также для того, чтобы породнить их с обликом Егория Храброго. Последнему он, между прочим, приписывает искоренение темени басурманства и утверждение православия «на светлой Руси».

 
«Как и стал он, Егорий Храброй,
В матер возраст приходити,
Ум-разум спознавати,
И учал он во те поры
Думу крепкую оповедати
Своей родимой матушке,
А ей ли, премудрой Софии:
Соизволь, родимая матушка,
Осударыня премудрая София,
Ехать мне ко земле светлорусской,
Утверждать веры христианския…»
 

Так повествует сказание, отправляющее св. Георгия на подвиг. И едет он – «от востока до запада». По его слову, расступаются перед ним «леса темные, дремучие» и разбегаются по всей Руси; по его велению, «горы высокие, холмы толкучие», заграждающие путь-дорогу нетореную, дают ему проход и тоже рассыпаются-раскидываются вдоль и поперек земли светлорусской. «Моря глубокия, реки широкия», «звери могучие, рогатые» – все повинуется Победоносцу. «И он, Егорий Храброй, заповедует зверям: «А и есть про вас на съедомое во полях трава муравчата; а и есть про вас на пойлицо в реках вода студеная»… Наезжает он, на своем пути, «на то стадо, на змеиное, на то стадо на лютое, – хочет он, Егорий, туда проехати». Стадо змей не только не дает ему хода-пропуска, а советует воротиться вспять и унять своего «коня ретиваго». Но Храброй не внемлет совету змеиному, вынимает он саблю острую: «…ровно три дня и три ночи рубит, колет стадо змеиное; а на третий день ко вечеру посек, порубил стадо лютое»… Сказание кончается тем, что Егорий Храброй, победивший «стадо змеиное», наезжает «на ту землю светлорусскую, на те поля, реки широкия, на те высоки терема златоверхие»… Здесь не пропускают его уже «красны девицы», обращающиеся к славному богатырю с таковой речью:

 
«А и тебя ли мы, Егорий, дожидаючись,
Тридцать три года не вступаючи
С высока терема златоверхого,
А и тебя ли мы, Храброго, дожидаючись,
Держим на роду велик обет:
Отдать землю светлорусскую,
Принять от тебя веру крещеную!»
 

И он «приимает ту землю светлорусскую под свой велик покров», с этой поры до наших дней, по убеждению народной веры, не забывая о ней в своих неусыпных заботах.

Другой сказ о Георгии Победоносце, вылившийся из уст песнотворца-народа, запечатлен памятью последнего в стихе калик перехожих об этом святом. По свидетельству названного памятника слова народного, он родился не обыкновенным человеком, а «породила его матушка: по колена ноги в чистом серебре, по локоть руки в красном золоте, голова у Егорья вся жемчужная, по всем Егорие часты звезды»… и т. д. Здесь сказатель-народ более близок к признанному Церковью житию святого Георгия-Победоносца, претерпевшего страшные мучения при царе Диоклетиане. «Царище-Демьянище, – поют калики перехожие, – посадил (после длинного ряда истязаний) Егорья в глубок погреб, закрывал досками железными, забивал-закладывал гвоздями лужеными, запирал замками немецкими, засыпал песками рудожелтыми», чтобы «не видать Егорью света белаго, не зреть солнца краснаго, не слыхать звона колокольнаго»… Сидит Егорий в своем заточении «ровно тридцать лет и три года», но пришел конец и силе царища-Демьянища, рычащего по-звериному, шипящего по-змеиному: «выходил Егорий, по Божьему изволению, из погреба глубокаго, узрел свету белаго, одевается в збрую ратную, берет копье востробулатное»… Выходил Егорий во чисто поле, вскрикнул Егорий громким голосом: «Ой ты, гой еси, белой резвой конь! Ты беги ко мне ясным соколом!» И начались для претерпевшего все муки, все истязания воина воинства небесного его славные подвиги богатырские. Об этих подвигах передается в стихе калик перехожих почти то же самое, что и в первом сказании (хотя и другими словами), но только вместо «стада змиинаго лютаго» повстречался Храброму один «змей огненный» (дракон), которого и сразил непобедимый Победоносец. В заключение – добирается Егорий до «палат белокаменных царища-Демьянища», и «натянул он свой тугой лук, и пустил стрелу в царища-Демьянища». Мучитель басурманин был убит, а Егорий поехал дальше по светлой Руси, «насаждая веру христианскую, искореняя басурманскую».

В Пудожском уезде Олонецкой губернии было записано Рыбниковым любопытное простонародное сказание об Егории Храбром, повторявшееся – разносказами – и у других собирателей памятников народной словесности. «Был Содом город, был Комор город, третье было царство Арапинское, – начинается это сказание. – Содом город сквозь землю стал, а Комор город огнем прожгало. Что на то ли царство Арапинское встала змея лютая пещерская, во в каждые суточки стала съедать по головьицу. Народу во граде мало становилося: собирались мужички на един место, стали мужички жеребье кидать; выпало жеребье самому царю – завтра надо ехать на сине-море ко лютому змею на съедение…» Запечалился царь, закручинился. Идет он домой во дворец, навстречу ему попадается молодая княгиня-жена, – спрашивает его – о чем печаль. «Как же мне, царю, не кручиниться, как же мне, царю, не печалиться! – отвечает царь. – Завтра надо ехать на сине море, к лютому змею на поедение!» Задумалась княгиня молодая, но думала недолго: «Не печалься, не кручинься, царь, есть у нас дочка-свет немилая, Софья да Агафиевна! Мы пошлем ее завтра на сине море, к лютому змею на поедение!» Возрадовался опечаленный царь – «возвеселился», посылает молодую жену обманывать дочку, уговаривать. Пошла княгиня, голос подает: «Выставай-ка, девица, поутру ранешенько, умывайся, девица, белешенько, снаряжайся, девица, хорошохонько: завтра будут сватовья сватать за жениха одной веры с тобой!» Софья-царевна, дочь немилая, встала ранешенько, умылась белешенько, но «снарядилась девица в черны платьица, в черны платьица опальныя, помолилась девица Миколы да Троицы, Пресвятой Богородицы, облилася девица горючим слезам, выходила девица на крутой крылец, посмотрела девица на белой дворец: на белом дворе стоит лошадь черная, лошадь черная, карета темная, извощичек стоит опальныий, он опальныий да сам кручинныий»… Села в карету немилая дочь царская, поехала на сине море. Попадается ей навстречу Егорий Храбрый, попадается – речь к ней держит: «Выходи, девица, из темной кареты, поищи, девица, в моей буйной головы!» Засинелось море, заколыхались волны, поднялась из волн змея лютая, – «подымается, сама похвастает: «Будет, будет мне теперь чем посытися, как первую головьицу девичецкую, а другую головьицу молодецкую, третью головьицу лошадиную!» Спит в это время крепким сном Егорий Храбрый; будит его – разбудить не может, «расплакалася девица горючим слезам, раскалялись девицы горючи слезы на Егорья-свет Храбраго на бело лицо. Тут Егорью-свет стало холодно, он, свет, да разбудился»… Проснувшись, возговорил он таковы слова: «Утишися, змея лютая пещерская, тише тихия скотинины; отруши, девица, свой шелковый пояс, подай мне Егорью-свет Храброму!» Сделала царевна по слову его – «взял Егорий, перевязал змею лютую, змею лютую на шелков пояс, подал Софье Агафиевне: «Ты веди, Софья Агафиевна, змею лютую на свой град Арапинский, ко своему батюшке Агафин-царю и скажи своему батюшку: ежели веру будешь веровать християнскую, ежели будешь сострояти Божьи церкви, уж как первую церкву Миколы да Троицы, Пресвятой Богородицы, а другую церкву Егорью-свету Храброму, то я подкую змею лютую в жалезу глухую; а ежели не будешь состроять Божьи церкви и веру веровать християнскую, я спущу змею лютую на твой град Арапинский, не оставит тебе един души на семена!» В других сказаниях место немилой дочери Софьюшки занимает – наоборот – «чадо милое» Лизавета Прекрасная («Алисафушка»).

С Егорием Храбрым у славян вообще, а у русских наособицу связано много различных поверий и вытекающих из их недр обычаев. Но громадное большинство последних относится к весеннему («теплому») Юрьеву дню. Юрий же «холодный» знаменуется в народной памяти более в связи с былой жизнью родины русского пахаря.

Этот народный праздник был освящен веками как день, когда крестьяне имели право переходить от одного помещика под властную руку другого. Об этом, обыкновенно, заявлялось на Михайлов день, – чтобы для помещика не был неожиданным переход. «Судебник» определял срок последнего более пространно: «за неделю до Юрьева дня и неделю по Юрьеве дне холодном». В «Стоглаве» уложение об этом читалось так: «А в которых старых слободах дворы опустеют, и о те дворы называти сельских людей пашенных и непашенных по старине, как прежде сего было. А отказывати тех людей о сроце Юрьеве дни осеннем, по цареву указу и по старине. А из слобод митрополичьих, из архиепископльих и епископльих и монастырских, которые христиане похотят идти во град на посад, или в села жити, и тем людям идти волно о сроце Юрьеве дни с отказом по Нашему Царскому указу».

Переход крестьян, согласно с приведенным уложением, совершался на том условии, что они, поселяясь на помещичьей земле, обязывались беспрекословно исполнять все приказания помещика, нести на себе тягло всех обычных повинностей, взносить в условленные сроки все подати – «по положению». Отходя от помещика, они должны были рассчитаться оброками полностью «за пожилое», – причем помещик не мог требовать ничего лишнего, как не имел права и удерживать не желавших оставаться в его вотчине. Сделки совершались при «послухах» (свидетелях) с обеих договаривающихся сторон. «Уговор лучше денег! – говорит народ. – Ряда города держит!» Так было и в этом случае. Царское уложение ограждало при этом своим словом властным и смерда, и боярина. Крестьянин, снявшийся с земли помещичьей «тайным уходом», подвергался строгой каре законов; равно и помещик, не соблюдавший, во всей полноте, освященный царскою волей «старины», наказывался пенею. «Крепки ряды Юрьевым днем!» – гласило старинное народное слово и продолжало: «Мужик болит и сохнет по Юрьев день!», «На чью долю потянет поле, то скажет холодный Юрий!», «Мужик – не тумак, знает, когда живет на белом свете зимний Юрьев день».

Любил всегда, как неизменно любит и теперь, подсмеяться над самим собою русский простолюдин. После того как было отменено право перехода крестьян от одного помещика к другому – повелением царя Бориса Феодоровича Годунова, а затем указом (от 9 марта 1607 г.) царь Василий Иванович Шуйский окончательно укрепил крестьянские души за их владельцами, – пошла ходить по народной Руси поговорка: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» Эта поговорка повела за собой другую: «Сряжалась баба на Юрьев день погулять с барского двора, да дороги не нашла!» Русский мужик за словом в карман не полезет – выпустил он вслед за вторым и третье крылатое слово по поводу отмены Юрьева дня с его вольготами: «Верстался мужик по Юрьев день радеть о барском добре, а и сейчас засел, что бирюк, в норе».