Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

Осетр – «князь рыбий»; не везде и водится эта «красная» рыба. «Славна Астрахань осетрами, что Сибирь – соболями!» – гласит о том народное слово. Донцы-казаки прозываются «осетерниками». «Красны промысла осетрами!» – говорится у рыбаков-ватажников на Волге, где вся рыба осетрового рода скупается для верховых городов – столиц, что и вызвало к жизни пословицу: «Хлебай уху, а рыба – вся вверху!»

Один из старших богатырей русских былинных сказаний – Волх Всеславьевич (Вольга Святославич) – является представителем мудрости-хитрости, переходящей в волхвование. Вещий богатырь-знахарь, разъезжающий со своей дружиною по городам «за получкою», выбивающий – по былинному слову – «с мужиков дани-выходы», дает своим вырисовывающимся из сказания обликом яркое воплощение «змеиной мудрости», объединенной с красотою-молодечеством. Былинные сказатели именуют его сыном княжны Марфы Всеславьевны и змея, наделяя его способностью обертываться, по желанию, то в «ясного сокола», то в «серого волка», то в «гнедого тура – золотые рога», то в «рыбу-щучинку». Рождение его на свет белый сопровождалось сотрясением земли и всколебанием океан-моря: «рыба пошла в морскую глубину, птица полетела высоко в небеса, туры да олени за горы пошли, зайцы, лисицы – по чащицам…» и т. д. Пятилетним отроком постиг он всю премудрость, двенадцати лет – собрал дружину в тридцать богатырей без единого, «сам становился тридцатыим» и пошел-поехал разгуляться-потешиться на охоту молодецкую. Три дня, три ночи ловили его дружинники зверье порскучее – не могли поймать зверька ни единого. Обернулся Волх «левом-зверем» – наловил зверья невесть числа. Ловила дружина после этого три дня, три ночи птиц – «гусей, лебедей, ясных соколей», не могла изловить ни «малой птицы-пташицы». Обернулся Волх – «ногой»-птицей, полетел «по подоблачью» и один наловил птицы видимо-невидимо. И вот, продолжает былинный сказ, возговорил млад-богатырь своим дружинникам:

 
«Дружина моя добрая, хоробрая!
Слухайте большого братца атамана-то,
Делайте вы дело поведенное:
Возьмите топоры дроворубные,
Стройте суденышко дубовое,
Вяжите путевья шелковыя,
Выезжайте вы на синее море,
Ловите рыбу семжинку да белужинку,
Щученьку, плотиченьку
И дорогую рыбку осетринку,
И ловите по три дня, по три ночи!»
 

Хоть и набрались немалого срама исполнением двух предыдущих приказов вещего богатыря-князя, но и на этот раз перечить дружина не перечила: «И слухали большаго братца атамана-то, делали дело повеленное», – ведет свою цветистую речь простодушный народ-сказатель. Богатырские дружинники, неудачливые горе-охотнички, недолго думая, принимаются и за плотничью работу («брали топоры дроворубные, строили суденышко дубовое»), и за плетение сетей («вязали путевья шелковыя…»). Принялись – все по атаманову хотенью, по Князеву веленью сделали: «выезжали на синее море, ловили по три дня, по три ночи, – не могли добыть ни одной рыбки…» И вот, как и прежде, поправляет незадачу на удачу сам Волх Всеславьевич: «повернулся («обернулся» – по иному разносказу) он – сударь-рыбой щучинкой и побежал по синю морю. Заворачивал рыбу семжинку, белужинку, щученьку, плотиченьку, дорогую рыбку осетринку…» Таким образом и на этот раз, взявшись за дело, не посрамил вещий своей змеиной мудрости. Случалось (по другим былинным сказаниям), что и переплывал он, обернувшись рыбою, моря синие, уходя от погони ворогов, и птицей-соколом улётывал, и зверем-туром убегал: только ничего не мог поделать он с позабытою на недопаханной ниве сошкой кленовенькою любимого сына Матери-Сырой-Земли Микулы-свет-Селяниновича.

Из памятников народного изустного творчества, перешедших в древнерусскую письменность, сохранился до наших дней в рукописном сборнике XVIII столетия любопытный «Список с суднаго дела слово в слово, как был суд у Леща с Ершом». Этот Список дает яркую картину старинного русского судопроизводства, с первой до последней черты проникнутую неподдельной – чисто народною – веселостью. Царство рыб, в котором вращается дело, является, конечно, только подходящей оболочкою внутреннему содержанию; но нельзя сказать, чтобы плавающие по водам участники этой судебной волокиты были обрисованы в недостаточно живых, знаменательных для них (как рыб) чертах. Народ-повествователь, перекладывая здесь человеческие нравы на иносказательный лад, зорко подметил все обычаи вооруженных плавниками, одетых чешуею действующих лиц этого сказания.

Начинается сказ о судном деле прямо с челобитной, изложенной по всему чину старинного делопроизводства-сутяжничества. «Рыбам господам: великому Осетру и Белуге, Белой-рыбице, бьет челом Ростовскаго озера сынчишко боярской Лещ с товарищи… – пишет челобитчик. – Жалоба, господа, вам на злато человека, на Ерша Щетинника и на ябедника». Далее следует самая жалоба: «В прошлых, господа, годах было Ростовское озеро за нами; а тот Ерш, злой человек, Щетинников наследник, лишил нас Ростовскаго озера, наших старых жиров; расплодился тот Ерш по рекам и по озерам…» По описанию челобитчика – этот злодей, самовольно завладевший водами, составляющими наследственную вотчину «боярского сынчишки», не особенно страшен-силен, но пронырлив не в меру и всех изобидеть норовит: «он собою мал, а щетины у него аки лютыя рогатины, и он свидится с нами на стану – и теми острыми своими щетинами подкалывает наши бока и прокалывает нам ребра, и суется по рекам и по озерам, аки бешеная собака, путь свой потеряв»… Обрисовав в таком непривлекательном виде своего обидчика, Лещ обращается к собственной особе: «А мы, господа христиански! – восклицает он. – Лукавством жить не умеем, а браниться и тягаться с лихими людьми не хотим, а хотим быть оборонены вами, праведными судьями!» Выслушали «судьи праведные» челобитную. «Ты, Ерш, истицу Лещу отвечаешь ли?» – говорят. «Отвечаю, господа (держит слово Ерш), за себя и за товарищев своих в том, что Ростовское озеро было старина дедов наших, а ныне наше, и он, Лещ, жил у нас в суседстве на дне озера, а на свет не выхаживал. А я, господа, Ерш, Божиею милостию отца своего благословением и матерними молитвами, не смутщик, не вор, не тать и не разбойник, в приводе нигде не бывал, воровского у меня ничего не вынимывали; человек я добрый; живу я своею силою, а не чужою: знают меня на Москве и в иных великих городах князи и бояре, стольники и дворяна, жильцы московские, дьяки и подьячие и всяких чинов люди и покупают меня дорогою ценою и варят меня с перцем и с шавраном и ставят пред собою честно, и многие добрые люди кушают с похмелья и кушавши поздравляют». Обелил себя проныра-обидчик чище снега, сослался в своем ответном слове на самых заслуживающих доверия свидетелей. Как не дать ему веры! Подумали судьи, опять – к челобитчику: «Ты, Лещ, чем его уличаешь?» – «Уличаю его (говорит) Божиею правдою да вами, праведными судьями!» Требуют судьи свидетелей, которым было бы все ведомо про Ростовское озеро. Нашел свидетелей обиженный: рыбу-Сига («человек добрый, живет в немецкой области под Иваном-городом в реке Нарове») да рыбу Лодугу – из обитателей новгородского Волхова. Ерш отводит предлагаемых свидетелей: «Сиг и Лодуга – люди богатые, животами прижиточны, а Лещ такой же человек заводной…» На запрос судей праведных, что у него, Ерша, за вражда с такими людьми, – он утверждает, что «недружбы» у него с ними никакой не бывало, а что де так, ни за что ни про что, задумали эти люди загубить его – «маломочнаго человека». Стал ссылаться тогда Лещ на нового свидетеля – на Сельдь-рыбу из Переславского озера; но и против Сельди поднял голос лещов обидчик, что де сродни («с племяни») она прежним свидетелям и всегда с Лещом ест и пьет вместе. Послали судьи «пристава Окуня» за переславской Сельдью, велели идти с ним в понятых Налиму («Мню»). Стал тот отговариваться, не хочет идти: «Господине Окуне! – взмолился. – Аз не гожуся в понятых быть: брюхо у меня велико – ходить не смогу, а се глаза малы – далеко не вижу, а се губы толсты – перед добрыми людьми говорить не умею!» Пошли за понятых Головель да Езь (язь), доставили на суд Сельдь переславскую. И вот – показал новый свидетель, что Лещ – «человек добрый, христианин Божий», а Ерш – «злой человек, Щетинник»… Плохо и без того Ершу становилось, но вконец погубило его в глазах судей новое свидетельство его злонравия: заговорил сам Осетр, сидевший на судейском месте, – вспомнил он о своей собственной обиде. «…Когда я шел из Волги-реки к Ростовскому озеру и к рекам жировать, – сказал он, – и он (Ерш) меня встретил на устье и нарече мя братом, а я лукавства его не ведал, а спрошать про него, злого человека, никого не лучилось, он меня вопроси: братец Осетр, где идеши? И аз ему поведал… И рече им Ерш: братец Осетр, когда аз шел Волгою-рекою, тогда аз был толще тебя и доле, бока мои терли у Волги-реки береги, очи мои были аки полная чаша, хвост же мой был аки большой судовой парус, а ныне, братец Осетр, видишь ты и сам каков я стал скуден, иду от Ростовскаго озера. Аз же, господа, слышав такое его прелестное слово, и не пошел в Ростовское озеро к рекам жировать: дружину свою и детей голодом морил, а сам от него вконец погинул…» Рассказал Осетр и про другое – горшее этого – лукавство Ерша Щетинника: зазвал его тот к мужику в невод за рыбой – покормиться. «И я на его, господа, прелестное слово положился, – продолжает Осетр, – и в невод пошел, обратился в невод да увяз, а невод – что боярский двор: войти ворота широки, а выйти узки. А тот Ерш за невод выскочил в ячею, а сам мне насмехался: ужели ты, братец, в неводу рыбы наелся? А как меня поволокли вон из воды, и тот Ерш стал прощаться: братец, братец Осетр! Прости не поминай лихом! А как меня мужики на берегу стали бить дубинами по голове, и я нача стонать, и он, Ерш, рече ми: братец Осетр, терпи Христа ради!..» Судное дело кончилось. Порешил суд: «Леща с товарищи оправить, а Ерша обвинить». По обычаю – «выдали истцу Лещу того Ерша головою и велели казнить торговою казнию – бита кнутом и после кнута повесить в жаркие дни против солнца за его воровство и за ябедничество». Дьяком на суду был «Сом с большим усом», доводчиком – Карась, список судного дела писал Вьюн, печатал Рак, а у печати сидел Снеток Преславской. «Где его (Ерша) застанут в своих вотчинах, тут его без суда казнить!» – выдали грамоту на Щетинника. Пожелал он произнести последнее слово подсудимого: «Господа судьи, – сказал, – судили вы не по правде, судили по мзде. Леща с товарищи оправили, а меня обвинили!» И произошло тут нечто совершенно для судей неожиданное: плюнул Ерш им в глаза и скакнул в хворост (в кусты). «Только того Ерша и видели», – кончается весь сказ.

Представляя свод небесный беспредельным воздушным океаном, воображение русского народа видело в плавающих по небу тучах громадных рыб. Их причудливые очертания и необычайная подвижность немало способствовали этому представлению, подсказанному простодушным суеверием славянину-язычнику. Грозовая-молниеносная туча, иссиня-черным чудовищем надвигавшаяся на лазурь небесную и заслонявшая свет солнечный, чтобы разразиться громом-молнией над землею и утолить ее жажду потоками дождя-ливня, казалась суеверному взору «чудом-юдом» – щукою-великаном, проглатывавшею прекрасное светило дня. Проглотив его, чудовище места себе не может найти от жара, сожигающего все его внутренности; оно мечется из стороны в сторону, пышет огнем, истекает горючими слезами и, наконец, в полном изнеможении – выбрасывает полоненное солнышко на свободный простор, исчезая с просветлевшего неба-моря.

А.Н. Афанасьевым подслушана любопытная русская простонародная сказка, по своему содержанию сближающаяся с только что описанным представлением. «Был у мужика мальчик-семилеток – такой силач, какого нигде не видано и не слыхано… – начинается она. – Послал его отец дрова рубить: он повалил целыя деревья, взял их, словно вязанку дров, и понес домой. Стал через мост переправляться, увидала его морская рыба-щука, разинула пасть и сглотнула молодца со всем как есть – и с топором, и с деревьями…» Другому человеку тут бы и смерть пришла, а этому – хоть бы что: «взял топор, нарубил дров, достал из кармана кремень и огниво, высек огня и зажег костер». И вот, – продолжается сказка, – «невмоготу пришлось рыбе, жжет и палит ей нутро страшным пламенем. Стала она бегать по синю морю, во все стороны так и кидается, из пасти дым столбом – точно из печи валит; поднялись на море высокия волны и много потопили кораблей и барок, много потопили товаров и грешнаго люда торговаго; наконец, прыгнула та рыба высоко и далеко, пала на морской берег, да тут и издохла…» А мальчик-семилеток, мужицкий сын, принялся размышлять о том, как бы ему освободиться – выйти из чудовищной рыбы на вольный свет. Много ли, мало ли думал, – вспала ему на разум мысль: взялся он за свой топор. Рубил он день, другой рубил и третий, – к исходу четвертого прорубил в боку у рыбы-щуки оконце, да и вылез из него. На том – и сказка досказывается. Вдохновенный исследователь воззрений славян на природу дает этому детски-наивному произведению своеобразное объяснение. Рыба – туча; море – небо; мальчик-семилеток, сидящий в утробе чудовища, высекающий огонь и разводящий пламя, – из породы созданных народным воображением обитателей облачных пещер, карликов-кузнецов, приготовляющих молниеносные стрелы. В зимние месяцы видит его народ-сказатель отдыхающим и набирающимся сил (растущим); приходит на белый свет животворящая Весна-Красна – просыпается в «семилетке» богатырская мощь. Как древнеславянский Перун (воплощение солнца), ударяет он огнивом о кремень-камень; подобно тому же богу громов он вооружен топором и прорубает им себе дверь из мрачной темницы (зимы).

В финской «Калевале» можно найти такие же уподобления туч, неба, солнца, молний-громов, зимы и весны. Вот в какие, например, образы воплотилось предание о похищении огня щукой-рыбою. Солнце и месяц были заключены властительницею мрака в медную гору; вселенной грозила гибель. Повелитель ветров, Вейнемейнен, сговорясь с кузнецом Ильмариненом, задумал спасти затемненный мир. Взошли они на небо, высекли огонь-молнию и передали его на хранение воздушной деве. Стала она беречь огонь, как мать – любимое детище: закутала его в облачный покров, начала качать-баюкать в золотой колыбели, подвешенной на серебряных ремнях к небесной кровле. Как-то неосторожно качнула она колыбель – и упал огонь в море, озарив всю даль блеском своих искр. Увидала его громадная щука морская и проглотила с жадностью прожорливой хищницы, выведенной в русской сказке. Как и та, принялась она после этого метаться во все стороны от боли. Неведомо, что сталось бы с нею и с огнем, но узнали об этом светлые боги, начали ловить рыбу, закинули сети: попалась похитительница огня. «Я б распластал эту рыбу, если бы у меня был большой нож железа крепкого!» – промолвил Пейвен-пойка (Солнцев сын) и упал с неба нож с золотым черенком, с лезвием серебряным. Распороли брюхо рыбе-хищнице – выкатился из нее синий клубок, из синего – красный, и из красного – вылетел огонь, да такой знойный – что опалил бороду старику-певцу вещему, повелителю ветров Вейнеменену, что обжег щеки кузнецу Ильмаринену, что сжег-спалил бы и землю, и воды, если бы, по прошествии известного времени, снова не заковали его туманы-морозы («Похьела») в гору медную.

В славянских преданиях встречается чудесная рыба, порождающая сказочных богатырей. Так, например, рассказывается, что жила-была на белом свете одна царица, у которой не было детей, а она только и желала одного счастья на земле – просила-молила у Бога сына. Привиделся ей вещий сон, что надо для этого закинуть в море синее шелковый невод и первую вынутую из невода рыбу съесть. Рассказала царица этот сон своим приспешницам, приказала закинуть невод: попалась всего одна рыба, да и та не простая рыба, а золотая. Зажарили ее, подали на обед царице, стала та есть да похваливать. Объедки, оставшиеся после царицы, доела стряпуха-кухарка; доела – вымыла посуду, вынесла помои любимой черной корове. И вот дался царицын сон в руку – в один и тот же день родились на белый свет три сына: Иван-царевич, Иван-кухарчонок да Иван – коровьин сын. Шло-проходило время; выросли они, выровнялись все молодец в молодца, стали богатырями могучими.

Русский сказочник-народ придает иногда щуке такую сверхъестественную, всеобъемлющую силу, что только диву даются все видящие появление этой последней. Попадается такая чудодейная рыба в руки, все равно – хоть Ивану-царевичу, хоть Емеле-дурачку, – изменяет она обычной немоте своей сестры-братьи, – начинает голосом «провещать» человеческим: «Отпусти меня в воду, пригожусь тебе!» – говорит. Научает она произносить всякий раз, как только понадобится ее помощь, слова: «По моему прошенью, по щучьему велению!». Всякое де желание, связанное с этими волшебными словами, исполняется немедленно. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается; но глубоко запали в память народную эти слова: еще до сих пор то и дело можно услышать присловье – «по щучьему веленью» – почетом окружает охочий до сказок пахарь-народ заставляющую не дремать кроткого карася прожорливую представительницу Царства рыб.

Народное песенное слово говорит о щуке-рыбе хоть редко, да метко: оно наделяет ее всеми признаками богатства несметного. Вот, например, в каком блестящем виде предстает она воображению слушателей одной из святочных – прозывающихся «подблюдными» – песен:

 
«Щука шла из Новагорода,
Слава!
Она хвост волокла из Белоозера,
Слава!
Как на щуке чешуйка серебряная,
Слава!
Что серебряная, позолоченная,
Слава!
Как у щуки спина жемчугом оплетена,
Слава!
Как головка у щуки унизанная,
Слава!
А на место глаз дорогой алмаз,
Слава!»
 

Кому поется эта песня, тому этим самым высказывается, по русскому старинному обычаю, пожелание богатеть с каждым годом и даже более того – «не по дням, а по часам». С таким пожеланием имеет несомненную связь поверье о том, что на дне океан-моря лежит драгоценный клад (не имеющий по стоимости равного во всем мире) и что к этому кладу приставлена сторожем все та же щука, на которую простонародное воображение возлагает так много разносторонних обязанностей. Не зная удержу в своем творческом полете-размахе, народ-сказатель доходит иногда даже до таких пределов преувеличения, что заставляет щуку-великана перекидываться мостом через море синее. Идут и едут по этому живому зыбкому мосту русские сказочные богатыри, свойствами которых наделяются порою и некоторые облюбованные стихийною русской душою перешедшие в область сказаний святые угодники Божии (Георгий Победоносец, Федор-Тирон и др.). Бывало, по народному сказочному слову, и так, что на хребте благодетельницы щуки переправлялись, как на коне переезжали, русские Иваны-царевичи с берега на берег даже самое океан-море.

У польских соседей русского пахаря – в Мариампольском уезде Сувалкской губернии существует – или, по крайней мере, не так давно существовало – поверье о том, что одно из тамошних озер (имярек) выбрала себе для жилья щука-великан, прозвищем Струкис. Эта громадная рыба захватила полную власть надо всем населением озера: за всем-то она следит зоркими глазами, все видит, все бережет, – не украсть у нее ни единой плотички. Однажды в целый год засыпает Струкис, – и то всего на один час, – во все же остальное время бодрствует, наблюдаючи за своим рыбьим народом. В стародавние годы сон смежал зоркие щучьи глаза зубастой самозванной властительницы всегда в одно и то же время – в ночь на Ивана-Купалу (с 23 на 24 июня). Но вот какой-то смелый рыбак, спроведав об этом, вздумал отправиться на рыбную ловлю как раз в эту пору, – поехал, наловил рыбы видимо-невидимо. Проснулась щука, увидела нарушителя ее прав и успела опрокинуть его лодку – утопить дерзкого, а всю рыбу вернуть в свои владения. С той поры никто не знает, в какой день-час уляжется Струкис для кратковременного отдыха на свои подушки из золотого песку. Так, говорят в народе, никому никогда и не поймать в озере ни единой рыбешки. Попытаются рыбаки закидывать сети, да всякий раз прорывает их щука-Струкис: только убыток один.

Со всякой, даже с самой обыкновенною – водящейся чуть ли не в каждой речке, щукой-рыбою связывается в народном представлении та или другая примета. Если попадется зубастая хищница при весеннем, первом после вскрытия воды улове, – то на нее обращается особое внимание. Вспарывает рыбак ей брюхо – смотрит, много ли икры. Толще икряный слой к голове – это говорит ему о том, что урожайнее будут ранние посевы в яровом поле; к хвосту сбивается комком икра – надо переждать, сеять позднее; если же вся икра поровну разложена, – когда ни сеять, все равно: уродится хлеб и в том и в другом случае такой, что «до Аксиньи-полухлебницы» (24 января) не хватит. Хребтовую кость щучью советует умудренная жизнью прадедов посельщина-деревенщина вешать на воротной притолок (от морового поветрия): щучьи зубы, по уверению знахарей-ведунов, вернее верного оберегают носящего их в ладанке на шее от укушения ядовитых змей.

К зубастой щуке приравнивает деревенский люд и такое явление природы, как срывающий солому с крыш вихорь буйный: «Щука хвостом махнула – крышу слизнула, лес до сырой земли согнула!» – говорит он. Коса острая и кривой серп, под корень срезывающие злаки-былия, также вызывают в воображении народа-краснослова сравнение с прожорливой хищницею царства рыб: «Щука-хапуга (коса) хвостом (лезвием) мигнула – леса (травы) пали, горы (копны) встали!», «Щука (серп) прянет, весь лес (нива) вянет!».

Немало и других красных образностью слов крылатых сказалось-молвилось на Руси про рыб. Поселил русский пахарь-сказатель обок с осетрами, щуками, карасями и всяким другим чешуйчатым народом и «морских людей» – безобразных чудовищ и вечно молодых голосистых чаровниц (красавиц – ни в сказке сказать, ни пером описать!): дев-русалок с рыбьим хвостом.