Текст книги "Народная Русь. Круглый год сказаний, поверий, обычаев и пословиц русского народа"

 
«Чадо! Вся моя – твоя есть;
Сей же мертв бы и оживе,
Изгибл бы и обретеся!»
 

Глубоко запали в любвеобильную народную душу эти живые-оживляющие слова, сроднились с нравственным обликом пахаря, непоколебимо верящего в то, что: «Прощенье – грешному миру спасенье!» И благо ему – с этой истинно-христианскою верою, с его смиренной кротостью, с его великой в своем смирении самобытно-славянской простотою.

Как стих о блудном сыне является воплощением взгляда русского народа на порок и его последствия и в то же самое время дает яркое представление об отношении к этому вопросу нравственности, так и про добродетель есть свой особый ряд песенных сказаний – об Иосифе Прекрасном. В этих последних сказаниях объединилось все то, над чем веками думала по этому поводу народная Русь, думала-гадала – не только умом-разумом раскидывала, а и проникновенным взором очей прозорливого сердца зорко приглядывалась. Как и тот стих, этот поется-распевается в многочисленных разнопевах по всем уголкам родины народа-сказателя. Торжество добродетели нашло столь же громкий-согласный отклик в народе.

Наибольшей полнотою и картинностью отличается в пестром-цветистом кругу этих разносказов-разнопевов – олонецкий, записанный П.Н. Рыбниковым в Петрозаводском и Повенецком уездах этой губернии. Олонецкий край является – как выяснилось из трудов исследователей-собирателей – настоящей сокровищницею родной изустной старины, крепче держащейся здесь за бытовой обиход народной жизни, чем в других – менее памятливых – местах. Безвестный слагатель стиха о Иосифе Прекрасном, по-видимому, был человек сведущий-начитанный в книжном писании; а вместе с тем – ему нельзя отказать в известной доле творческого воображения. Слившись с народом, этот стих принял еще более живую окраску, принарядившись цветистою речью – богатой сопоставлениями и щедрой-тороватой на яркие присловы и меткие определения и в то же время вносящей в повествование дух сказочного вымысла.

«Во славном было во гради во Израиле жил-был благоверный муж Яков», – заводится-начинается стих – по обычаю всех стихопевцев, ведясь не от «замысла боянова», а с определения места действия. Вслед за таким началом стихопевец переходит к повествованию о жизни «благовернаго мужа»: «Имел он дванадесять сыновей. Старейшая большая семья, всегда оны в поли прибывали, на горах оны козлов, овец пасоша. Меньший юнош молодыий именем же Осип Прекрасныий, завсегда он в своем доме пребывает, отца Якова спотешает своей великой красотою, своей отличной лепотою…» Как и в ветхозаветной повести, обращается к любимому из двенадцати сыновей своих благоверный муж («старейший отец Яков»): «Юнош ты мой молодыий, именем же Осип Прекрасныий! Поди в чисто поле к своей братьи, снеси ты им хлеба на трапезу, снеси им родительское благословенье, чтобы жили бы братья в совете, во совити жили бы, во любови, друг друга оны бы любили, один одного бы почитали, заедино хлеб-соль воскушали!» Не стал времени терять «юнош молодыий, именем же Осип Прекрасныий»: выслушав слова отца, немедленно облекся он в свою «цветную ризу» и пошел в поле чистое; пришел к братьям, остановился и повел к ним свою речь приветливую: «Старейшая большая братья! Принес я вам хлеба на трапезу, принес вам родительско благословенье! Живите вы, братья, во совете, во совити живите, во любови, друг друга вы любите, один одного почитайте, заедино хлеб-соль воскушайте! Ай же вы, старейшая большая братья! Грозен мне-ка сон показался: как будто мы в поле прибывали на трудной на крестьянской на работе, по снопу пшена мы все выжинали, мой сноп красивее всех больше, ваши снопы к ему приклонивши…» Не пришелся сон этот по нраву старшим братьям сновидца – начали они бросать на Иосифа Прекрасного свирепые-злые взгляды, стали скрежетать зубами, повторяя: «Ай же ты, наш меньший брат Осип! Неужели ты над нами будешь царем, неужели мы тебе будем поклоняться?» И вот – напали братья на «юноша молодыего», напав – принялись бить-терзать безжалостно-беспощадно: «цветку его ризу скидывали, во глубокий ров Осипа вверзили, желтыма пескамы засыпали; они взяли – козла закололи, из козла они кровь источили, в козелью кровь ризу замарали»… Сделав это, стали они совет держать: «как буде отцу Якову сказати, как буде Израиля обманута»… Порешено было идти к отцу самому младшему из братьев, Вениамину («Вельямину» – по произношению сказателя): «Ай же ты, наш меньший брат Вельямине! Поди ты домой к отцу Якову, снеси ты эту Осипову ризу, оболги ты старейшаго отца Якова, принеси ты нам хлеба на трапезу, принеси ты нам родительско прощенье, принеси ты нам родительское благословенье!»

Не прекословил старшим братьям меньшой брат – все выполняет Вениамин-Вельямин по сказанному, как по писаному. Пришел он к отцу, начинает «облыгать» старика: «Старейший отец наш Яков! Прими ты эту цветную ризу: цветная риза есть Осипа. Нашли мы эту ризу на горах: на горах лежит риза повержена. Мы не знаем куда он подевался: таки-ль шел в пустыню – заблудился, али его разбойники убили, али его звери растерзали, али его птицы расклевали?» Горько отозвалась в старом сердце эта нежданная-негаданная весть о любимом сыне: прижал благоверный муж Яков к своему сердцу цветную окровавленную одежду сыновнюю, залился слезами горючими. «Юноша ты мой молодыий, именем же Осип Прекрасныий! – вылетело-вырвалось из его сердца облитое слезами прозорливое слово. – Ты куда, мое цядо, подевался? Таки-ль шел в пустыню – заблудился, – не была бы твоя риза предо мною; кабы тебя разбойники убили – не оставили бы Осиповой ризы: Осипова риза не простая, Осипова риза золотая, по частям бы оны ризу разодрали, по жеребьям ризу разметали, по разбойникам бы ризу разделяли; кабы тебя звери растерзали, – знать было звериное терзанье, знать было зубное б изгрызанье на этой на Осиповой ризе; кабы тебя птичи расклевали, – знать было бы птичие клеванье, знать было ногтиное терзанье на этой Осиповой ризе!..» Не обмануло вещее сердце старика-отца: «Видно, братия Осипа сконцяли!» – заключает он свои предположения и, помолясь Господу Богу, решает не пускать Вельямина-сына в поле к старшим братьям, заподозренным в коварстве-злодействе. Пошли домой братья, по дороге – посмотрели на скрытого ими в глубоком рву Иосифа Прекрасного, – видят-слышат: «Осип во рву слезно плачет, ко матушке сырой земле причитает». Порешили братья вынуть его из желтых песков, вынести изо рва, – хотят предать его, ни в чем перед ними не повинного, злой-напрасной смерти. «Старейшая большая братья! – взмолился Иосиф, – не придавайте мне злой смерти напрасной, не пролейте моей крови бесповинной! Чем я вам есть не угоден? Лучше вы продайте меня на цену, себе-ка мзду поберите, велику корысть полуците!» Стали братья совет держать, согласились на совете с разумным словом Прекрасного: вывели они его на торговую дорогу египетскую, видят – едут купцы-измаильтяне. «Богатая измаильская купцина! – закричали они тем. – Купите себе у нас раба, купите себе крепостного!» И был продан сын благоверного мужа Якова, по словам сказания, – как Христос Иудою, – за тридцать сребреников, продали его братья в тяжкую неволю на чужбину, – разделили между собою полученную за него «великую корысть»… А купцы-измаильтяне заковали Иосифа Прекрасного в оковы, повезли в Египетское царство… Идет-едет путем-дорогою торговый караван; пришлось держать путь мимо того места, где была погребена Иосифова мать – Рахиля. Как нежный добродетельный сын, не мог пройти он равнодушно-спокойно мимо святой для него могилы. «Богатая измаильская купцина! – взмолился он. – Слободите вы ручи мои, нозе, – пустите меня на гору Патрону, на тую на родительску могилу чюдным крестом помолиться, к материнскому гробу приложиться, взять мне родительско прощенье, взять мне навеки благословенье: больше мне у ея не бывати, больше мне и век буде не видати!» Тронулись купцы просьбою своего раба новокупленного, сняли они с него оковы, велели проводить стражам на могилу. Плакал-рыдал горькими слезами, причитал слезными словами над гробом матери бедный раб измаильтянский; разжалобились стражи, сердце у них было мягче сердец злых-коварных братьев. «Юнош ты наш молодыий, именем же Осип Прекрасныий – возговорили они, поднимая Иосифа с могильной насыпи, на которой бился-терзался он в безысходной тоске. – Со твоею великою красотою, со твоею отличной лепотою не будешь служить царю ты Харавону, не будешь ты тяжкой работы работати: будешь с воеводами ты забавляться, будешь большо место занимати, с вельможами ты честь производити!..» Вернулся Иосиф к купцам, – связали его они, «на корабль проводили, повезли во Египетское царство». Дорогой вышел у измаильтян раздор из-за молодого раба, никак не могут они его поделить между собою: «один одному не здавает на цену его не продавает…» Согласились спорившие-здорившие бросить Иосифа в синее море. Взмолился к ним Прекрасный, чтобы не бросали его в пучину морскую: «Буду я вам (говорит) служить погодно; если вам, купцы, не угодно – буду я служить помесячно… Если вам, купцы, не угодно – свезите во Египетское царство, продайте луце меня на цену!..» Так и было порешено у купцов-измаильтян.

На торжище «под Египтом» запросили купцы за Иосифа небывалую на рабов цену. многое множество народу собралось – все любовались на красу Прекрасного: «богатая египетская купцина все они торги постановили, все купли-продажи прикрыли, все они на Осипа взирали, не могли ему цену оценити…» Выпало на долю сыну любимому благоверного мужа Якова попасть в рабы к богатому Перфилию-князю: дал-заплатил он купцам за Иосифа «бесцетную казну», разрешил им торговать беспошлинно в городе своем, Перфильевом.

Шло-проходило время. Долго ли, коротко ли шло оно, – сказ умалчивает про это. Богатый Перфилий-князь «в любовь к себе Осипа принимает, заедино хлеб-соль воскушает, со очей никуда ж не спущает»… Перфилий – ветхозаветный Пентефрий. «У князя зла была княжна, – продолжает сказ стиховный свое цветистое слово, – сердцем своим (она – при виде князева любимца) возмутилась, на Осипову красоту засмотрелась; в особые покои выходила, бело свое лицо умывала, дороги одежды одевала, золоты монисьты налагала, во теплую во спальну проходила, туда к себе Осипа призывала, за белыя руки захватила, безстыжия речи говорила…» А в этих речах улещала-склоняла она Прекрасного на любовь греховную, уговаривала с собою «жить в совете», подговаривала – «споить князя злыма питьямы», соблазняла Иосифа и богатством, и высоким почетом. Не внимал бесстыжим речам, а взмолился слезной мольбою «юнош молодыий», глубоко оскорбленный в своей нравственной чистоте-лепоте – добродетели. «Сохранил меня Господь братния смерти; сохранил Господь купеческий смерти; сохрани, Господь, телеснаго согрешения!» К молитве Иосифа сказание относится с особой нежностью: оно сравнивает ее с голубем, на небо возлетающим… Отклонил Прекрасный все соблазны… Далее все идет – ни в чем не расходясь с ветхозаветным повествованием о жене Пентефрия, соблазнявшей Иосифа: воспылав злобою на добродетельного юношу, «дороги одежды (она) скидавала, золоты монисьты сорывала, по теплые спальны раскидала, белое лицо свое растерзала, женски свои волосы растрепала», – все для того, чтобы очернить голубиную чистоту раба Перфильева перед князем. Дал веру словам жены Перфилий-князь, поверил тому, что Прекрасный покусился на осквернение его, княжьева, ложа, – приказал бросить Иосифа в темницу.

Сидя в заключении, любимый сын благоверного мужа Якова – как и библейский Иосиф – разгадывает двум соседям по узам загадочные сны, привидевшиеся им и предвещавшие скорое освобождение. Были эти соседи – тюремные сидельцы – «хлебодар» и «виночерп». Все исполнилось, как предсказал Иосиф: выпустили обоих из темницы, вернули на прежние места при дворе «грознаго царя Харавона» (фараона). А Прекрасному – сидеть в узах еще три года. Минул и этот срок, – привиделись царю смутившие покой сны, и ни один мудрец не смог разгадать их, ни один «сносудилец», хотя и разосланы были царские указы о том по всему Египетскому царству. Сны (тучные коровы, пожранные тощими) несколько видоизменены в русском народном сказании: «Первой-ет сон ему показался: первое семь волов приходило, толстые волы гладкие, баские, по чистому полю расходились, на лузах травы оны не или, из ручей, з болот воды оны не пили, – тое семь волов проходило, второе семь волов приходило: тощи волы, гладны, ядовиты (жадны), – на лузях всю траву оны приили, из ручей, з болот воду оны припили, – тые семь волов приходило, тут скоро ночь скороталась…» Никому бы так и не разгадать царских снов, да вспомнили про Иосифа Прекрасного его тюремные знакомцы, – донесли про его вещий дар царю грозному. Привели заключенного пред очи царские. «Грозимый царю Харавоне! – ответ держал он на слово о снах. – Вашие сны есть непростые, вашие сны есть царские: нельзя просто слов ваших судити, ты отдай с себя царскую порфиру, посади меня на царское место, подай ты мне в руки царский шкипетр, положи на меня царскую корону: тожно я буду снов твоих судити!» Дал свое царское согласие на все это царь Харавон: «Если (говорит) сны мои разсудишь, будешь ты прощен и помилован. Буду жаловать тебя воеводой, буду жаловать тебя полуцарством, буду жаловать тебя полудержавой, после меня царем на царство!» Поклонился царю Иосиф, а сам-Прекрасный – говорит-прорицает, сны царские разгадываючи: – «Первый-ет сон тебе показался, первое семь волов приходило: то наступит семь годов к ряду здоровых, везде будет, сударь, хлеб родиться, не где не будут хлеба вызябати. Приказывай ты хлеба посевати, посевай ты в лузях, в болотах, посевай белояровой пшеницы, построй ты запасны магазеи, распусти ты сумму большую по всем иностранным государствам, приказывай хлеба закупати, привозить в Египетское царство, насыпай запасны магазеи. Тое семь волов на проходе, второе семь годов наступит: не где не будет хлеб, сударь, родиться, везде будет хлеб вызябати. Как у тебя будут запасны магазеи, прокормишь ты всю свою державу, с иных с иностранных государствий будут к вам за хлебом приезжати, будут вам хлеб откупати, вы будете велику корысть полуцати!» Разгаданы сны, и вот все жители царства – «за Осипа Господа помолили, за Осипа присягу принимали, за Осипа крест целовали, Осипа царем (полуцарства) возносили…» Все вышло по его разгадке, и не преминул возведенный на высоту власти Прекрасный выполнить все – как говорил царю. Проведал «в том Израильском во граде» про египетские запасы хлеба благоверный муж Яков, – послал он братьев Иосифовых за хлебом. По приезде, повели их к царю Хараону, – бьют они челом грозному властелину, молят отпустить им хлеба. Иосиф же, сразу узнавший братьев-злодеев, позвал их в свои палаты, приказал «кормить хлебом-солью». Сидят они за столом, пьют-едят, а Прекрасный к ним свое слово держит; держит Иосиф к братьям слово, по имени каждого называет, спрашивает: жив ли их отец, жив ли их брат меньший. Братья – «жива отца Якова сказали, а жива брата Осипа не сказали». Выслушал Прекрасный, дал приказ насыпать братьям возы хлеба, не спрашивая за это никакой платы, а в воз к младшему брату – Вельямину – велел тайно положить золотую чашу. Уехали братья Иосифовы, послал Прекрасный за ними в погоню, приказал обыскать возы. Нашли в одном возу чашу. «Ай же вы, израильские люди! – воскликнул Иосиф. – Я вас кормил хлебом-солью, безденежно возы вам насыпал, еще вы тем мною недовольны, увезли мою царскую чашу!» Освирепели братья Вениаминовы: «Такой же дурак (говорят) был его брат Осип, так ему, дураку, и смерть слуцилась!» Тут не мог выдержать Иосиф Прекрасный, залился горючими слезами: «Ай же вы, старейшая большая братья! Как бы я дурак был да мошенник, не кормил бы я вас хлебом-солью, не насыпал бы возы вам безденежно. За что вы мене, братия, убили, цветную вы с меня ризу сдирали, в глубокий ров меня бросали, желтыма пескамы засыпали, почто изо рву меня выимали, почто вы купцам продавали?» Обмерли от страха братопродавцы, пали к ногам Иосифа: «Прости, государь, нас – помилуй, прости ты нас, Осип Прекрасный!..»

И вот – простил братьям Иосиф («того он зла братняго не помнит»). Половину братьев оставил он у себя, а других отпустил во Израильскую страну – просит привезти в Египет отца своего старого. Прошло несколько времени, успели съездить братья Прекрасного на родину, успели и вернуться с благоверным мужем Яковом к его любимому сыну, возвеличенному Богом за высокую добродетель. В ожидании отца приказал он поставить столб, обвить-обить его бархатом. Прибыл ослепший от горя благоверный муж Яков, велел сын проводить его к поставленному столбу, – начал тот обнимать его, принимая за сына любимого: «Свят ты мое любезное чадо, юнош ты мой молодыий, затужило твое ретивое сердецко на чужой на дальней на сторонки!» От жарких объятий старца выступил сок из столба с обоих концов; если бы это был не столб – не остаться бы в живых Иосифу Прекрасному. «Старейший отец ты наш Яков, – говорит он отцу, – тут тебе столоп, сударь, поставлен; ты был к столопу, сударь, приведен; укроти ты свое сердце богатырско, сдеем со мной доброе здоровье!» – «Спасибо, любезное мое чадо, что ты не шел теперь ко мне в руки: зажал бы с тоски тебя до смерти!» – было ответным словом слепца.

Стих кончается кратким сказом про то, как повел Иосиф отца во свои палаты, стал угощать-чествовать, – как жаловал он всех братьев «боярскими-генеральскими» чинами, жаловал и «удельными городами»; как «Яков блаженный» жил-поживал во Египте двенадцать лет, а когда умер-преставился – приказал Иосиф перевести его прах во Израильское царство, где и похоронить «у соборной Божьей церкви». Сам же Прекрасный «сто десять лет царствовал (вторым по царе) во Египте», а по кончине также были отвезены его мощи на родину. «Ему слава и ныне, во веки веков, аминь», – договаривает последнее слово сказ, посвященный возвеличению добродетели над пророком.

LXI. Детские годы

Трудовая-подвижническая жизнь народа-пахаря, идущая по белу свету рука об руку с бедностью, несмотря на всю темноту своих невзгод, не заслоняет света солнечного от усталых очей вековечного работника – со всею той радостью, какую несет земле этот чудодейный дар неба. Чуткое сердце простолюдина более, чем чье бы то ни было, наделено способностью смотреть проникновенным взором в глубину обступающего сумрака и находить в нем яркие просветы, не только примиряющие с жизнью, но даже вызывающие в самом оскорбленном и униженном судьбою человеке любовь к ней. На свой лад воспринимая впечатления всего окружающего, суеверная душа народа, до сих пор остающегося «тысячелетним ребенком», близка к матери-природе, – как былинка – к возрастившей ее земле-кормилице. В ней, несмотря на всесокрушающую работу времени, еще не успела изгладиться та восприимчивость, с какою, например, смотрит дитя на расстилающийся перед ним необъятно-широкий простор мира Божьего. Каждое явление природы и жизни запечатлевается в пей – со всею своей полнотою и самобытностью, – и не только запечатлевается, но и обогащает эту восприимчивую душу чистым золотом веры в свет и тепло бытия и в победу их над тьмой и холодом жизни. Зеркало души народной – его не страшащееся смерти слово, выкованное могучим молотом творческого воображения на несокрушимой наковальне многовековой мудрости, – отразило в своих бездонных глубинах все, чем живет и дышит, все – что видит и чувствует, все – над чем печалится и чему радуется эта беспомощная в своем стихийном могуществе, эта могучая в своей детской беспомощности душа. Слово – сказание и слово – предание орошающего трудовым потом грудь Матери-Сырой-Земли богатыря-пахаря, почерпающего в бесконечной преемственности поколений великую мощь, не обошло и взглядов народа на зарумяненные раннею зорькой земного бытия детские годы, со всеми их запечатлевающимися до гробовой доски радостями и мелкими-преходящими невзгодами. Ведет оно об ясном утре жизни человеческой свой особый цветистый сказ.

Дети, по слову народной мудрости, – «благодать Божия»; ими благословляет Бог семейное счастие. «У кого детей много, тот не забыт от Бога!» – говорит посельский-деревенский люд, говоря – приговаривает: «У кого детей нет – во грехе живет!» Таким образом и на Руси бездетность считается карою Господней за грехи, как у древнего Израиля. Богомолы – люди старые – подают молодоженам, лишенным «Божьяго благословения», добрый совет: взять приемыша, чужого ребенка-сироту, «в дети», чтобы – «Бог простил, своих деток зародил». Благочестивая старина, крепко-накрепко державшаяся за прадедовские заветы, сберегла до наших забывчивых дней и такие изречения о детях, как, например: «Дай-то Бог деток народить, дай-то Бог деток воскормить!», «Кому детей родить – тому и кормить!», «На деток Господь подаст!», «Первый сын – Богу, второй – царю, третий – себе на пропитание!», «Сын да дочь – красныя детки!», «Сын да дочь – день да ночь, и сутки полны!», «Дочерьми люди красуются, сыновьями – в почете живут!», «Кто красен дочерьми да сынами в почете – тот и в благодати!» и т. д. «Счастлив отец в сыновьях, а мать – в дочерях!» – молвит крылатое народное слово. Но оно же обмолвливается, словно себя само оговариваючи, что: «Детки – деткам рознь!» Как бы пояснение к этому подсказанному житейским опытом присловью, ведет пахарь-народ и такие речи о детях, как: «Добрый сын – на старость печальник, на покон души поминщик!», «Добрый сын – всему свету завидище!», и такие, как: «Блудный сын – ранняя могила отцу!», «Худое дитятко – отцу-матери бесчестье, роду-племени – позор!», «Детки хороши – отцу-матери венец, худы – отцу-матери конец!» От опечаленных детьми отцов-матерей пошли ходить по светлорусскому простору такие поговорки, как: «У кого детки – у того и бедки!», «Маленькие детки – маленькие бедки, а вырастут велики – большие беды будут», «Дети – на руках сети!», «Малые дети не дают спать, большие не дают дышать!», «С малыми детьми горе, с большими – вдвое!».

Как, по народному же слову, дыма без огня не бывает на свете белом – так и дети не сделаются для своих отца-матери «бедками» безо всякой причины. По большей части корень этой последней скрывается в самих огорчаемых своим потомством людях. По крайней мере, таков взгляд на дело у стоокой народной мудрости. «Каковы батьки-матки – таковы и дитятки!», «Яблочко от яблони недалеко падает!», «Умел дите родить, умей и научить!», «Дитятко, что тесто – как замесил, так и выросло!», «Из ребенка, как из воска, – что хочешь, то и лепи!»… Много можно было бы припомнить подобных только что приведенным изречений, и все они сводятся к такому заключающему-замыкающему их пестроцветную цепь звену, как: «Не тот отец-мать, кто родил, а тот – кто вспоил, вскормил да добру научил!» Твердо помятует честной деревенский люд эти слова, хотя любой отец готов возразить на них поговоркой-пословицею – «Глупому сыну и умный отец разума не пришьет» – или: «В худом сыне и отец не волен: его крести, а он – пусти!»

Родятся дети, по образному меткому народному слову, – как грибы («от сырости»), растут – как «пшеничное тесто на опаре». Хоть и беден-беден иной отец, а все на тесноту от ребят редкий станет жаловаться – словно памятуя заветное словцо дедов-прадедов, сказавших, что «много» детей бывает, а «лишних никому Бог не пошлет». Худы ли, хороши ли – все свои дети. «Который палец ни укуси – все больно!» – применяется к этому понятию наш детолюбивый народ. «И змея своих змеят не ест!», «Огонь – горячо, дитя – болячо!», «У княгини – княжата, у кошки – котята!», «Свое дитя – и горбато, да мило!», «Дитятко криво, а отцу с матерью – мило!», «На чужой горбок не насмеюся, на свой – не нагляжуся!», «Свой дурак дороже чужого умника!» – продолжают развивать эту основную мысль деревенские краснословы.

Видя в сыновьях своих богоданных кормильцев (на старость лет), держащийся за землю хлебороб сложил, пустил гулять по неоглядной народной Руси такие ходячие слова, как: «Сынок-сосунок – не век сосун: через год – стригун, через два – бегун, через три – игрун, а затем – и в хомут!» В этой поговорке отразилась, как в зеркале, вся кратковременность крестьянского «утра жизни» – игривого, расцвеченного зорями счастливой беззаботности детства: чуть только начнет выравниваться мальчишка, не успеет еще ни наиграться, ни набегаться, – как за бороною по отцовской пашне ходит, сивку-бурку погоняет, вспоминаючи «вещаго каурку» бабушкиных сказок, еще звучащих в ушах. «Сына расти – кормилица вырастишь!», «Работные сыновья – отцу хлебы!», «Корми сына до поры, придет пора: сын тебя прокормит!» – слово за словом роняет по своей путине посельщина-деревенщина, до красного словца – как до сытного хлеба – охочая. Завещает она детям-внукам-правнукам помнить хлеб-соль родителей-дедов-прадедов: «Не оставляй матери-отца (говорит она) – и Бог тебя не оставит до конца!», «Отца-мать не накормил – сам себя на голод навел!» и т. д.

Хотя и зовет народ-пахарь всех вообще деток «благословением Божиим», но к будущим пахотникам относится с большей приветливостью, чем к жницам. «Сын – домашний гость, а дочь – в люди пойдет!» – говорит он, встречая весть о приращении чьей-либо семьи, все равно – своей или соседской: «Дочь – чужое сокровище: холь да корми, учи да стереги, а все – в люди отдашь!» – вырисовывается в этих и им подобных поговорках все тот же труженик-скопидом, хозяйственный человек, каким является русский деревенский люд в своих красных образностью, ярких меткостью сказаниях – о хлебе насущном, достающемуся ему путем «страдного» труда.

Знает отец-крестьянин, что не станет баловать жизнь его родившихся на крестьянствование деток, почему и закаляет их сызмала, подготовляя ко всевозможным лишениям, приучая к тяготам всяким. «Из набалованных деток добра не будет!» – изрекает строгий приговор «матушкиным сынкам-запазушникам» суровый деревенский опыт. «Засиженное яйцо – всегда болтун, занянченный сынок – всегда шатун!», «Что мать в голову баловством вобьет, того отец и кулаком не выбьет!» Но еще более сурово звучат такие, точно сложившиеся по «Домострою» пословицы, как: «Наказуй детей в юности, успокоют тя на старости!», «За битого – двух небитых дают!», «Корми сытным кусочком, учи – крепким дубком!», «Не станешь учить, когда поперек лавки ложится, – во всю вытянется, не выучишь!», «Учи сына жезлом, в разум войдет – не попомнит отца злом!» и т. п.

Хотя, по пословице, родительское-отцовское словцо не мимо молвится – но и мать на ветер тоже не скажет о своих детках-малолетках. Сердце материнское жалостливо; недаром отец зовется «грозным батюшкой», а ее народное песенное слово иначе – как «родимой матушкою» – никогда и не величает. «Птица радуется весне, а мать – деткам», «У кого есть матка – у того и головка гладка!», «Нет лучше-милей дружка – как родная матушка!», «Мать праведна – ограда каменна!», «Мать о детях днем печальница, в ночь ночная богомолица!», «Кому и пожалеть деток – как не родной матушке!» Народ наш относится к матери с таким любовным чувством, так высоко возносит понятие о ней, что, по его словам, – нет на свете дороже сокровища (богаче богачества) – как материнское благословение, а молитва ее – «со дна моря поднимает». Нет горше материнской печали о своих детях: «до веку» ее слезы о них. Если и принимается она, по суровому примеру отца, «учить» своих малолеток, то – гласит простодушная мудрость – даже ее побои «недолго болят». По словам старинных поговорок: «Родная мать и высоко замахнется, да не больно бьет!», «Своя матка и бьет, да не пробьет, а чужая, гладя (лаская), прогладит («и гладит – так бьет» – по иному разносказу)!», «И побои – не в побои, коль от матушки родной!»

О сиротах-малолетках молвятся в народной Руси свои особые слова-присловья. «Без отца – полсироты, а без матери – вся сирота!» – гласит окрыленное житейской правдой слово. «И пчелки без матки – пропащие детки!» – добавляет оно, продолжая: «При солнышке тепло, при матери – добро!», «Все живучи найдешь, а второй матери не сыщешь!» и т. д. Тяжелым-тяжело житье сиротское – недаром сложилось такое сопоставление, как: «В сиротстве жить – день-деньской слезы лить!» Но исстари веков слыл сердобольным русский хлебороб: сироту пристроить – для него самое богоугодное дело. Потому-то и говорится на Руси, что – «За сиротою – сам Бог с калитою!», «Дал Господь сиротинке роток – даст и хлеба кусок!», «Для сиротинки – нет чужбинки!», «Идет сирота – распахни ворота!», «Не накормишь, не пригреешь сироту – свои детки сиротами жизнь проживут!», «Сиротскую обиду Бог отплатит сторицей!»

Приметы старых, перешедших поле жизни людей сулят счастье каждому тому сыну, который уродился обликом «в матушку родимую»; та дочь счастлива, по их словам, которая похожа на отца. Тот ребенок выйдет-вырастет красивее, нося которого под сердцем, мать чаще смотрела на месяц, чем на солнце. Рождение ребенка окружается в крестьянском быту целым частоколом примет, но не меньше их приурочено ко «вторым родинам» – крестинам. Так, если воск с закатанными в него постриженными волосками ребенка потонет в купели, – это сулит очень мало добра для крещаемого: скорее всего – смерть. Чтобы легче жилось ребенку на свете – советуется ставить на окно чашку с водою, когда понесут его крестить. «По воду для крещения ходи без коромысла, – не то крестник горбатый будет (один горб только и наживет» – по иному разносказу)!» Если священник даст крещаемому имя преподобного, это обещает ему счастливую жизнь; а если имя мученика – и жизнь сойдет на одно сплошное мученье. Если новорожденного примет бабка-повитуха на отцовскую рубаху – отец крепко любить станет; если после этого положить ребенка на косматый бараний тулуп – ожидает его богатство. Если крестильную рубашку первенца-ребенка надевать потом на всех других детей – будет между ними всегда совет да любовь, а раздор к ним не подступится вовек. Чтобы мальчик был большого роста, одни опытные бабки поднимают его на крестильном столованье-пированье к потолку над головою, другие же – не менее опытные в таком деле – выплескивают для этого к потолку рюмку вина. Есть такие незадачливые люди, у кого дети хоть и родятся, да не живут («не жильцы на белом свете»). Чтобы избавиться от этого горя-злосчастья («На рать сена не накосишься, на смерть ребят не нарожаешься!», «Чем детей терять – лучше б не рожать!») – надо, по словам приметливых кумовей, брать кумом первого встречного (даже и незнакомого, если согласится). Был еще способ избавиться от такой напасти: продеть новорожденного (до крестин) три раза в лошадиный хомут, – но в силу этого способа не верят теперь и самые доверчивые к старине люди. Если кто хочет, чтобы ребенок раньше принялся ходить – надо провести его за руки по голому полу во время пасхальной заутрени; чтобы сон младенца был спокойнее – не нужно только ничего вешать на колыбельный очеп; чтобы «не обменил ребенка нечистый» (бывает, говорят, и такая беда!), советуется класть ему в головы «веник с первой бани», которым выпарят родильницу. Никому не позволяют знающие-помнящие приметы родители хвалить ребенка в глаза. «Не дай Бог на недобрый глаз натолкнуться! – говорят они. – Как раз сглазит, несчастным на весь век не сделает, так на болесть лихую наведет!» Чтобы не вырос ребенок «левшой», советуют не класть его спать на левый бок; чтобы отвести от него всякие «призоры», моют его в первой бане водой, забеленною молоком. Мало ли и других примет ходит по народной Руси о детях и детстве! Есть даже (в Пудожском уезде Олонецкой губернии) и такая, что если станут позволять ребенку «лизать рогатку», то ему никогда грамоте не выучиться. Не может быть и сомнения в том, что это – поверье недавних дней, когда в народе пробудилось уже сознание той истины, что: «Грамота – второй язык!», «Ученье – свет, неученье – тьма».